Текст книги "Хамза"

Автор книги: Камиль Яшен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 43 страниц)

4

Через несколько дней, не дожидаясь официального приказа по Наркомпросу республики о расформировании своей труппы, Хамза, издёрганный бесконечными разговорами об инциденте в кабинете заместителя народного комиссара, взбешённый назначением комиссии по проверке репертуара, в которую вошли Шавкат и Урфон, уехал вместе с Зульфизар из Самарканда в Коканд.

"Что же происходит? – думал Хамза, сидя в поезде у окна и глядя на облитую раскалённым солнцем степь. – Как понимать всё это? Ведь у нас же Советская власть, которая везде и всегда поддерживает только правду, которая защищает справедливость... Мы делали революцию, мы сражались на фронтах, мы, не жалея себя, шли в огонь и воду, под пули басмачей, а кто руководит нами, кто пожинает плоды революции? Те, которые не сеяли, не косили, бывшие байские прихвостни, сынки аристократов...

Взять того же Шавката. Кто он для Советской власти? Его отец был одним из самых близких царедворцев хорезмского хана. На украденные у народа деньги обучал сынка в юности языкам и наукам, содержал в заграничных университетах. Именно такие люди, получившие "надёжное" образование за рубежом, заправляли до революции национальной культурой. И вот пришла революция, и что же изменилось?.. Шавкат снова заправляет культурой, от его решений и действий зависят искусство, литература, в его руках оказалась даже судьба письменности народа...

А он, Хамза, мечтавший до революции заниматься просвещением народа, открывший первые школы ускоренного обучения грамотности, куда-то отодвинут в сторону, лишён возможности заниматься любимым делом... А от того, чего захочет левая нога сына бывшего хорезмского царедворца, зависит учёба сотен тысяч детей бедняков".

Так в чём всё-таки дело? Кто виноват в том, что так получилось?.. Эх, был бы жив Степан Соколов, может быть, и не пришлось бы ломать голову над всеми этими проблемами, а сразу стало бы ясно – что надо делать? куда направить усилия? где главный участок борьбы?

Но Степана давно уже нет, давно уже самому приходится решать все сложные вопросы жизни. Степана нет, но остались зароненные им в душу искры, остались зажжённые им страсти, осталась навсегда возбуждённая им потребность борьбы.

Конечно, немало сделано и ошибок. Наверное, не надо было оставлять школу в Фергане, не надо было уезжать из Ферганы в Хорезм. Но он, Хамза, уехал именно из-за Степана. Рядом был Шахимардан, пепел которого стучал в сердце... Хотелось забраться куда-нибудь подальше, хотелось забыть, что была на свете гробница святого Али, под руинами которой нашёл успокоение яростный дух Степана Соколова... И ещё он уехал из Ферганы от Алчинбека, от его бесконечных советов, указаний, назиданий, напоминаний о своей благородной роли в судьбе директора первой советской трудовой школы.

Он уехал из Ферганы от Алчинбека, а встретил в Хорезме Шавката, а потом их обоих – в Самарканде, нависших над его головой, как сорвавшийся с обрыва камень, который зацепился пока за что-то, но вот-вот оборвётся и рухнет вниз, придавит своей безликой тяжестью, своей глухой и тёмной массой.

Что было в этом соединении Шавката и Назири? Случайность? Судьба? Рок? Предназначение? Что свело Шавката и Назири вместе на его пути, сделало их его общим, единым врагом в двух лицах?

"Мало, что ли, я натерпелся до революции, – думал Хамза, – от разных баев, царских чиновников, шейхов, ишанов, джадидов, националистов? Неужели судьбе было мало тех жертв, которые я принёс в своей жизни, – любовь, мать, отец, жена, сын, друг?..

Неужели она не устала терзать меня и послала мне Шахвата и Алчинбека – этого двуглавого шайтана наподобие двуглавого царского орла?

А может быть, я бегу от борьбы, – думал Хамза, – может быть, у меня просто меньше стало сил – не те годы, молодость ушла, притупилось чувство непримиримости? Почему я не пошёл в Центральный Комитет, к Ахунбабаеву, почему не поднял общественность, не обратился к рядовым членам партии в Наркомпросе с просьбой открыто обсудить не только мою рукопись, но и вообще положение с изданием художественной литературы?

Почему я не обратился со страниц газеты к нашей интеллигенции и не спросил у неё – долго мы будем сидеть вообще без всякого алфавита?

Нет, этого делать было нельзя. Во-первых, потому, что в основе всего лежало моё сугубо личное, творческое дело – рукопись.

Это противоречит коммунистической этике – выходить на уровень широких общих вопросов, отталкиваясь от своих личных, узких интересов... "А где же ты был раньше? – спросили бы у меня. – Почему молчал до тех пор, пока не коснулось тебя?"

Нет, это было бы не по-партийному.

А во-вторых, потому что есть Зульфизар... И я боюсь за неё.

Меня им просто так не взять. А ей могли бы устроить какую-нибудь подлую провокацию... Как бы ни сложилась ситуация, она всё равно продолжала бы выходить в город с открытым лицом – смелости и дерзости ей не занимать. И вот под видом соблюдения чистоты шариата... Нет, нет, он никогда бы не простил себе этого.

Он никогда бы не стал из-за своих дел рисковать Зульфизар.

А если случилось бы... Нет, нет, об этом лучше даже не думать! Он не пережил бы этого.

Всё правильно. Отъезд был необходим. И это не бегство. Это отступление – вынужденное, временное. На новом месте создадим новый театр – с актёрами достигнута договорённость о том, что все они постепенно переедут в Коканд.

Там же, в Коканде, появится возможность спокойно, не торопясь разобраться со всеми делами Алчинбека Назири...

Прежде всего восстановить обстоятельства его назначения в Фергану. Получить опись драгоценностей, которые он сдал в банк... Но главное, конечно, заключается не в этом..."

Наблюдая за Назири в годы Советской власти, анализируя многие его поступки и действия, Хамза постепенно убеждался в том, что Алчинбек живёт двойной жизнью. Но как доказать это?

Без эмоций, с фактами, с документами в руках? Не позволяя себе больше таких вспышек, которая произошла в тот день, когда он пришёл за рукописью?

Двойная жизнь была. Ощущение этого переросло почти в уверенность особенно тогда, когда в Самарканде появился Шавкат. Назири сошёлся с ним сразу и буквально во всём. А уж Шавкат был для Хамзы законченным воплощением врага Советской власти.

Эх, если бы удалось найти в Коканде какие-нибудь доказательства безусловно существующей "второй" жизни Алчинбека и, потянув за эту ниточку, вытащить на свет божий из подполья его тайные замыслы и намерения. От многих бед, наверное, можно было бы уберечь культуру, искусство, народное образование и вообще жизнь республики.

Может быть, стоит пойти в дореволюционные архивы, которые разоблачили не один десяток приспособившихся к Советской власти и ждавших своего часа тайных врагов?

А вдруг и Назири оставил там свой след? Ведь недаром же он так быстро подружился с Шавкатом, который со своей старой турецкой ориентацией, безусловно, числился в списках международных агентов царской охранки. (Эту мысль о Шавкате тоже надо проверить.)

Неужели это возможно? Неужели он когда-то был так слеп по отношению к Алчинбеку и ничего не замечал?

И, словно поверив этой, только ещё предполагаемой версии, для которой у него пока не было никаких реальных подтверждений, Хамза закрыл глаза и заскрипел зубами.

Зульфизар, сидевшая в вагоне поезда рядом с ним, спросила:

– Что с вами?

Хамза молчал, не открывая глаз.

– Вспомнилось что-нибудь плохое?

– Хорезм вспомнился... Как я работал там с Шавкатом.

Из Ферганы в Хорезм Хамза Хаким-заде Ниязи уехал, конечно, не только из-за Алчинбека Назири. Была ещё одна причина, может быть самая главная.

Много лет в сердце Хамзы рядом со страстью к слову жила страсть к музыке. Рождены они были, наверное, одновременно, а возможно, второе было услышано и раньше, чем первое. И даже наверняка раньше.

Ещё в ранней юности, начиная сочинять стихотворение или газель, Хамза почти всегда ловил себя на ощущении того, что ему сначала хочется как бы спеть некую песню без слов на эту же тему. В его чувственном сознании (вольно или невольно – он этого не знал, просто это было особенностью его дарования) первоначально совершалось музыкальное решение избранной темы, то есть происходило озвучание возникшего настроения.

Потом чувства превращались в слова, которые можно было записать на бумаге, а мелодия, давшая им жизнь, забывалась.

Слова оставались, а мелодия таяла.

Но каждый раз, на исходе новых стихов, опять возникала мелодия, опять рождала она слова, и опять слова, опускаясь с вершины настроения и чувства, "приземлялись" на бумаге, а мелодия улетала в небо и там забывалась, таяла...

Душа Хамзы была обременена звуками. Как женщина, носящая в себе плод любви, страдает от набухающей в ней, набирающей в её чреве силы будущей жизни, так страдал и Хамза от непрерывно звучащей в нём, постоянно увеличивающейся, разрастающейся внутри музыки.

Но ему не дано было освободиться от своего бремени. Он просто не умел делать этого – тогда он ещё не знал нот.

Природа щедро наградила его звуковым осмыслением мира.

Но жизнь исключила возможность зафиксировать, задержать эту щедрость во времени. Вернее, не жизнь, а условия жизни.

Конечно, игра на тамбуре и дутаре позволяла частично освобождать эту всё время звучавшую внутри музыку. Но только частично. И кроме того, диапазон звучания струнных инструментов был ограничен традиционной мелодичностью и напевностью.

А хотелось своего... Своё пело в душе. Своё просилось наружу. Своё требовало права на существование. Своё искало форму реализации и воплощения накопленного богатства.

Случай в Дамаске – встреча с Сурайей, дочерью издателя Дюндара, и водопад звуков, хлынувший с клавиатуры пианино, – зажёг надежду... Но он не волен был тогда распоряжаться собой.

Из Дамаска еле удалось унести ноги.

А потом началась война, грянула революция, и другие мелодии зазвучали вокруг – симфонии артиллерийских раскатов, сонаты пулемётных очередей...

Но "своё", умолкнув на время, не уходило, не исчезало.

Тоненьким голосом, робкой мелодией, утомлённой, но живой, существующей "флейтой-позвоночником" напоминало оно иногда о себе.

...Работая в Фергане, Хамза много читал. Книжный голод мучил его давно – практически со времени отъезда в Мекку прекратил он систематическое чтение, которое с отроческих лет и все годы учёбы в медресе было главным его занятием. В дороге было не до книг – все свободные часы он отдавал арабским и турецким газетам (в России их было не достать), знакомясь с международным положением в освещении буржуазной прессы и текущими событиями на Востоке.

Не удалось восстановить регулярное чтение и после возвращения – горечь потери близких, восстание мардикеров, лихорадка фронтов... И только оседлая жизнь в Фергане вернула книги.

В местной библиотеке оказалось особенно много исторических произведений. По прихоти неведомых библиофилов, подбиравших фонды, основную их часть составляли сочинения о Хорезмском ханстве. Пёстрой чередой династических междоусобиц развернулась перед Хамзой ожесточённая борьба многочисленных ханов, их сыновей и внуков за верховную власть – Уктайхан, Хаджимухаммадхан, Арабмухаммадхан, Элбарс, Абулгази, Хабаш Ануша, Элтузар, Мухаммад Рахим, Асфандиярхан... Всего на троне Хорезма за триста лет побывало около сорока правителей.

Перебирая повествования о соперничестве и сражениях воинственных повелителей узбекских, туркменских и каракалпакских племён, Хамза нашёл однажды пыльную связку книг о древней музыкальной культуре Хорезма. И неожиданно выяснилось, что в Хорезме когда-то были свои... ноты.

Это была потрясающая новость!

Свои, не похожие на европейские, но которыми можно было записать и высоту, и длительность, и тембр, и силу звука, а так же обозначить октавы и гаммы.

Автором, "изобретателем" хорезмских нот был знаменитый исполнитель народных мелодий на тамбуре Нияз Мирзабоши.

История появления хорезмских нот излагалась следующим образом. Во времена правления хана Мухаммеда Рахима некий Ниязхан привёз из Бухары в Хиву серию народных мелодий, объединённых общим названием "Шаш-маком". Тамбурист Нияз Мирзабоши, разучивая и разбирая эти мелодии, выделил наиболее часто встречающиеся звучания и назвал их "макомы". Он был человеком, фанатично преданным своему искусству. Дни и ночи проводил Нияз Мирзабоши с тамбуром в руках, засыпая с ним и просыпаясь с ним. Вникая в природу инструмента, он всё время совершенствовал его – изменял расстояние между ладами, удлинял гриф, пробовал разные формы корпуса.

И вот однажды, когда тамбур наконец полностью удовлетворял требованиям своего хозяина, Нияз Мирзабоши сыграл на нем все "макомы" подряд. Потом половины "макомов" и четверти.

И внезапно уловил, что известная народная мелодия "Рост" может быть с помощью "макомов" записана на бумаге.

Так возникли хорезмские ноты.

Всего Ниязу Мирзабоши было известно шесть с половиной "макомов".

Его сын Расул Мирзабоши продолжил дело отца. Он переложил на хорезмские ноты и записал ещё шесть народных мелодий – "Панджох", "Ирок", "Бузрук", "Дугох", "Сегок" и "Навок". Кроме того, к шести с половиной отцовских "макомов" он сочинил ещё "полмакома", и, таким образом, их стало семь.

Расул Мирзабоши оставил после себя два тома "макомов" – собственные музыкальные сочинения и записи неизвестных народных напевов. Около тысячи мелодий. Обе неопубликованные рукописи, как рассказали книги, находились где-то в древних хранилищах Хорезма.

Хамза загорелся.

Теперь все его мысли были только о "макомах". Надо было уезжать из Ферганы. С одной стороны нависал Шахимардан, с другой – Алчинбек. "Покровительство" его стало невыносимым.

И как только представилась первая возможность, Хамза перебрался в Хорезм и начал поиски наследия Расула Мирзабоши. И здесь на его пути возник Абдурахман Шавкат.

Официально Хамза состоял в должности заведующего отделом искусств хорезмского Наркомпроса. Но в театрах Хивы и Ургенча шли репетиции его новых пьес, и приходилось непрерывно разъезжать из одного города в другой.

Это вызвало первое неудовольствие Шавката.

– Вы советский служащий, а не странствующий гастролёр, – сделал он резкий устный выговор своему подчинённому. – Вас никогда нет на месте! А мне каждый день нужны сведения, справки, документы для разговоров в правительстве. Потрудитесь в служебные часы находиться в своем рабочем кабинете. И без моего разрешения никуда не выезжайте.

Хамза для первого раза смолчал.

Спустя некоторое время Шавкат, как народный комиссар просвещения Хорезма, своею собственной властью остановил в Хиве репетиции пьесы Хамзы "Наказание клеветников", признав её безыдейной. Главный режиссёр театра, известный артист Таджи-заде, поругавшись с наркомом, уехал из города. Вместе с ним уехали ведущие актёры. Труппа распалась.

Автору пьесы, своему подчинённому, Шавкат давать какие-либо объяснения отказался. Безыдейная, и всё.

Хамза смолчал и на этот раз.

Вокруг него уже начал складываться кружок местной художественной интеллигенции, в который входили артисты и музыканты Мадрахим Шерази, Сафо Мугани, Матюсуф Харратов, Мутриби Хароби, Джуманияз-сурнайчи, Курбан-сазчи. Эта группа энтузиастов составила костяк, на основе которого впоследствии в Хиве был возрождён театр.

Особенно близко сошёлся Хамза с Шерази и с Харратовым.

Вместе они начали искать рукописи "макомов".

Между тем в Хорезме происходили довольно странные события. Боевые кадры первых лет революции, поднявшие народ на борьбу с ханом и одержавшие победу, давно уже разъехались по Туркестанскому краю – передавать свой революционный опыт в других местах. В руководстве республики оказалось много случайных людей. Но самое непонятное заключалось даже не в этом.

Со времён мировой войны в Хорезме содержалась большая группа пленных турецких офицеров. Неизвестно, когда и кто отдал распоряжение, позволявшее пленным свободно передвигаться по улицам.

Но было доподлинно известно, что по инициативе наркома просвещения всем пленным офицерам было предложено работать в местных школах. (Якобы для того, чтобы самим кормить себя, а не находиться на иждивении государства.) Турецкие офицеры, люди в основном хорошо образованные, практически преподавали все предметы, начиная от математики и кончая физкультурой.

Но, как говорится, и не в этом ещё состоял главный фокус. При ближайшем рассмотрении дело приобретало совершенно неожиданный и отчасти зловещий оборот.

Хамза был поражён, когда в один из первых дней своей жизни в Хорезме встретил на улице большую колонну местных юношей-подростков, которую строевым шагом вели через город два турецких офицера в военной форме (только что без погон), громко отдавая турецкие военные команды.

Через неделю он шёл мимо здания одной школы. На школьном дворе были построены шеренгой старшеклассники. Человек в военной турецкой форме (только что без погон) показывал ребятам приёмы штыкового боя... Потом начались занятия по строевой подготовке.

– Ас ол!! – зычно звучала команда.

Шеренга замирала по стойке "смирно".

– Согап Чарх!!

Шеренга послушно поворачивалась направо, налево...

– Илари арш!!

Школьники, агрессивно топая, начинали строевой марш.

Классическая турецкая военная муштра была представлена в лучшем виде.

А в самом центре школьного двора с группой турецких военных (только что без погон) стоял народный комиссар просвещения республики Абдурахман Шавкат и, хохоча во всё горло, разговаривал с пленными то по-турецки, то по-английски...

Да, это было весьма странное зрелище.

Турецкое военное засилье продолжало увеличиваться. Дело дошло до того, что Шавкат назначил одного из пленных офицеров директором школы. Группа служащих Наркомпроса потребовала собрать общее собрание, на котором был поставлен этот вопрос.

Собрание приняло резолюцию, осудившую действия наркома.

Хамза голосовал за резолюцию. Шавкат решение собрания проигнорировал.

Через два дня Шавкат вызвал Хамзу к себе.

– Вы, кажется, написали новую пьесу? – спросил он.

– Да, написал.

– Как называется?

– "Хивинская революция".

– Что за идиотское название? Разве у нас в каждом городе была своя отдельная революция?

– Это иносказание, художественный образ.

– По моим сведениям, вы начали репетиции. Кто вам разрешил делать это?

– Пьесу репетирует кружок любителей.

– Любителей? А почему в него входят профессиональные актёры, не уехавшие с Таджи-заде?

– Актёры не хотят терять квалификацию.

– Так вот, репетировать в помещении театра я вам запрещаю. Если вы любители, найдите себе другое место, в частном доме.

...Поиски рукописей Расула Мирзабоши не давали положительных результатов. Хамза даже приуныл. Он ехал в Хорезм в радужном настроении, надеясь быстро записать с помощью "макомов" многие свои мелодии, которые тоже были сложены на основе народных напевов. Это было бы то самое "своё", пробуждения и осуществления которого он так долго ждал. Звуки все ещё жили в нём, "флейта-позвоночник" хоть изредка, но всё-таки продолжала ещё звучать, рождала новую музыку... Но вообще-то происходило что-то непонятное. Иногда не хотелось даже лишний раз повторить новую мелодию на тамбуре. Вся энергия души уходила на сопротивление какой-то незримой и вроде бы несуществующей, но липкой, вязкой силе. Пожалуй, впервые в жизни ощущал себя Хамза в таком состоянии. Ему как будто бы ничто конкретно не угрожало, но он постоянно чувствовал вокруг что-то чужеродное, враждебное, ввергавшее в какое-то бессилие, безразличие...

Турецкая педагогическая "общественность" устроила нечто вроде военного парада старшеклассников. Это уже было похоже на открытый вызов властям. По центральной площади маршировали колонны подростков, предводительствуемые преподавателями-офицерами, на импровизированной трибуне стоял Шавкат, воинственно надвинувший на самые глаза огромную каракулевую папаху, а вокруг него толпилось несколько десятков улыбающихся пленных турецких офицеров. И было совсем непонятно, что же тут происходит? Физкультурное мероприятие или учебные занятия по захвату власти в городе?

Через неделю Абдурахмана Шавката арестовали.

Пленных турецких офицеров под усиленным конвоем вывезли из города.

А накануне ареста Шавката утром к Хамзе пришли Мадрахим и Харратов и сообщили, что они наконец узнали, где находятся рукописи Расула Мирзабоши: год назад из главного книжного хранилища Хорезма их забрал к себе народный комиссар просвещения.

Хамза ринулся в кабинет ещё находившегося на свободе Шавката. Нарком в своей любимой каракулевой папахе восседал за письменным столом под портретом Карла Маркса.

– Где "макомы"? – прямо с порога закричал Хамза.

– Какие ещё "макомы"? – недовольно поднял голову нарком.

– Рукописные ноты композитора Расула Мирзабоши!

– Ну, у меня...

– Какое вы имели право брать их из хранилища?!

– А вы кто – ревизор? Я вам должен давать отчёт?

– Это народное достояние!

– Знаю без вас.

– Они должны находиться в государственном архиве!

– Оттуда их могут навсегда изъять такие пылкие любители, как вы. А у меня будут целее.

– Их надо изучать! А вы прячете их от людей!

– Когда надо будет, тогда и изучат.

– Сейчас надо!

– Кому?

– Мне...

– А кто вы такой, чтобы изучать ещё и ноты? Ваше дело – пьесы... Вот и пишите их себе на здоровье.

Странное дело, тогда ещё Хамза испытывал как бы некую робость, смущение недоучившегося студента перед этим "полутурецким" профессором. Шавкат был откровенно груб с ним, хамил ему, а Хамза всё ещё не мог перешагнуть через какой-то порог.

Следствие не нашло в действиях народного комиссара состава преступления. Его выпустили из тюрьмы.

Между Хамзой и Шавкатом началась почти смертельная схватка.

Нарком посылал своего заведующего отделом искусств в многомесячные командировки в пустыни Каракалпакии. Хамза не сдавался. Он приезжал похудевший, осунувшийся и с первых же минут после возвращения начинал выбивать дух из "любимого" наркома на всех собраниях, совещаниях, конференциях.

Шавкат отвечал тем же. Он подвергал Хамзу изощрённейшим административным пыткам – объявлял выговоры, позорил в приказах, подал даже однажды в суд за нарушение правил делопроизводства.

Шавкату удалось настроить против Хамзы нескольких руководящих работников правительства Хорезмской республики.

Хамзу несколько раз вызывали в самые высокие инстанции, выражали недоверие, подвергали унизительным расспросам, вмешивались в личную жизнь.

Когда в театре Хивы была подготовлена постановка его новой пьесы, спектакль отменили почти накануне премьеры. Хамзу охватило отчаяние.

Однажды, придя домой, он заметил, что кто-то рылся в его бумагах. Пропали некоторые записи. Это было уже слишком.

Хамза лёг на кровать, и чёрные мысли хищной стаей накинулись на него. "Стоит ли жить, если вокруг торжествуют негодяи? Они будут преследовать меня, они уничтожат написанное мной. И все мои дела, все надежды и замыслы окажутся похороненными".

Шавкат нанёс очередной удар. Все пьесы Хамзы были изъяты из театрального репертуара. Их обвинили в натурализме, в искажении истории, в фальсификации фактов. В довершение всего нарком просвещения издал приказ, по которому Хамзу в порядке перевода направили на работу в самый глухой район республики.

Он должен был отвечать за строительство школы, на которое не было отпущено ни денег, ни людей, ни материалов.

Хамза прибыл на место и убедился, что в ближайшее время школа не может быть построена – всё было разворовано. Вокруг него не было друзей, местные работники культуры оказались людьми чёрствыми, безразличными, необщительными. Серые будни катились уныло, тоскливо, безнадёжно.

Неожиданно он почувствовал себя очень плохо физически.

Часто и подолгу болела голова. Во всём теле ощущалась слабость. Начался кашель – долгий, затяжной, обессиливающий.

Иногда он просто задыхался от нехватки воздуха. Приступы следовали один за другим, и как-то после особенно сильного кашля он поднёс к губам платок. На платке была кровь...

И тогда к нему пришла мысль о самоубийстве. Маленькая крупинка яда – и все мучения позади. Наступит облегчение...

Но зачем ему нужно будет это облегчение, если его самого уже не будет в живых? Чего он добьётся, если наложит на себя руки?

Радость и даже счастье Шавката будут, конечно, беспредельны... А друзья? Что скажут они? Какой пример подаст он им? И не перечеркнёт ли он своим самоубийством всё свое творчество – стихи, песни, пьесы?

Нет, нужно продолжать жить. Забудь о своем малодушии, Хамза! Жизнь – это борьба. Ведь ты же всегда был волевым человеком. Неужели ты позволишь торжествовать Шавкату и ему подобным?

Долой слабости и сомнения! Прочь все личные неурядицы! Не думать больше о себе... Стоит только начать думать о себе, и ты сразу остаёшься один. А одиночка всегда обречён на поражение.

Ведь есть же хорошие, честные, искренние люди на земле! Надо искать их!

Хорошие люди нашлись. Они собрались в первый же день после того, как Хамза вывесил объявление о том, что будет создан кружок обучения игре на тамбуре.

Многие "ученики" оказались уже опытными тамбуристами.

Хамза организовал из них ансамбль, который стал давать платные концерты. Все сборы шли на строительство школы.

Потом на строительстве был организован первый субботник.

Ансамбль тамбуристов вышел на него в полном составе... На следующий субботник пришло ещё больше народа. После окончания работы тамбуристы дали бесплатный концерт для строителей-добровольцев. Все были очень довольны.

Так продолжалось несколько месяцев. Строительство школы было завершено. На открытии организовали большой праздник – сайиль, на который съехались дехкане из многих кишлаков района. Хамза возвращался в Хорезм с победой.

К тому времени здесь произошли важные перемены. Были сняты с работы некоторые "соратники" Шавката. Обстановка постепенно оздоравливалась. И, словно почувствовав, что и ему надо менять стиль поведения, народный комиссар просвещения прекратил оголтелые нападки на Хамзу. Он даже разрешил поставить в театре Хивы пьесу "Бай и батрак", назвав её соответствующей моменту.

Но больше всего Шавкат удивил Хамзу тогда, когда принёс в государственный архив и сдал на хранение рукописные ноты Расула Мирзабоши. Вот это уже действительно было неожиданностью.

Почва под ногами наркома просвещения заколебалась. Его всё чаще и всё острее критиковали за неправильные методы работы. И, как это всегда бывает, прежние друзья отвернулись от Шавката. Теперь он уже ходил по городу без своей знаменитой каракулевой папахи, был скромен, тих и везде охотно признавал справедливость критики в свой адрес.

Хамза в кампании по развенчанию Шавката участия не принимал. Вместе с Мадрахимом Шергази и Матюсуфом Харратовым он всё свободное время отдавал разбору рукописей Расула Мирзабоши. Хамза пробовал играть "макомы" не только на тамбуре, но и на других инструментах – на фортепьяно, например... Народные мелодии, переложенные на семь "макомов", звучали очень выразительно. Хотелось объединить их в одно целое, хотелось, чтобы всё музыкальное богатство народа, собранное многими людьми в течение веков, обрело бы законченные формы какого-то большого и, может быть, даже симфонического произведения...

Музыка снова проснулась в сердце Хамзы. "Своё", то самое, давнее, соединившись с мелодиями Мирзабоши, оживало, расправляло крылья. "Флейта-позвоночник" дерзко звала замахнуться на высокое, героическое, вечное... Хамза был счастлив.

В те дни ему предложили стать главным режиссёром театра в Хиве. Хамза ждал реакции Шавката. Но профессор вдруг неожиданно куда-то исчез. Будто никогда и не было такого народного комиссара просвещения Хорезмской республики.

Потом выяснилось, что Абдурахмана спасли его всё ещё действовавшие высокие покровители, которые в срочном порядке, экстренно куда-то перевели Шавката с большим понижением в должности, не дав тем самым скопившимся над его головой тучам разразиться вполне справедливой, необходимой очистительной грозой.

Планам Хамзы создать в Коканде новый театр не суждено было исполниться.

Они пробыли с Зульфизар в Коканде всего несколько дней, когда пришла телеграмма: "Срочно возвращайтесь Самарканд Особоуполномоченный ОГПУ по Узбекистану Рустам Пулатов".