Текст книги "Хамза"

Автор книги: Камиль Яшен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 43 страниц)

Стоны и крики Ачахон из женской половины доносились всё чаще. Хаким-табиб сидел на земле перед своим домом, понуро опустив голову.

– Отец, – нервно заговорил Хамза, – семеро моих сестёр и братьев умерли в младенчестве, не ведая, может быть, даже о том, что они уже были людьми... Но Ачахон – взрослый человек. Неужели вы допустите, чтобы ваша взрослая дочь умирала на ваших глазах, а вы не сделаете ничего для того, чтобы хотя бы попытаться остановить её смерть? Неужели законы шариата сильнее для вас законов жизни?

– Не богохульствуй! – раздалось сзади.

Хамза резко обернулся.

Мать, Джахон-буви, выйдя из комнаты Ачахон, стояла посередине двора.

– Не богохульствуй! – гневно повторила Джахон-буви и сделала шаг к сыну. – Пусть лучше Ачахон умрёт, чем ее коснётся рука чужого мужчины. Я не допущу этого!.. Утром придут родственницы, придут соседки, и мы все вместе будем молиться. Аллах не сможет отказать стольким людям сразу, он пошлёт исцеление...

– Мама, но она же может умереть до утра! – в сердцах хватил кулаком по перилам террасы Хамза. – Разве вам не жалко ее? Ведь она же совсем молодая, она должна жить!

– Если Ачахон умрёт до утра, значит, дни её были сочтены, – скорбно сказала Джахон-буви, с трудом сдерживая слёзы. – Значит, аллах отпустил ей на этом бренном свете всего одну ночь...

– Нет! Нет! Нет! – закричал Хамза. – Аллах здесь ни при чём! Нужен хирург, чтобы вырвать её из когтей смерти! Нужен урус-табиб, чтобы сделать операцию!

И, круто повернувшись на месте, он выбежал со двора на улицу.

4

Хамза бежал по пустынным улицам ночного города, а в голове у него гвоздём были вбиты слова матери: «Пусть лучше умрёт Ачахон, чем её коснётся рука чужого мужчины...»

Да что же это такое? До каких же пор мёртвые заповеди шариата будут воровать у жизни живых людей? Во что превращает шариат человека? В бездушное дерево, в чёрствый сухарь!

Отец безразличен к судьбе родной дочери. Мать – нежнейшей души женщина, ласковая, заботливая, добрая – с каменным сердцем наблюдает за агонией последней из оставшихся в живых дочерей. Почему, почему, почему?

Коран запрещает дотрагиваться до больного человека. Никто не может вмешиваться в исполнение воли аллаха, так как жизнь каждого мусульманина принадлежит только аллаху. Смерть мусульманина – главный акт проявления воли аллаха. Никому не разрешается вмешиваться в распоряжения аллаха, когда он готовит человека к смерти.

...Он даже не заметил, что давно уже не бежит, а идёт быстрым шагом по улице... Почему ни один мусульманин-мужчина не считает свою мать существом более низкого порядка, чем он сам? А других женщин, чужих матерей, считает существами более низкого порядка? Почему нельзя обижать и унижать свою мать? А чужих матерей обижать и унижать можно?

Может быть, он обидел сегодня свою мать? Но чем, чем?.. Тем, что обвинил отца в смерти семерых его детей. Мать слышала, как он, Хамза, говорил об этом отцу. Значит, он и её обвинил в смерти семерых своих братьев и сестёр?

Но разве она виновата в этом? Похоронить семерых детей, не смея никому помочь в их беззащитном состоянии, в их детских болезнях... Как она выдержала всё это, откуда взяла силы, чтобы перенести такие потери? Наверное, когда теряешь детей одного за другим, душа леденеет, черствеет сердце... И сейчас, когда Ачахон борется со смертью, мать не понимает ценности её жизни, не может оценить неповторимости человеческой личности – вот до чего довели её ограничения и запреты шариата.

А отец? Он врач, он знает, в каком состоянии находится Ачахон, он прекрасно понимает, что только хирург, только русский табиб может спасти её. И тем не менее он против операции.

Почему, почему, почему?

Есть нечто, что сильнее его знаний. Слепая вера... Чужой мужчина! Но разве может быть вера сильнее знаний, сильнее мысли? Ведь ничего же нет на свете сильнее человеческой мысли!

Отец – врач, но он не может перешагнуть через запреты шариата. Его знания табиба бессильны перед его представлениями о смерти как мусульманина. Но ведь пророк создал своё учение не против человека, а для человека, в помощь ему. Неужели религиозный стыд перед нарушением обычаев шариата столь возвышен, что даже угроза смерти близкого человека не может одолеть этого стыда? Но чего же стыдиться, если человек умирает? Надо спасать Ачахон, а там пускай люди говорят что угодно.

Стыд не может быть сильнее смерти. Стыд должен помогать жизни, а не смерти. И вера тоже должна помогать жизни, должна помогать человеку жить, а не умирать. Только тогда нужна вера, когда она сохраняет и тем самым возвышает человека, а не уничтожает его.

Скорее, скорее к русскому доктору! И пусть он сделает операцию, вернёт Ачахон к жизни. И если это удастся, ничего не будет страшно.

Нет, ни у кого не хватит камней, чтобы закидать право человека на жизнь! Человек должен жить, а если "нечто" мешает этому, надо смело перешагнуть через это "нечто".

А тем временем в доме ибн Ямина в комнате Ачахон её мать, Джахон-буви, снова сидела около умирающей дочери.

"Урус-табиб разрежет ей живот, – горестно думала Джахон-буви, призывая все силы небесные помешать этому. – Что скажут соседи и родственники? Кому будет нужна Ачахон, если она даже останется живой? Стыд согнёт всех нас пополам, мы опозоримся до седьмого колена. Какой ответ дадим мы в день светопреставления, когда всевышний учинит нам допрос о нашей жизни на земле? Все змеи преисподней выползут из огня и, вцепившись в грудь мне, недостойной матери, позволившей чужому мужчине дотронуться до тела дочери, поволокут меня в самое адское пекло пламени".

А сам Хаким-табиб неподвижно сидел в своей комнате, погруженный в невесёлые, тягостные раздумья. Взгляд его скользил по разноцветным пузырькам с лекарствами... "Захармарт" – убивающий смерть, "Захри котил" – яд для смерти, "Сурги" – слабительное, "Малхам" – целебное...

Громкий, протяжный крик раздался на женской половине.

Ачахон кричала жалобно, беспомощно, беззащитно...

Ибн Ямин поднялся, снял со стены шелковую подстилку с изображением Мекки, встал на неё на колени, обратившись лицом в сторону кибла (на запад), ритуально поклонился направо и налево, раскрыл ладони и начал молиться:

– О боже всевышний, о создатель, Ахади Самади-ваджибул мавджудо, единственный и преединственный милосердный заступник... Да не обойди щедростью своего бессильного раба.

Ты послал недуг моей дочери – пошли ей скорее и исцеление, чтобы её чистой плоти не коснулись руки чужого мужчины. Как видишь, я всего лишь скромный табиб. Душа моя ранена, душа моя разрывается на части. Мой сын Хамза близок к искушению – останови его, всевышний боже. Сохрани его веру и убеждения, убереги от злых сил и посягательств шайтана... Я знаю, что ты скажешь мне сейчас: жизнь – болезнь, смерть – исцеление.

Да, мой боже, мёртвые не болеют, но им и не нужно выздоравливать, а если ты хочешь взять в моем доме ещё одну жизнь, возьми сначала мою, а уж потом дочери, хотя мы никогда не отказывали тебе в твоём праве брать жизни наших детей. Но не делай это так часто – пощади, помилосердствуй...

Крики на женской половине дома становились всё сильнее и сильнее. Одна, совсем одна билась Ачахон со смертью на самом краю жизни...

Распахнулась калитка. Хамза, тяжело дыша, вошёл во двор.

За ним шёл человек в белом полотняном костюме с маленьким чемоданчиком в руках.

– Сюда, сюда! – показывал Хамза.

Они подошли к входу в комнату Ачахон.

На пороге стояла Джахон-буви. Увидев на чемоданчике крест, она раскинула в стороны руки – не пущу!

– Уйдите, мама! – не своим голосом закричал Хамза.

Джахон-буви, вздрогнув, покачнулась и, сделав шаг в сторону, бессильно опустилась на землю.

Доктору Смольникову достаточно было трех минут, чтобы всё понять.

– Сестру милосердия, Аксинью Соколову, знаете? – отрывисто спросил он у Хамзы, вырвал из тетради лист бумаги и начал быстро что-то писать. – Отнесёте ей записку – там адрес. Она живёт неподалёку. Бегом!.. Пусть идёт сюда. Немедленно! И чтобы марлю взяла. Всю, которая есть! И бутыль с йодом. Впрочем, всё написано... Ну, что вы стоите? Марш, рысью!.. – повернулся к ибн Ямину: – Вы лекарь, знахарь, колдун? Впрочем, не имеет значения. Грейте воду! Всю, которая есть. Несите полотенца, мыло, простыни... Покажите комнаты!

Выбрал гостиную.

– Больную сюда... Кто эта плачущая старуха? Мать? Уведите её. Слёзы мешают.

...Сестра милосердия появилась во дворе с большой брезентовой сумкой на плече, на которой в белом круге тоже был нарисован красный крест.

Увидев ещё один крест, Джахон-буви лишилась чувств.

Ачахон перенесли в гостиную.

– Дайте как можно больше света! – распоряжался доктор Смольников. – Все лампы, которые есть, тащите сюда!

– Что у неё, доктор? – спросила сестра милосердия.

– Аппендикс... По-видимому, гнойный. На эту "ужасную" болезнь здесь, в Коканде, приходится две трети всех летальных исходов. Попы проклятые резать не дают!.. Хотелось бы мне быть зубным хирургом, когда у кого-нибудь из местных духовников заболят зубы. Получил бы огромное удовольствие... Ну-с, начнём, пожалуй.

Он взял скальпель, и вдруг Ачахон дёрнулась и громко закричала:

– Нет! Нет! Не надо, не надо!.. Лучше мне умереть! Мама, мама!.. Меня хотят осквернить! Мама, мама!

– Доченька! Умрём вместе! – заголосила Джахон-буви, очнувшись от крика дочери. – Позор на мою голову! Зачем я тебя родила? О, горе мне!.. Сынок, зачем ты привёл этих неверных? Аллах не простит, шайтан навсегда поселится в моем доме!.. Смерти мне, смерти!.. Умрём, доченька, умрём вместе!

– Послушайте, – обернулся к Хамзе доктор Смольников, – что это такое? Нельзя ли как-нибудь прекратить эти крики? Я же ничего не смогу сделать, если она будет так дёргаться.

Хамза, дрожа от волнения, обнял сестру, что-то зашептал ей на ухо. Ибн Ямин увёл жену.

– Снотворное, сильную дозу! – тихо сказал врач сестре. – Шприц! И скорее, скорее!

...Когда операция кончилась, уже рассвело. Спящую Ачахон унесли. На лице её впервые за последние сутки было спокойное выражение.

Доктор Смольников и сестра милосердия Аксинья Соколова тщательно мыли руки. К ним подошёл ибн Ямин.

– Рахмат, катта рахмат, – прижав правую ладонь к сердцу, низко поклонился он врачу. – Мою дочь спас прежде всего аллах, а потом вы...

– Кто, кто? – поинтересовался доктор Смольников. – Аллах? Вполне вероятно. Я, знаете ли, коллега, всё время как бы ощущал чью-то очень квалифицированную консультацию.

Ибн Ямин грустно улыбнулся.

– Да будет вам изобилие в жизни, – ещё раз поклонился он урус-табибу, – да исполнятся все ваши пожелания...

– Очень своевременно сказано, – заметил доктор, глядя в полуоткрытую дверь. – Я бы, например, хотел узнать, что это за люди собрались в такую рань около вашего забора?

Хамза вышел во двор. Слева около их калитки и на углу возле бани стояли человек десять мужчин. Лица некоторых были знакомы (соседи), других – незнакомы совсем.

"Так, – подумал Хамза. – Кто-то услышал крики Ачахон, увидел, как я привёл врача и сестру, разбудил соседей; все вместе пошли к мечети, рассказали какому-нибудь раннему чтецу корана, получили "совет" и вернулись сюда... А может быть, здесь что-то другое?"

Что делать?

У соседа справа, друга детства Буранбая, вчера остался ночевать Умар... Если они ещё не ушли на завод (Умар уговорил приятеля оставить кузницу, и теперь Буранбай тоже работал на заводе), то втроём им никакая толпа не страшна. Умар со своими руками и плечами грузчика один смог бы раскидать десятерых.

– Я сейчас вернусь! – крикнул Хамза. – Не выходите без меня на улицу!

Он резко открыл калитку и быстро пошёл направо, к дому Буранбая. Толпа около бани молча смотрела на него.

Буранбай и Умар заканчивали утреннюю молитву. Хамза встал рядом на колени, повторил с друзьями последние слова намаза, потом всё рассказал.

Втроём они подошли к калитке дома ибн Ямина. Хамза и Буранбай вошли во двор. Умар задержался на улице и выразительно посмотрел на толпу.

– Пойдёмте, – позвал Хамза доктора Смольникова и сестру милосердия, – теперь вам нечего опасаться.

– Эти люди на улице не сделают вам ничего плохого, – успокаивал врача Хаким-табиб. – Я знаю их, почти все они приходили когда-то ко мне за лекарствами.

Буранбай и Хамза пошли впереди. Доктор Смольников и Аксинья Соколова – за ним. Умар замыкал шествие.

Первая группа "зрителей", стоявшая возле калитки, соединилась со второй, около бани.

Хамза и Буранбай молча протискивались через толпу.

Один из "зрителей", похожий на нищего, встал перед Буранбаем, не собираясь уступать дорогу.

– Дай пройти, – строго сказал Буранбай. – Ты что, слепой? Не видишь – люди идут?

Нищий не трогался с места.

Буранбай железным кулаком кузнеца упёрся ему в грудь и отодвинул в сторону.

– Мусульмане! – истошно закричал нищий, будто его укололи иголкой. – Посмотрите на этих иноверцев!.. Они касались своими мерзкими руками дочери ибн Ямина, они дотрагивались до её обнажённого тела! Они опоганили ислам, замахнулись на шариат, они презирают наши обычаи!.. Питайте отвращение к этим неверным, плюйте на них!

Пальцы Умара сомкнулись на горле крикуна.

– Не трогай ислам! – рявкнул Умар и тряхнул нищего так, что у того глаза полезли на лоб. – Не оскверняй шариат своим зловонным дыханием! Когда ты совершал последний раз омовение, вонючий козёл? Год назад? От тебя пахнет, как от падали, а ты ещё смеешь кричать о наших обычаях?

Он отшвырнул нищего от себя, как нашкодившего щенка, и, втянув голову в могучие, литые плечи, двинулся на остальную толпу.

Толпа отступила.

– Иди домой, – сказал Умар Хамзе, присоединяясь к своим, – и закрой калитку на засов. Они могут полезть к вам во двор Мы проводим доктора и сестру и сразу вернёмся... Иди домой – я буду ждать, пока ты не закроешь калитку.

Хамза пошёл обратно. "Зрители" проводили его недобрыми взглядами.

Лязгнул засов.

– Эй, вы, бараньи обсоски! – крикнул Умар, обращаясь сразу ко всей толпе. – Если кто-нибудь из вас подойдёт к забору ибн Ямина, я сделаю из того дохлого верблюда ещё до второго намаза! Вы поняли меня? Повторяю: если хоть один дотронется до калитки табиба, ему уже не придётся сегодня молиться второй раз – я разорву его на куски!

Доктор Смольников, стоя возле Буранбая, внимательно наблюдал, как укрощает Умар толпу.

Когда они повернули за баню и прошли шагов десять, доктор сказал Умару:

– А вы, оказывается, весьма решительный молодой человек. Будем знакомы. – И он протянул руку.

Умар осторожно ответил на рукопожатие.

– Надеюсь на продолжение знакомства, – сказал доктор.

Проводив урус-табиба, быстро повели домой Аксинью Соколову.

Сестра милосердия жила на квартире около железнодорожной станции вместе с дядей – машинистом паровозного депо.

Подошли к баракам около товарного двора. На лавочке перед низким штакетником, за которым росли подсолнухи, сидел желтоголовый человек со светлыми, сильно обкуренными усами.

– Ну наконец-то! – радостно вскочил он. – Ты где была?.. Я приехал ночью – нету девки. Третий час сижу... – Он посмотрел на Умара и Буранбая. – А это что за люди?

Аксинья коротко рассказала. Дядя внимательно слушал.

– Это который Хамза? – спросил он. – Поэт, что ли? Который стихи против баев пишет?

Буранбай и Умар торопливо подтвердили.

– Тогда поня-атно, – сказал вдруг дядя протяжно и почти нараспев. – А то я подумал, с чего бы это доктор среди ночи пошёл?.. Может, закусите с нами? – предложил он Умару и Буранбаю. – Щец с мясом, а? Прямо из печи.

Друзья отказались.

– А-а, я и забыл, – усмехнулся дядя, – религия не позволяет, так, что ли?

– Возвращаться надо, – сказал Буранбай, – там фанатики собрались...

– Народу набежало, – вмешалась Аксинья, – целая улица! Глазищи у всех злющие, сумасшедшие... Мы еле прорвались.

– Погром, что ли, хотят устроить? – быстро кинул дядя взгляд с Умара на Буранбая и обратно.

– Там женщина больная в доме, – сказала Аксинья, – после операции...

– А ты чего ж ушла? – зыркнул на неё дядя. – Милосердная сестра называется.

– Страшно, – покачала головой Аксинья.

– И-эх!! – неожиданно хлопнул дядя ладонью по голенищу сапога. – Видать, подсоблять надо вашему Хамзе. Стихи-то он пишет правильные... Свой парень!

Дойдя до угла барака, дядя обернулся и крикнул Аксинье:

– Ксюша! Ты щи-то второй раз в печь не ставь! Перегреются!.. Я так думаю, что управимся быстро, не успеют щи остыть.

Уже за квартал до дома ибн Ямина Умар и Буранбай поняли – впереди происходит что-то нехорошее: один за другим их обогнали несколько человек с любопытными лицами, семенивших явно в одну и ту же сторону.

– К нашему, что ли, торопятся? – спросил Степан.

Познакомились по дороге, на скорую руку. Словоохотливый дядя Аксиньи успел намекнуть, что "к вам сюда, на урюк да на дыни" он попал не так чтобы уж совсем по своей охоте.

– Были дела, – подмигнул Степан весёлым, голубовато-серым северным глазом.

Остальное объяснить до конца не успел.

Прибавили шагу.

И как только свернули за угол, сразу увидели Хамзу. Он стоял почему-то не за калиткой, во дворе своего дома, а на улице, перед калиткой. На лице Хамзы была кровь... Раскинув в стороны руки, он загораживал от наседавшей на него толпы вход во двор дома ибн Ямина.

Тот самый нищий, которого Умар отбросил в сторону, приплясывая, топтался в двух шагах от Хамзы, размахивая длинным посохом. А рядом дёргались ещё двое нищих, которых раньше, когда выводили доктора, здесь не было.

Толпа увеличилась в несколько раз. Но нападали на Хамзу в основном три человека, нищие, которые были даже чем-то похожи друг на друга.

– Правоверные! – бесновался первый, утрешний нищий. – Шайтан сбил с пути Хакима-табиба! Злые духи украли его разум, и он продался неверным!.. Теперь он будет давать вам лекарства с начинкой, чтобы вы переходили в русскую веру!..

– Кто придёт лечиться к ибн Ямину, тот совершит большой грех! – орал второй нищий. – Кто будет знаться с его сыном, нечистивым Хамзой, тот совершит двойной грех!.. Мусульмане! Сам великий аллах благословляет вас искоренить весь род ибн Ямина!.. Кидайте в Хамзу камни! Поджигайте проклятый дом, где поселился дьявол!

Он размахнулся посохом и хотел ударить Хамзу, но тот увернулся, схватил нищего за халат и оттолкнул от себя.

– Мусульмане! Дети аллаха! – завизжал третий нищий, самый высокий и толстый. – В этом доме сегодня ночью урусы зарезали дочь Хакима-табиба! Они раздели её, вспороли ей живот! Весь дом ибн Ямина залит кровью! Вот сушатся полотенца и тряпки, которыми урусы душили Ачахон! Отец и брат помогали урусам убивать свою дочь и сестру! Что же вы стоите и смотрите, мусульмане? До каких пор мы будем позволять предателям веры глумиться над нами?.. Камни на них, на убийц! Огонь на их дом, в котором шайтан пьёт мусульманскую кровь!

Хамза, не выдержав, бросился на толстяка и повалил его на землю.

– Люди, соседи! – закричал Хамза. – Он всё врёт!.. Вы же знаете, что мой отец и я – такие же мусульмане, как и все вы!.. Мой отец всегда лечил вас! Что мы сделали вам, если спасли свою дочь и сестру! Она жива!.. Этот подлец обманывает вас!.. Да, мы позвали русского доктора, чтобы помочь Ачахон... Один человек спас от смерти другого – что тут плохого? Как мы могли спокойно смотреть, если умирает близкий человек?.. Любой сделает всё, чтобы спасти близкого!.. Русский доктор сделал операцию!.. Аллах помогал ему!.. Нашу Ачахон спас аллах!.. Она теперь будет жить!

– Он убил святого человека, мусульмане! – завопил второй нищий и показал посохом на распластавшегося в пыли толстяка. – Им мало одной жизни, они взяли вторую!.. Это отродье шайтана будет жрать нас, пока не проглотит всех!

– Он жив! – крикнул Хамза и рывком поднял толстяка. – Смотрите, он шевелится!

Толстяк пускал пузыри, давился слюной.

– Не притворяйся! – закричал Хамза.

Первый нищий, зайдя сзади, ударил Хамзу посохом по голове. Хамза рухнул на землю.

Толстый нищий как ни в чем не бывало подтёр слюни.

Теперь они стояли рядом друг с другом, трое нищих, и только слепой не мог бы заметить в этих людях что-то одинаковое, общее...

И в эту секунду на них коршуном налетел Умар...

Кулак грузчика бил как кувалда!

– Шайтан! Шайтан! Шайтан! – заголосила толпа.

И вдруг Умар, поскользнувшись, упал...

Толпа сомкнулась над ним.

– Стой!! – заревел Степан, в несколько прыжков подлетая к толпе.

Он взмахнул рукой – сверкнуло на солнце что-то большое, металлическое.

– У меня бомба! – неистовствовал Степан. – Кто шевельнётся, тому не жить! Разнесу в клочья! Буранбай, переводи!

Буранбай, захлёбываясь, бросал в толпу страшные слова.

– Назад! Отходи! – исступлённо орал Степан. – Считаю до трех!.. Раз!.. Два!..

Толпа, переступая через Умара, хлынула по улице в сторону бани.

– Шайтан! Это сам шайтан! – кричали в толпе.

– Я вам покажу сейчас шайтана, сволочи! – дико вытаращив глаза, заорал Степан, бросаясь вперёд с поднятой рукой.

Толпа в ужасе кинулась в щели между домами, в чужие двери, полезла через заборы...

Через мгновение улица опустела.

Умар, пошатываясь, поднялся на ноги. Халат на нем был разорван, лицо разбито в кровь.

– Живой? – подскочил к нему Степан, пряча в карман гаечный ключ.

– Живой, – с трудом разлепил Умар расквашенные губы.

Степан Соколов довёл Умара до калитки дома ибн Ямина.

Буранбай уже внёс во двор потерявшего сознание Хамзу.

Ибн Ямин трясущимися руками закрыл калитку, задвинул засов, накинул цепочку и повесил на засов большой ржавый замок.