Текст книги "Хамза"

Автор книги: Камиль Яшен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 43 страниц)

Хамза удивлённо поднял голову.

– Я не жалуюсь на здоровье.

– Когда начнёте жаловаться, будет поздно... Итак, мы посылаем вас в Шахимардан представителем Центрального Исполнительного Комитета республики. Мы даём вам официальные полномочия для проведения досрочных выборов в кишлачный Совет Шахимардана. Ни на один день не забывайте, что Советская власть – это большинство в Совете бывших батраков и бедняков. Это будет вашим главным политическим инструментом, самым сильным оружием в проведении линии партии на коллективизацию. Я думаю, что нет смысла долго говорить о ваших врагах. Они известны. Их главное оружие – религия. Поле вашей борьбы с ними – народ. Шейхи сразу начнут говорить народу, что колхоз – это средство искоренения ислама. Вам нужно будет чётко разграничить эти вещи, постоянно объясняя народу, что наше государство никому не запрещает верить в бога, но оно запрещает использовать веру в целях наживы. Объяснять надо будет ежедневно, тонко, терпеливо. Ни в коем случае не в приказном порядке. Только убеждение. И ещё одно... Какие бы прекрасные планы вы ни намечали, никогда не приступайте к их исполнению в одиночку. Только с людьми, коллективно. Всегда будьте с народом, потому что, как говорит сам народ, "один конь пыль поднимает, а славы не обретает". Не поддавайтесь на провокации. Когда станете выбирать квартиру, избегайте богатых домов...

– Если уж мы так часто вспоминаем пословицы, – улыбнулся Хамза, – то надо вспомнить и такую: "Лучше умереть в доме друга, чем жить в доме врага".

Рустам Пулатов поднялся с места, одёрнул гимнастёрку.

– Друг должен жить везде, – сказал он, – а враг может умирать даже в своем доме... Я бы хотел обратить ваше внимание, Хамза-ака, вот на какое обстоятельство. Почти все предводители ферганского басмачества, как уже ликвидированные, так и ещё уцелевшие, родились в Шахимардане. И все они, возглавлявшие в своё время самые крупные банды, в той или иной степени были потомками религиозного духовенства. А такие курбаши, как Нормат, Аллаяр, Насырхан, Тухтасын, Куршермат – дети ныне здравствующих шейхов из окружения теперешнего настоятеля гробницы святого Али шейха Исмаила. Разумеется, они затаились и больше не смеют открыто бороться с нами, потому что боятся нас, потому что знают – закон суров с теми, кто выступает против Советской власти с ножом в руках. Они спрятали ножи в рукава. Но они будут ходить рядом с вами, будут поддерживать вас, работать вместе с вами, кричать во весь голос о том, как они любят Советскую власть. Враг перелицевался, он стал трусливее и поэтому коварнее. Вам нужно будет иметь надёжный тыл.

– Что ты имеешь в виду? – внимательно посмотрел на Пулатова Хамза.

– Сейчас объясню... Зульфизар едет с вами?

– Конечно.

– Необходимо как следует подготовить её.

Юлдаш Ахунбабаев поднялся из-за стола и подошёл к Пулатову.

– Рустам, – сказал он, – ты даёшь Хамзе какие-нибудь поручения в Шахимардане по своей линии?

– Товарищ председатель, вы заставляете меня нарушать служебную тайну, – засмеялся Рустам Пулатов.

– Ничего страшного, – улыбнулся Ахунбабаев. – Как президент республики я имею право знать это.

– Меня интересуют всё те же иностранные паломники. Мне нужно получить доказательства связи шейхов с разведками капиталистических стран.

Ночь. Хамза, склоняясь над тетрадью Ташпулата, делал выписки. Картины одна другой ярче вставали перед ним. Неведомые ему летописцы шахимарданской жизни разными почерками, вкривь и вкось, подробно записывали эпизоды, сцены, разговоры, характеристики жителей кишлака, события, начиная с пожара гробницы. И каждая запись начиналась так: «Ташпулат рассказал...»

Сожжение мавзолея и гибель в огне кавалерийского эскадрона седьмой Туркестанской бригады были для Ташпулата как бы началом осмысления мира и жизни вокруг себя. Человек прозревал от рассказа к рассказу – это чувствовалось по деталям и подробностям. Всё яснее и яснее становились для него законы отношений между людьми, тяжкая власть богатства.

Как трагично окончилась жизнь этого человека, упорно стремившегося к правде, старавшегося самостоятельно разобраться в сложностях бытия! Как жалко, что теперь уже никогда нельзя будет больше с ним встретиться и расспросить его о тех днях, когда Степан Петрович Соколов с горсткой бойцов отчаянно отбивался от своры басмачей в пылающих стенах мазара.

Ведь все эти драгоценнейшие сведения, рассказанные прямым очевидцем, могли бы дойти до будущих поколений как живые страницы великой непримиримости классовой борьбы, как незатухающая память о неповторимых годах гражданской войны...

Хамза перевернул очередную страницу... "Ташпулат рассказал, что в тот день, когда банда Капланбека напала на отряд красноармейцев, басмачи, окружившие кишлак, начали стрелять по мирным жителям, которые ещё не успели покинуть свои дома по требованию Мияна Кудрата и его приближенных. "Пусть лучше все эти бабы, дети и старики погибнут от освящённых присутствием хазрата мусульманских пуль, чем будут служить большевикам!" – кричали шейхи... Залпы басмачей обрушились на несчастных людей. В кишлаке творилось что-то невообразимое. Всё смешалось в кучу. Некоторые хозяева пытались спасти лошадей и ослов, но выстрелы с холмов Шаланга настигали их одного за другим. Обезумевшие раненые животные, истекая кровью, метались по улицам из стороны в сторону, топча детей и стариков. Люди не знали, где спастись от пуль, так как прятаться в домах было нельзя. Шейхи с холмов вопили, кричали и звали народ к себе, а навстречу людям летели пули. Весь снег на улицах кишлака стал красным от крови. Басмачи устроили настоящую бойню. Они мстили беднякам за то, что они помогали красноармейцам собирать накануне хлеб у богачей... Но зачем же тогда шейхи звали людей спасаться от красных, когда их давно уже не было на улицах кишлака, когда все красноармейцы уже укрылись в мазаре? Шейхи тоже мстили простым людям – мстили чужими руками, чужими пулями. За что? За то, что те ходили на митинг и слушали выступления командиров. А за два дня до этого шейхи молились, сволочи, в усыпальнице о спасении всего мусульманского мира!.. Люди прятались от выстрелов за камнями, делая вид, что они уже убиты. А многие были действительно убиты.

Матери стояли на коленях перед невинно погибшими детьми и рыдали, старики посылали басмачам проклятья и пожелания собачьей смерти, а некоторые молодые женщины, родившие только ещё первого ребёнка и потерявшие этого ребёнка в бессмысленной бойне около родного дома, брали мёртвых детей на руки и метались по улицам как умалишённые. А басмачи по приказу Мияна Кудрата всё стреляли и стреляли в них, как по живым мишеням..."

Хамза вскочил. Он не мог больше читать. Гнев душил его, глаза застилали слёзы, сердце стучало. Он рванул воротник халата... Неужели они всё ещё существуют, всё ещё ходят по земле, эти шейхи в Шахимардане, погубившие стольких людей?

Неужели они по-прежнему живут припеваючи и кормятся около мазара? Гнездо гадюк! Где меч справедливости? Где правда?

Почему люди до сих пор не могут избавиться от этих паразитов, убийц и людоедов? Это преступление – терпеть их на земле!

Это предательство памяти погибших от их коварства бедняков Шахимардана. Кто же прогонит наконец эту лютую свору поганых псов?.. Звери, бешеные звери, которых надо жечь калёным железом.

Они должны отвечать не только за бойцов бригады Соколова, не только за Степана, не только за своё зверство в Шахимардане, но и за реки крови, пролитой ими по всей Ферганской долине, за муки старых отцов и матерей, сыновья которых стали жертвами мусульманского фанатизма, за слёзы детей над трупами своих отцов, убитых из-за религиозной нетерпимости, за рыдания жён и невест, которые рвали на себе волосы, обнимая мёртвых мужей и женихов, зарезанных во времена газавата по приказу кровожадных шейхов, ишанов, улемов и хазратов!

Хош, по какому праву эти варвары, потерявшие человеческий облик, все ещё решают судьбы людей от имени религии? Почему эти гнусные типы с кровавыми руками и совестью, эти волки в овечьей шкуре, прикидываясь лучшими друзьями и советчиками людей, всё ещё пьют светлую горную воду реки Шахимардан, пользуются плодами трудов народа, вместо того, чтобы сидеть на скамье подсудимых?

Почему? Почему?

Люди боятся их. Боятся недоброго слова муллы, которое тот скажет в мечети о ком-нибудь. Боятся хулы и проклятий ишанов и шейхов. Люди боятся напастей, которые якобы пошлёт на них святой мазар.

Ведь ни один же волос не упал с головы тех, кто поджёг гробницу!

Надо освободить людей от этой боязни.

Надо показать им, что можно не бояться шейхов.

Надо разрушить стену страха.

Утром Хамзу разбудила Зульфизар.

– К вам пришли...

Хамза вышел во двор. Около калитки стоял Алчинбек Назири.

Несколько мгновений молча смотрели они друг на друга, и тысячи молний пролетели в эти секунды между ними.

– Вы можете, конечно, не пускать меня в свой дом, – торопливо заговорил Алчинбек, – но от разговора, ради которого я пришёл, зависит очень многое...

– Я слушаю.

– Хотелось бы, чтобы разговор проходил без свидетелей.

– У меня в доме нет лишних ушей.

– И всё-таки...

Хамза повернулся и пошёл в сад. Дойдя до супы – деревянного настила, сел на край. Алчинбек устроился напротив.

И опять наступило молчание. Хамза смотрел мимо неожиданного гостя. Алчинбек сидел, опустив голову.

– Эта минута, – сказал наконец Алчинбек, – печальный итог наших отношений, начавшихся почти тридцать лет назад.

У Хамзы дёрнулась рука.

– Какой у вас разговор ко мне?

– Вы хотите поехать в Шахимардан...

– Хочу.

– Не делайте этого.

– Почему?

– Зная ваш характер и вашу вспыльчивость...

– Послушайте, товарищ Назири, вы пришли сюда воспитывать меня?

– Я пришёл сюда, Хамзахон...

– Не называйте меня так!

– А как же называть вас?

– По фамилии.

– Хорошо... Так вот, товарищ Ниязи, я пришёл сюда не для того, чтобы воспитывать вас, а для того, чтобы удержать от опрометчивого шага.

– Вы считаете его опрометчивым только потому, что сами хотите сделать то же самое?

– Откуда вам это известно?

– А откуда вам известно, что я хочу ехать в Шахимардан?

"Значит, Пулатов передал ему содержание нашего разговора, – отметил про себя Алчинбек. – Значит, он знает, что Пулатов вызывал меня к себе... Что он знает ещё?"

– Вы поэт, товарищ Ниязи, человек творческий, художественная натура... А я занимаюсь организационными вопросами. Я скорее сумею навести порядок в Шахимардане.

– Вы уже делали это. И в результате погиб человек.

– К этой трагедии я не имею никакого отношения!

– У вас было первое заявление жителей Шахимардана. Вы успокоили всех...

– Я допустил тогда ошибку! Я же должен и исправить её!

– Не кричите, Алчинбек. Вы же хотели, чтобы разговор был без свидетелей.

– Я проявил благодушие! Я готов получить за это партийное взыскание!

– Вы не забыли наш последний разговор у вас в кабинете?

– Нет, не забыл.

– Так с какими же глазами вы пришли сегодня ко мне?

– Я готов принести вам свои извинения...

Хамзе вдруг стал противен его собеседник. Он готов получить взыскание, он готов принести извинения...

– У вас есть совесть, Алчинбек?

– При чём тут совесть?

– После смерти Ташпулата вы не должны заниматься никакими делами, связанными с Шахимарданом.

– Скажите, Хамза, почему мы всё время против друг друга?

– Это делает время, а не мы сами.

– Ведь мы были когда-то друзьями...

– Наша дружба расстроена не мной, а вами.

– Казалось бы, столько лет прошло... У других людей за эти годы дружба окрепла.

– Наша дружба во многом зависела именно от этих прошедших лет.

– Что вы имеете в виду?

– Революция, гражданская война, НЭП. Эти события испытывали нашу дружбу.

– Вы, как всегда, всё преувеличиваете, товарищ Ниязи... Мы вышли живыми из этих испытаний... и, казалось бы...

– Да, вы, Алчинбек, к сожалению, остались живы, – тихо сказал Хамза. – Многие достойные люди сложили свои головы за эти годы, а вы...

Заместитель народного комиссара выпрямился. Губы его были плотно сжаты. Тонкие усы словно отделили нижнюю часть лица от верхней – два длиннохвостых мышонка осторожно подкрадывались по верхней губе друг к другу.

– Наверное, я всё-таки напрасно пришёл к вам...

– Наверное.

– Считаете меня своим врагом?

– Считаю вас врагом Советской власти.

"Он несколько раз повторял формулировки Пулатова, – прикинул про себя Алчинбек. – Это тоже формулировка Пулатова? Или его собственная?"

– Почему же Советская власть до сих пор доверяет мне такой важный участок работы, как руководство культурой и просвещением республики?

– На первых порах республика остро нуждалась в грамотных людях. Выбирать не приходилось... Но скоро необходимость в таких, как вы, отпадёт.

– В каких таких?

– С гнильцой.

"Значит, он высказывает своё мнение, – мгновенно отметил Алчинбек. – В учреждении Пулатова таких слабых выражений – "с гнильцой" – не употребляют. Значит, никаких конкретных улик против меня по-прежнему нет".

– У вас не язык, а змея.

– Я же скорпион.

– Это слово вы когда-то избрали для псевдонима, которым подписывали в Коканде свои фельетоны. Об этом знали многие.

– Но Шавкат узнал об этом от вас.

– Кстати, я не забыл ваши слова о маёвке в Ширин-сае, которые вы сказали в присутствии Шавката.

– И я, товарищ Назири, не забыл.

"Теперь самое главное, – весь напружинился внутренне Алчинбек, – говорил он с Пулатовым о маёвке или нет?"

– Это было страшное обвинение. Я не придал ему никакого значения, потому что вы были слишком возбуждены. Хотя мог бы привлечь вас к суду. И вы были бы наказаны за клевету. Потому что суду нужны доказательства...

– Будут доказательства, товарищ заместитель народного комиссара, будут...

"Нет, не говорил, – понял Алчинбек. – Значит, не всё ещё так страшно, как я думал. Значит, есть ещё время для того, чтобы как следует подготовиться к уходу... Ах, проклятый Кара-Каплан! Как мне приходится извиваться из-за тебя перед этим ненавистным Хамзой!"

– Я забыл о том инциденте. Советую забыть и вам. А если вы всё-таки поедете в Шахимардан...

– Этот вопрос уже решён руководством республики, – встал Хамза с супы.

– Рискну на правах старой дружбы дать вам всё-таки один совет... Будьте осторожны с шейхами гробницы. Духовники всё ещё держат народ в Шахимардане в своём повиновении. И в этом, к сожалению, заключается наша национальная особенность.

– Что вы клевещете на народ! – не выдержав, закричал Хамза на Алчинбека. – Что вы знаете о людях Шахимардана? О той молодёжи, которая выросла там после революции?! Вы всю жизнь распинались о своей любви к народу, а что вы сделали для народа?.. Как небо не отрывает своего взгляда от земли, так надо быть с народом, чтобы знать его!.. Если бы вы прочитали тетрадь Ташпулата, которую нашли в его сапоге, вы не посмели бы клеветать на наш народ!.. И хватит напоминать о нашей старой дружбе! Вы никогда не были мне настоящим другом! Ваша дружба всегда была фальшивой. Одно было у вас на уме, а другое на языке... Так уж лучше открытая вражда, чем фальшивая дружба...

"Тетрадь Ташпулата?! – в ужасе обмер Алчинбек. – Какая ещё тетрадь?"

Огромная волна страха захлестнула сердце Алчинбека. Он даже опустил голову, чтобы Хамза не видел, как этот страх смертельной бледностью покрыл его лицо.

"Агзамхана и Гиясходжу уже не вернуть! – лихорадочно пронеслось в голове. – Надо посылать вдогон кого-нибудь!.. Но кого? И надо ли? Люди Пулатова могут перехватить моего человека... Может быть, Хамза нарочно сказал мне об этой тетради, чтобы проверить меня? Надо сделать вид, что ничего особенного я не услышал! Надо что-то ответить ему".

– Ладно, – глухо буркнул Назири, не поднимая головы, – не будем больше говорить о нашей дружбе... Когда вы хотите получить деньги?

– Какие деньги? – не понял Хамза.

– Гонорар за свою книгу. Рукопись вашей книги отправлена в типографию...

– Выходит, профессор Шавкат осчастливил нас наконец новым алфавитом? – спросил Хамза.

– Абдурахман Шавкат не возглавляет больше комитет по новому алфавиту.

Хамза усмехнулся.

– Хоть одно доброе дело сделано... Переведите гонорар по почте на моё имя в Шахимардан. Мы построим там на эти деньги новую школу.

– Хорошо, – сказал Алчинбек, – я прикажу, чтобы деньги были переведены в Шахимардан.

Не попрощавшись, товарищ Назири повернулся и пошёл через сад в сторону калитки. Хамза молча смотрел ему вслед.

Глава тринадцатая. КРАСНЫЙ ШЕЙХ

1

В Шахимардан пришла весна. Сосульки, свисавшие с карнизов домов хрустальными леденцами, как только из-за гор, сияя золотыми лучами, взошло солнце, начали капать, проливать «слезы», а вскоре, не выдержав тепла, и вовсе растаяли.

Пробуждалась понемногу земля. Поля начали исходить паром, набираться силы. Вернулись птицы из тёплых краёв. И сразу же стали вить гнезда, проявляя заботу о потомстве.

Конечно, в эти дни ни один дехканин в Шахимардане не усидит дома. Едва взойдёт солнце, все толпами спешат на поля.

На холмах, покрытых свежей травой, уже звучат свирели чабанов и обращённые к животным крики: "Хаит! Хаит!" Ветер, дующий со стороны Алайских гор, доносит запах кумыса.

...Санобар, дочь дехканина-бедняка Шадмана, выйдя в полдень из своего маленького дворика, обнесённого невысокой изгородью, отправилась с узелком еды к отцу. И по дороге "совершенно случайно" встретилась с Алиджаном. Словно зачарованные, уставились они друг на друга.

Санобар встречает свою семнадцатую весну. Роста она невысокого, щёки похожи на два розовых яблока. Красное бязевое платье в цветочках наглухо застёгнуто у подбородка. Оно давно уже мало своей хозяйке.

Откинув с лица чиммат – волосяную сетку, Санобар огляделась вокруг, затем исподлобья посмотрела на Алиджана. "Ему идёт даже халат в заплатах", – подумала девушка.

И вдруг засмущалась, лицо её вспыхнуло, и она опустила чиммат.

Санобар и Алиджан как своих пять пальцев знали каждую тропинку вокруг Шахимардана, каждый укромный уголок... А их было тут не счесть. Чаще всего встречались, словно договорившись заранее, под скалой у водопада. Вела их сюда какая-то тайная, неотвратимая сила. И так было уже много раз.

Вот резким движением забросила Санобар назад чиммат, и платочек, который она держала в руках, упал на землю. Санобар сделала вид, что не заметила этого.

– Ваш платочек упал, – удивлённо сказал Алиджан. И, подняв с земли голубой платок, протянул его девушке.

– Благодарю вас.

Алиджан неожиданно взял Санобар за руку.

– Вай, как не стыдно...

– Звёздочка... – выговорил наконец Алиджан.

– Вай, погодите! Вот скажу отцу, какой вы стали плохой... И он вас побьёт.

– Ах, если бы это произошло, – сказал Алиджан, вздохнув. – Я хочу не только быть избитым вашим отцом, но готов даже стать его рабом, чтобы копить калым для вас. Лишь бы он согласился на нашу свадьбу... Сколько бы он ни нагрузил на меня, я всё поднял бы и ни разу не сказал бы "вай"... Но ваш отец даже близко не подпускает меня к себе.

– Потерпим немного.

– Сколько можно терпеть... Прежде он был другим. Бывало, увидит меня и улыбается, как родному сыну. А теперь?.. Если я иду впереди, он шипит мне в спину, иду сзади – не замечает меня.

– Верно. Он и со мной стал каким-то чужим. Вроде бы всё загадками говорит, да так сердито... Никогда не был таким... Что с ним происходит, ума не приложу. Во всем советуется только с шейхом Исмаилом, шагу без него не ступит. Вечно пропадает у него. И шейх тоже ласков с ним: "Шадман-ходжа, мулла Шадман-ходжа".

– Что делать, Санобар? – тоскливо спросил Алиджан. – Я не могу больше так жить. Мы уже взрослые. Надо что-то придумать.

Санобар, не зная, что ответить, неопределённо пожала плечами.

– Я всё время думаю об этом, теряюсь в догадках... – Алиджан на мгновение задумался и, решившись, сказал о том, что давно не давало покоя его душе: – А может быть, на вас уже имеет виды кто-нибудь из шейхов?

Санобар боязливо встрепенулась.

– Вай, умереть мне лучше! Что вы говорите, Алиджан-ака? Отец умрёт, но не согласится на такое. Свою единственную дочь... Нет, ваши подозрения напрасны.

Алиджан, словно не слыша её, продолжал:

– Я знаю вашего отца. Как ни суров он с виду, а с шейхами всегда мягок и уступчив. Особенно с шейхом Исмаилом. Он во всём покорен ему.

– Так что же вы советуете? Говорите же! – нетерпеливо дёрнула плечиком Санобар.

– Есть один выход – бежать! – решительно произнёс Алиджан.

– Ну, предположим, мы убежим... Куда? Как будем жить? Где? Может получиться, что без родного дома головы негде будет преклонить. Как говорится, до неба далеко, а в сырой земле нелегко... Вы думали об этом?

– Амантай сказал мне, – приободрился Алиджан, – что сейчас бедняк дехканин нигде не пропадёт, власти везде с ним считаются.

– Куда же мы поедем?

– Да в город же! До Ферганы два шага! Потом уедем в Самарканд или в Ташкент. Сейчас не старые времена. Где бы мы ни были, Советская власть не допустит, чтобы мы очутились на улице. Я пойду на завод...

У Санобар заблестели глаза.

– А я что буду делать?

– Что захочешь! Ты сможешь учиться, например, на врача.

– Я не хочу быть врачом!.. – Санобар гордо подняла голову и отвернулась. – Я буду учиться петь. Я хочу петь песни в театре.

– В театре? – с явным неодобрением переспросил Алиджан. – Если вы будете петь в театре, сотни мужских глаз будут смотреть на вас. И вам станет стыдно. А что скажет ваш отец?

– Вы не очень-то задавайтесь, что всё знаете про театр. Я вижу, вы уже сейчас злитесь и ревнуете... Разве я одна выйду на сцену? Рядом со мной будут и другие певицы...

– Но всё-таки было бы неплохо, если бы вы стали врачом или учительницей. Амантай говорит...

– Ваш Амантай сказал своей Мехри, что после свадьбы она может бросить паранджу и учиться там, где ей захочется...

Алиджан, конечно, понимал, что Санобар всего лишь шутит.

И тем не менее, сделав виноватый вид, сказал:

– Да нет же, что вы! Разве я против того, чтобы вы учились петь песни в театре? Я верю, что у вас это получится.

А Санобар вся эта игра нужна была, наверное, для того, чтобы почувствовать себя свободной и взрослой. Она как-то необычно взглянула на Алиджана, и тот, осмелев, снова взял её руку, несмело притянул к себе и, волнуясь, прошептал:

– Согласна? Поедешь со мной?

– Когда?

Впрочем, ей уже не нужен был ответ. Она положила голову на грудь Алиджана и закрыла глаза.

– После возвращения из Самарканда Ташпулат всё узнает: где можно учиться, где работать... У него, оказывается, и в Ташкенте есть знакомые.

Санобар молчала.

– Я хочу доверить тебе одну тайну, – шёпотом сказал Алиджан.

Санобар, насторожившись, с любопытством посмотрела на него.

– Ташпулат-ака многое видел и пережил, он рассказывал мне кое-что, а я записывал в его тетрадь. Он увёз её с собой, чтобы раскрыть перед властями тайны шейха Исмаила...

– Какие тайны?

Но Алиджан, не отвечая, поднял голову, прислушиваясь к чему-то.

– Кажется, твой отец ищет тебя...

– Ой, совсем забыла! – всплеснула руками Санобар. – Я же несла ему обед!

Из-за уступа скалы послышался голос Шадмана:

– Санобар! Эй, Санобар!.. Куда ты запропастилась, доченька?

Старик уже привык к тому, что, как только солнце оседлает вершину горы Букан, дочь приносит ему еду в поле, которое было расположено неподалёку. И теперь, решив, что Санобар, очевидно, задержалась по хозяйству, сам шёл ей навстречу.

– Папа идёт сюда, – испуганно сказала девушка, – что будем делать?

– Ничего не будем делать, – ответил Алиджан. – Подождём его здесь. Заодно и поговорим обо всём.

К водопаду вышел Шадман. Увидев дочь, остановился как вкопанный.

– Что это такое?! Стоишь с открытым лицом рядом с чужим мужчиной! Где твой стыд?

Алиджан сделал шаг вперёд.

– Не упрекайте её. Это я виноват. Мы немного разговорились. Если бы вы позволили, то я...

Но Шадман так свирепо посмотрел на йигита, что слова сами застряли у Алиджана в горле. Он опустил голову и носком сапога стал разравнивать землю перед собой. Санобар стояла, закрыв лицо чимматом.

– Здесь рядом находится гробница святого Али Шахимардана, нашего великого святого! – закричал Шадман. – А ты, без всякого почтения к его святому духу, говорил тут, наверное, разные грешные слова моей дочери!..

Шадман схватил дочь за руку и дёрнул к себе.

– А ну, шагай за мной!

– Шадман-ака! Атаджан! – метнулся к нему Алиджан.

– Не становись преградой на моём пути, парень, не то плохо тебе будет. Прочь с дороги!

Упорно умолял Алиджан выслушать его, но Шадман тащил дочь за собой до самого кишлака, то и дело дёргая её за руку.

Гнев ослепил его.

Когда они вошли в дом, Шадман заговорил таким голосом, что Санобар стало страшно:

– Ты потеряла стыд! Как ты могла стоять лицом к лицу с чужим мужчиной и разговаривать с ним?

Санобар ничего не понимала. Почему так разгневался отец? Что произошло? Что случилось?

И в самом деле, Шадман всегда любил Алиджана, как родного сына, уважал его, хвалил, а если Алиджану случалось заходить к ним, то и не знал, куда посадить его, говорил ласково "сынок мой", "верблюжонок мой". Сегодняшнее поведение Шадмана было прямо-таки необъяснимым.

Особенно задели Санобар слова "чужой мужчина". Как это вдруг может стать чужим человек, который ещё совсем недавно был самым близким отцу, а для неё, Санобар, самым добрым, самым заботливым, самым ласковым? Она и сейчас верит ему больше, чем кому-либо на свете. Нет, он не чужой, ведь он навеки собирается связать свою судьбу с её судьбой. Разве отец не знал об этом? Знал, чувствовал, понимал. Сколько раз видел он их, когда они стояли вместе и разговаривали. В такие минуты он обычно хмурился и, только делая вид, что ничего не замечает, шёл себе дальше. Да и то сказать, между ними никогда и ничего не происходило такого, что могло бы внушать опасения.

За какие-то секунды Санобар подумала обо всём этом, и в сердце её поднялся протест против несправедливости отца. От обиды, переполнившей душу, она горько заплакала и, глядя на отца, сказала сквозь слезы:

– Атаджан, вы можете ни о чём не беспокоиться. Вам за меня не придётся краснеть. Будь Алиджан мне чужой, вы могли бы ругать меня как вам угодно, и я не обиделась бы на вас за это... Ну почему Алиджан должен быть чужим для нас с вами? Ведь мы же с ним вместе выросли на ваших глазах. Скажите, есть ли в этом мире люди более близкие для меня, чем вы и он?

Слова дочери смутили Шадмана. Поостыв дома в своём гневе, он взял в горсть бороду и задумался. Что можно было возразить?

Дочь права, Алиджан чистый душой, трудолюбивый йигит, не ведающий хитрости и злого умысла. Понимая, что нельзя промолчать, Шадман заговорил тихо, спокойно, гладя дочь заскорузлой рукой по чёрным косичкам:

– Алиджан хороший йигит. Он сын моего друга. Но он сирота. Дома одни жалкие пожитки – ни братьев, ни родни, которые могли бы помочь при случае. Словом, одни свои руки у него, больше ничего. А я тоже не из состоятельных. Денег у меня никаких, чтобы думать о чём-нибудь, кроме куска хлеба... Если я выдам тебя замуж за Алиджана, то проживёшь весь свой век, жалуясь на нужду и горе. Но дело не только в этом. Вы теперь уже не дети, а взрослые... Как бы шайтан не попутал вас. Боже упаси дожить мне до такого дня... Так что если я забочусь о тебе, то это только для твоей же пользы, доченька. Молодость, говорят, пора озорства. Многое вашему уму недоступно ещё... Ну, а ко всему прочему, не такое сейчас время, чтобы думать о свадьбах. Время беспокойное. Плохих людей слишком много. Сама, наверное, слышала, что в народе ходят разные слухи. Говорят, будут созданы какие-то колхозы... Земля, скот, еда – всё будет общее. Супружество по шариату отменят, все мужья и жёны будут спать под одним общим одеялом...– Лучше не говорить больше об этом... И твой Алиджан, если хочешь знать, находится на побегушках у людей, которые замышляют всё это. Как бы ко дню светопреставления не пришли мы, обременённые слишком тяжкими грехами. Нам надо предстать перед создателем с чистой душой.

О колхозах Санобар слышала от Алиджана. Он говорил, что на землях, отобранных у баев, будут вместе работать дехкане, все будут равны, людей не станут больше делить на бедняков и богатых, ибо никто не будет пользоваться чужим трудом. Санобар не хотела бы возражать отцу, но и слушать его наивные рассуждения о колхозах она тоже молча не могла.

– Колхоз – это вовсе не то, о чём вы говорите, атаджан. Все эти глупые слухи о колхозах распространяют ваши шейхи.

– Не смей трогать шейхов, несмышлёная! Надо тысячу раз благодарить небо за то, что у нас есть святой мазар и всесильный наставник шейх Исмаил! Если он не даст своего благословения, никто не сможет достигнуть желанной цели. Этот человек – посланник всевышнего на земле.

– А мы с Алиджаном достигнем, мы вообще не будем жить здесь, около мазара, – сказала Санобар, осмелев. – Мы поедем учиться в город...

– Что, что? – с изумлением спросил Шадман.

– Мы будем работать и учиться. Я буду певицей...

– Кто будет певицей?

Словно гора упала на голову Шадмана, его придавило, глаза сузились, он страшно побледнел. "О, боже всесильный, помоги же!"

С каким-то непонятным чувством, будто нехотя, замахнулся он было на дочь, но, не посмев ударить, тихо опустил руку. И, как бы застыдившись самого себя, вышел из дома.

Шадман-ходжа, с тех пор, как помнил себя, жил на грани нищеты. Участь бедняка, обездоленного горемыки испытал он сполна. За какую только работу не брался, а облегчения всё не было. Его жена, Хаджар-биби, вечно ходила по чужим домам – подметала дворы, стирала. Но и это не приносило семье никакого облегчения.

Поэтому и решился однажды Шадман сделать то, чего долго избегал, – приложил палец к векселю и взял деньги в долг. И попал в западню, из которой выхода не было вот уже много лет.

Затем пришли болезни. Какой-то неведомый недуг поразил Хаджар-биби, она слегла и подняться уже не смогла. Затем начало косить детей. За какие-то считанные месяцы из пятерых детей осталась в живых только дочь Санобар. А долгов он нажил за это время четыреста рублей.

Бай, у которого он взял деньги, продал вексель Шадмана шейху Исмаилу. И Шадман в полном смысле этого слова стал рабом гробницы святого Али. Целых пятнадцать лет работал уже Шадман на вакуфных землях мазара. Но за эти пятнадцать лет он не нажил даже пятнадцати грошей.

Когда Хаджар-биби покинула этот мир, Санобар было только шесть лет. Шадман, потеряв четырёх детей и оставшись только с одной дочерью, не привёл в дом мачеху. Он растил Санобар один, заменяя ей мать. И Санобар делила с отцом все горести и лишения жизни.

И всё-таки отец не смог удержать дочь в мире тех понятий, к которым был привержен сам. Осуществление всех своих надежд Шадман связывал со светопреставлением. Он жил мечтой о том, что за все страдания, которые пришлось вынести ему в этом мире, он будет вознаграждён сторицей в раю и там насладится всеми радостями. Он верил в это. Радужные надежды на сладостное житье после светопреставления да единственная дочь – вот и всё, что у него было.