Текст книги "Хамза"

Автор книги: Камиль Яшен

Некогда, в приснодавние времена, высочайшим повелением самодержца всея Руси государя-императора Александра III Александровича мужское население национальных окраин Российского государства как в мирные дни, так и в период военных действий освобождалось от службы в армии и от всех видов обязанностей трудовой повинности – в связи с языковыми затруднениями.

Последний русский царь это повеление своего августейшего родителя частично отменил и некоторые минимальные свободы, милостиво дарованные его отцом малым народам, взял назад, то есть упразднил, хотя языковые затруднения были ещё отнюдь не преодолены.

Указом Николая II мужчины всех национальных меньшинств, проживающих на далёких и близких окраинах Российской империи, в возрасте от двадцати одного года до пятидесяти пяти лет подлежали мобилизации на тыловые работы в центральные губернии.

Указ был нелепый, жестокий, дикий. Сотни тысяч людей, не знавших русского языка, не умеющих ни читать, ни писать на своём языке, никогда не покидавшие родные южные края, должны были переместиться в незнакомые, суровые места, были обречены на страдания и муки, а многие – на верную гибель.

А чтобы снять ненужное напряжение и предотвратить излишние слухи и кривотолки, царская администрация поспешила успокоить на национальных окраинах тех, кого надо было успокоить. Как только указ был обнародован, все начальники губерний, уездов и волостей получили срочные телеграммы, в которых перечислялись категории населения, освобождавшиеся от мобилизации на тыловые работы. Это были: все местные должностные лица; религиозные судьи и мусульманское духовенство; старосты и старшины городских кварталов и кишлаков; служащие местных частных компаний; сотрудники просветительных учреждений, находящихся под государственным надзором.

Особенно подробно разъяснялось то положение, по которому всем местным состоятельным лицам разрешалось "вместо себя и членов своих семей нанимать на тыловые работы людей, нуждающихся материально..."

Указ был впрямую направлен против беднейших слоёв населения, против тех, кто занимался в городе и в сельской местности непосредственным физическим трудом.

Указ был нацелен против народа.

И он вызвал взрыв народного негодования, небывалую по своему размаху бурю всеобщего возмущения, протеста и яростного сопротивления.

С особой силой волна мятежей и неповиновения властям прокатилась по Туркестанскому краю.

Наиболее грозные события – вооружённые столкновения с полицией и войсками, убийство нескольких чиновников туземной администрации – произошли в Кокандском уезде и городе Коканде.

Там, где к моменту начала волнений революционная агитация была поставлена лучше, чем где-либо в другом месте Ферганской долины – самого густонаселённого района Туркестанского края.

Там, где прямой призыв местной социал-демократической организации к неподчинению царскому указу прозвучал (после Джизака) открыто и громко, как нигде в Туркестане.

Военные власти Туркестана утопили в крови восстание мардикеров (мобилизованных тыловых рабочих). В Коканде было убито на улицах и расстреляно около четырёхсот человек.

Потом начал работать военно-полевой суд. Обвинения были предъявлены полуторам тысячам мардикеров. По приговору суда было повешено сто восемьдесят четыре человека, сослано на каторжные работы двести шестьдесят семь осуждённых, десять арестованных оправданы, остальные приговорены к разным срокам тюремного заключения.

Действия суда не были лишены объективности. Как писала местная газета: "...об одном туземце дело прекращено за смертью в период следствия в тюрьме; об двух туземцах дело отправлено к военному прокурору для освидетельствования их умственных способностей; ещё об одном туземце дело не рассмотрено за болезнью подсудимого..."

Гуманность, что и говорить, была проявлена широко и непредвзято.

Тридцать месяцев бессмысленной войны привели царскую Россию к краху. Перед лицом общественных катастроф, непрерывно потрясавших страну в годы военного лихолетья, слабели и меркли личные трагедии и потери.

Печально было возвращение Хамзы в родной город из паломничества. Почти три месяца пробирался он через охваченную лихорадкой первых недель войны Россию. Навстречу, на запад, двигались войска и срочные военные грузы. Иногда по многу дней приходилось сидеть на одной станции. Несколько раз патриотически настроенные железнодорожные власти задерживали его, едущего со стороны войны, устанавливали личность, посылали запросы...

Когда Хамза ступил наконец на кокандскую землю, ужасные новости одна за другой обрушились на него.

...Сначала, после отъезда Хамзы, после его ложного изгнания и отлучения, всё было хорошо в доме ибн Ямина. Страсти вокруг улеглись, старик выздоровел, вернулся в свою мечеть, люди и родственники перестали сторониться его, начали приходить больные. Восстановились заработки, пришёл достаток. Маленький внук радовал сердце ибн Ямина.

Но без Хамзы разладились отношения с невесткой. Аксинья тосковала, целыми днями неподвижно сидела она на одном месте, глядя перед собой. Всё стало чужим и непонятным для неё, всё вызывало неприязнь и раздражение. Чужой уклад без любимого человека вдруг стал неприемлем. Хамза, перешагнувший через многие условности мусульманского быта по шариату, сглаживал острые углы. Без Хамзы Аксинья не могла жить по шариату.

Ничто не радовало её, она ничего не замечала вокруг себя.

И неожиданно пропал Гияс. Это было делом рук фанатиков.

Ребёнок, рождённый от неверной, был конкретным выражением греха. Гияс был зримым результатом происков шайтана. Требовалось освободить сердца правоверных от гнева, рождаемого ежедневным созерцанием трещины ислама.

И Гияса похитили.

Пришла беда – отворяй ворота. Две недели спустя арестовали Степана Петровича Соколова. Мир перевернулся в глазах Аксиньи. Она стала обнаруживать все признаки психического расстройства.

Никому ничего не сказав, только намекнув отдалённо Ачахон, что очень давно, слишком давно не видела родственников, оставшихся в России, Аксинья села на поезд и уехала из Коканда...

Потом пришёл слух, что в дороге, ещё не доехав до России, она простудилась и заболела. Белокурую русскую женщину сняли с поезда где-то в пустыне за Аралом, на маленьком полустанке, и она умерла в инфекционном бараке среди чужих людей – без родных и близких, без отпущения грехов...

Когда началась война, когда всё стало меняться вокруг, когда в далёкий Коканд поползли известия о том, что в центре земли происходит кровавая битва всех стран и народов друг с другом, ибн Ямин понял, что ему не дождаться сына. Лекарь Хаким знал, что паломники возвращаются из Мекки через Россию, а там сейчас бушевала война. На далёких землях, лежавших между ним и сыном, гремели выстрелы, горели города, текла человеческая кровь, и ибн Ямин не представлял себе, как может Хамза преодолеть всё это... Нет, его кроткому сыну, идущему из Мекки с богом в душе, не прорваться сквозь дым и огонь пожарищ, не перейти вброд через кровавые реки сражений. Они больше не увидятся. Хамза не осквернит ступней своих ног, касавшихся святой земли около гробницы пророка, кровью людей. Его сын исчезнет в пламени войны, его поглотит водоворот вражды и ненависти воюющих стран и народов (так думал о войне ибн Ямин).

И лекарь Хаким слёг. Тоска по сыну съедала последние силы.

Внука не было рядом с ним. За несколько дней до приезда Хамзы ибн Ямин простился с бренным миром, и аллах призвал его к себе.

Хамза опоздал на похороны отца, не успел закрыть ему глаза.

Он вернулся к порогу своего дома в час скорби и плача. Дом его был разгромлен превратностями судьбы, невзгодами войны, непониманием, жестокостью, суевериями людей. Суровый рок времени, как след дьявола, оставил свой знак – пепелище надежд – там, где ещё совсем недавно была семья, любовь, ожидание близкого счастья.

И на какие-то дни и недели Хамзой овладела апатия. Он устал от потерь. Он устал от двухлетней непрерывной дороги. Чужая жизнь проходила, бежала, струилась мимо него, а своей не было... А ему так хотелось иметь её, он так измучился без неё, он так стремился через все моря и реки, через долины и горы к этому городу, к этим переулкам и улицам, к этим низким глинобитным домам, к этой листве деревьев, под которой прошла его юность, к пряным запахам своего детства, чтобы увидеть родные, близкие, дорогие лица и взять на руки сына, обнять жену, склонить голову перед стариком отцом...

Пустота вошла в сердце Хамзы. Он был утомлён временем и своей судьбой. Он устал от самого себя. Сколько может выдержать один человек? Перед каким количеством ударов не согнуться, если он не сделан из железа?

Хамза чувствовал приближение бездны бессилия, она манила его, но слишком многое увидел, понял и пережил он за эти два года дороги, слишком много людей прошло перед ним, слишком густа и разнообразна была жизнь, к которой он прикасался в эти месяцы на всех её уровнях, удивляясь, недоумевая и восторгаясь перед нею, обжигаясь об неё...

Слишком тяжела была ноша ответа перед людьми, под которой он не согнулся за эти два года, которая закалила его, чтобы не сгибаться под ударами личного горя. Слишком серьёзно было то дело, которое он взял на себя.

Теперь он уже не принадлежал себе и поэтому не мог до конца отдавать себя своей беде.

Теперь он уже умел управлять собой, владеть своим состоянием и настроениями – масштаб и широта интересов, которыми он был связан с другими людьми, научили его этому.

Конечно, не всё зарубцевалось сразу, не единым порывом восстановилась душа. Были горькие часы и минуты. Чёрные птицы утрат долго ещё кружили над сердцем. Но ветры надвигающегося урагана отгоняли их в сторону. Время дышало грозою, тучи затягивали горизонт. И общее втягивало, вбирало в себя личное, растворяло его в себе.

Россия надрывалась в бесплодных усилиях войны. Страна обнажила свои язвы. Буря, рождающаяся в эпицентре трагических событий её истории, прорывалась подземными толчками на окраинах. Восстание мардикеров стало прологом приближающихся перемен. Вулкан народной жизни просыпался.

Наступил 1917 год.

Глава девятая. ИСТОРИЯ И ОБОЧИНЫ

Монархия Романовых пала.

Получив телеграфное уведомление из Петрограда об отречении Николая, губернатор Туркестана, "герой" русско-японской войны генерал Куропаткин приказал содержание телеграммы населению не объявлять.

Но уже в тот же день на нескольких зданиях Ташкента появились написанные от руки сообщения о свержении царизма.

На следующий день рабочие типографии газеты "Туркестанский курьер", не дожидаясь разрешения генерал-губернатора, выпустили специальный номер, в котором на первой странице крупными буквами было опубликовано одно из этих сообщений.

А ещё через день рабочий-наборщик Низамеддин Ходжаев в подпольной типографии социал-демократической группы Ташкента в кишлаке Алтынтепа напечатал листовку, в которой были подробно изложены обстоятельства низложения династии Романовых.

По инициативе Низамеддина Ходжаева около губернаторского дворца состоялась демонстрация рабочих железной дороги.

Участники демонстрации, разоружив в старом городе, в районе Якка-базар Эски Джувы, отряд полиции, соединились с рабочими Среднеазиатских и Бородинских мастерских и возле церкви на площади городского вокзала провели митинг, на котором был образован первый Совет рабочих депутатов Ташкента.

Вечером члены Совета собрались на своё первое заседание в здании бывшей городской думы. На нём присутствовали: Низамеддин Ходжаев, Султанходжа Касымходжаев, Ачил Бабаджан, Сабирджан Юсупов, Абдулла Авлани, Фарид Тахири, Юсуф Алиев, Миркамил Миршарапов.

Хамза, узнав об этих событиях, выехал из Коканда в Ташкент.

Работа лечит скорбь.

После возвращения из паломничества немало дней провёл Хамза в печальных раздумьях о своей жизни, оплакивая близких.

Он жил в доме отца с сестрой Ачахон. Часто приходили друзья Умар и Буранбай, расспрашивали о дальних странах и городах.

Хамза рассказывал о том, что видел в дороге, об Индии и Аравии, о священном городе Мекке, о плавании на пароходах и парусниках через моря и проливы.

Теперь он был хаджи. На улице верующие кланялись ему, в мечетях имя его перечислялось вместе с именами многих уважаемых людей, сам судья Камол ставил Хамзу в пример другим мусульманам, а Миян Кудрат сказал, что поскольку Хамза обрёл истину и вернулся к богу, то проклятие изгнания и отлучения от ислама с него снимается.

В эти дни произошла интересная встреча. Ещё тогда, когда Хамза учился в медресе, один человек постоянно привлекал его внимание. Это был мударрис Сафохон-тура [Слово "тура" прибавляется к именам людей, пользующихся особым авторитетом.] (в православных и католических учебных заведениях сан мударриса соответствует приблизительно званию профессора богословия).

На своих уроках и лекциях Сафохон-тура никогда не ограничивался только узкорелигиозным материалом. Рассказывая о своем предмете, раскрывая перед учащимися сущность богословия, мударрис одновременно знакомил их с логикой, художественным словом, ораторским искусством и другими светскими науками. Притчи, легенды и предания о пророках, также входившие в курс теологии, приобретали в его изложении какую-то необыкновенную красочность и занимательность. То же самое можно было сказать и о его проповедях как на религиозные, так и на мирские, житейские, а порой и на сугубо общественные темы.

Чувствовалось, что человеку этому ничто не чуждо. Он интересовался всем на свете, принимая близко к сердцу и такие дела своих учеников, которые с медресе связаны не были.

Его доброжелательность вызывала ответные любовь и уважение учащихся, некоторые из которых проникались к нему доверием ещё и потому, что догадывались о его прогрессивных взглядах.

И мударрис, в отличие от других преподавателей, тоже интересовался их взглядами на жизнь и при случае незаметно, но умело направлял умонастроения своих учеников.

С пристальным и ненавязчивым любопытством наблюдал Сафохон-тура за Хамзой в годы его учёбы в медресе. Кругом своих интересов и устремлений этот юноша явно импонировал ему. И, наверное, именно поэтому на дискуссиях на религиозные и просветительские темы, которые часто проводились в медресе по инициативе мударриса, он почти всегда находил в Хамзе своего единомышленника и часто поддерживал его доводы поучительными стихами из корана.

Хамза и Алчинбек, жившие в медресе в одной комнате, часто приносили с собой в медресе газеты и журналы, хотя чтение их было строго запрещено администрацией. Как-то они сидели вместе и читали эту запрещённую литературу. И не заметили, как Сафохон-тура вошёл в их комнату. Неизвестно, сколько он стоял над ними. Хамза, случайно обернувшись, заметил богослова. На какое-то мгновение он растерялся, потом быстро спрятал газеты и журналы под подушку... Тут же стремительно оглянулся и Алчинбек – сзади, слегка улыбаясь, стоял Сафохон-тура.

Оба они вскочили и, не смея смотреть в глаза преподавателя, застыли, почтительно сложив руки. В мыслях своих "провинившиеся" ждали для себя самого страшного наказания, но произошло неожиданное: Сафохон-тура улыбнулся им ещё раз, сказал: "Желаю успеха", – и вышел из комнаты.

...После возвращения из "хаджа" Хамза встретил однажды мударриса на улице. Они разговорились, и Хамза рассказал о своём посещении школы Рабиндраната Тагора, о том, что видел там, и ещё о том, что он, конечно, хотел бы снова учить детей, да вот беда – нет денег. Сафохон-тура слушал очень внимательно.

Спустя неделю он пришёл к Хамзе домой и сказал, что готов предложить Хамзе необходимую сумму, которая позволит открыть новометодную школу.

Работа лечит скорбь.

Это было как в сказке. На деньги Сафохон-туры Хамза снял помещение на площади Шейхулислам. Алчинбек, освободившись наконец от Садыкджана-байваччи (байвачча ударился в политику и месяцами пропадал в Петрограде) и будучи одним из редакторов газеты "Голос Ферганы", напечатал в ближайшем номере объявление о том, что Хамза Хаким-заде Ниязи, наш уважаемый хаджи, совершивший недавно паломничество в Мекку, открывает школу "усули савтия" – ускоренного обучения грамоте.

В объявлении также говорилось, что плату за обучение в этой школе вносить не надо, – наоборот, ученикам будут бесплатно выдаваться карандаши и тетради. "Будем учить всех сирот, всех детей бедняков, которые придут к нам". Такой фразой заканчивалось объявление.

В день открытия школы Сафохон-тура произнёс перед началом занятий краткую проповедь о сути шариата и прочитал в память умерших родителей многих учеников отрывок из корана.

Хамза начал первый урок. Он был единственным учителем в школе.

Работа лечит скорбь.

Через три месяца почти все "сироты Хамзахона", как называл учеников школы Сафохон-тура, уже умели читать по слогам.

По городу пошли разговоры о том, что Хамза недаром посетил Мекку, – гробница пророка прибавила ко всем его талантам ещё и талант учителя. Ведь в некоторых старых школах при мечетях были и такие ученики, которые после десяти лет обучения не могли отличить одну букву от другой.

Школа Хамзы стала первой школой "усули савтия" в Туркестане, а может быть, даже и самой первой школой ускоренного обучения грамоте во всей Средней Азии.

На следующий год в школу Хамзы поступили два сына Сафохона-туры – Асимджан и Максумджан...

"Сироты Хамзахона" успешно окончили два класса, но в третий им перейти не удалось – началось восстание мардикеров.

Хамза был почти во всех кишлаках Кокандского уезда, где происходили волнения, вызванные мобилизацией. Осуществляя линию социал-демократической организации Туркестана, он везде призывал дехкан оказывать сопротивление царской администрации, вёл активную агитацию за свержение самодержавия.

Несколько раз его пытались арестовать, но он был теперь искусным конспиратором – месяцы "паломничества" не прошли даром. Выдавая себя то за муллу, то за бродячего философа, то за бая, то за батрака, Хамза умело ускользал из рук полиции. Он всё время ходил с фальшивой бородой – то рыжая, то чёрная, то седая... Сегодня чалма на голове, завтра – тюрбан, с утра – очки мударриса, вечером – зловещая чёрная повязка наискосок через лицо: ни дать ни взять разбойник с большой дороги об одном глазу... Здесь – дервиш на костылях, там – наглый торговец на ишаке. На правом берегу реки – важный иностранец (то индус, то араб, то сириец), бегло говорящий и на фарси, и на бенгали, без умолку сыплющий слова чуть ли не на всех восточных языках, не понимающий ни бельмеса по-узбекски... На левом берегу – немой, глухой, парализованный, прокажённый, тифозный, неподвижно валяющийся без сознания под забором...

Как знать, может быть, все эти "роли", весь "репертуар", сыгранный в те дни в народных толпах на базарах, айванах и площадях кишлаков (на подмостках жизни, на сцене униженного бытия, в гуще людей, доведённых до отчаяния несправедливостью неправедной власти), может быть, всё это невольно рождало в нем будущего актёра и драматурга, запечатлевалось в памяти нетленными образами народных страстей и откровений...

Сойдя с поезда в Ташкенте и пройдя через вокзальную площадь, Хамза вдруг остановился... Возле церкви шёл митинг.

Какой-то русский солдат в выцветшей гимнастёрке и обмотках, с висящей на перевязи рукой, бойко рассказывал что-то по-узбекски стоявшим вокруг него слушателям.

Хамза подошёл ближе, вгляделся и чуть было не лишился сознания. Это был Степан Соколов – страшно похудевший, измождённый, с ввалившимися, но сверкающими глазами.

– Степан!..

– Хамза!..

Народ расступился. Они бросились друг к другу, обнялись.

Через десять минут Хамза знал о друге всё – арест, тюрьма, замена ссылки отправкой на фронт, ранение, госпиталь, возвращение в Туркестан.

Вспомнили Аксинью, ибн Ямина, смахнули набежавшие новые слёзы...

– Ну, а ты-то как? – спрашивал Степан, счастливо улыбаясь. – Дошёл до Мекки?

– Дошёл.

– Поклонился гробнице?

– Поклонился.

– Ну... а всё остальное?

– Всё сделал.

– По Чёрному морю прокатился?

– Прокатился.

– В Одессе как приняли?

– Хорошо. Как только вернулся в Коканд, всё доктору Смольникову передал... Он потом уехал куда-то.

– Нету больше доктора...

– Как нету?!

– Арестовали его в России, осудили на каторгу... Помер в Сибири, надорвался... Царство ему небесное...

Никогда ещё не плакал Хамза так горько, как после этих слов Степана.

– Ну ладно, чего там, – вздохнул Степан, – слезами делу не поможешь... Ты в Ташкент-то зачем приехал?

– В Совет. Ты хоть знаешь, что здесь первый Совет рабочих депутатов организовали?

– А как же!.. В госпитале в газете прочитал. И сразу сюда.

– Когда приехал?

– Сегодня. Только что с поезда...

– И я только что из Коканда... И сразу митинговать?

– А как же!.. Иду мимо, слышу – какой-то путаник мусульманам мозги пудрит... Я его спихнул и как чесану по-узбекски: правоверные, говорю, вы про Ленина когда-нибудь слышали?.. Они рты-то и разинули...

– Так идём в Совет, чего мы тут сидим?

– Идём, конечно!.. Ну, что, братишка, сбылась наша песня, не зря тогда в Ширин-сае через реку плыли, а? Дали всё-таки царю по шапке?

Низамеддин Ходжаев встретил обоих, как говорится, с распростёртыми объятьями. И сразу же предложил дело – надо ехать в железнодорожные мастерские и на заводы, где ведут активную работу агитаторы Временного правительства. Надо дать им бой! Надо опрокинуть их лозунги о продолжении войны.

Это очень хорошо, что Соколов в солдатской форме...

– Расскажи им, где ты был ранен и нужна ли тебе твоя рана, полученная ради прибылей фабрикантов и баев! – горячился Ходжаев. – Покажи им свою руку! Спроси, хотят ли они проливать кровь, как пролил её ты, для того чтобы хозяин их мастерских или завода построил себе новый особняк или купил ночной горшок из золота?

– Спрошу, не боись, – соглашался Степан, – и руку покажу изуродованную... Для такого дела и бинты сорвать не жалко – пускай кровушку понюхают, которая глупым немецким железом была выпущенная...

– А ты, Хамза, – сказал Ходжаев, – обращайся к узбекам, таджикам, казахам, киргизам. Их много сейчас на заводах Ташкента. Спроси у них, хотят ли они опять идти в мардикеры, оставляя дома голодными без своего заработка жён и детей?.. Напомни им о расстрелянных и повешенных мардикерах в шестнадцатом году.

– Мы вместе пойдём, – сказал Степан, – он о мардикерах скажет, я о войне. Так оно крепче будет, злее.

– Нет, вместе не надо, у нас людей мало...

– Слышь, Низамеддин, ты уж позволь нам вдвоём. Не виделись мы с ним давно, а мы всё же родственники...

– Ладно, идите вдвоём... И об этом тоже расскажите! Как слилась ваша кровь воедино... и про тех, кто не хочет, чтобы так было, кто против братства узбеков и русских... Вдвоём у вас сильно получится... И ещё одно. Ты должен стихи написать, Хамза, о происходящих событиях. Чтобы душу переворачивали!.. Ты же можешь!.. Чтобы захотелось пойти и сделать так, как в стихах будет написано!

Целую неделю ходили Соколов и Хамза вдвоём по митингам, агитируя за лозунги большевиков и Совет рабочих депутатов, против Временного правительства. Низамеддин Ходжаев угадал – называя Хамзу своим родственником, Степан сразу же привлекал к себе внимание слушателей.

– Кому нужна эта война?! – кричал Степан, тыча раненой рукой в стоявших перед ним рабочих. – Мне, тебе, ему?.. Я до фронта машинистом ездил, поезда водил, а теперь я зачем своему паровозу нужен? Вместо трубы встать, что ли?.. Нас там убивают, калечат, по нам вши пешком ходят, а что мы имеем? Бинты окровавленные, дырку в брюхе?.. Наши головы там вдоль окопов как дыни на бахче лежат, наши ноги оторванные сами в могилу ушли, наши глаза ворон выклевал!.. За что?!.. Калеками потом всю жизнь ползать будем, за копеечкой руку бы протянул, а её нет, руки-то, её пуля откусила!.. Долой войну!! Хватит людей убивать!.. Люди жить хотят, а не в земле раньше срока гнить!.. Кто на войне наживается? Я, ты, он?.. Нет, братцы, не мы, а они – Родзянки, Керенские и прочие толстобрюхие! А мы как свой рубль измятый до войны получали, так и после войны получать будем!..

А хозяева заводов с наших могил золото лопатой гребут!.. Им каждый труп солдатский выгоден, им каждый убитый два червонца приносит! Потому что нового солдатика надо в шинельку одеть, в гимнастёрку, вот в такую же, как на мне! Новую винтовку ему надо в руки дать, да пушек побольше сделать, да снарядов к ним, чтобы чаще стрелять, чтобы до полной победы дело довести... Вот она кому нужна, война до победного конца... Которые снаряды генералам продают!.. А нам она не нужна, нам она без надобности. Мы снарядами не торгуем, мы только двумя своими руками торгуем, да и те у нас норовят на фронте оторвать, чтобы, значит, сидеть нам на паперти и нищенствовать... Да уж я говорил об этом – чем милостыню просить, если рук нету? Значит, как собаке языком землю лизать, так, что ли?.. Я вам, ребята, вот что скажу... Хватит нам дураками быть! Один раз, в четырнадцатом году, мы себя обмануть уже дали. Неужто ещё раз обмануть дадим?.. Долой войну! Долой Временное правительство, в котором сидят одни капиталисты и помещики! Да здравствует власть Советов рабочих и солдатских депутатов.

Хамза говорил меньше. У него не было такого опыта, как у Степана, поднаторевшего по дороге из России выступать на митингах чуть ли не на каждой станции. Но когда он, показывая на Степана, называл его своим родственником, рабочие всех национальностей вплотную придвигались к нему и слушали не шевелясь, не сводя с него глаз.

Хамза рассказывал о своём паломничестве (и это ещё сильнее увеличивало доверие к его словам), о том, в каких тяжёлых условиях живут рабочие в Индии, Сирии, Турции, он объяснял узбекам, казахам, таджикам, киргизам, что только братство всех народов поможет революции в России победить помещиков и капиталистов, он вспоминал о мардикерах, первыми поднявшихся против царя...

– Нам нельзя допустить, чтобы шестнадцатый год повторился в наших кишлаках и аулах!.. Наши казнённые мардикеры внесли свою долю в свержение царя!.. Капли их крови упали в чашу народного терпения вместе с каплями крови десятков других народов Российской империи и переполнили её! Царя свергли рабочие и крестьяне, а сейчас власть пытается захватить правительство капиталистов и помещиков!.. Поэтому революцию надо продолжать до конца, чтобы вся власть перешла в руки Советов рабочих и крестьянских депутатов!.. Советы есть самое народное правительство, потому что они выражают интересы большинства народа... Советы отберут заводы у фабрикантов, а землю у помещиков... Земля должна принадлежать тем, кто на ней трудится!.. Я знал одного старика дехканина из Гандижирована, его звали Пулат-ата... У него двоих сыновей забрали в мардикеры – Умара-палвана и Рустам-джана... А самого застрелили полицейские на моих глазах... Разве вы хотите, чтобы ваших отцов снова убивали на пороге родного дома, а ваших сыновей угоняли на каторгу мардикерства в чужие края?..

Хамза говорил на митингах меньше Соколова, но, сидя иногда в стороне, он всё время что-то записывал, перечёркивал, шевелил губами... И Степан понимал – Хамза пишет стихи, и с нетерпением ждал, когда он закончит их.

И вот однажды вечером Хамза сказал, что стихи готовы.

– Давай читай!

И Хамза прочитал Степану Соколову стихотворение, которое через несколько дней запел весь Ташкент, а потом и весь Туркестан.

Это было знаменитое "Да здравствует Советов власть!"

На следующий день в Доме Свободы (бывшем здании Общественного собрания), где теперь находился Ташкентский городской Совет рабочих и солдатских депутатов, состоялся большой митинг. После выступления нескольких ораторов председатель митинга большевик Николай Шумилов объявил:

– Сейчас вам прочтёт свое стихотворение наш известный поэт из Коканда Хамза Хаким-заде Ниязи.

Хамза вышел на сцену под аплодисменты зрителей. Многие из присутствующих давно уже знали его стихи.

Немного волнуясь, но громко и отчётливо Хамза начал читать:

 
Не унывай, сбылась мечта,
Советы пробудили нас.
Кровь не напрасно пролита -
Свободным стал рабочий класс.
Да здравствует Советов власть!
Советы нас вперёд ведут!
Мечта сбылась, мечта сбылась,
Пусть в мире торжествует труд!
Вставай, забитый человек,
Теперь нельзя лениться нам.
Долой старьё, долой навек
Чалмы, чадры и прочий хлам!
И свет зажжён, и сброшен гнёт,
Всё то, что ждал, ты получил.
Кто против нас, пусть прочь идёт,
Пусть держится за прах могил.
Да здравствует Советов власть!
Советы нас вперёд ведут!
Мечта сбылась, мечта сбылась,
Пусть в мире торжествует труд!!!
 

Зал взорвался бурей аплодисментов. Весь митинг встал.

Хлопали восторженно, самозабвенно.

Это был высший миг его жизни, вершина признания его поэзии.

Стихи были напечатаны в газете. Стихийно родилась мелодия.

И редко какой митинг или собрание в Ташкенте в те дни начиналось без коллективного исполнения этой песни.

Она стала самой популярной песней в столице Туркестана летом 1917 года.

А ещё через несколько дней в Александровском саду, при огромном стечении народа (по воспоминаниям очевидцев, было около десяти тысяч человек), Хамза прочитал новые стихи. Он написал их ночью после первого публичного чтения в Доме Свободы "Да здравствует Советов власть!".

Он стоял над морем человеческих голов и ждал тишины.

И когда стало тихо, Хамза прочитал:

 
Мы все, рабочие, живём
Своей работой и трудом.
Мы тоже люди, – почему ж
Нам быть у баев под ярмом?
Богато баи все живут,
Богатство баям дал наш труд,
Но в благодарность нам за это
Они нас мучают и бьют.
От грузной ноши тяжко нам,
И кровь струится по плечам.
Они хотят, чтоб мы, как скот,
Подвластны были их бичам.
Но мы хотим идти вперёд -
Сотрём с лица кровавый пот,
Поднимем головы свои
Из праха, из-под ног господ!
Оружье нужно для борьбы,
На бой вооружимся мы.
Прогоним баев-кровопийц,
Защитников насилья, тьмы!..
 

И эти стихи были встречены восторженно. Это был голос самой революции, голос миллионов людей, начинающих свою новую жизнь, разгибающих спины, встающих с колен навстречу завтрашнему дню, навстречу свободе, которую, однако, нужно было завоевать самим, с оружием в руках, потому что нигде ещё и никогда свобода не приходила сама. Её нужно было добыть в жестокой схватке с коварным и упорным врагом, который не собирался отдавать ни одну из своих привилегий, который хотел сохранить старый мир насилья и зла неизмененным.

Стихи звали людей за собой, и многие, расходясь из Александровского сада, повторяли про себя: "Мы тоже люди, – почему же нам быть у баев под ярмом?"

Это была сама мелодия осознающей себя революции, мелодия, которая воспевала великий порыв вчерашних рабов. Это был призыв к действию, поэтический клич народу – не останавливаться на полпути и довести начатое дело до конца.