Текст книги "Хамза"

Автор книги: Камиль Яшен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)

4

Луна. Одинокая и печальная, высоко в небе. И длинный ряд тополей, таинственно освещённый её неземным серебристым сиянием.

Пахнет опавшими листьями. Ночные звуки полны загадок.

Сорвался с дерева ещё один тополиный лист и с прощальным шорохом закружился вниз.

Ночь на земле. Ночь на земле и на небе.

Осень в природе. Осень в душе и в сердце.

– Никого нет, – сказал Хамза.

– Надо подождать, – сказал Буранбай.

Где-то журчала вода. Вскрикнула птица во сне – бесприютная, неприкаянная. И, словно испугавшись этого крика, упала звезда, скатилось за невидимым горизонтом мгновение, зажглась и погасла, будто чья-то короткая жизнь, песчинка света в безбрежном океане вселенной.

Хамза сел на землю, закрыл лицо руками.

– Скажи, скажи ещё раз, как все это произошло, – глухо сказал он, не разжимая ладоней. – Я ничего не понял.

– Её подруга встретила позавчера Умара, – сказал Буранбай.

– Где встретила?

– На базаре.

– Ну и что?

– И сказала ему, чтобы он завтра, то есть вчера, в тот же час снова пришёл на базар.

– Он пришёл. Дальше...

– Подруга сказала, что Зубейда ищет тебя, что она просит тебя завтра, то есть в полночь, быть вот на этом месте. Она придёт сюда.

– Как же она выйдет из дома? Её никуда не выпускают!

– Подруга уговорила сторожа. У них рано ложатся спать. Сторож выпустит Зубейду.

– Но ведь сюда далеко идти от их дома. Далеко и опасно.

– Умар будет ждать её на улице. Он проводит её сюда.

– А вдруг им встретится кто-нибудь?

– Ну и что? Кто будет связываться с Умаром?

– А как же обратно?

– Мы подождём её...

– Нет! Я сам провожу!

– Тебе нельзя. Если узнают, что она приходила к тебе, тебя зарежут.

– Я не овца!

– Зарежут во сне. Не успеешь глаза открыть.

Хамза несколько секунд сидел молча. Потом поднял голову и посмотрел на Буранбая. В глазах у Хамзы блеснули слёзы.

– Я буду верен тебе до конца дней, – тихо сказал он.

– Мы все проходим через это, – вздохнул Буранбай, – у меня тоже когда-то была любовь...

– Дочь медника?

– А ты знаешь?

– Слыхал.

– Ничего не вышло. Отдали за богатого. Сейчас время денежных...

– Идут, – – шёпотом сказал Буранбай.

Хамза вскочил на ноги. В конце тополиной аллеи показались две фигуры и тут же исчезли в тени, отбрасываемой деревьями.

Снова вышли на ярко освещённое луной место и снова исчезли в тени.

– Это они. – Буранбай поправил тюбетейку. – Я пойду навстречу. Мы с Умаром будем ждать там, в конце аллеи. Она придёт сюда одна.

...Сердце Хамзы стучало так сильно, что он даже оглянулся.

Тишина. Только поют свою бесконечную, безразличную, бесполезную песню невидимки кузнечики. Вода журчит, нарастает, грохочет, будто её льют с вершины горы. И луна безмолвно колотит в жёлтый круг своего бубна ослепительным серебристым сиянием.

Тишина. Всё сгустилось. Сердце молотом бьётся в наковальню груди.

Женщина вышла из тени. Вспыхнула лунным пожаром.

Погасла в длинной тени деревьев. Опять загорелась белым пламенем мёртвого света.

Погасла.

Осветилась ещё раз мерцанием древнего ока небес.

Погасла.

Зажглась как свеча на ветру в ореоле пустого зрачка ночи.

Погасла.

Ушла в тень. Слилась с темнотой. Растворилась во мраке.

И вновь родилась в угрюмой волне лунного серебра, в недобром, зловещем оскале холодного волчьего солнца.

Зубейда приближалась. Она шла по тополиной аллее, по упавшему на землю частоколу теней, то пропадая, то возникая.

Есть. Нету.

Белая. Чёрная.

Есть. Нету.

Небо. Земля.

Есть. Нету.

Человек. Маска.

Есть. Нету.

Здравствуй. Прощай.

Она шла через ночь без паранджи-чачвана. Только большой тёмный шелковый платок был наброшен на плечи.

Голова поднята вверх и запрокинута назад.

Белое пятно лица.

Она шла через полосы света и темноты, как мимо какого-то неправдоподобно огромного полосатого хищника, выжидающе и терпеливо замершего на своей боевой охотничьей тропе.

А иногда казалось, что это она, женщина, неподвижно замерла на тропе, на большой тополиной дороге жизни, а неправдоподобно огромный полосатый хищник медленно движется мимо неё, обходя сзади, гипнотизируя игрой своей странной окраски – лунными полосами и тенями тополей, лишая воли к жизни и к сопротивлению, чтобы напасть и нанести удар со спины.

...Зубейда остановилась. Их разделяло несколько шагов.

Хамза молча смотрел на неё. Они давно не виделись, и он был поражён происшедшей с ней переменой.

Это была совсем другая Зубейда, которую он никогда не знал.

Он не встречал таких женщин в Коканде. Никакой традиционной одежды, никаких украшений. Глухое длинное чёрное платье, похожее на мужской камзол, который он носил когда-то в медресе.

Но больше всего изменилось лицо. Его не было. Прямая линия сомкнутых бровей зачёркивала лицо. Оно было разрублено глубокой и резкой складкой над переносицей.

Лицо было без лица. Только маска решимости сделать то, что задумано...

– Прощай, – дрогнувшим голосом, глотая рыдание, сказала Зубейда.

Луна осеребрила ее голову. В густой чёрной косе сверкнула нить седины.

Игла прошла через сердце Хамзы. Он почувствовал весь её длинный металлический холод.

– Чаще приходи на мою могилу читать стихи о нашей любви...

Луна раскололась. Голубые осколки посыпались на землю.

Упали в разные стороны тополя. Исчезли тени.

– Спаси меня, спаси, – прошептала Зубейда, – я не хочу умирать...

Она шагнула к нему и покачнулась.

Он успел подхватить её. Она медленно, цепляясь за него руками, сползала вниз.

– Что с тобой, что с тобой? – растерянно шептал он, опуская на землю её лёгкую тяжесть.

Она молчала. Жизнь ушла из неё. Хамза понял, что Зубейда в обмороке.

Он сел рядом и положил её голову к себе на колени.

Пронзительно и невыносимо громко кричали весёлые ночные обитатели трав. Решетчатая тополиная аллея снова стояла на месте. Шеренга теней сомкнула строй. Луна вернулась на небо.

И Хамзе вдруг показалось, что вот так, вместе с Зубейдой, и должна пройти вся его остальная жизнь. Чтобы сердце было заполнено печальной красотой мира. Чтобы тревога ночи вот-вот готова была бы смениться близким рассветом. И чтобы грустная сказка жизни – любовь – и начиналась бы и не начиналась, и рождалась бы и никогда не могла родиться, чтобы им вдвоём всегда можно было бы жить только внутри этой сказки, не выходя наружу, к людям.

– Как хорошо, – вздохнула вдруг Зубейда, – ты со мной...

Он посмотрел на неё, и белая нить седины в её косе опять ужалила его в сердце. Как тяжело было ей всё это время, как быстро ушла от неё весна молодости, если зима страданий так рано коснулась её головы!

Почему он так легко отказался от неё? Почему избегал встреч? Почему так просто потерял своё счастье? Почему лишил сам себя единственно дорогого и необходимого человека?

Ведь это же действительно счастье – счастье, счастье, счастье! – держать на коленях её голову, слышать запах её волос, трогать её руки и плечи, целовать её глаза... Огромное, как небо, как вселенная, счастье!

– Иди сюда, – шёпотом позвала Зубейда.

Он приблизился к ней. Она обняла его. И он обнял её. Они прижались губами друг к другу. И небо взяло их к себе.

Ислам, шариат.

Они не запрещают покупать вторую жену, третью, четвертую...

Но они запрещают любить, если не заплачен калым.

Почему? Разве любовь разговаривает языком денег?

Нет, ничего не хочет знать любовь о деньгах. Её не купишь ни за какое золото. Любовь – сама золото. И только язык сердца признает она. А он знает всего два слова – "нет" и "да".

И когда сказано "да", всё исчезает вокруг, всё отлетает в небытие, одна лишь любовь звенит золотом неповторимых мгновений в почтительно замершем перед её силой и торжеством мире.

И, может быть, ещё луна светит моложе и ярче, чем раньше.

И земля громче поёт голосами неистовых обитателей своих трав.

И тополя ещё дальше бросают свои длинные, свои юные и стройные тени.

Летит любовь над осеребрённой её щедрым светом землёй. Звенят, поют, ликуют два любящих сердца друг около друга.

Ислам, шариат – где вы? Ну разве можете вы сейчас запретить или оборвать эту песню? Разлучить два любящих сердца? Заставить их замолчать? И под силу ли вам нарисовать картину этой стройной тополиной аллеи и ослепительного сияния лунной ночи?

Нет, не под силу.

Любовь человеческая нарисовала эту картину. Любовь – безотчётная, безоглядная, неизбывная, неубиваемая, неистребимая, вечная.

Ислам, шариат – вас ещё не было в мире, а любовь уже была. Вы есть, вы требуете плату за любовь...

Нет, не уплачен калым, а любовь звенит. Невидимым, неразменным, необратимым золотом любви звенит мгновение счастья двух любящих сердец.

Что можно сделать с этим?

Ничего.

Чем помешать этому?

Ничем.

Ночная птица, крича о чём-то, пролетела над ними.

– Она зовёт меня, – сказала Зубейда.

– Кто зовёт, куда?

– Птица... Зовёт за собой...

Хамза не знал, где он, что с ним, сколько прошло времени.

Журчала вода, луна смотрела с неба, вокруг чернела ночь. Всего остального не было.

– Мне пора, – сказала Зубейда.

– Подожди, подожди!

– Надо идти. Отец, наверное, уже заметил, что меня нету... Хотя теперь всё равно.

– Что ты хочешь сделать?

– Я не смогу жить в доме Садыкджана...

– Давай убежим!

– Куда?

– В другой город...

– Меня найдут – калым уплачен. По законам шариата, я собственность Садыкджана.

– Уедем в Россию. Там не действуют законы шариата.

– Отца убьют. Он дал клятву на коране.

– Что же делать?

– Не знаю...

Она стояла около дерева, прислонясь к нему сразу и спиной и головой. И луна освещала всю её напряжённую как струна фигуру своим неземным, зеленовато-пепельным светом. Она была похожа на призрак.

– Где же выход, где выход? – горестно шептал Хамза.

– Выхода нет, – тоскливо сказала Зубейда.

Её глаза были залиты белым сиянием холодного ночного солнца. В зрачках, как льдины в проруби, плавали осколки луны.

Чёрные крылья бровей опускались всё ниже и ниже.

– Я не могу быть причиной смерти отца...

Ночная птица, вернувшись, делала круг над тополиной аллеей.

– Жизнь потеряет всякий смысл, если я буду знать, что отца убили из-за меня. Я не смогу жить нигде...

Птица села на верхушку тополя.

– Мне вообще нет места на земле. Особенно теперь, после встречи с тобой...

– После встречи со мной? Почему?

– Ты совсем забыл шариат... Я не должна видеть ни одного мужчины после уплаты калыма. И ни один мужчина не должен видеть меня. А я пришла сюда. Я опозорена...

– Но ведь, кроме Умара и Буранбая, об этом никто не знает!

– Узнают... И тогда судья Камал потребует, чтобы, по шариатским законам, я подвергла себя самосожжению. Чтобы мой грех сгорел вместе со мной...

– Ерунда! Суеверие! Невежество!

– Нет, это не ерунда. У нас люди помнят законы крепче, чем собственное имя.

– Зачем же... зачем же тогда...

– Я пришла на свидание к тебе? Ты это хотел сказать?

– Нет, не это... Нельзя за одно свидание...

– Можно.

– Человек не должен слепо подчиняться всем законам ислама! В исламе много хорошего... Но почему он допускает, чтобы женщину продавали как товар, как вещь?

Глаза Зубейды набухли от слёз. Они были затоплены тоской и горечью. Смертельной тоской.

– Почему же ты ничего не сделал для того, чтобы меня не продавали Садыкджану как вещь?

– Потому что... потому что я не мог купить тебя!

– Тогда убей меня!

Хамза вздрогнул.

– Сломай эту игрушку, эту вещь, которую продают и покупают и которая носит моё имя.

Туча закрыла луну. Ночь погасла. Ещё одна уставшая светить в бездне вселенной звезда скатилась за край земли.

– Когда я вышла сегодня из дома, – глотая рыдания, прошептала Зубейда, – я знала, что делаю первый шаг к смерти... Прощай!

Она повернулась и медленно пошла назад по чёрной тополиной аллее, похожей на вход в преисподнюю.

Ночная птица, с криком сорвавшись с верхушки тополя, полетела за ней.

Чему быть, того не миновать.

Отгремели свадебные бубны, трубы и песни. Отвеселились гости. Куколка танцовщица закончила свои бесконечные, изящные и грациозные порхающие движения вокруг дастархана.

Зубейду ввели в празднично украшенную комнату и посадили на одеяла за "полог невесты", натянутый от пола до потолка.

Через несколько минут в комнату вошёл байвачча, ступил за полог, сел рядом.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он участливо.

Зубейда молчала.

– Вы действительно смущены, или это игра? – нахмурился Садыкджан.

– Я смущена, – так же хмуро, как и он, ответила Зубейда.

Байвачча достал из кармана маленькую деревянную шкатулку.

– Это мой свадебный подарок, – сказал он. – Я заказал его во Франции. Золотой браслет с бриллиантами.

Зубейда молча смотрела на него.

– Наденете сами? – спросил Садыкджан. – Или это сделать мне? – Он взял её за руку. – Разрешите?

Она отдёрнула руку.

– В чём дело? Почему вы так ведёте себя?

– А вы не догадываетесь?

– Нет.

– Я не буду вашей женой.

– Сегодня?

– Вообще.

У Садыкджана дрогнуло колено.

– А вы знаете, какой калым я уплатил вашему отцу?

– Для меня это не имеет значения.

– Зато имеет значение для меня... Десять тысяч рублей золотом! Таких денег ещё никто не платил в Коканде!

– Мне искренне жаль ваши деньги.

– Не беспокойтесь, они не пропадут.

– Вы зря обольщаете себя.

– Послушайте, Зубейда, я знаю, что вы прочитали много книг. Но есть законы жизни...

– Я не признаю над собой никаких законов, кроме законов собственного сердца.

– С такой программой нельзя жить среди живых людей.

– Смотря среди каких...

– А если ваше сердце – средоточие зла?

– Человек со злым сердцем даже не догадывается о том, что у него есть сердце.

– Приятно слышать мудрые речи от собственной жены.

– Я недолго буду вашей собственностью.

– Всю мою оставшуюся жизнь, длину которой измерил только аллах.

– Ошибаетесь. Гораздо меньше.

– Мы, что же, так и будем заниматься философией всю нашу первую брачную ночь?

– Для меня эта ночь ничем не отличается от других.

– Не мучайте меня, Зубейда.

– То же самое я могу сказать и вам.

– Я ваш законный муж!

– Меня выдали за вас насильно...

– Таков обычай. Он существует многие сотни лет. Ни одна женщина в мусульманском мире не может не считаться с ним.

– А я считаться не буду.

– Так выходили замуж и ваша, и моя мать.

– И обрекли себя на рабскую жизнь, на муки и страдания.

– Жизнь по законам предков вы считаете рабской?

– Для женщины – да.

– Вы равнодушны ко мне?

– Абсолютно.

– Кто научил вас всем этим дерзким мыслям? Ваш друг по сочинению стихов и газелей?

– Он здесь ни при чём. Я сама пришла к своим убеждениям.

– Спрашиваю в последний раз... Вы намерены подчиниться мне как законная жена?

– Нет.

– По шариату я могу сделать с вами всё, что угодно. Даже убить вас.

– Я готова принять смерть от вашей руки по законам шариата.

Садыкджан встал. Лицо его было искажено злобой.

– Ладно. Не хотите по-хорошему, будет по-плохому...

Он провёл ладонью по лицу и будто снял давно уже надоевшую ему маску благожелателя, под которой оказался совсем другой человек – грубый, неотёсанный, самодовольный, похотливый.

– Я разорву тебя на куски, но ты станешь сегодня моей женой!.. Я объезживал и не таких строптивых... Ты разделишь сегодня со мной брачное ложе! Это я обещаю тебе...

– Нет, нет, нет! – с ненавистью глядя на Садыкджана, заговорила Зубейда. – Я люблю другого человека и останусь ему верна!

– Хамзу?

– Да!

Байвачча перестал владеть собой. Рывком поднял он Зубейду с подушки и ударил кулаком в лицо.

Она упала на одеяла, заливаясь кровью.

Стоя на коленях на сырой земле, Хамза молился во мраке поздней осенней ночи в своем любимом цветнике во дворе дома ибн Ямина.

– О святой Али-Шахимардан! – страстно шептал Хамза, чувствуя, как по щекам его медленно сползают слёзы. – Пусть дойдёт до тебя моя молитва!.. Сними с меня свое покровительство и благословение, перенеси их на Зубейду... Помоги ей, святой Али!.. Не позволь ей ничего сделать с собой!.. Если она, если она... Я не переживу этого! Слышишь, Али?.. Я отслужу твоей гробнице, я буду жить около твоего праха и славить твой дух... О аллах! Взгляни в мою сторону, сжалься надо мной!.. Если ты позволил совершиться этой несправедливости, если ты не послал молнию на этого мерзкого человека, когда он задумал отнять Зубейду, побереги её в эту ночь, пошли ей силы, укрепи её душу... О Магомет! Трижды молю тебя – помоги, помоги, помоги! Я приползу к тебе в Мекку на коленях, я распластаюсь у твоей могилы, я выполню все твои заветы! Но только не оставляй её сегодня одну, одари её своей святой милостью, приди к ней, вдохни в её оскорбленную плоть свой божественный дух... Али, Али, Али! Вспомни обо мне! Я пришёл к тебе в Шахимардан мальчиком, я с детских лет отдал тебе все свои мысли и чувства. Но как ты ответил на это? Ты ничего не сделал для моей любви, не поддержал моё счастье!.. Помоги хоть моему горю!.. Сегодня, сейчас!.. Я – вот он, я здесь, я стою перед тобой!.. Посмотри на меня! Сохрани Зубейду, сбереги, не дай шайтану утащить к себе!.. Спаси ее, Али-Шахимардан!

Шахзода и Алчинбек, проводив гостей, дружек жениха и подруг невесты, считали посуду (кувшины, блюда, тарелки) в комнате, соседней с гостиной, где проходил малый «жениховский» свадебный той.

– Ты приготовил? – спросила Шахзода.

– Вот, два пузырька, – сказал Алчинбек.

– Давай один сюда. Второй всё время держи при себе. Утром, перед завтраком, он обязательно попросит воды. И тогда... Не дрогнешь?

– Нет. Я думаю об этом день и ночь.

– И помни – мы сможем быть вместе только тогда, когда их не будет.

– Всё сделаю, не волнуйся, шахиня.

– Шахиня? Ах, как приятно это слышать!.. Моя новая родственница тоже получит всю свою порцию во время первого семейного завтрака... Самое главное, чтобы оба они... сразу, одновременно... Тогда все подозрения падут на Зубейду... Будто она его со злости, а себя – от горя... А мы в стороне! И всё богатство, все деньги будут наши, наши!

Бешено, ударом ноги распахнув дверь, в комнату вошёл Садыкджан. Шахзода и Алчинбек онемели от ужаса – слышал или не слышал?

– Что вы здесь делаете? – срываясь на визг, заорал байвачча. – Где коньяк?

Алчинбек достал большую чёрную бутылку с французской этикеткой.

– Налей в большую пиалу! Полную! – топнул ногой Садыкджан и повернулся к Шахзоде: – Где слуги?

– Вы обещали отпустить их сегодня в дом невесты... Они убрали дастархан, и я сказала, чтобы они уходили...

– А где эти кобылы?

– Ваши старшие жены? Они сегодня хорошо угостились и уже спят...

Алчинбек протянул дяде большую пиалу, до краёв наполненную коньяком.

– В доме никого нет, – сказал Садыкджан, – иди закрой на замок калитку.

Алчинбек вышел.

– Налей ещё, – приказал байвачча Шахзоде.

Она плеснула немного в пиалушку.

– Полную!

– Пьёте за вашу новую жену... – усмехнулась Шахзода, – и за то завещание, которое вы обещали написать на моё имя? Или у вас теперь другая наследница?

Садыкджан, ничего не ответив, одним глотком осушил большую пиалу.

– А теперь убирайся! И не смей попадаться мне на глаза до утра!

Шахзода, качнув бёдрами, вышла из комнаты.

Байвачча снова наполнил большую пиалу.

Вошёл Алчинбек.

– Кого ты подсунул мне? – зашипел Садыкджан. – Эта чёртова Зубейда упряма как ослица!.. Она не далась мне... У неё в голове до сих пор сидит твой друг Хамза, будь он проклят вместе с тобой!

Он жадно выпил вторую пиалу.

– Налей ещё! И себе!

Алчинбек со страхом смотрел на байваччу – он никогда не видел ещё, чтобы тот пил столько коньяка сразу.

– Ты оглох? Достань ещё одну бутылку! И дай мне кусок мяса и лепёшку...

Коньяк ударил Шахзоде в голову. Проходя мимо комнаты Зубейды, она остановилась, чуть приоткрыла дверь.

И в ужасе отшатнулась!

Зубейда лежала на спине с залитым кровью лицом, зажав в руке маленький кинжал. Платье на ней было разорвано до пояса, и была видна большая молодая белая грудь, вся покрытая свежими ранами и порезами.

– Кто тебя? – метнулась в комнату Шахзода. – Он? Ты сама?

Зубейда открыла глаза. И, увидев Шахзоду, ударила себя кинжалом под левый сосок.

– Аи, аи! – Завизжала Шахзода, закрывая лицо руками. – Что ты делаешь с собой?

Но рука больше не слушалась Зубейду – она опять только порезала себе грудь.

– Несчастная, откуда у тебя кинжал?

– Я взяла с собой, – захрипела Зубейда, – я хотела убить себя... И не могу, нет сил... Он переломал мне все кости. На, ударь как следует... в сердце...

– Нет, нет!

– Помоги мне умереть, – хрипела Зубейда, – скорее... Дай пузырёк, как тогда в саду... Я знала, что в нём яд... Я потеряла его... Дай ещё один...

Дыхание Шахзоды пресеклось. Она не понимала, что делает. Вид окровавленного лица Зубейды и изрезанной белой груди лишил Шахзоду разума. Коньяк застилал глаза пеленой. Она сунула руку в карман платья, достала пузырёк...

Зубейда, выронив кинжал, схватила его.

– Передай Хамзе: я умираю невинной...

И, откусив стеклянное горлышко, она все до конца вылила себе в рот.

Сидевшая на корточках Шахзода затряслась и, потеряв равновесие, упала на бок.

– Нет, нет, – поползла она в сторону, – не надо, не надо...

Зубейда дёрнулась. Сильнейшая судорога сотрясла всё её тело. Кровь хлынула из горла.

– Нет, нет! – стонала Шахзода, пытаясь встать на ноги.

И вдруг сильнейший удар в голову отбросил её к стене. Она упала и тут же оглянулась. Шатаясь, к ней шёл пьяный Садыкджан.

Он споткнулся о ногу Зубейды и, остановившись, несколько секунд смотрел, как растекается кровь по одеялу. Потом повернулся к Шахзоде.

– Отравила всё-таки, – невозмутимо и вроде бы безразлично покачал головой байвачча. – Зачем?

У Шахзоды прыгали от страха губы.

– Она сама... она сама хотела... Вот лежит её кинжал...

Садыкджан, с трудом наклонившись, поднял кинжал.

– Откуда она взяла?

– Принесла с собой...

– А пузырёк твой?

– Мой...

– Ты ляжешь с ней в одну могилу...

У Шахзоды зашлось сердце: неужели убьёт?

– Я ревновала её к вам, байвачча...

Она подползла к ногам мужа и легла лицом на его сапог.

– Ах, вот в чём дело! Значит, ты всё-таки любишь меня?

– Люблю, байвачча, люблю, – шептала Шахзода.

И вдруг хмельная волна похоти, которую раньше так часто возбуждала в нём эта женщина, захлестнула Садыкджана.

– Мой, мой, мой! – сладко стонала сквозь слезы Шахзода. – Опять мой!

Она всё забыла – и как он издевался над ней раньше, и как она хотела убить его, и как решила вместе с Алчинбеком завладеть всеми его богатствами и деньгами, объехать Европу, весь мир...

А в коридоре, прислонившись к стене, сидел на полу Алчинбек и, слизывая с губ слёзы ревности, с собачьим любопытством смотрел в распахнутую дверь. Его несколько раз тошнило, когда взгляд невольно падал на труп Зубейды. Он пытался встать и уйти, но, встречаясь глазами с горящими безумием зрачками Шахзоды, оставался на месте, придавленный какой-то неведомой ему раньше липкой силой постижения последних пределов человеческой низости.

Когда рассвело, весь Коканд уже знал о смерти Зубейды в первую ночь её замужней жизни.

Огромная толпа собралась около дома Садыкджана-байваччи.

Самого хозяина нигде не было видно. (Перед самым рассветом опомнившийся первым Алчинбек растолкал дядю и вытащил его во двор. Потом запряг кое-как в коляску-одноколку рослого жеребца, свалил потерявшего всякое соображение байваччу на дно коляски и куда-то увёз.)

Слуги, только что вернувшиеся из дома невесты, вынесли Зубейду из дома, положили на деревянный помост и накрыли саваном. Толпа тут же обступила Зубейду.

Ждали полицию.

Неожиданно за углом дома раздался громкий хохот и показалась Шахзода. Платье лохмотьями висело на ней.

– Ха-ха-ха! – запрокинув голову, надрывно хохотала Шахзода. – Смотрите, люди, как любил меня сегодня ночью байвачча! Он не пошёл к своей новой жене, он пошёл ко мне!.. Он любит меня, только меня, одну меня!.. У него много жён, но я самая сладкая!.. Вон лежит его новая жена – она ему не нужна!.. Это я убила её, чтобы она не мешала нам! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!

Толпа замерла в оцепенении. Никто не мог проронить ни слова.

– Встань, Зубейда! – кричала Шахзода, подходя к помосту – Подойди ко мне! Пусть люди сравнят нас и скажут, кто из нас красивее!

Она остановилась около помоста, протянула руку и сдёрнула саван. И вдруг упала на спину и забилась на земле в конвульсиях.

– Прости, Зубейда! Ты умерла невинной, а я погрязла в грехах!.. Убейте меня! Это я виновата, что из-за меня умерла эта девушка!

– Она, кажется, сошла с ума от горя, – сказал кто-то в толпе.

Слуги подняли Шахзоду с земли и унесли в дом.

Ждали полицию.

Под руки привели Рисолат и Ахмад-ахуна. Мать рухнула возле мёртвой дочери и замерла неподвижно. Отец, встав на колени, начал молиться, блуждая полубезумным своим взором по лицам стоявших вокруг людей.

Неожиданно толпа расступилась – к помосту подходили Буранбай и Хамза.

В лице Буранбая не было ни кровинки – оно было такое же белое, как саван. Руки его дрожали... Хамза же, наоборот, был необыкновенно спокоен. Только чёрные круги у него под глазами делались всё больше и больше.

Он несколько минут молча смотрел на Зубейду, потом отвернулся и пошёл к калитке. И вдруг рванулся и побежал.

...Куда и сколько он бежал, Хамза не помнил. Он увидел себя несколько часов спустя сидящим на земле под стеной высокого каменного здания.

Это была мечеть.

Хамза долго смотрел на минарет. С его карниза отделился сначала один кирпич, потом второй, третий, четвёртый... Но они не падали вниз, а улетали куда-то в сторону и вверх, парили в воздухе.

Мечеть разрушалась на глазах. Минарет наклонился вправо, влево, назад, вперёд и медленно начал падать на Хамзу.

Хамза закрыл глаза и потерял сознание...

...Когда он опять открыл глаза, уже смеркалось. Кто-то трогал его за плечо.

Это был Степан Соколов.

– Давай, браток, вставай, – сказал Степан, – чего ты тут сидишь? Целый день тебя по всему городу ищем...

Хамза молча смотрел на него. Молча и безразлично, не проявляя никакого интереса к его словам.

Соколов сел рядом.

– Горе большое, я понимаю. Но ведь не вернёшь её... Чего ж тогда о прошлом убиваться?

Хамза, сложив ладони, начал молиться.

– Это нужно, – согласился Степан, – с богом поговоришь, оно, глядишь, и полегчает...

– Нет бога, – громко сказал Хамза.

– Как так нету? Кому же ты тогда молишься?

– Зубейде. Она теперь мой бог.

Соколов озадаченно посмотрел на Хамзу.

– Ты вот что, браток... Легче на поворотах. А то так и мозгами недолго повредиться.

– Нет бога, – сказал Хамза, – он не пришёл помочь.

– Дело это непростое, – почесал Степан в затылке, – но если считаешь, что нету, то пускай пока так и будет.

– Нет бога. Есть Зубейда. Она не умерла. Она теперь всегда во мне, всегда со мной. Одной ей теперь буду всю жизнь молиться.

– Домой-то пойдёшь? Отец с матерью с ног сбились. И ребята тебя дожидаются, Умар с Буранбаем...

– Пойдём, – сказал Хамза, вставая.