Текст книги "Хамза"

Автор книги: Камиль Яшен

– Значит, понравилось? – усмехнулся байвачча. – Ну что ж, мы тоже не в обиде на вас за ваши статьи. Конечно, кое-кто здесь погорячился, беседуя с вами, но ведь и вы, наверное, тоже погорячились в своих статьях, делая вывод о том, что зякет и шариат противоречат друг другу, не так ли?

Хамза молчал, опустив голову. Он ничего не понимал.

Ничего не понимал и Миркамилбай. Миллионер с трудом пытался сохранить равновесие.

Судья Камал по старческой немощности прикрыл глаза. Ему хотелось сесть. Всё равно куда. Стоявший рядом Алчинбек бережно поддерживал судью под руку.

И только у мудрого Юсуфджана нервно задёргалось веко.

"Коварный байвачча готовит ловушку, – решил кизикчи. – Но какую? Как уберечь от неё Хамзу?"

– Я знаю, почему молчал наш поэт, – сказал Юсуфджан.

– Вот как? – прищурился хозяин дома. – Почему же?

– Он слушал мнения читателей о своих статьях, – улыбнулся кизикчи. – Один мудрец, байвачча-ака, сказал однажды так:

"Чем говорить, предпочтительнее слушать". – "Почему?" – спросили у него. И мудрец ответил: "Иначе бог не дал бы человеку один язык и два уха".

– Прекрасный ответ! – засмеялся байвачча. – Вы, Юсуфджан, как всегда, на коне... Не зря говорится, что мудрость – лучшее украшение жизни. А мудрость возникает при спокойной, уравновешенной беседе. Не кажется ли вам, Юсуфджан, что нам пора снова сесть за дастархан? Мы все немного покричали друг на друга, дали поработать своим голосам и лёгким – необходимо восстановить затраченные силы, не так ли?

"Куда гнёт, куда гнёт, подлец? – лихорадочно соображал кизикчи. – И чем все это кончится?"

– Эй, кто там? – крикнул Садыкджан слугам. – Посадите гостей на их места!

А сам повёл под руку вокруг дастархана спотыкающегося Миркамилбая.

– Что такое? Что такое? – бормотал миллионер. – Куда мы идём?

– Той продолжается, – улыбался байвачча. – Хотите коньяку?

– Х-хочу, – икнул Миркамилбай.

– А сыграть в деньги?

– Обязательно! – обрадовался Муминбаев.

Хозяин дома усадил почётного гостя на подушку на его старое место во главе стола, сам сел рядом и достал из внутреннего кармана халата приготовленную ещё в самом начале вечера тысячерублёвую банкноту.

– Загадывайте номера, бай-эфенди.

– Первый, второй, третий, – клюнул носом Миркамилбай.

– Ваша сумма больше, – не проверяя, сказал Садыкджан, – вы выиграли.

– Ещё, – потребовал гость, пряча банкноту в бумажник.

Байвачча вынул вторую.

– Три последних, – назвал Муминбаев.

– Опять выиграли, – сокрушенно развёл руками байвачча, – даже обидно.

– Вам обидно, а мне приятно. – Миркамилбай уложил вторую тысячерублёвку рядом с первой. – Не выпить ли нам?

– С удовольствием, – взял в руки бутылку Садыкджан. – За вашу удачу.

"Все в порядке, – подумал он, разливая коньяк, – всё налаживается. За эти две тысячи одноглазый чёрт забудет всё, что здесь было. А завтра повезу его на дачу. Уж тут-то Муминбаев не уйдёт от меня. И завтра же, на даче, подпишем бумагу о всех биржевых операциях на сумму в четыре миллиона рублей".

– Ваше здоровье, бай-эфенди!

– Ваше здоровье, байвачча... Опять пьём коньяк – грех, грех...

– Да пойдут нам на пользу все наши маленькие заблуждения...

– Да будут беспечальными наши беседы, да не пропасть нам в расцвете йигитских лет, да пошлёт нам аллах восемь процентов годовых и ни копейки меньше, хе-хе...

"Первая часть моего замысла, кажется, удалась", – отметил про себя Садыкджан.

Между тем все гости уже снова сидели на своих старых местах. "Трус, трус! – молча казнил сам себя Хамза. – Жалкий трус, испугавшийся осуществить свой план, ради которого ты пришёл сюда... Что же ты безропотно щиплешь виноград в доме человека, который отнимает у тебя самое дорогое в жизни, который почти купил тебя самого, обменивая на свои грязные деньги твоё время, твои руки, твой мозг? Что же ты не разорвал на куски эту говорящую свинью в чёрных очках, по недоразумению принявшую облик человека, который опозорил тебя самыми тяжёлыми, самыми непростительными, самыми несмываемыми оскорблениями? Что же ты не сунул бородой в блюдо с соусом давно уже выжившего из ума судью Камала? Что же так просто дал себя уговорить остаться здесь? И почему ты молчишь? Почему не делаешь то, что задумал?.. Боишься, поэт?"

Слуга принёс Алчинбеку на подносе записку.

– Дядя просит тебя не помнить плохого, – наклонился старый друг к Хамзе. – Он также просит тебя прочитать газели...

"Газели? Ну уж газелей-то вы от меня не дождётесь!"

Хамза резко поднялся.

– Наш поэт прочитает сейчас свои газели, – объявил Садыкджан.

И тут же подумал: "Он прочитает сейчас не газели, а какие-нибудь другие стихи. Что-то вроде своей статьи о зякете. Чтобы расквитаться за все обвинения, которые услышал здесь. И тогда-то уж, во второй раз, общее возмущение будет во много раз сильнее первого. И не я выгоню его из своего дома, нет! Его выгонят из моего дома самые почтенные люди Коканда. И это ославит его на весь город. И никто уже не скажет, что я отнял невесту у поэта Хамзы, – разве может быть невеста у человека, который выступает против корана и шариата? Какой же нормальный отец согласится отдать свою дочь за сумасшедшего?"

Хамза посмотрел налево: в глазах у Юсуфджана весёлые искры – давай читай, крой эти постные рожи, дерни ещё раз им всем их скучные и благородные бороды одновременно!

Посмотрел направо: Алчинбек, молча, одним выражением лица, просил, умолял не делать ничего неожиданного, предупреждал, предостерегал...

Хамза усмехнулся.

– Хорошо, я прочитаю свои стихи...

 
Если бедняки кричат криком,
Значит, они устали от боли!
Болью! Болью! Болью!
Опоясаны от поклонов их спины
Ради куска лепёшки!
На какие же тяжкие муки
Обрекают бедных с утра до вечера
Ради куска лепёшки!
Их бьют палками люди баев
По голове, по глазам, по рукам, по животу...
Но они терпят всё это
Ради куска лепёшки!
Ах, до чего же трудно
Вынести эти побои!
Стонет душа, грудь в крови, льются слёзы...
Нищета и невежество -
Для этого рождается человек?
Эй, великие мира!
Ради самого бога, прозрейте!
Не думайте, что до самой смерти
Будут люди терпеть эту мерзость.
Цари однажды станут нищими,
А нищие станут царями!
 

...Юсуфджан мягко, как барс, вскочил на ноги – вокруг дастархана, держа за горлышко пустую бутылку, шёл Миркамилбай Муминбаев. Лицо его сочилось ненавистью, в узких прорезях глаз полыхало бешенство.

– Уходи! Быстрее! – толкнул Юсуфджан Хамзу в спину. – Он потерял контроль над собой!..

Хамза повернулся и медленно пошёл к двери.

– Убить! Убить его! – заорали, словно очнувшись, сразу все гости. – Забросать камнями! Повесить, как собаку!

Миркамилбай замахнулся бутылкой...

– Стой!! – не своим голосом закричал кизикчи и, изменившись в лице, метнулся наперерез баю.

Муминбаев вздрогнул – бутылка, пущенная неверной рукой, грохнулась в стену. Он тут же поднял с дастархана вторую, но Юсуфджан уже повис на плече миллионера. Несколько человек гостей толпой бросились на кизикчи.

Но момент был упущен – Хамза, хлопнув дверью, вышел из комнаты.

– Догнать! Убить! Повесить! – орали плохо стоявшие на ногах гости.

– Как ты посмел?! Как посмел?! – рычал Миркамилбай, пытаясь освободиться от Юсуфджана. – Да я ж тебя...

– Стыдитесь, господин Муминбаев, – отпустив руку бая, тяжело выдохнул Юсуфджан. – Вы же могли проломить ему голову. – Он сделал шаг назад и сказал тихо, с дрожью в голосе: – Вы же могли убить поэта...

События разворачивались с головокружительной быстротой.

На следующий день полицмейстер Коканда полковник Медынский вызвал к себе капитана Китаева, начальника секретного отдела по производству дел особой государственной важности.

– Два часа назад, – сказал Медынский, – мне принесли письмо от нескольких представителей здешней туземной знати.

В письме говорится, что вчера в доме Садыкджана-байваччи некий Хамза, пытаясь оскорбить хозяина и гостей, прочитал стихи собственного сочинения, содержащие призыв к свержению существующего государственного строя... Что это такое?

Местный буревестник? Максим Горький а-ля Туркестан? Как прикажете понимать?.. Кто такой этот Хамза? Откуда взялся?

Почему я до сих пор ничего не слышал о нём?

– Вы прекрасно его знаете, ваше превосходительство, по моим неоднократным докладам, – объяснил Китаев. – Это тот самый человек, который всё время хлопочет об открытии новых туземных школ для детей неимущих.

– Тот самый? Кстати, как его фамилия? Низаев, Ходжаев... Я всё время путаюсь с этими мусульманскими именами.

– У него две фамилии, господин полковник, – Холбаев и Ниязов.

– Две фамилии? Да почему же две? У каждого человека должна быть одна официальная фамилия... Вот у вас, капитан, сколько фамилий?

– Одна, – улыбнулся Китаев.

– И у меня одна. Так почему же у какого-то туркестанца должно быть две фамилии?

– Это связано, ваше превосходительство, с неопределённостью образования фамилий у туземного населения. Официально интересующий вас объект значится следующим образом: Хамза Ямин сын Холбая сын Нияза. Из уважения к предкам он взял фамилию не отца, а деда и прадеда.

– А вы, я смотрю, уже изучили всю родословную этого местного буревестника.

– Иначе нельзя. Он давно у нас под наблюдением.

– Похвально, похвально, капитан.

– Использую опыт, приобретённый в центральных районах империи. Там, в каких бы губерниях ни приходилось служить, первым делом устанавливал контроль за всей пишущей братией – поэтами, публицистами и так далее. И, знаете, почти никогда не вытаскивал невод на берег пустым. Что-нибудь да попадалось.

– Я буду писать о вас в Петербург...

– Чувствительно благодарен, господин полковник.

– А за Хамзой наблюдение усилить. Особо обратить внимание на попытки связаться с русскими политическими ссыльными. Здесь таится самая главная опасность!

Полицмейстер достал из кармана мундира сложенный вчетверо листок бумаги и прочитал:

– "Пролетарское движение распространяется и на самые отдалённые окраины..."

Китаев изобразил лицом искреннее огорчение.

– Так пишут в своих газетах социал-демократы, – сказал Медынский, – и это написано про наши места. Поэтому я срочно вызвал вас сегодня. Стихи этого Хамзы – сигнал!.. Сигнал о том, что и сюда докатились отголоски беспорядков в центральной России. В Петербурге и Москве, благодаря твёрдости властей и непоколебимой монаршей воле, выступления бунтовщиков удалось подавить... Но вы же знаете, что в районе Пресни фабричные несколько дней оказывали вооружённое сопротивление регулярным войскам... Вооружённое! Подумать только!.. А с чего всё началось? Лев Толстой и Максим Горький! Это моё твёрдое убеждение. Толстой пытался ударить по вере – церковь его прокляла...

– Богатая мысль, ваше превосходительство! Нужно запомнить!

– А Хамза замахивается на шариат и коран... Теперь Максим Горький. Сначала все думали, что о птичках стихи написаны, – "Песня о Соколе", "Песня о Буревестнике"... А это на самом деле скрытый призыв к революции, к анархии, к всеобщему разрушению. Посильнее прокламаций и листовок оказалось... Вот тебе и птички!

– Совершенно согласен с ходом ваших размышлений, господин полковник.

– Вот почему так опасны все эти сочинители со своими стихами... У французов тоже всё с книг началось – энциклопедисты, материалисты, велосипедисты там всякие... А чем кончилось? Законному государю и законной государыне головки – чик! – и отрубили.

– Может быть, арестовать его?

– Рано. Он сейчас вольно или невольно будет искать себе друзей среди местных политических ссыльных. И сослужит тем самым нам хорошую службу. Ему обязательно нужны сейчас товарищи по образу мысли. А среди мусульман таких нет... И вот, когда он найдёт себе друзей среди русских, тут-то они его и научат не только песни о птичках писать, но кое-чему и похуже...

И когда местные ссыльные через него, как через поэта, начнут распространять свои политические взгляды на мусульман, когда слепится пяток – десяток мусульманских кружков с "учителями" из русских политических, когда они начнут маёвочки проводить, а то, глядишь, чего доброго, и газетёнку какую-нибудь подпольную наладят, вот тогда-то мы их всех сразу и накроем!.. Но к тому времени у нас должно быть всё как на ладони – адреса, фамилии, явки. И тогда распространению пролетарского движения на далёкие окраины у нас здесь, в Коканде, будет положен конец...

– Восхищён вашей государственной мудростью, господин полковник! Счастлив, что служу в одном округе с вами!

– Мне нужен опытный, преданный офицер, чтобы возглавить намеченную мной операцию. Возглавить и осуществить её.

– Ваше превосходительство, я был бы счастлив...

– Не сомневался! Я освобождаю вас от всех прежних обязанностей. К беспорядкам и открытым волнениям среди мастеровых вы больше не будете иметь ни малейшего отношения.

Только тайное накопление сведений о возможности установления связей между социалистами и местными мусульманскими рабочими... Мы должны будем немедленно, одним ударом обрубить все эти связи, как только они возникнут. Мы обязаны остановить на вверенной нам территории продвижение марксизма в Среднюю Азию. Мы должны любыми средствами предотвратить революционную вспышку в Коканде и вообще в Туркестане...

Вот уж про кого из главных героев романа мы забыли совсем, так это про смотрителя, хранителя и сберегателя гробницы Али-Шахимардана святого Мияна Кудрата.

Правда, немало и лет прошло с тех пор, когда мы виделись с ним в последний раз, но тем не менее святой человек за эти годы почти нисколько не постарел, он по-прежнему жив-здоров, дела его идут как нельзя лучше.

Вот он полулежит на мягких пуховых подушках после первой утренней молитвы, бамдад-намаза, перебирает чётки и что-то нашёптывает про себя – скорее всего последние слова только что сотворённой святой молитвы.

Теперь святой Миян Кудрат уже не просто духовный наставник правоверных Коканда и Маргилана, теперь он религиозный глава мусульман всего Туркестана. И к его имени надо обязательно добавлять титул "хазрат", смысл которого можно перевести как "ваше святейшество". Легенда о родственной близости с Али-Шахимарданом стала реальностью. Святой хазрат Миян Кудрат – это уже почти имамское звание, нечто вроде наместника пророка Магомета.

Вошёл в комнату шейх Исмаил Махсум – о нём мы тоже давно уже ничего не слышали. Шейх Исмаил сильно раздобрел – сейчас он фактически исполняет обязанности смотрителя и сберегателя гробницы святого Али. Из всех религиозных шейхов Шахимардана Исмаил Махсум выше всех продвинулся по иерархической лестнице служителей священного, мазара. Молодость, сообразительность, расторопность, преданность исламу взяли своё – шейх Исмаил стал самым близким человеком святого Мияна Кудрата, его правой рукой.

– Ну? – чуть приподнявшись на локте, спрашивает хозяин дома.

– Всё сделано, таксыр, – опустившись на колени и низко склонив голову, говорит Исмаил Махсум. – Я привёз вашу долю пожертвований.

– Аминь! – произносит святой Миян Кудрат. – Пусть сам святой Али всегда будет вашей опорой, благородный йигит, во всех ваших угодных богу делах, пусть сам всевышний дарует нашей гробнице постоянное изобилие.

– Зерно из Шахимардана я уже засыпал в ваши амбары, таксыр, – добавляет шейх Исмаил.

– Сколько раз я говорил тебе, – хмурится Миян Кудрат, – чтобы ты не называл меня таксыром. Таксыр – это просто обыкновенный господин. Так обращаются друг к другу купцы и чиновники. Мы же с тобой духовные лица, я для тебя хазрат! Ты понял меня?

Шейх Исмаил ещё ниже склоняет голову в молчаливом согласии.

Святой Миян Кудрат откинулся на подушки.

– Ну, Исмаил, какие ещё чудеса ты можешь показать нам сегодня? Говорят, что шайтану жалко отдавать даже добро, принадлежащее самому богу, не так ли?

От этих слов молодой шейх густо покраснел. Потом вытащил из-за пазухи небольшой кожаный кисет-мешочек, наполненный монетами.

– Сколько? – спросил святой.

– Сто золотых рублей, хазрат.

Зрачки святого уменьшились до размера кончиков иголок. Он долго молчал, перебирая чётки и не спуская глаз с лица Исмаила Махсума. В душе молодого шейха маленькая белая ящерица страха безнадёжно боролась с огромной чёрной жабой неубиваемой жадности.

– Ну и дурак же ты, Исмаил, – тихо сказал наконец святой. – Ты бы хоть прибавил ещё два золотых рубля для убедительности, а? Тогда бы это было похоже на правду... Ровно сто рублей! Какая точность!.. Как аккуратно отсчитали паломники тебе эту сумму! Я могу заплакать от умиления...

Шейх Исмаил, заливаясь кумачовой зарей, был каменно неподвижен.

– Нет, ты не просто дурак, – распалялся святой, – ты ещё и жалкий подлец, наглый тупица!.. Что ты уставился на меня своими бараньими глазами? Ты что мне принёс? Подачку?.. Из-за милости и великодушия, проявленных мной к тебе, ты богатеешь за счёт мазара и вакуфных земель, как чайханщик на большой дороге! Ты раздулся как индюк от золота, которое мусульмане с чистым сердцем несут в Шахимардан... А что ты несёшь мне? Гроши, да?.. Ты хочешь украсть деньги у бога!.. А если я лишу тебя всех прав, прокляну и в рваном халате выгоню из Шахимардана, а?

Шейх Махсум не шевелился, безмолвствуя.

И тогда, видя, что не помогают даже такие угрозы, святой схватил кисет-мешочек и швырнул его в голову Исмаила Махсума.

Кисет, попав в лицо шейха, развязался – монеты покатились по одеялам.

Вид золота словно разбудил Исмаила – его неожиданное и тупое упрямство исчезло как дым. С громким воплем повалился он на подушки перед Мияном Кудратом, распростёрся около его ног.

– О, мой хазрат! – кричал шейх Махсум. – Да ниспошлёт вам аллах милосердие! Ради нашего великого уважения к вашему отцу, святому Ак-ишану, пощадите меня, простите меня, грешного, не проклинайте, не изгоняйте! Ещё до вечера я принесу вам тысячу золотых таньга!

Миян Кудрат брезгливо наблюдал за извивающимся перед ним молодым шейхом.

– На прошлой неделе в Шахимардан в дар святому Али привезли одну несравненную красавицу, – стонал Исмаил Махсум. – Я захватил её с собой в Коканд... Сегодня же она будет доставлена к вам в гарем, хазрат!

– Собери деньги! – властно приказал Миян Кудрат.

Шейх Исмаил, ползая по одеялам, как годовалый младенец, быстро собрал монеты.

– Дай сюда!

Махсум протянул кисет Мияну Кудрату

– Богатства мира должны служить нам в этом мире, – нравоучительно сказал святой. – Да пойдёт твоя тысяча таньга и эти сто золотых во искупление твоих же грехов.

Шейх согласно кивнул.

– Отдаёшь женщину? – прищурился святой.

– Отдаю, – всхлипнул шейх.

– Поклянись!

– Клянусь кораном и шариатом!

– Достаточно было, если бы поклялся чем-нибудь одним. Но если ты клянёшься сразу и кораном и шариатом, значит, ты глубоко осознал свой грех и находишься на пути к исправлению... Пойди скажи, чтобы нам принесли чай...

Выпив несколько пиалушек, Миян Кудрат посветлел лицом – суровое, жёсткое выражение ушло из его глаз.

– Ну, как поживаете, мой шейх? – торжественно обратился Миян Кудрат к Исмаилу Махсуму. – Как ваше здоровье, дела? Всё ли хорошо дома? Благополучны ли семья, жёны, дети?

– Слава аллаху, всё хорошо, хазрат. Моя семья живёт вашими молитвами.

– Теперь слушай, Махсум, внимательно, для чего я вызвал тебя из Шахимардана, – наклонился вперёд святой. – У меня был разговор с полицмейстером Медынским...

Шейх Исмаил проглотил подошедшую к горлу слюну.

– Ты знаешь поэта Хамзу?

– Конечно, знаю.

– Этот дерзкий и нахальный йигит сильно провинился перед русскими властями... Давно грешит он и перед нашей религией. Он читает газеты и журналы, выходящие не только здесь у нас, в Туркестане, но и в Баку, в Уфе и в Казани. Он связан с мусульманами во всех этих городах, посылает им свои стихи против корана и шариата. Так сказал Медынский... Теперь слушай дальше. Он подбивает на чтение газет и журналов некоторых молодых мусульман в Коканде. Этого допустить нельзя! Нужно помочь русским властям...

– Какой грешник! Какой мошенник! – зацокал языком шейх Исмаил.

– Вот именно!

– Вах, вах, вах! – возмущению Исмаила Махсума не было границ. – Предал веру, предал шариат, предал наши обычаи!

– Ты помнишь тот день, когда много лет назад у нас в Шахимардане на радении дервишей умер мальчишка, сын какого-то торговца?

– Конечно, помню. Как можно забыть такой день?

– Так вот в этот же день в Шахимардане я своими руками срезал с головы Хамзы ритуальную косичку и объявил святого Али его покровителем. Хамзе было тогда семь лет.

– Вай, вай, вай! Как же он попал, такой маленький, в Шахимардан?

– Его привёл отец, Хаким-табиб.

– Хаким-табиб? Я знаю его.

– Это смиренный, послушный, набожный мусульманин. Через него мы и должны оказать давление на сына. Этим займёшься ты...

– А мазар Али-Шахимардана?

– Мазар пока постоит без тебя. Возле дома Хакима-табиба всё время должны находиться наши люди. Пошлёшь туда нескольких дервишей, у которых ещё не отмолены перед аллахом большие грехи. Передай им от моего имени, что всевышний снимет потом с них эти грехи... Напротив дома Хакима-табиба есть баня. Пусть наши люди с утра до вечера толкутся около бани и следят за Хамзой – куда пошёл, с кем встречался, о чём разговаривал, понял?.. А ты сам, как смотритель и сберегатель гробницы, должен будешь распустить слух о том, что святой Али снимает своё покровительство с Хамзы за великие его прегрешения против корана и шариата. И это сделает его посмешищем в глазах всех мусульман города и ослабит влияние среди тех, кого он подбивает на чтение, понял?

– Понял, хазрат, понял.

– А потом мы возьмёмся за его отца. Пригрозим ему изгнанием из мечети, отлучением от ислама, похоронами без савана...

Шейх Исмаил Махсум молчал, неподвижно глядя в одну точку.

– Ну, что ты замолчал? – насторожился святой. – Не хочешь браться за это дело?

– Значит, вы вызвали меня, хазрат, в Коканд для того, чтобы следить за Хамзой, а не для того, чтобы я привез вам вашу долю из пожертвований мазару?

– Жалеешь, что поторопился, обещав мне тысячу таньга и свою несравненную красавицу?

И святой Миян Кудрат оглушительно захохотал.

– Жалею, хазрат, – искренне сказал шейх Исмаил. – То дело, которое вы поручаете мне, я бы мог сделать, и не принося вам тысячу таньга.

– Прикуси свой поганый язык, – злобно сдвинул брови Миян Кудрат. – Ты отупел в своём Шахимардане и разучился быстро соображать. Поэтому и потерял одну тысячу таньга. Но не жалей о них!.. Я вызвал тебя в Коканд для того, чтобы ты встряхнулся, посмотрел на людей, набрался ума-разума и сделал угодное исламу дело... Ты хотел утаить деньги, но аллах видит всё, и я вижу всё. Потому что и для тебя, и для всех других мусульман я и есть и аллах, и наместник пророка Магомета на земле в одном лице сразу. Благословение всевышнего снизошло на меня! Я имам для всех мусульман Туркестана! Ты понял меня, шейх?

– Понял, хазрат, понял...

– А за Хамзу ты будешь иметь Шахимардан ещё на много лет вперёд. Ты будешь богатеть около гробницы, как продавец воды на берегу реки. Ты будешь торговать воздухом и надеждами, а в карман класть золото!.. Потому что, пока есть Шахимардан, есть и мы. Потому что, пока богатеет Шахимардан, богатеем и мы. Потому что Шахимардан – это крепость ислама!

Уже несколько дней работал Хамза грузчиком на городской товарной железнодорожной станции. С должности конторщика его уволили сразу, как только он пришёл на завод после болезни.

– Если не хочешь совсем без заработка остаться, – сказал старший писарь, – иди прямо на станцию. Спросишь нашего приказчика – он тебя и определит в артель. Там всегда лишние спины нужны.

В первые дни всё тело болело и ныло как одна сплошная, незаживающая рана. Усталость холодным сквозняком неслась через пустую душу. На плечах и на шее висели чугунные гири.

Хотелось только спать. И он, приходя вечером домой с работы, ложился и проваливался в бездонное ущелье сна до самого утра.

Иногда днём, сквозь заливавший глаза пот, в густой хлопковой пыли на фоне огромных рогожных тюков, взмокших полосатых халатов и обнажённых по пояс, лоснящихся от жары мускулистых фигур грузчиков, которых набирали в основном из босяков, возникало грустное лицо Зубейды, но ежесекундное физическое напряжение, необходимое на каждом шагу, при каждом движении, "съедало" это прекрасное видение, и оно исчезало, таяло в зыбком мареве душного воздуха, в криках, ругани, железном лязге вагонов, свистках и гудках паровозов.

Исчезало, чтобы снова возникнуть и снова исчезнуть – бесследно, нематериально, неосязаемо.

Он пытался, сделав усилие, думать о Зубейде чуть дольше, чем видел перед собой её лицо, но безостановочный, неумолимый, ненасытный ритм погрузки хлопковых тюков в железнодорожные вагоны рассыпал его мысли и воспоминания; только и было времени, чтобы вернуть их – в те несколько секунд, когда один тюк был сброшен с плеч, а другой ещё не взвален; но тягостное ожидание следующей ноши лишали память упругости, и драгоценные, вольные, живые секунды превращались в тупое, мёртвое и почти животное ожидание нового удара рогожного тюка по спине.

А утром и вечером, шагая на станцию и возвращаясь оттуда, он спал на ходу с открытыми глазами, механически переставляя ноги, и всё было отнято и отключено у него – ум, память, сердце, нервы, прошлое, настоящее, будущее.

В эти дни в доме Хамзы (вернее, в доме его отца Хакима-табиба) случилось несчастье. Неожиданно и тяжело заболела дочь ибн Ямина, старшая сестра Хамзы Ачахон.

...Войдя в комнату сестры, Хамза поклонился сидевшей около постели больной Джахон-буви. Мать подняла на сына немощный, полный старческих слёз взгляд и покачала головой – нет никакого улучшения.

Ачахон дышала тяжело, дрожь то и дело пробегала по её телу, губы были бескровны, обкусаны, худые плечи утонули в подушке.

Густые чёрные волосы траурно окаймляли белое восковое лицо, красивое ещё две недели назад, а сейчас похожее на маску.

Услышав, что кто-то вошёл, Ачахон открыла глаза.

– Ах, я всё равно умру, – тихо простонала она, – зачем ты так долго мучаешь меня, аллах? Уж лучше бы скорее забрал к себе...

– Потерпи, потерпи, бог милостив, – утешала Джахон-буви дочь. – Но не зови его к себе слишком рано. Аллах сыплет недуги людям горстями, а забирает обратно щепотками. Придёт время – он поможет тебе, исцелит тебя.

Сестра посмотрела на брата, слабо улыбнулась ему.

– Хамза, – прошептала Ачахон, и по щеке её скатилась слеза, потом вторая, – если бы я знала, что твоя свадьба с Зубейдой будет скоро, я бы умерла спокойно...

Хамза тяжело вздохнул.

И вдруг он почувствовал, как вся болезнь сестры, так мучительно и долго терзавшая ее измождённое тело, почти физически перешла к нему, стеснила грудь, сдавила сердце и, соединившись с его собственной болью, которую он загнал куда-то очень далеко, на дно души, останавливает дыханье, холодит руки и ноги, вынимает мозг...

Вдруг с ледяной ясностью он понял, что никогда и нигде никакой его свадьбы с Зубейдой не будет.

И слова, которые он гнал от себя, которые старался забыть, от которых прятался, как ребёнок, вдруг выплыли перед ним – слова о том, что его Зубейду, без которой он не мог жить, его счастье, единственное и неповторимое, продали и купили, как вещь, как товар...

– Неужели, – дрогнувшим шёпотом спросил Хамза у матери, – неужели отец не может найти никакого лекарства, чтобы спасти Ачахон?

– Эх, сынок, – запричитала Джахон-буви, вытирая слезы, – разве можно найти лекарство от сглаза? А нашу семью кто-то сглазил – это уж точно. Шайтан слишком часто стал заходить к нам в дом. Видно, кто-то из нас сильно разгневал аллаха – вот он и посылает нам напасти одну за другой, одну за другой...

– Ах, жизнь моя молодая, несчастная моя жизнь! – стонала, извиваясь от боли, Ачахон. – Когда же я умру?.. О аллах, в чём я провинилась перед тобой? Возьми меня быстрее, только не мучай, только не му-у-чай!..

Хамза больше не мог видеть страданий сестры. Стремительно выйдя из женской половины дома, он пересёк двор и вошёл в комнату отца, в которой Хаким-табиб принимал очередного больного.

– Отец, – дрожащим голосом заговорил Хамза, – Ачахон умирает! Неужели вы...

– Подожди, сын, – оборвал его ибн Ямин, – я закончу осмотр и позову тебя.

Хамза снова выскочил во двор, обогнул террасу и, прижавшись спиной к стене, медленно сполз на землю.

Он закрыл глаза, и перед ним сразу возникла картина: через двор товарной железнодорожной станции идёт человек в белом полотняном костюме и соломенной шляпе, держа в руке чемоданчик, на котором в маленьком белом кружке нарисована смешная "букашка" – такой же маленький красный крестик.

Это "урус-табиб" – русский доктор Смольников. Его вызвали на станцию, потому что одного из железнодорожных рабочих сильно обожгло на путях паровозным паром.

"Урус-табиб" приехал в Коканд, как говорили про него знающие люди, из Сибири – отогреться под южным солнцем после долгой жизни на Севере. А на Север доктора Смольникова сослал царь. За политику.

"Может быть, позвать русского доктора к Ачахон, может быть, русский доктор сможет помочь сестре?.. Но ведь рядом отец, он же тоже врач".

Хлопнула калитка – ушёл больной. Ибн Ямин, выйдя во двор и увидев сына, подошёл, сел рядом.

– У Ачахон очень тяжёлая болезнь, – говорит отец, – я ничего не могу сделать. Мы, табибы, лечим только травами, иногда вправляем вывихи... А здесь болезнь ушла вовнутрь, здесь нужен нож...

– Нужно резать, да? – спросил Хамза.

– Да, нужен хирург.

– Русский доктор умеет резать?

– Русский доктор? – переспросил ибн Ямин. – Конечно, умеет.

– Нужно позвать русского доктора!

Хаким-табиб поднял на сына взгляд, покачал головой:

– Это невозможно. И ты знаешь почему... Русский доктор – человек другой веры, он чужой для нас.

Хамза вскочил на ноги.

– Это говорите вы, табиб, знаменитый в народе лекарь, к которому люди идут лечиться? Значит, моя сестра должна умереть? Значит, она должна стать жертвой невежества?

– Замолчи, Хамза! Мужские руки иноверца не могут прикасаться к женскому телу, к телу моей дочери! Мусульманин не имеет права пренебрегать заповедями шариата, он не должен нарушать их!.. На тебе лежит благословение святого Али-Шахимардана. Это он, Али-Шахимардан, внушил тебе божественный дар поэзии, это он научил тебя писать стихи... Как же ты можешь после этого быть настолько неблагодарным святому Али и требовать от меня, чтобы я нарушил законы нашей религии?.. Если мы позовём русского доктора, нас подвергнут религиозной казни – закидают камнями...

– Теперь я понимаю, – с горечью сказал Хамза, – почему из десяти ваших детей в живых осталось только трое. Своей верностью заповедям шариата вы уморили семерых моих братьев и сестёр!..

– Эх, сынок, сынок, ты сам не ведаешь, что говоришь... Наши дети умирали маленькими потому, что так было угодно аллаху. Он дал их мне и твоей матери, когда захотел, он же и забрал их обратно, когда они стали нужны ему самому.