Текст книги "Хамза"

Автор книги: Камиль Яшен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

3

Алчинбек Назири сидел в своем кабинете. Сняв очки в большой чёрной роговой оправе, он тщательно протёр их специальной байковой тряпочкой и снова надел.

Зазвонил телефон. Алчинбек снял трубку.

– Слушаю... А-а, сколько лет, сколько зим!.. Как здоровье супруги?.. Спасибо, спасибо, всё хорошо... Ну, что слышно на белом свете?.. Разговор ко мне? Пожалуйста... Так, так, так... Всё понял. К сожалению, ускорить издание книги Хамзы сейчас не представляется возможным... Давно лежит? У нас вся художественная литература лежит без движения – ждём новый алфавит... Работа идёт полным ходом, создан специальный комитет.. Да и кроме всего прочего, у рецензентов есть серьёзные претензии к рукописи. Отмечают отрыв формы от содержания. А чему учит нас товарищ Ленин? Ни в коем случае не допускать в нашей работе разрыва между формой и содержанием... Нет, нет, я вполне согласен с вами – содержание соответствует. Но форма, форма... А литература – это, знаете ли, специфическая форма идеологии. Так что автору ещё нужно будет серьёзно поработать... А высказанные вами пожелания я непременно учту... Всего хорошего! Большой привет вашей супруге!..

Алчинбек положил трубку. Достал носовой платок, вытер вспотевший лоб. Потрогал пальцем усы. Улыбнулся.

Дверь с шумом отворилась. Вошли Шавкат и новый сотрудник издательского подотдела Урфон, державший под мышкой толстую пачку рукописей.

– Товарищ Назири, вы обязательно должны принять меры! – – горячо начал прямо с порога Урфон. – Сейчас на обсуждении книги профессора Шавката "История узбекского народного искусства" Хамза позволил себе такое, за что раньше в Европе просто вызывали на дуэль!

Алчинбек молча посмотрел на Шавката. Профессор, усевшись в углу в кресло, мрачно смотрел перед собой.

– Что произошло?

– Не приведи господи, – угрюмо выдавил из себя Шавкат, – даже лежать в одной могиле с таким психопатом, как этот Хамза...

– Нет, вы представляете себе, товарищ Назири, – заторопился с объяснениями Урфон, – шло нормальное обсуждение, все выступавшие говорили о нужности и полезности книги профессора для широкого узбекского интеллигентного читателя, отмечали солидную философскую аргументацию от Сократа до Ахмада Яссави... И вдруг встаёт Хамза и заявляет, что книга не нужна узбекскому народу, так как в ней нет ничего о классовой борьбе.. Позвольте, но о какой классовой борьбе между узбеками может идти речь, когда они только что стали свободной нацией?.. Или узбеки должны сразу вцепиться в горло друг другу, чтобы отметить свое освобождение?

Алчинбек снял очки, протёр их байковой тряпочкой, снова надел.

– Что скажет уважаемый профессор?

– Я скажу одно... Хамза отравлял мне жизнь в Хорезме, теперь отравляет здесь. Ведёт себя действительно как скорпион – кусает и преследует, преследует и кусает... Если так будет продолжаться, я подам заявление об уходе из Наркомпроса. Я и так слишком много времени отдаю административной работе в ущерб своим научным интересам. А тут ещё почти ежедневные столкновения и скандалы с Хамзой. Вы должны оградить меня, товарищ Назири, от его постоянных наскоков. Хватит, половину моей крови он уже выпил в Хорезме!

– Садриддин Айни присутствовал на обсуждении? – спросил заместитель народного комиссара.

– Присутствовал.

– Что он сказал?

– Айни поддержал Хамзу.

– Вот как? – неопределённо поднял брови Алчинбек.

– Ваш Садриддин Айни, – буркнул Шавкат, – назвал Хамзу поэтом-богатырём новой эпохи...

– Бред! – фыркнул Урфон.

Алчинбек Назири внимательно посмотрел на нового сотрудника Наркомата просвещения.

– Товарищ Урфон, – спросил Алчинбек, – а что это за рукописи у вас в руках?

– Это пьесы Хамзы.

– Рукопись его книги?

– Да.

– А зачем вы её носите с собой?

– После обсуждения, – объяснил Урфон, – Хамза спросил у меня о судьбе своей рукописи. Я ответил ему, что согласно коллегиальному решению издательского подотдела мы возвращаем рукопись автору на доработку...

– А он?

– А он сказал, что хотел бы услышать эти слова лично от вас.

И Урфон положил на стол хозяина кабинета пухлую пачку рукописи.

Алчинбек посмотрел на дверь. Перевёл взгляд на Шавката, слегка прищурил правый глаз... Шавкат, вздохнув, кивнул головой: понял.

– Товарищ Урфон, – назидательно начал заместитель народного комиссара, – а ведь вы, пожалуй, не правы, заявляя, что между узбеками не может быть классовой борьбы... Вот, например, вам не нравятся стихи Хамзы, а Садриддину Айни они нравятся. Он даже назвал Хамзу поэтом-богатырём новой эпохи. И это, на мой взгляд, справедливо. В семнадцатом году в Ташкенте и в Коканде стихи и песни Хамзы стоили многих баррикад и пулемётов. – Алчинбек посмотрел на дверь, перевёл взгляд на Шавката, улыбнулся. – Жизнь состоит из противоречий, товарищ Урфон, – продолжал заместитель народного комиссара, – борьба противоположностей составляет основу человеческого бытия. Это называется диалектикой. Впервые эти мысли были высказаны очень давно, ещё в Древней Греции... Слыхали о таком учёном – Гераклите?

Урфон метался немым взглядом между Шавкатом и Назири, как бы спрашивая: что происходит? как мне вести себя? что говорить?

Шавкат встал, подошёл к Урфону, шепнул: "Поедешь учиться в Стамбул, а сейчас сядь и молчи". И вернулся в кресло.

– А я что-то не испытываю больших симпатий к Гераклиту, – громко подал голос из угла Шавкат. – Ни к Гераклиту, ни к Демокриту. В своё время их идеи, а также взгляды Анансагора и Аристотеля поколебали убеждения даже таких могучих личностей, как Алишер Навои и Улугбек... Нет, мне ближе дух Платона, Пифагора, Сократа...

– Не хотите ли вы, Шавкат-эфенди, подобно Сократу, умереть в тюрьме, приняв яд? Ха-ха-ха! – засмеялся Алчинбек Назири.

Урфон недоумевал. Для кого играется весь этот спектакль? Для него? Или для кого-то другого?

В коридоре послышались шаги.

– Если хотите избежать превратностей судьбы, профессор, – громко сказал заместитель наркома просвещения, – то читайте на ночь не Сократа, а Маркса и Энгельса...

В дверь постучали.

– Войдите! – встал из-за стола Алчинбек.

Дверь открылась, и в кабинет товарища Назири вошёл Хамза Ниязи.

– О-о, дорогой друг! – широко раскинув в стороны руки, пошёл навстречу Хамзе Алчинбек. – Какая неожиданность! Сколько лет, сколько зим? Ассалям алейкум!

Хамза, увидев в комнате Шавката и Урфона, задержался было на пороге, но товарищ Назири уже заключил его в свои объятья.

– Проходите, садитесь! – гостеприимно приглашал заместитель народного комиссара. – А ко мне вот тут зашли мои сотрудники, обсуждаем новости... Говорят, вы сегодня крепко поспорили с товарищем Шавкатом на обсуждении его книги?

– Не поспорили, а сразились, – хмуро произнёс Хамза, опускаясь на диван.

– Вам не нравится книга профессора Шавката? – Широкая улыбка лучезарно озаряла приветливое лицо товарища Назири.

– Шавкат перечёркивает нашу классику. В его книге написано, что произведения Алишера Навои не нужны народу...

– В моей книге написано, что Навои – мистик! А мистицизм идейно чужд нам, большевикам!

– Продолжим? – прищурился Хамза. – А Лейл и и Меджнун? А Фархад и Ширин? Это тоже мистика? Это тоже не нужно народу?.. Вы хотите отсечь нашу тысячелетнюю культуру от нового читателя. Но у вас ничего не выйдет! Ленин говорит, что культурное наследие нужно беречь как зеницу ока, что...

– Не вы один читали Ленина, – перебил Шавкат, – мы тоже знаем, что согласно ленинской формулировке в каждой национальной культуре, пусть даже неразвитой, есть элементы демократической и социалистической культуры, ибо в каждой нации есть трудящиеся и эксплуатируемые массы, условия жизни которых порождают демократическую и социалистическую идеологию. И поэтому...

– Ленина цитируете? – резко оборвал Шавката Хамза. – Вспомните лучше Хорезм!.. Какую культуру вы насаждали там как нарком просвещения Хорезмской республики? Социалистическую? Или турецкую, буржуазную?

– Друзья, друзья! – забеспокоился хозяин кабинета. – Зачем ворошить прошлое?

Он понял, что Шавката надо срочно выводить из разговора, чтобы снять турецкую тему, чтобы она вообще забылась, и выразительно посмотрел на Урфона, как бы давая ему команду в бой! И злее, острее! Комедия кончилась.

И Урфон внял.

– Товарищ Хамза, – вмешался в разговор Урфон, – а почему вы присваиваете себе единоличное право судить о поэзии Навои? Сейчас не семнадцатый год, пришло другое время. Литература требует новых оценок, мнений, приёмов. Нельзя же ограничивать поэзию только двумя словами – да здравствует! Да здравствует!..

– Не нравится? – усмехнулся Хамза.

– Не нравится! – с вызовом ответил Урфон. – Эпоха лозунговой поэзии кончилась!

– А Маяковский?

– Я не знаток русской поэзии.

– Вас иногда называют у нас главой новой поэтической школы, – внимательно разглядывал Урфона Хамза. – Что же вам нравится в современной поэзии? И кто?

– Никто!! – скрестил руки на груди Урфон.

"Такой ответ он считает, наверное, наиболее достойным для главы поэтической школы, – подумал Алчинбек. – Позер... Нет, это не та фигура, которую можно противопоставить Хамзе. Жидковат".

– Человек, которому никто не нравится, – сказал Хамза, – должен быть более несчастливым, чем даже тот, который никому не нравится.

"Хорошая мысль, – отметил про себя Алчинбек. – Опять он прав. И тем опаснее".

– Газели Навои, против которых выступает профессор Шавкат, – откинул назад голову Урфон, делая вид, что не понял слов Хамзы, – написаны в пятнадцатом веке. Они наполнены средневековыми предрассудками. Наш современник ничего не поймёт в них, если мы издадим сейчас книгу Навои.

– А вы собираетесь вообще что-либо издавать? – повернулся Хамза к Алчинбеку. – В последнее время на прилавках книжных магазинов не появилось ни одной художественной книги.

– По вполне понятной причине, – улыбнулся товарищ Назири, – готовится новый алфавит.

– Сколько же может это продолжаться? – покачал головой Хамза. – Если профессор Шавкат по-прежнему останется во главе комитета по новому алфавиту, наши внуки вырастут неграмотными.

Алчинбек деланно засмеялся.

– Ничего, ничего, потерпите, – сказал он, снимая очки и протирая их байковой тряпочкой. – Идёт работа огромной государственной важности – целый народ получает новую письменность...

– Не по этой ли причине вы хотите вернуть мне на доработку мою рукопись? Я вижу, что она уже лежит у вас на столе.

– Отчасти и по этой. Но только отчасти. Главная причина – литературная сторона дела... Я прочитал... все ваши пьесы, дорогой Хамзахон. И надо сказать, что по содержанию все они очень понравились мне. Собственно говоря, я их знаю давно и всегда был поклонником вашего драматургического таланта. "Бай и батрак" – замечательная вещь. "Проделки Майсары" – прекрасно! "Трагедия Ферганы" – сущая правда... Мы их все издадим большой книгой, вы станете богатым, как бывший бухарский эмир...

– Для чего же тогда доработка?

– Когда актёры произносят со сцены ваши слова, они добавляют к ним свою индивидуальность, мастерство игры и так далее... Но когда эти же слова написаны на бумаге, они выглядят совсем по-другому... Вам нужно поработать над языком, Хамзахон. Тем более что в связи с подготовкой нового алфавита у вас есть ещё время...

– Вы считаете себя более опытным литератором, чем я, товарищ Назири?

– Моё мнение совпадает с мнениями рецензентов, товарищ Ниязи.

– И у профессора Шавката, заведующего издательским подотделом, наверное, тоже такое же мнение? – горькая ирония звучала в словах Хамзы.

– Мне уже опасно вообще критиковать вас, – нехотя отозвался Шавкат. – Вы сразу же начнёте говорить, что я свожу с вами счёты за Хорезм...

– Молчали бы уж про Хорезм, – вздохнул Хамза. – Неужели совесть позволяет забыть о том, как вы преследовали меня в Хорезме?

– Это вы не давали мне там житья!

– Но вы-то были в Хорезме наркомом просвещения, а я – рядовым работником, вашим подчиненным!.. И, пользуясь своим положением наркома, потеряв последние остатки совести, вы ставили мне капканы на каждом шагу, рыли волчьи ямы...

– Вы болтаете, как вздорная старуха! – вскочил с места Шавкат.

– Друзья, друзья! – раскинул в стороны руки Алчинбек, как бы желая удержать спорящих от прямого физического столкновения, – к чему эти страсти?.. Ведь мы же коммунисты, мы дети одной нации!..

– Всё можно отмыть, Шавкат, кроме грязной совести! – запальчиво, чувствуя, что перестаёт владеть собой, крикнул Хамза.

– Базарный трибун! – заорал Шавкат. – Иди выступать со своей красоткой на рынок!

– За это получишь по морде! – взорвался Хамза.

– Таван! Скорпион! – надрывался Шавкат.

Хамзу передёрнуло. Пустота заледенела в груди.

Он медленно повернулся к Алчинбеку.

Только он один, Алчинбек, мог помнить это слово, которое ещё в Коканде пытались приклеить к нему, Хамзе, прихвостни Садыкджана после того знаменитого приёма, на котором Миркамилбай Муминбаев, обезумевший от коньяка и стихов о зякете, швырнул в него пустую бутылку...

Но оно не приклеилось...

И вот теперь здесь, в Самарканде, Алчинбек вспомнил о нём.

Для кого? Для этих подонков Шавката и Урфона?

Заместитель народного комиссара просвещения стоял около своего стола бледный, опустив глаза.

Хамза подошёл вплотную.

– Эх ты, друг юности!.. – дрогнувшим от волнения голосом сказал Хамза. – Ты предал нашу молодость... Но не только этим словом...

Казалось, ещё ни разу в жизни не испытывал он такой сквозной, такой саднящей боли души, опоясавшей всю грудь, горло, ключицы, руки, ноги...

– Ты продал свою жизнь за карьеру, чины, пайки, кабинет...

– Ты сам предал нашу нацию! – вспыхнул Алчинбек. – Наш народ, нашу землю!..

– Ты думаешь, я никогда не думал о том, кто продал Зубейду Садыкджану?! – Глаза Хамзы заволакивало холодное, неостановимое, неуправляемое бешенство. – Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты оказался в день смерти моей матери в доме моего отца?!.. Ты думаешь, я никогда не думал о том, почему ты не явился на маёвку в Ширин-сай?!.. Мне страшно было думать обо всём этом, потому что, если бы я нашёл доказательства, если бы хоть одна моя мысль подтвердилась, я должен был бы задушить своими собственными руками сначала тебя, а потом и себя...

Алчинбек неожиданно улыбнулся.

– За эти слова, – кривя рот улыбкой, сказал он, – ты отдашь партийный билет...

– Не пугай меня... Мне нечего бояться... Моя совесть чиста... Бояться должны вы с Шавкатом... Это вы готовы продать землю наших отцов англичанам, туркам или всё равно кому... Ты всю жизнь хотел стать слугой британских хозяев – для этого и учил свой английский язык...

– Отдашь партбилет, Хамза, отдашь...

– Не отдам! Я предан земле, на которой родился... Я воевал, я боролся за неё, я открывал школы для детей народа... Всю свою жизнь я служил народу, как мог. А ты всегда был фальшивым революционером, Алчинбек... В своей пьесе "Хивинская революция" я сорвал маску с таких революционеров, как ты...

– Отдашь партбилет, отдашь...

– Ты заполз в революцию и партию, как змея, Алчинбек!.. Ты окружил себя говорящими насекомыми вроде этого обмылка Урфона...

– Негодяй! – завопил Урфон. – Я вызову тебя на дуэль!

– Ты всегда был только блюдолизом Садыкджана, господин заместитель народного комиссара!.. А сейчас своим красноречием пускаешь пыль в глаза Советской власти.

– Это ты пускаешь пыль в глаза своими пьесками, комедиант несчастный!.. Я, я, я, а не ты помог Советской власти отыскать последние сокровища Садыкджана!..

– Ты просто сдал в банк драгоценности Шахзоды, жены Садыкджана, которые украл у неё, когда был её любовником!.. Ты показал себя бескорыстным ягнёнком, и тебя назначили в Фергану... А на самом деле ты просто купил эту должность!..

Лицо Алчинбека исказилось, перекосилось от яростной, неудержимой злобы.

– Я тебя вышвырну из партии за клевету, как щенка!..

– Не любишь правду, господин комиссар?

– И все твои пьесы – это клевета на узбеков! Ты нарочно выводишь на сцену уродов и психов, каковым являешься сам, и выдаёшь их за народные характеры... Ты опозорил республику своими ублюдочными карикатурами на целый народ под видом драматургии!.. И за это ответишь отдельно!

– Вот теперь я слышу голос настоящего Алчинбека Назири... Тебе же нравились мои пьесы ещё десять минут назад, ты же собирался платить мне за них гонорар...

Алчинбек потерял контроль над своими чувствами.

– Вон отсюда! – заорал он и, схватив рукопись Хамзы, швырнул её на пол. – И забери свою дешёвую, свою гнусную пачкотню, свою отвратительную писанину!

Этого не ожидал никто, даже Шавкат и Урфон. Это был перебор даже для заместителя народного комиссара. С тревогой следил Шавкат за товарищем Назири, опасаясь, что в порыве гнева тот скажет что-нибудь такое, чего говорить было никак нельзя.

Хамза молча смотрел на рассыпанные по полу страницы своей рукописи.

– Возможно, в моих пьесах и есть недостатки, – тихо сказал он, – но лучше иметь заплаты на халате, чем на совести... А с партией ты меня не разлучишь никогда...

– Разлучу! У меня на тебя целый мешок материалов!

– И запомни, Алчинбек: пока я жив, пока я дышу, тебе не будет на земле покоя. Ни тебе, ни твоей продажной своре... Ни покоя, ни пощады!

Он вышел из здания Наркомпроса. И сразу увидел Зульфизар. Она стояла на противоположной стороне улицы.

– Что ты делаешь здесь? – удивлённо и хмуро спросил Хамза.

– Вы сказали сегодня утром, что, может быть, зайдёте к Алчинбеку. Я волновалась за вас.

– Он бросил мою рукопись на пол.

– На пол? И вы не взяли её?

– Как видишь.

– Он уничтожит её, как в Коканде полиция!

– Стой! Не ходи туда!..

Но Зульфизар уже перебежала дорогу.

Товарищ Назири, профессор Шавкат и поэт Урфон сидели молча, страницы рукописи белели на полу.

– Вы напрасно сделали это, – выдавил из себя Шавкат. – Он будет жаловаться. Придётся давать объяснения.

– А, чёрт с ним, пускай жалуется, – махнул рукой Алчинбек. – У меня больше не хватает на него нервов.

– Если возникнет разговор о драгоценностях Садыкджана, я советую вам...

– Я сам знаю, что мне делать, если возникнет такой разговор, – оборвал Шавката заместитель народного комиссара. – Зачем вы повторяете эту ересь?

– Когда повторяю я, это ещё полбеды. Хуже будет, когда начнут повторять другие.

– Я чуть было не вызвал его на дуэль, – ни с того ни с сего сказал вдруг Урфон.

– Пе-ре-стань-те па-яс-ни-чать!!! – взорвался, почти задохнулся истерикой Алчинбек. – О каких дуэлях вы всё время болтаете здесь? Где вы видели дуэль в Самарканде?

Нервы товарища Назири действительно были на исходе. Его раздражала каждая мелочь.

И в эту минуту распахнулась дверь. На пороге стояла Зульфизар.

До последней секунды не верила она тому, что сказал о рукописи Хамза. Но теперь увидела, что это так, – рукопись валялась на полу. Сердце Зульфизар сжалось. Нагнувшись, она быстро начала собирать страницы.

Урфон, Шавкат и Алчинбек Назири словно парализованные смотрели на неё.

– Почему вы вошли, не постучав? – спросил наконец Алчинбек, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Зульфизар, не отвечая, продолжала собирать рукопись.

– Почему вы ворвались в мой кабинет без стука? – повторил заместитель народного комиссара.

Зульфизар подняла последние листы, выпрямилась, откинула косы. Глаза её горели чёрным пламенем... Ах, как красива, как прекрасна была она в эту напряжённую до предела минуту! Великие чувства – любовь и ненависть, соединившись одновременно в её взгляде, озарили лицо. Невольно все трое мужчин испытали мгновенную зависть к Хамзе.

– Здесь всё написано кровью его сердца, – взмахнула длинными ресницами Зульфизар, – а вы!.. Топтать это ногами?

Она прижала рукопись к груди как самое дорогое, самое ценное из всего того, что когда-либо в своей жизни держала в руках.

– Его пьесы любит молодёжь. – Слёзы застилали глаза Зульфизар, и от этого её глубокий грудной голос звучал ещё выразительнее, ещё более волнующе. – Он создавал наш национальный театр на фронтах гражданской войны под пулями басмачей... Да как же вы можете так издеваться над ним? Как вы смеете прятать его произведения от народа в своих кабинетах? Кто дал вам право скрывать его пьесы от зрителей других городов нашей страны, которые хотят знать, как рождалась Советская власть в Туркестане?

Ни у кого из них – ни у Шавката, ни у Алчинбека, ни у Урфона – никогда в жизни не было такой обаятельной, такой страстной защитницы... Ни за кого из них ни разу в жизни не горели таким жарким, таким верным огнём такие обольстительные, такие сумасшедшей прелести глаза... "Ах, Хамза, проклятый Хамза, – подумал, наверное, в ту минуту каждый из них, – почему же любили и продолжают любить тебя самые красивые, самые прекрасные женщины?"

– Не нужно предъявлять нам политических обвинений, – нахмурился товарищ Назири, – никто не виноват в том, что у вашего мужа такой несносный и нетерпимый характер... Он сам уронил свою рукопись на пол и не стал поднимать её. А в советском учреждении нет слуг, которые подбирали бы за посетителями их бумаги.

Алчинбек, привыкший лгать на каждом шагу, каждую минуту, говорил очень убедительно... Эх, смолчать бы Зульфизар сейчас, не давать волю языку. Но разве знает женщина, что скажет она ровно за одну секунду до того, как сделает это?

– Когда-то у нас с вами, – медленно начала Зульфизар, – был общий хозяин, Алчинбек... Когда-то мы с вами жили в одном доме...

Заместитель народного комиссара поднял голову:

– На что вы намекаете?

– И в том доме вы не давали ни одной бумажке упасть со стола вашего хозяина Садыкджана-байваччи. А если она и падала, вы зубами поднимали её с пола.

– Прекратите ваши гнусные инсинуации! Я прикажу вывести вас отсюда!

– Если вы, Алчинбек, будете и дальше издеваться над Хамзой, я смогу многое рассказать о вашем настоящем участии в делах Садыкджана. А старшие его жёны, которые ещё живы, подтвердят мои слова. И это будет, наверное, совсем не то, что пишете вы в своих анкетах.

Товарищ Назири вскочил из-за стола. Воистину ужасным был сегодняшний день.

– Вы уволены из театра!

– В театре есть главный режиссёр!

– И ваш Хамза тоже уволен! С сегодняшнего дня ваш театр закрыт, как гнездо интриг, антисоветских слухов и склок, как источник клеветы на узбекский народ! Можете выступать на базаре, куда вас всё время так тянет!.. Будем создавать настоящий театр, а не сборище бывших кизикчи и проституток, которым руководит самовлюблённый и полоумный дилетант, умеющий ставить только свои пьесы!

– Берегись, Алчинбек! – сказала Зульфизар, выходя из комнаты. – Если хоть один волос упадёт с головы Хамзы, я расскажу всё. Я женщина! И буду мстить за всех сразу – за Зубейду, за Шахзоду и за себя!