Текст книги "Героинщики (ЛП)"

Автор книги: Ирвин Уэлш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 46 страниц)

– Я пропустил что-то интересное?

Кочерыжка аж на месте подпрыгивает и кричит:

– Прекрати болтать об Элисон! Держи язык за зубами, блядь, понятно? Как ты можешь так с девушками ... ЭТО НЕПРАВИЛЬНО, ПОНИМАЕШЬ? ЭТО ВСЕ ХУЙНЯ!

– Дэниел ... – говорит Кайфолом, поднимая ладони вверх, – что не так?

– ТЫ! ТЫ ВСЕМ НРАВИШЬСЯ!

Они ссорятся, кричат друг на друга, хотя их разделяет только пара дюймов.

– Иди отдохни, бля! – кричит Кайфолом.

– А ты научись уважать людей!

– Расскажешь мне еще о каких-то аксиомах жизни с людьми?

– Не думай, что выйдешь сухим из воды, если будешь употреблять умные слова, – кричит Кочерыжка с нездоровым румянцем и слезами на лице. – Говорю тебе, начни уважать людей!

– Да, тебе, например, это много добра в жизни принесло!

– ТЫ ПОПАЛ В ПРОГРАММУ РЕАБИЛИТАЦИИ, ДРУГ!

– ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, МНЕ, В ОТЛИЧИЕ ОТ ТЕБЯ, НЕ ХВАТИТ ОДНОЙ РУКИ, ЧТОБЫ ПО ПАЛЬЦАМ ПЕРЕСЧИТАТЬ, СКОЛЬКО ТЕЛОК Я ПЕРЕТРАХАЛ!

– ТЕБЕ ЛУЧШЕ ЗАТКНУТЬ СВОЙ РОТ, БЛЯДЬ!

– А ТО ЧТО? ЧТО ТЫ МНЕ СДЕЛАЕШЬ?

Эта болтовня разносится сквозь тонкие стены на весь коридор, и очень скоро к нам прибегают Тощая и Лен. Я сам не хотел ввязываться между ними, зачем мне такое счастье? Добрая душа Кочерыжка только и может, что скандалить, потому что в физическом плане против Кайфолома он не попрет. Но хотел бы я посмотреть, как они бьются.

– Мы не так решаем конфликты, мы не кричим и не угрожаем друг другу. Так, Саймон? Правильно, Дэнни? – риторически спрашивает Тощая, еще больше напоминая мне школьную учительницу.

– Это он начал! – визжит Кочерыжка.

– Что ты говоришь? Я пришел вообще к Марку, а ты начал вопить, как безумный!

– Ты ... – колеблется Кочерыжка. – Ты ... говорил глупости о других!

– Тебе срочно нужно потрахаться!

Когда Кочерыжка разворачивается и выходит из комнаты, я кричу ему вслед:

– Думаю, нам всем это нужно сейчас, это – аксиома для всех.

Так я забираю в активный словарный запас слово, которое, видимо, Кайфолом последним нашел в своем преданном словаре, надеясь на то, что смогу таким образом произвести впечатление на Тощую и пофлиртовать с ней или, по крайней мере, повеселиться, но она вообще не обращает на меня внимания. Бедный Кочерыжка не сдержался сегодня, но потом он еще десять лет извиняться будет за этот случай перед Кайфоломом, как и все католики, страдающие от раскаяния.

Если хочешь извиниться перед кем-то, то надо, чтобы сначала тот человек сделал тебе что-то плохое, что будет иметь для тебя значение. Он всегда допускает такую ошибку. Лен шагает за ним, а Тощая остается с нами, будто мы можем броситься друг на друга.

А мы просто таращимся на нее.

– Это – внутренние ссоры, Амелия, – улыбаюсь я, – наши, лейтовские дела.

– Так решайте такие вопросы в Лейте, – отвечает она.

– Нелегко это сделать, когда половина Лейта находится в этом центре, – делится наблюдениям Кайфолом, и Тощая закрывает рот.

Наконец, она уходит. Кайфолом смотрит ей вслед.

– Амелия, Амелия, дай мне трахнуть тебя, – говорит он про себя, подняв бровь, и щупает себе ширинку. – А у тебя не будет выбора ... если условия будут способствовать.

День пятнадцатый 

Оказалось, что те беззаботные птички, которые пробуждают меня утром, – это черно– белые сороки, которые свили гнездо на дереве прямо у моего окна. Я живу здесь только две недели, но кажется, что прошло уже два года.

Каждый день меня все сильнее душат чувства. Прошлое имеет особый, неповторимый аромат: густой, богатый запах маминого шоколадного торта, резкий аммиачный запах мочи Дэйви, от которого глаза режет, когда сидишь перед телевизором.

Кайфолом меня достает тем, что постоянно переодевается. По вечерам он выряжается так, будто собирается в клуб, а еще воняет этим лосьоном после бритья. Зато весь день ходит в трениках и футболках. Мы оба много стираем, потому что часто потеем. Видел Молли в прачечной после завтрака, она забрасывала в машинку свое белье. Она мне не нравится, но при виде нее мне сразу хочется вернуться в комнату и подрочить. Ковер в моей комнате уже похож на каток, потому что весь покрыт засохшей спермой.

Молли также посещает медитации, где ее непрерывно обрабатывает Кайфолом.

– Я устала от ребят после своего Брэндона, – доносится до меня ее неизменный ответ.

А он всегда отвечает:

– Ты не должна замыкаться в себе. У тебя есть сердце и есть душа, есть определенная эмоциональная жизнь. Ты – прекрасная девушка, которой есть что привнести в этот мир. И однажды появится тот самый парень, – провозглашает он с глубоким честным взглядом.

Она растерянно запускает пальцы в волосы и разочарованно шепчет: – Думаешь?

– Я это точно знаю, – помпезно объявляет он.

Группа оценки прогресса напоминает мне, почему я когда-то начал употреблять наркотики.

Мы должны были общаться здесь так, будто живем в обычном обществе, но нет – здесь нас ждут только бесконечные ссоры и проблемы, которые, как правило, решаются с помощью неискренних объятий от Тома или Амелии. Вообще, мне наши групповые занятия напоминают тусовку в «Центральном», «Вайни» или «Уолли» перед самым закрытием. Молчаливая поддержка, которую мы предоставляем друг другу, имеет больший эффект, чем все эти обдумывания и обсуждения, которые завершаются неважной для всех нас похвалой. Например, лучшее, что Молли сумела сказать о Джонни во время их мирных переговоров, это то, что ей нравится его моряцкая голубовато-белая куртка. И хотя спор затеял Джонни, он психует, встает и объявляет:

– На хуй это все. Мне не нравится ваше дерьмо. Я ухожу.

– «Я хочу уйти» означает «я снова буду использовать», – кричит Том ему вслед. – Не делай этого, Джонни. Не убегай. Останься с нами.

– Ага, щас, – отвечает тот, выходит из комнаты и хлопает дверью.

– Когда мы начинаем отделяться от остальных, – объясняет Томми, – повышаем риск рецидива.

Встреча заканчивается в полном смятении и раздоре. Том считает, что мы «достигли определенного прогресса», называя эти конфликты «здоровым развитием событий».

Записать бессмертный ответ Белого Лебедя: ага, щас.

Нам разрешили записать собственные кассеты, чтобы их проигрывать в комнате для отдыха. Лебедь, который уже пережил свою стадию отказа от программы, просидел там в одиночестве несколько часов и принес кассету с песнями «Героин» группы «Вельвет, «Кокаин» Клэптона,«Комфортно оцепеневший » Флойда, «Сестричка-морфий» от группы «Стоунз», «Игла» Нейла Янга и другие мелодии в таком духе.

На стороне «В» были записаны «Больно самоубийство» (тема из сериала «МЭШ»), «Солнечная пора» Терри Джекса, «Ода Билли Джо» Бобби Джентри, «Сладкая» Бобби Голдзборо и «Конец» группы «Дорз» и другие. Тощая конфисковала записи из-за «неуместности».

Большую часть утра я сейчас провожу в дворике. В его углу я нашел кучку гантелей разного веса. Тот огромный байкер, Сикер, единственный пользуется ими, а теперь к нему присоединяюсь и я. На улице холодно, но вскоре я перестаю это замечать и даже потею от физической нагрузки.

На обед – жареный цыпленок. Я его съедаю.

Дрочил и читал до самого обеда. Я как раз собирался немного подремать, но ко мне зашел Лебедь. Глаза вытаращил, весь такой нервный, падает на мою кровать и сообщает, что Рэйми поехал в Ливерпуль (или в Ньюкасл?), а Элисон «Исправилась и предала всех нас».

– Полиция нагрянула в гнездо и все там обыскала. Еще повезло, что сейчас тяжелые времена и у Джонни нашлось только немного травки и спида. Вот так она меня сдала, и так мне предложили проклятую сделку. Это же очевидное доказательство, Рентс, – доказывает он, – Я не хочу быть чистым. Ненавижу это все. Я уже не могу терпеть эти невероятные дни без единой капли героина. Он мне нужен!

– Понимаю, о чем ты говоришь.

– Но кто-то, какой-то мудак взял и подставил всех нас. В полиции мне сразу показали блокнот, в котором записаны все имена. Но кто мог это сделать? Я сам никогда такого бы не совершил, Белый Лебедь так не поступает, ему больше нравится грациозно плыть по реке любви и просвещения; но среди нас есть только одна крыса, которая недавно попадала в полицию и на всех нас настучала.

Я, конечно, понимаю, на кого он намекает, но решаю валять дурака.

– Это ебаный Коннелл, точно говорю. Знаю, Мэтти – твой друг, Марк, старые связи из Форта, все такое, но он всегда ставил мне странные вопросы, все вынюхивал о моих делах, будто хотел узнать, откуда я беру героин и остальное.

Я помню одну старую фотографию – на ней мы с Мэтти стоим у стены Форта в футболках «Хиббс». Нам тогда было лет по десять.

– Он просто вор, Джонни. Просто хотел попасть в твой бизнес. Никого он не сдавал.

Я говорю совершенно искренне. Конечно, как и большинства наших, мне кажется странным, что он так легко получил условный приговор и пробыл в тюрьме всего несколько ебаных дней вместо подлежащего ему срока или болезненной детоксикации, но я не верю в то, что он – стукач.

День шестнадцатый

У меня сегодня первая консультация с Томом Карзоном, «суперзвездой реабилитации », если верить Тощей. Она на него молиться готова.

Том, кажется, ожидал, что львиную долю разговора я возьму на себя. Ан нет: я замкнулся и почти ничего не говорил, не напиться ему этого абердинского кокосового ореха. Сложная получилась встреча: скрытая борьба двух волевых мужчин за место под солнцем.

День семнадцатый 

Опять проснулся от птичьего щебета. Пошел прогуляться по саду, хотя ничего, кроме грусти, мне это не принесло. Увидел тревожный знак под кустом у садовой стены: все больше и больше ворон собирались там над мертвым голубем и клевали его снова и снова, пока не выпустили ему кишки.

Затем они выстроились в ряд и начали жрать бедную птичку. Ужас от этой сцены приковал меня к месту, я никак не мог понять, был голубь еще жив, или умирал, когда ворона нанесла ему первый удар огромным клювом.

Я не прекращаю думать об этом случае в течение всего завтрака; меня мутило, и смятение раздирало мне душу.

Возвращается Кизбо, но он запирается у себя в комнате и вовсе из нее не выходит. Хотя мне хочется, я все же запрещаю себе стучать к нему в дверь, лучше его оставить в одиночестве, точно знаю – именно этого он хочет сейчас больше всего на свете. Тедди из Батгейта говорит, слышал, что Бэгби побил какого-то мудака в Соутоне, но это точно не про Ча Моррисона.

Успел привязаться к одному Уиджи-бою, Скрилу. Попал он сюда, когда пытался ограбить такси. Жил в различных приютах для бездомных по всему Глазго. У него до сих пор синяки под глазами от постоянных драк. Когда он приехал сюда, ему побрили все волосы, будто вшей набрался – мы еще тогда ему сказали, что только вшей от уиджи и можно ожидать. Его руки и ноги украшали такие нарывы и гнойники, которые я за всю жизнь не видел, но он носил их с гордостью, как знаки почета. Парень немного хромает, когда-то очень неудачно упал, к тому же на нем места живого не осталось, где можно было бы найти подходящую вену, чтобы ширнуться, поэтому он начал колоться в артерии. Он рассказал, что в прошлом году принимал семьсот пятьдесят миллиграммов героина в день, и я охотно в это верю. Гнилые зубы неизменно придают ему какой-то жуликоватый вид; в этом он обвиняет барбитураты, которые любит не менее героина. Скрила есть за что уважать, он крутой. Надо отдать уижи должное: они никогда не останавливаются на полумерах.

– Я скоро умру, друг, – радостно сообщает он мне за ланчем, который состоит из несъедобного сырного салата в моем случае, и пирожков, картофеля фри и бобов для всех остальных (Скрил, кстати, около шести футов ростом, на дюйм выше меня).

Он немного молчит, потом говорит:

– Хочу держать марку до самой смерти, понимаешь, о чем я?

День восемнадцатый 

Просыпаюсь и вижу золотое солнце, сияющее в голубом небе. На дворе я подставляю свои голые руки его теплу и слушаю чудесное пение тех милых птичек, которые сидят на платановых деревьях и кричат пронзительно, как свистки – на футбольном матче пятидесятых годов. Хочу перелезть через те огромные стены из темного камня и побежать через лес прямо за освещенный яркими лучами горизонт.

Продолжаю качаться. Мы с Сикером обычно занимаемся немного утром, потом еще – после обеда. Мне нравится этот дисциплинированное расписание, нравится, как спешит кровь, когда бежит по венам моего тела, а еще мне нравится результат – я замечаю, что эти физические упражнения уже поспособствовали тому, что у меня на руках обозначились маленькие мышцы. Я бы хотел выглядеть так же круто, как, например, Игги Поп. Мускулистый и подтянутый, но стройный и худощавый. Сикер учит меня системному подходу: показывает правильный порядок выполнения силовых упражнений, как правильно увеличивать нагрузки и отдыхать, все такое. Раньше я просто тягал гантели, пока не уставал или мне не надоедало. А оказывается, что общение – большая сила, потому Сикер вообще-то, не слишком склонен к пустой болтовне. Но на самом деле мне нравится его привычка молчать. Он никогда не снимает черных солнечных очков.

Очередная ебаная терапия с Томом. Он спрашивает о моих встречах с ебаный мудилой, врачом Форбсом, из клиники.

– Ты в депрессии, Марк?

– Я на реабилитации, где стараюсь избавиться от героиновой зависимости, – напоминаю я.

А потом немного молчу и ехидно добавляю: – Ну конечно, блядь, у меня все на пять с плюсом.

– А раньше? В прошлом году умер твой младший брат. Ты оплакал его?

Мне хочется спросить его, почему бы я, блядь, должен оплакивать потерю причины своего постоянного унижения и стыда. Как он сам вел бы себя на моем месте, если бы рос чувствительным, очень эгоистичным ребенком в Лейте, разве не обрадовался бы тому, что лишился источника своих пожизненных пыток? Но вместо этого я говорю ему:

– Конечно. Такая тяжелая утрата.

День девятнадцатый 

Я поторопился с выводами! Сикер умеет говорить! Он рассказал мне о страшной аварии, в которую попал несколько лет назад. Ему вставили тогда по железной пластинке в яичко и в ногу. Летом боль еще можно терпеть, но зимой помочь может только героин, именно поэтому он и подсел. Также я узнал, что он никогда не снимает солнечных очков том, что его глаза стали очень чувствительными к свету после того случая. Но не могу с ним не согласиться – солнце здесь сияет так ярко, что я и сам всегда зарабатываю себе во время прогулок головную боль, которая растет постепенно до уровня мигрени, когда я возвращаюсь в комнату.

С удивлением узнаю, что мы оба любим вставать рано, чтобы потягаться гири перед завтраком.

Теперь я знаю, как Том чувствует, общаясь с нами всеми. Для меня это настоящий прорыв.

День двадцать второй 

Эта хуйня с дневником затягивает не меньше, чем героин. Но она так же не безопасна – надо писать сюда все эти личные вещи. Вчера вырвал одну страницу отсюда и пару листов из журнала, скомкал их и выбросил в мусорную корзину.

Не знаю, прочитал их кто-то или нет. Говорят, что вся информация здесь – строго конфиденциальная, но кто их знает ...

Лен как-то увидел меня за упражнениями вместе с Сикером, поэтому, наверное, снова считаюсь готовым говорить с ним на групповых встречах о наркоманской хуйне – ИЗВИНИТЕ, ПЕРЕПУТАЛ! – о зависимости.

В то время как на встречах по поводу оценки нашего прогресса мы общаемся об общих проблемах своего поведения, этот мудак сосредотачивается исключительно на зависимости от наркотиков, будто зациклился на ней. Мы сидим вокруг него, косточки моей худощавой задницы больно упираются в кривую и неровную поверхность покрытого лаком деревьев стула. Все, что мы можем приносить сюда, – это свою писанину и ручку. Том то сидит перед нами, соединив кончики пальцев на уровне груди, то держит себя за колено так, будто тоже чувствует себя неловко, очевидно, напряжение в его теле ухудшает и без того нелегкую обстановку в комнате, каким бы равнодушным он не хотел показаться. Он всегда надевает эти ебаные тапочки и даже не догадывается, что процентов восемьдесят членов нашей группы считают его неисправимым дрочуном из-за них.

Меня чуть до бешенства не довели сегодняшние ссоры в группе оценки прогресса; то Тед оказался очень агрессивным типом, сцепился с Кайфоломом и Лебедем, которые решили поиграть в лучших друзей. Остановились они только тогда, когда Сикер вдруг сказал:

– Тише, блядь. Голова разболелась.

И они сразу заткнулись. Здесь все Сикера боятся.

Том представляет меня, хотя каждый мудак меня здесь знает.

– Хочу представить вам Марка. Марк, расскажи нам, пожалуйста, что ты ожидаешь от наших встреч?

– Хочу полностью очиститься от наркотиков и разобраться в себе. И помочь в этом всем остальным, – слышу я вдруг будто со стороны свой неожиданно писклявый голос. Лебедь хихикает, а Кайфолом поджимает губы.

Лед тронулся, все вступили в обсуждение, но эта бессмысленная болтовня, конечно, так ни к чему и не привела.

После этого я решил сходить в гости к Кизбо, который после групповой терапии сразу убежал в свою комнату.

Когда я вошел, то увидел, что Кизбо сидит на кровати, листая страницы фотоальбома. Благодаря этим старым фотографиям у нас с этим мудилой завязался разговор. Многие снимки, где мы с ним – еще маленькие мальчишки – гуляем по Форт. Я выше всех в нашей компании, а волосы у меня даже рыжее, чем сейчас.

Одна фотография привлекает особое внимание, только потому, что я никогда ее раньше не видел. Мы все стоим на каком пустыре, где-то за Фортом. групповой снимок, мы все тогда договорились надеть футболки команды «Волков», так как планировали на рождественскую вечеринку. Нам где-то по пять лет.

В любом случае, я с теплом вспоминаю «Волков», потому что тогда они раздавили «Хартс» на Техасском чемпионате в Тайнкасле, хотя сначала, в Молино, и просрали им стыдно, как никогда. На фотографии – я, Кизбо, Томми, Второй Призер, Франко Бэгби и Дик Лоу, который стоит позади. Впереди нас сидят на карачках Гэв Темперли, Джордж (Англичанин) Стейвли (который вернулся в Дарлингтон), Джонни Крукс, Гэри Маквей (погибшего в автомобильной аварии, когда спешил куда-то на чужой, краденой машине несколько лет назад), метис Алан (Шоколадка) Дьюк («подарок» одного западноиндийского морячка) и Мэтти Коннелл.

– Никогда раньше не видел эту фотку, – говорю я Кизбо.

Меня поражает то, что уже на этом детском снимке Мэтти будто исчезает из жизни – он похож на привидение, или, если он и вправду крыса, крадется со снимка. С его лица исчезли все краски, он такой бледный, из-под длинных волос виден только один глаз.

– Ну, точно видел, – отвечает Кизбо, глядя на меня так, будто видит впервые. – Знаешь, кто ее сделал?

– Нет. Твой отец?

– Не-а. Твой.

– Но как это случилось?

– Я видел негативы. Твой отец отдал пленку моей маме, потому что тогда мы все встретились на вечеринке в честь Нового года. Он переворачивает дальше и показывает мне остальные фотографии, где я вижу наших общих друзей, каких-то незнакомцев – они все бухи, праздник удался.

А вот сидит тот фашистский мудак, Олли Каррен, худой, как никогда, и волосы у него здесь еще рыжие, а не серебристые. Но в глаза мне бросается другой снимок. У меня чуть сердце не останавливается, когда я вижу на глянцевой фотографии кодак светлую, бездумную улыбку малого Дэйви. Отец смотрит на него с любовью и печалью. Эта фотография мне всегда казалась одновременно трогательной и отталкивающей.

Я хочу сказать то Кизбо, но все, что слетает с моих губ, это: – Странно, что я никогда не видел ту фотографию.

На обед давали хаггис, репу и кашу. Я не хотел брать хаггис, но тогда мне полагалась бы яичница, которая просто ужасно пошла с кашей и репой, поэтому я рискую и беру наше национальное блюдо.

На ебаной индивидуальной консультации Том спрашивает меня о дневнике.

– Ты его ведешь?

– Да. Каждый день.

– Это хорошо. А как насчет журнала?

Это та часть блокнота, которая идет после дневника. Мой журнал (буквально) залит спермой, но Том так серьезно спрашивает о нем, что я решаю соврать.

– Мои записи напоминают больше роман или эссе. Кажется, я экспериментирую, работаю сейчас над несколькими вещами.

– Какими, например?

– Пишу эссе, который не закончил в универе, – я начинаю нести хуйню, – то есть я сдал его тогда, но не думаю, что мне удалось полностью раскрыть тему. Я получил тогда двойку. Оно о Скотте Фицджеральде. Читал его произведения?

– Признаю, никогда не читал. Даже «Великого Гэтсби», – сказал он с плохо притворным сожалением.

– Мне все равно больше нравится «Ночь нежна», – когда я говорю это, в моем сердце разливается нежность, потому что перед глазами возникает образ Фионы на Босфорском пароме, освещенный неверным светом; ветерок треплет волосы, закрывая ее прекрасное лицо. Даже когда я был кайфом, она выглядела такой красивой и возвышенной. Я любил ее, любил всем сердцем. Как бы мне хотелось вернуть ее. Без нее будто какая-то кислота разъела меня изнутри. До сих пор не понимаю, как мне хватило ума уйти от нее и променять наше общежитие в Абердине на эту комнату с Томом. Я помню лица, одно за другим – Джоанна, Бисти, Дон, Шарлин, – и вдруг мне к горлу подступает комок, будто эти темные воспоминания тянут меня к пропасти. Что написано пером, не высечешь топором, и я помню, что было дальше, наши грязные рты с токсичными сигаретами, которыми мы выжигали собственные жизни. По окну вдруг застучали тяжелые капли дождя, застучали так громко, будто просились внутрь. Когда я отвел взгляд от окна, то заметил, что Том нетерпеливо смотрит на меня, желая услышать продолжение.

– Именно об этом я пишу свой роман, – вдохновенно вру я, чтобы отвлечь его внимание от своего беспокойства. – Только здесь я понял, что действительно не понял тогда этой книги, так же, как и сам Фицджеральд.

– Как это?

И вот, когда я сижу в этом аду и собираю по кусочкам свою личность, случается настоящее откровение: я заново переосмысливаю то, что пришло мне в голову на том пароме в Стамбул: все это дерьмо можно записать.

– Фицджеральд думал, что писал о психической болезни своей жены. Но на самом деле он писал о своей алкогольной зависимости. Вторая часть книги состоит исключительно из шатаний богача от одной пивной к другой.

КАК Я МОГ НЕ УВИДЕТЬ ТАКОЙ ПРОСТОЙ ВЕЩИ?

– Интересная мысль, – кивает Том, пронзительно глядя на меня. – Но разве не могло случиться так, что именно психическая болезнь его жены заставила его приложиться к бутылке?

Я хорошо понял, к чему он ведет. Вместо психической болезни жены надо понимать брата-инвалида. Я думал и об этом, но на хуй – не согласен. Время пускать дымовую завесу.

– Существует мнение, что Фицджеральда всегда затенял собой Хемингуэй, более динамическая фигура, привязанности которой первый желал всем сердцем. Но все это – ложь. Несколько больше похож на правду тезис о том, что Фостер так и не стал популярным из постоянного внимание критиков к менее выдающемуся Лоуренсу. Но важными самом деле были именно алкоголизм Фицджеральда и страх Фостера перед последствиями выражения собственной сексуальности – а он играл за другой команду – ну, то есть был гомосексуалистом. Но я не хочу сказать, что Хемингуэй и Лоуренс не сыграли на слабостях своих хрупких соперников, как настоящие сукины дети. В конце концов, в литературных кругах конкуренция жестче, чем где-либо.

– Надо почитать эти книги, ты очень интересно рассказываешь. Что я читал в универе, так это «Леди Чаттерли» ...

– «Сыновья и любовники» лучше.

– Прочитаю и эту, – обещает Том и вдохновенно протягивает мне книгу Карла Роджерса «Как стать человеком».

Обязательно почитаю ее, когда закончу Джеймса Джойса.

Позже ко мне заходит Кайфолом, рассказываю ему о своей консультации.

– Они все думают, что мир вращается вокруг секса, – пренебрежительно говорит он. – Есть в этом какой-то смысл, конечно, но совсем не такой, какой им кажется. Я вообще с этим ебаным Томом не могу найти общий язык, попросил, чтобы меня перевели к Амелии. Во время первой нашей встречи он сказал, что хочет от меня только одного – искренности. А я ему сказал, что тоже хочу только одного – перетрахать всех телок, которые попадутся на моем пути. Хотя нет, не только этого – еще хочу, чтобы они умоляли меня, чтобы я их трахнул. Он ответил, что я эксплуатирую женщин и имею ложные представления о сексе. А я ему свое: «Нет, друг, это называется мужской сексуальностью. А все остальное – просто уход от нашей природы». Ой, как ему это не понравилось! Ему не нравится реальность, он живет в своем «Гардиан», тщательно выстроенном мире ебаного среднего класса.

– Молодец ... – бессмысленно отвечаю я, потому что устал от его компании и хочу, чтобы он ушел, а я смог подрочить в одиночестве. – Странно, что Амелия взяла тебя к себе после таких заявлений ...

– Да. Возможно, она воспринимает это как личный вызов, а может, я ей просто нравлюсь. Одно из двух. Обе ситуации мне на пользу.

Я с сомнением поднимаю бровь, но вижу, что он не шутит.

– Слушай, если мы уже о сексе заговорили ... – переходит он на осторожный шепот, – хочу спросить тебя кое о чем. Слышал недавно историю об одном парне ... который позволил одной девушке трахнуть себя в задницу ...

– Что ты за хуйню несешь? Девушка трахнула парня в задницу? Эта так называемая девушка что, трансвеститом оказалась?

– Нет ... Нормальная, настоящая девушка. Они пошли к ней, а она нацепила на себя огромный страпон и трахнула парня прямо в ...

– Bay ... – выдыхаю я и чувствую, как мой сфинктер невольно сжимается.

– А ему это понравилось ... По крайней мере, ей так показалось.

– Что-то мне не очень верится!

– Ага ... – говорит он, задумывается на мгновение и продолжает: – Ну, парень ей сразу сказал, что не хочет, чтобы его так трахали, но девушка очень просила.

– Понятно...

– Так что, этот парень считается гомосек или нет?

– Я его знаю?

Он крепко сжимает руки, будто нервничает. – Да. Не говори никому ... – делает он выразительную паузу, собираясь с мыслями. – Но мне эту историю рассказала Элисон.

– Подожди ... Так это Эли трахнула парня страпоном?

– Ага ... Сказала, что он поставил ей такое условие – типа, переспит с ней только тогда, когда она такое с ним сделает. Наверное, ты уже догадываешься, о ком идет речь!

Перед моим мысленным взором сразу возникает лицо моего бывшего приятеля по группе, красное и потное, когда он играл тогда на сцене в Пилтон.

– Гемиш? Гетеросексуальный гомосек?

Кайфолом мрачно улыбается.

– Гетеросексуальный гомосек по имени, а теперь и по природе. Элисон была непреклонна, что с мужчинами он этого никогда не делал. Так каков твой вердикт: безнадежный пидорас или просто экспериментирует?

– И он не трахнул Элисон после того, как она это сделала?

Кайфолом подумал немного и ответил:

– Нет ... – А потом добавил, более уверенно: – Нет, он ее точно не трахал тогда.

– Если бы он ее потом трахнул, то я бы склонился к эксперименту. Но тот факт, что он этого не сделал, лишний раз доказывает, что он скорее пидор, чем гетеросексуал.

– Вот и я так думаю! – с триумфом кричит Кайфолом, которому вся эта история кажется чем-то очень важным. – Нихуя он не экспериментировал, а тот факт, что она вонзила ему того дилдо прямо в «куплет и припев», делает его – Гемиша, конечно – королем пидорв! Он сразу убежал из ее квартиры, будто у него черная дыра в заднице разверзлась! Но мне это доверили под строжайшим секретом. Поэтому я, конечно, надеюсь на то, что ты будешь держать язык за зубами.

– Договорились, – вру я.

Интересная история, конечно, но Кайфолом сидит у меня еще целую вечность. Болтает о девушках, о своей семье, о «Хиббс», Лейте, Бэгби и снова о девушках.

– ... есть у большого хуя и недостаток – можно сделать девушке больно, – рассказывает он, но меня это вообще не интересует. Я чувствую, как засыпаю, а когда просыпаюсь через несколько часов, то вижу, что свет до сих пор горит. Думал, он до сих пор сидит на моей кровати, но чудо – Кайфолом в конце концов ушел.

Запись в журнале: Алан Дьюк

Всегда расстраиваюсь, когда вспоминаю, как обошелся с Аланом (Шоколадкой) Дьюком, когда мы были еще совсем детьми. Помню, отец Мэтти, Дрю, ласково назвал меня когда-то «Рыжим орешком». И все дети Форта мгновенно подхватили это прозвище, но из уст это звучало очень обидно. Однажды мы выходили из Лейтовской библиотеки, мне что-то шибануло в голову, я вернулся к Дьюку и ляпнул:

– Что смотришь на меня, шоколадка?

Ребята засмеялись и начали дразнить его вместо меня.

Я видел, как он страдает, хотя и непременно взрослеет. Он стал козлом отпущения. Мэтти, недоносок ебаный, хотя и ходил в поношенной одежде, но тоже смеялся над Дьюком так же, как и Бэгби с отцом-арестантом, Кизбо, толстяк сын безумной мамаши, и я, брат ебаного отчаявшегося инвалида. Мы всегда переводили стрелки на этого парня, когда сами попадали под огонь. А позже и другие соседи, например Каррены, начали злобно над ним смеяться.

Но хотя это делали все, именно я совершил это преступление, это моя вина. Постоянно помню эту страшную историю и не знаю, можно ли еще что-то сделать.

День двадцать третий 

Я получил почту! Там музыкальный сборник от Хейзел (записи групп типа «Psychedelic Furs », «Magazine», Siouxsie, «Gang of Four»– у Хейзел всегда был прекрасный вкус к музыке). Целый день наши руководители проверяли конверты на предмет скрытых наркотиков. Если бы они знали Хейзел, то могли бы не беспокоиться – единственной наркотой, которую мы с ней употребляли вместе, была водка. Я рад получить весточку крайней мере от кого-то. Кстати, среди всех нас здесь только Кайфолом ранее получал целые пакеты – от всех своих девушек.

Вернувшись в свою комнаты, я ставлю песню Боуи, который поет что-то об автомобильной аварии, и раскрываю письмо.

Дорогой Марк.

Надеюсь, твоя реабилитация эффективна и ты найдешь в себе силы побороть эту болезни. Видела твою маму недавно на Джанкшн-стрит. Сказала, что идет в церковь, чтобы поставить свечку за твое здоровье и помолиться за спасение твоей души. Знаю, ты только посмеешься над ней, но это свидетельствует о том, что ей действительно не безразлично, что она искренне заботится о тебе, как и вся твоя семья. И я.

Я все еще в Биннз, но планирую поехать с Джеральдини Клуни и Морагом Гендерсоном до Майорки. Джерри работает вместе со мной, а Морага ты помнишь еще со школы.

Ходила на выступление «Roxy music» в «Плэйхаус»! Честно, Марк, это было невероятно!

Встречалась недавно с нашей бывшей компанией в баре «Матерз», что на Броутон-стрит: с Кевом Стюартом, Гвеном Дэвидсон, Лорой Макэван, Карлом Юартом. Все спрашивают о тебе, говорят, что скучают по тебе, так же как и я.

ПОЖАЛУЙСТА, верни нам старого-доброго Марка.

Береги себя.

С любовью,

Хейзел.

Когда я читаю это письмо, то чувствую, как сжимается мое сердце. Я комкаю бумажку и выбрасываю его в пустую мусорную корзину (видимо, уборщица, в конце концов, забрала мои компрометирующие записи из дневника и испачканные салфетки Клинекс), но потом невольно достаю его обратно, разглаживаю и прячу в карман.