Текст книги "Героинщики (ЛП)"

Автор книги: Ирвин Уэлш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 46 страниц)

Засуха

Дилемма торчка №2

Волосы этого ебаного мудака давно не видели расчески; сейчас его заботило только одно – где найти наркоты и как ею ширнуться. Я ступаю на холодную, грязную, отбитую плитку, которой покрыта здешний кухонный пол, и прикладываю ухо к его груди: слышу чуть заметное, неровное сердцебиение.

– Мэтти, просыпайся.

Очень скоро я жалею о том, что его побеспокоил, так как этот мудак вдруг оживает, и его очень плющит; он в отчаянии. Сначала он приходит в себя, затем – Элисон, которую я сначала вообще не заметил на диване. они начинают ныть по поводу того, как плохо себя чувствуют, как они обдолбались и как сильно хотят бросить наркоту. Затем на пороге спальни с появляется Мария, она вся дрожит от холода. Она плачет по своим папой и мамой. За ней входит Кайфолом, его тоже трясет, как новорожденного котенка. У него дергается один глаз, он кричит:

– Закройте пасть! Бля, вы все здесь совсем в дрова! Я здесь единственный умею ?

Я иду в туалет и долго мочусь, но избегаю зеркала – боюсь увидеть свою отвратительную рожу. Когда я заканчиваю, то вижу, как из спальни выходит Дженни, подружка Марии. Я вижу в ее больших глазах слезы, она дрожит от ужаса, девочке, наверное, лет десять. Она нерешительно приближается ко мне.

– Они хотят еще наркотиков поискать, – шепчет она, потирая красную точку от укола на сгибе руки. Что это? Коммерческий шаг? Культура? Несчастный случай.

– Это Мария меня уколола, прямо сюда, – продолжает девочка. – Я больше не хочу, можно я пойду домой?

Она смотрит на меня, будто я здесь – главный тюремный надзиратель, которого она умоляет отпустить ее на волю.

– Что мне делать?

– Иди домой, – говорю я, шокировано качая головой, а потом смотрю в сторону двери гостиной и добавляю: – Туда не ходи, даже не прощайся. Иначе так просто не уйдешь.

Я открываю дверь и указываю ей на лестницу.

– Я скажу им, что тебе стало плохо и ты пошла домой. Просто беги, – прошу я девочку, и вдруг слышу истерические высокие голоса, доносящиеся из той комнаты; надо поторопить малую, пусть сматывается отсюда, пока не поздно. – Беги домой! Скорее!

Она выходит, робко и одновременно благодарно кивая мне. Я закрываю за ней двери и возвращаюсь в холодный, душный коридор, шум из гостиной становится все громче. Кайфолом падает на кресло-мешок у стены и пытается перекричать этот гам:

– Я-на охоту, – окидывает он всех пристальным взглядом. – Кто со мной?

Они все молчат, только дрожат и ноют. Это утро напоминает мне массовые похороны какого-то выдающегося палестинца, за гробом которого следует целая толпа плакальщиц. Мария говорит что-то, типа она хочет сдохнуть, и Эли, которая до сих пор не может встать с дивана, пытается успокоить ее:

– Нельзя так говорить, Мария, ты такая молодая ...

– Но я бы уже мертва ... Это не жизнь, а сущий ад, – плачет она, вся такая забитая и жалкая.

– Опять ебаная мелодрама, – комментирует Кайфлом и смотрит на меня, подходя ближе к батарее. – Кто со мной?

– Пойдем, – вызываюсь я, и мы выходим в коридор.

Он поднимает на меня свои большие печальные глаза и ласково ведет рукой мне по плечу.

– Спасибо, Марк, – шепчет он. – Надоели эти ебаные девушки. Уже прошли те дни, когда можно было удовлетворить их одним хуем, теперь им нужен только героин, героин, героин ...

– Ага, – киваю я, – но надо жить как-то.

Он тоже кивает, и мы открываем входную дверь.

– Не надо нам было возвращаться сюда, – жалуется он, качая головой. Я бы мог устроить нас обоих к Андреасу ... Могли бы работать на Тони ... Там было бы все в ажуре, друг, все в ебаный ажуре ...

Я слышу, как Мария взывает:

– Где Дженни? Если она съебалась, ох я ей пизды дам!

Эли пытается снова ее успокоить, а мы с Кайфломом тихонько ускользаем за двери, будто какие-то воры, которые бегут с места преступления. Но на прощание мы вздрагиваем от страха, когда слышим, как голос Мэтти перекрывает общий шум:

– Заткнись, блядь, суки продажные!

Мы не останавливаемся ни на минуту, даже не оглядываемся. Когда мы выходим из подъезда на улицу, то слышим, как кто-то кричит нам из окна, но нам похуй.

Заметки об эпидемии №6

Лотианский отдел здравоохранения

Строго конфиденциально

Зафиксированные случаи заболевания вирусом иммунодефицита человека за февраль

Гордон Ферриер, 18 лет, северный Эдинбург, мотокурьер, боксер-любитель, употребляет наркотические препараты внутривенного введения.

Роберт Макинтош, 21 год, северный Эдинбург, чистильщик окон, принимает наркотические препараты внутривенного введения.

Джули Мэттисон, 22 года, северный Эдинбург, студентка театрального факультета, мать-одиночка, употребляет наркотические препараты внутривенного введения.

Филипп Майлз, 38 лет, северный Эдинбург, безработный повар, трое детей, употребляет наркотические препараты внутривенного введения.

Гордон Маристон, 31 год, северный Эдинбург, безработный сварщик, употребляет наркотические препараты внутривенного введения.

Брайан Николсон, 31 год, западный Лотиан, безработный инженер-строитель, употребляет наркотические препараты внутривенного введения.

Джордж Парк, 27 лет, южный Эдинбург, безработный чернорабочий, есть ребенок, употребляет наркотические препараты внутривенного введения.

Кристофер Томсон, 22 года, северный Эдинбург, безработный булочник, употребляет наркотические препараты внутривенного введения.

Тихая гавань

У меня всегда холодные руки. Будто кровь больше не циркулирует по моему телу.

Они не привыкли к такому. Даже в теплый день я все потираю и потираю ладони, грею их о чашки, грею собственным дыханием. Мне трудно дышать; будто какой-то толстый слой слизи постоянно блокирует мои респираторные пути.

ДУФ, ДУФ, ДУФ ...

Но я сам сделал это с собой. Никто больше в этом не виноват; ни Господь, ни даже Маргарет Тэтчер. Это я сделал; разрушил суверенное государство Марка Рентона еще до того, как до него добрались эти мудаки со своей разрушительной силой.

Удивительно оказаться снова в родительском доме. Здесь стало так тихо после смерти малого Дэйви. Даже когда он был в больнице, здесь все равно чувствовалась его присутствие; мама с папой постоянно готовились к посещениям, собирали для него вещи, сообщали о его состоянии родственникам и соседям. Теперь уровень жизни упал в этом доме до нуля, словно у всех исчезла цель в жизни. Родители уже пошли спать, когда я вернулся домой в одну пятницу очень поздно. И только Билли не спит.

Я зашел только взять несколько пластинок в свою комнату, но завершилось все тем, что я остался смотреть с Билли бокс, а потом просто заснул в своей старом постели. Мое тело научилось перерабатывать героин все быстрее и быстрее. Когда-то я мог продержаться без дозы несколько дней. Теперь ломка начинается уже через четыре ебаных часа. Я стал еще более апатичным и вялым – храню энергию, чтобы она меньше тратила героин в моем организме. Меня все бесит. Я быстро устаю. Становлюсь рассеянным. Но самое страшное, что мне теперь все безразлично. Встать с дивана (если только не за героином) требует теперь монументальных усилий.

Мы с Кизбо сейчас проходим программу лечения метадоном, к которой собирается присоединиться и Кайфолом. Мы уже давно не употребляли, но чувствуем себя хуево. И мы все равно продолжаем искать героин. Я рассказал об этом девушке из клиники, и она ответила, что нам надо набраться терпения, что через некоторое время после прекращения употребления наркотиков все эти тревожные симптомы исчезнут. Ага, дождаться бы!

В те дни, когда я не ищу, где ширнуться, я читаю «Улисса» Джойса, которого я, к своему удивлению и радости, нашел в библиотеке на Макдональд-Роуд. Я никогда раньше не читал этого произведения, он всегда казался мне скучным неразберихой, но сейчас я просто потерялся в этой книге, выискивая слова и образы, которые напоминают мне о тех временах, когда я употреблял кислоту. Хотел бы я, чтобы мама тоже ее прочитала.

По метадоновой программе надо появляться каждую неделю в клинику в Лейте и сообщать о своем нынешнем состоянии. В следующем году эту больницу собираются закрывать, но нам все равно надо заходить туда для отметки и за сиропом, который по вкусу можно сравнить разве что с жидкостью для чистки унитазов. Звучит очень грустно, но там мы чувствуем себя нужными. Там мы встречаем много наркоманов. Некоторые из них выглядит расстроенным, кто стыдится, а кому-то на все похуй, они даже не боятся спросить у нас героин. Некоторые совсем чистые и простые. Не будь героина, они бы подсели на другое, уверен в этом. Но подавляющее большинство – обычные ребята, которые подсели на иглу и накололись до полусмерти, чтобы убежать от стыда и безработицы. От скуки здесь все сходят с ума не менее, чем от наркоты. Часто они держат все это в себе, нацепив на себя маску спокойствия, постоянно шутя и много разговаривая. Они не могут позволить себе обратить на что-то внимание, и я точно знаю, что даже если их накрыло волной апатии, это произойдет рано или поздно, им не уйти.

Метадон – полное дерьмо. От него гудит голова, но они говорят нам употреблять его и дальше, иначе нам не дождаться свое «улучшения». Метадон снимает дискомфорт, и, пожалуй, лучше он, чем ничего. Иногда в клинике на нас смотрят, как на лабораторных крыс, говорят с нам этим особым приглушенным и рассудительным голосом, который используют только в разговорах с пациентами. У нас берут кровь на анализ: парень из лаборатории постоянно подчеркивает, что это не только ради проверки на ВИЧ. По крайней мере, они пытаются что-то для нас сделать. Наконец общество признало трагедию, которая происходит во всей стране.

В доме моей матери всегда тихо. К моему удивлению, когда мамы с папой нет дома, мы с Билли прекращаем бороться, забываем о том, что ненавидим друг друга, и просто общаемся, как нормальные братья. И вот мы смотрим, как чернокожий американский боксер выбивает из белого ничтожества последнюю надежду.

Затем Билли говорит что-то типа:

– Не могу больше сидеть так, ничего не делать.

– Опять хочешь в армию?

– Пожалуй, да, хочу.

Я поборол в себе желание развить эту тему. Мы с Билли никогда не сходились во мнениях относительно таких вопросов, и хотя я считаю его набитым дураком, это – его жизнь, не мне указывать ему, как жить. Но он рассказывает мне об армии: об идиотах-офицерах, о ебаном пешем патрулировании, но говорит, что там друзья всегда готовы за тебя заступиться, там чувствуешь себя частью чего-то большего. На следующей неделе ему придется предстать перед судом за избиение того мудака из бара, поэтому у него голова только проблемами и забита.

Билли переехал в старую комнату Дэйви, из которой открывается красивый вид на реку. Когда эта святая комната отошла тогда к человеку, который был бы счастлив и в погребе или на чердаке, мы с Билли не скрывали своего недовольства после того, как переехали сюда из Форта несколько лет назад. Он до сих пор говорит, что комната перешла к нему по завещанию малого Дэйви, мудака, бля; но, честно говоря, я не имею на нее прав, потому что не собирался сюда возвращаться. Теперь его половина комнаты кажется мне слишком пустой. Он забрал свой старый портрет Дональда Форда в прикиде джамбо и сверток с каллиграфической надписью, который он сделал когда-то еще в школе (единственное его достижение за все одиннадцать лет государственного образования). Там он записал темно-бордовым чернилами текст песни Даррена Гейеса «Hearts, Glorious Hearts». Пластмассовый король Билли на коне, который стоял когда-то на подоконнике и неодобрительно смотрел на это жилище фанатов «Хиберниан», также таинственно исчез.

Изолента, которой он разделил когда-то нашу комнату пополам, все еще здесь, проходит прямо по ковру. Я убираю ее, и она оставляет после себя широкую темную линию, такую заметную на голубом полу, освещенном солнцем. Он называл это невидимой Берлинской стеной, отделяющей его от меня – от моей территории постеров Кубка Лиги чемпионов в 1972 году, фото «Хиббс» в 1973-м, где они держат в руках сразу два кубка, плакат с Аланом Гордоном, который намеренно дурачиться и позирует. Затем здесь есть еще снимок Джукбокса. А еще на стене висит огромная фотография церкви, на улице Святого Стефана, на которой Томми баллончиком написал «ИГГИ – БОГ». Чуть дальше висит коллаж из изображений панков и исполнителей соула, прически у них невероятные, потрясающие. Теперь я могу придвинуть кровать ближе к окну, так как Билли сюда точно больше не вернется.

Теперь у него есть двуспальная кровать, которую он поставил в старой комнате Дэйви, чтобы было удобнее трахаться с Шэрон, когда и остается у него на ночь. Ебаный джамбо, ему бы только трахаться. И как они так могут, когда в соседней комнате спят мама с папой? Как он себя уважает после этого? Я никогда не приведу телку сюда, в дом своей матери.

В субботу я всегда просыпаюсь поздно, сейчас уже почти двенадцать часов. Я не голоден, но мама с папой не ожидали меня, поэтому они уговаривают меня, чтобы я полакомился субботним бифштексом с ними. Это у нас такая традиция – мама всегда готовит рубленый бифштекс рано, еще в первой половине дня, поэтому мы всегда успеваем пройтись по Истер Роуд или в Тайнкасл; отец иногда даже до Иброкса добирался. Надо сказать, что почти все футбольные традиции ушли из нашей жизни в последние дни, но этот бифштекс, пожалуй, останется с нами навсегда. Мама застилает белую скатерть, я вижу, как в большой сковородке булькает этот бифштекс, прямо посреди красуется лук. Затем она перемешивает какую кашу, засыпает ее бобами. Но в молчаливом спокойствии материнских рук я вижу что-то значимое, надрывное; она даже трясется, так хочет сделать что-то именно для меня. У старушки уже глаза на лоб лезут, потому что кончились сигареты. Она просит их у Билли, но тот пожимает плечами, мол, нет, нет. Ага, помню, он говорил что-то о том, что хочет курить меньше, а может и вообще бросить.

– Надо выйти за сигаретами, – говорит она.

– Тебе они не нужны, Кэтрин, – говорит ей старик таким тоном, будто обращается к ребенку.

Он редко называет ее полным именем, только в особо серьезных спорах, о чем свидетельствует и то, как они пялятся друг на друга. Я накладываю себе в тарелку бифштекса. Съедаю и немного каши, но, кажется, бифштекс пересоленый, мне больно, когда он попадает на мои сухие потрескавшиеся губы, и хотя я сам видел – мама довольно долго держала его на плите. Старушка всегда готовила так себе, но даже если бы она была Делией Смит, я бы все равно не смог съесть столько, чтобы ее удовлетворить, потому что я все дрожу и моргаю от света, слепящего меня из окна.

Господи, я же только хотел взять пару пластинок!

Краем глаза я вижу, как мама обшаривает ящички в серванте, перекладывает подушки на диване и креслах, чтобы хоть немного сбить запах сигаретного дыма, который неизбежно витает по всей нашей квартире. Она меня раздражает, я хочу сказать ей: «Сядь уже и ешь», но ко мне вдруг обращается старик, и есть что-то угрожающее в его тоне:

– Я хочу спросить у тебя кое-что. Нечто очень серьезное. Ты такой бледный из-за препаратов?

Думаю, он не о лечении, а о наркоте сейчас спрашивает.

– Сынок, скажи нам, что это не так! – умоляет мама, становясь у стула, на который она должна была давно уже сесть; она сжала руки в кулаки так, что костяшки побелели.

Сам не знаю почему, но я не хочу им больше врать.

– Я сейчас на метадоновой программе, – признаю я, – пытаюсь соскочить с иглы.

– Идиот ты ебаный, – кричит Билли.

– Угу, теперь мне многое понятно, – холодно констатирует папа и спрашивает: – Ничего не хочешь нам сказать?

Но я только пожимаю плечами.

– Ты – наркоман, – щурит глаза отец, – грязный лживый наркоман. У тебя наркозависимость. Я правильно говорю?

Я смотрю на него.

– Навешивая на меня ярлык, ты позоришь меня.

– Что?!

– Так Кьеркегор говорил.

– Что ты говоришь, бля? – спрашивает Билли.

– Сёрен Кьеркегор, датский философ.

Мой старик ударяет кулаком по столу.

– Для начала прекрати нести все это дерьмо! Теперь всему крышка – твоему обучению, твоим перспективам! Ебаный философ тебе не поможет! Сейчас не время потакать своим прихотям, Марк! Это не игрушка, с которой можно побаловаться, а когда устанешь – выбросить! Это все серьезно! Ты сейчас играешь со своей жизнью!

– Марк ... – начинает всхлипывать мама, – поверить не могу. Наш Марк ... университет ... как мы им гордились, помнишь, Дэви? Как мы гордились!

– Эта гадость убивает тебя, Марк, я читал об этом, – объявляет отец. – Это самоубийство! Ты кончишь в больнице, как тот твой дружок, Мерфи; Господи, он же чуть не умер там!

Мама плачет; она вздыхает, вопит, задыхается от слез. Я хочу успокоить ее, пообещать, что со мной все будет хорошо, но не могу сдвинуться с места. Сижу, как парализованный, на своем стуле.

– Торчок ебаный, – Билли, – плохую игру ты затеял, это полное дерьмо.

Начинается наш обычный спор; я сразу наношу ему удар в ответ:

– Да, зато избиения незнакомцев в публичных местах – это же так по-взрослому, так разумно, а главное – одобрено обществом.

Билли злится, но почему-то спускает мне это, ограничившись снисходительной улыбкой на наглой роже.

– Это мы уже обсуждали! – кричит отец. – Его глупости мы уже обсудили на прошлой неделе! А сейчас нужно поговорить о тебе, сынок!

– Слушайте, – говорю я им, примирительно поднимая ладони, – здесь нет ничего страшного. Да, я немного переиграл, у меня возникла зависимость. Знаю, это ужасные вещи, но я во всем уже разобрался. Я лечусь, по метадоновой программе бросаю героин.

– Но это не так легко, – вдруг кричит мама. – Я слышала об этом, Марк! Ты можешь заразиться СПИДом!

– Надо ширяться, чтобы заразиться СПИДом, мама, – качаю головой я, – а я только курил. Но я перевернул эту страницу.

Хуевую игру я замутил, как говорит Билли, я не могу удержаться и смотрю на изгиб своей руки. Папа следит за моим взглядом, понимает, что я имею в виду, подскакивает и закатывает мне рукава, чтобы представить на всеобщее обозрение струпья и подтеки гноя.

– Да? А это что такое тогда?

Я машинально прячу руку за спину.

– Я очень редко ширялся и всегда только своим шприцем, – оправдываюсь я. – Слушайте ... Знаю, я ступил, но теперь все будет иначе.

– Да ты что? – визжит мама, испуганно пялясь на мою руку. – Не вижу я, чтобы ты слишком большие усилия для этого приложил!

– Делаю, что могу.

– Калечишь себя!

– По крайней мере, он признает, что у него проблемы, Кэти, – уговаривает ее папа – По крайней мере, он хочет с этим завязать.

Затем он вознаграждает меня горящим взглядом:

– Это все в Лондоне началось?

Я не сдерживаюсь и хохочу, от всего сердца, когда слышу его слова. В Лондоне наркоту было получить гораздо сложнее, чем здесь, где ее чуть ли не на каждом углу продают.

– Посмейся мне, – горько отвечает он, – Саймон же не такой? Стиви, то малый Хатчисон, он не из этих?

– Нет, – отвечаю я, почему-то не хочу разоблачать Кайфолома. – Они этого дерьма никогда не касались. Только я.

– Да, один только такой идиот нашелся, – рыдает мама.

– Но почему, сынок? – спрашивает папа. – Почему ты начал употреблять?

Я никогда не думал об этом, поэтому мне сложно ответить на этот вопрос.

– Кайф – это замечательное чувство.

Его глаза вылезают из орбит, словно кто-то его по затылку бейсбольной битой ударил.– Господи, пожалуй, с обрыва прыгать – тоже замечательное чувство, пока о землю не ударишься. Когда ты поумнеешь, сынок?

– Я словно в кошмаре живу, – кричит мать, – да, это просто ужасный кошмар!

Вдруг наступает такая желанная для меня тишина, слышно только «тик-так» наших роскошных часов с маятником, которые мой старик когда-то приобрел у своего всегда мрачного друга Джимми Гаррета на Инглстонском рынке. И вот этот часы начинают бить полдень. Двенадцать медленных ударов, хотя стрелки и показывают уже чуть больше двенадцати часов, двенадцать ударов измеряют наши жизни сокращениями сердца ... Дум ... Дум ... Дум ...

Я стараюсь съесть еще немного бифштекса, но не могу проглотить ни крошки. Я чувствую, как пища попадает мне в гортань, но застревает там, будто у меня мышцы не работают. Все застревает в моем пищеводе, я давлюсь каждым кусочком, пока один из них вдруг не проскакивает в кишки и меня не посещает неожиданное облегчение. Мама тщательно изучает мое лицо, рассуждая о чем-то очень для нее важном, потом встает и с неожиданной поспешностью, которая поражает нас всех, шагает в другую комнату, достает из серванта письмо и передает его мне. – Это – тебе.

На письме я вижу почтовую марку Глазго. Я и сам не знаю, что это может быть.

Вдруг я чувствую на себе разъяренный взгляд трех пар глаз, который просто не позволяет мне скрыть письмо в карман, чтобы прочитать позже. Поэтому я отрываю краешек конверта. Это – приглашение.

Господин и госпожа Рональд Дансмеры имеют честь пригласить Марка Рентона на свадьбу своей дочери Джоанны Эйприл и господина Пола Ричарда Биссета, которое состоится в Шотландской церкви Святого Колумба по адресу: Ренфришир, Килмакольм, Дачел-роуд 4 мая 1985 в 13:00, и на банкет в гостинице «Боуфилд» по адресу: Ренфришир, Гаувуд, Боуфилд-роуд, Хоувуд

– Что это? – спрашивает мама.

– Ничего такого, просто приглашение на свадьбу. Мой старый друг из универа, Бисти, – объясняю ей я, удивленный новостью об их свадьбе и тем фактом, что они решили пригласить меня.

Пожалуй, Джоанна просто залетела; это – единственная возможность, при которой могла случиться такое, потому что их впереди ждал еще один год обучения в Абердине.

Последний раз я видел Джоанну на Юнион-стрит. Я тогда очень спешил, потому что искал встречи с Доном. А она шла по улице с какой-то подружкой. Девушка заметила меня, но сделала вид, что не узнала, и, отвернувшись, перешла на другую сторону улицы.

Мама подозрительно смотрит на меня, качает головой, у нее на глазах проступают слезы. Она с болью говорит:– Это мог быть ты ... С той девочкой, Фионой, – всхлипывает она. – Или даже с Хейзел.

Она поворачивается к старику, тот кивает ей и обнимает за плечи.

– Да, я вовремя убежал с Абердина, – говорю я.

– Не начинай, Марк! Просто не начинай, на хер! Ты хорошо понимаешь, что подразумевает мама, – кричит папа.

Что я хорошо понимаю, так это то, что я слишком задержался на этом завтраке и чтонаркоманская тема все еще открыта, а я больше не могу слушать все эти стагнации по поводу того, «где мы ошиблись». Вообще, ошиблись они только тогда, когда решили подарить этому миру новых людей. Я не просил, чтобы меня рожали, и не боюсь смерти. А она точно за мной придет, если продолжать и дальше в таком духе; и я был бы рад такому завершению, все это дерьмо кончилось бы, по крайней мере мне бы стало на все похуй. Блядь, а я просто пришел сюда за пластинками. Билли смешливо смотрит на меня, потому что прекрасно знал все время, чем я занимался, но никому ничего не говорил.

Я захожу в ванную, чтобы украсть материнский валиум, и выхожу на Уок, еле волоча на себе тяжелую сумку «Силинк» с пластинками. К счастью, в Киркгейте я встречаю Мэтти и Кайфолома. Выглядят они так же хуево, как и я, энтузиазма у них намного больше, даже когда я предлагаю им ширнуться и помочь мне с сумкой. Мэтти, к моему удивлению, тянется к сумке, но, как оказалось, ему просто интересно заглянуть в нее. А там лежит все, что важно для меня: Боуи, Игги, Лу. Именно с ними я собирался попрощаться.

– Блядь, тяжелая утрата, – читает мои мысли Мэтти.

– У меня есть такие же на пленках, – пытаюсь защититься я.

– Бля, и не жалко было время на этот хлам тратить, – ноет он.

Кайфолом идет молча впереди, иногда оглядываясь на нас.

На хуй мне надо объяснять все этому мудаку – непонятно, но я говорю:

– Попрошу Хейзел переписать их на кассеты, у нее куча свободного времени.

Мэтти ведет плечами, и мы заходим в магазин. Кайфолом остается на улице, чтобы покурить, а я сразу выкладываю на прилавок все свои пластинки. Продавец быстро просматривает их с выражением лица, который я сто раз уже видел; типа, у него еще много дел, а я его отвлекаю, и бла-бла-бла.

– Боуи я всегда смогу перепродать, – говорит он. – Но никому не нужны Игги, «Студжиз», Лу или «Вельвет». Семидесятые уже устарели для наших клиентов.

МУДАК ЕБАНЫЙ.

Я получаю за пластинки сущие копейки. Мэтти делает вид, будто просматривает стеллажи с кассетами в витрине, но я точно знаю – мысленно он подсчитывает монеты на моей ладони. Когда мы выходим оттуда, то встречаем Олли Каррена, который идет по своим делам по Уок, ебаный борец невидимого Национального фронта.

– Как дела, Олли?

– Хоорошшо... – шипит он и смотрит сначала на меня, потом на Кайфолома и, в конце концов, на Мэтти.

По его презрительному взгляду видно, что он считает нас настоящими отбросами общества.

– Это ты – Коннелл? – спрашивает он Мэтти, однако тон у него такой, будто он обвиняет в чем-то этого парня. Мэтти крутит сережку в ухе так интенсивно, будто пытается настроить свой мозг на правильную волну. Он даже забывает о сигарете, которую держит в руках.

– И что?

– Ты больше не живешь в Форте? – качает головой Олли.

– Нет, я теперь в Уэстер-Хейлсе, – отвечает тот.

Олли молча таращится на нас, у него профессиональный вид охранника или какого-либо полицейского. Поэтому я решаю спасти ситуацию:

– Ты в этой одежде выглядишь, как настоящий воин, Олли.

Он улыбается, его глаза сначала наполняются какой-то имбецильной ненавистью, но потом он надменно скалится и говорит:

– Да, большинство из нас все же придерживается заведенных порядков.

– Выглядит совсем новеньким. Кстати, недавно встретил твою жену в Бендикс.

– Агаси-с-с-сь ... – радостно свистит он. – Такое могло произойти.

Кайфолом кивает и говорит:

– Знал я одну телочку, она была помешана на стирке. Все время тянулась к стиральной машине, а то и к Бендикс.

– Да, иногда она у меня за свое чистоплюйство тоже получает, – соглашается Олли, – но сейчас у нее замечательная стиральная машина.

– Но все равно таскается к Бендикс, – посмеивается Кайфолом.

Я стараюсь все это время оставаться серьезным, Мэтти вообще открыл рот, не понимая, зачем мы болтаем с этим стариком.

– Да, – соглашается Олли, – мать у нее такая же глупая была.

– Она, конечно, иногда и машинкой пользовалась, моя девушка, – говорит Кайфолом.

– Моя очень редко о ней вспоминает.

– О заклад готов подраться, ты чаще стираешь дома, чем она, да? – спрашивает Кайфолом.

– Да, я иногда стираю, действительно, но она все время ходит в этот Бендикс, у нее сам Бендикс в голове.

– А ты сам бывал когда-то в Бендиксе? – спрашиваю я.

– Да, мы тогда не были еще в браке, я был совсем молод. Служил моряком. Там было чисто ... Что ... Что случилось? – смущенно спрашивает Олли, когда мы не можем больше сдерживаться и хохочем как бешеные. – Что вы хохочете? Бля, опять что-то затеяли! Знаю вас и ваши игры!

– Какие еще игры? – наивно спрашиваю я.

Он смотрит на мое запястье, по которому течет гной, по моему бледную кожу, покрытую струпьями.

– Производственная травма – подмигиваю я, но он смотрит на меня с отвращением и шагает прочь по Уок.

– Бендикс – прямо по курсу! – кричит ему вслед Кайфолом.

Мне уже больно смеяться, аж в боку закололо. Но мы хорошо повеселились, то есть я повеселился, и когда боль унимается, я понимаю, что все окружающие смотрят на нас, как на прокаженных. Прохожие испуганно пялятся на нас и шепчутся, я почти физически ощущаю, как они осуждают меня.

– Давайте убираться отсюда, – предлагает Кайфолом.

Боль. Психологическая боль.

Становится только хуже, когда мы добираемся до Толкросс. Мэтти решает подождать нас на улице.

– Блядь, мне там больше не рады, здесь постою, – говорит он.

Внутри мы видим, что его старенькие помидорные кусты на подоконнике совсем сгнили и засохли, а сам Джонни сидит за столиком, склонившись над дорожкой спида. Я допускаю большую ошибку, отдав ему всю свою наличность. Он занюхивает его, вздыхает и отказывает нам.

– Один маленький пакетик, друг.

– Простите, нищие, но это бизнес.

– Но я недавно платил тебе, знаю, там было много, должно хватить.

– Нет денег – нет героина. И я не дам вам наркоту только потому, что вы смотрите на меня сейчас, как бедные щенки. Найдете деньги – и я сразу вас угощу.

– Ты что, Джонни, мы же друзья ...

– В этой игре нет друзей, парень, только сообщники, – объясняет он. – Белый Лебедь – лишь пешка в этой игре, друзья.

Он всасывает еще одну дорожку спида.

– Я – подчиненный работник, а не владелец магазина «Брюс Рекордз», к примеру. Если вы понимаете, о чем я.

Он говорит правду. Белого героина нигде больше не найти, теперь в ходу только коричневый. Лебедь всегда понтуется, но он действительно только выполняет чьи-то приказы. Поэтому мы выходим на улицу с пустыми руками. Мэтти сразу начинает ныть, когда мы появляемся на лестнице.

– Что? Ничего не взяли? Блядь, что же происходит, – обвиняет нас этот подонок, заставляя оправдываться. – Дауны ебаные.

– Прекрати называть всех вокруг даунами, Мэтти.

– Что? Потому что твой брат был дауном? – нагло спросил он, игнорируя наше табу на упоминание о моем младшеньком.

– Нет, синдром Дауна был единственным болезнью, которую диагностировали у моего малого брата, – отвечаю я ему, и нам обоим становится стыдно.

– Говорил тебе, не будет у нас сегодня героина, – набрасывается на него Кайфолом. – И прекрати ныть, в конце концов. Всегда только и знаешь, что ныть, блядь, как тебя только люди выносят. Нихуя не делаешь, а туда же, со своими ебаными претензиями.

Мэтти закрывает рот, и дальше мы идем в полной тишине. Мы добираемся начала Уок, нас уже трясет от ломки, мы все вспотели, и вдруг слышим визгливый крик: – СА-А-АЙМОН!

Две дерганые малолетние девочки, идут к нам со стороны центрального вокзала. Они – последние, кого бы нам хотелось сейчас встретить, но никто нас не спрашивает. Это – милашка Мария Андерсон со своей подружкой Дженни. Оказывается, что Дженни – кузина Ширли, потому Мэтти не слишком рад ее видеть. Так же, как и я. Я сказал ей тогда прекратить общаться с Марией, больше никогда не встречаться с ней, и она кивнула, будто обещая выполнить мою просьбу, но все равно тусит с этой дурой. В центре нас и на порог нигде не пустят, поэтому мы идем в бар «Дельфин». Садимся в углу, заказываем «Пепси», потому что в ней много сахара, мимо нас шагает Нелли, который решает перебросить по пинте с нами. Начинает пиздеть о Бэгби и Сейбо, но мне не интересно, я всякий раз стараюсь вернуть наш разговор в правильное русло и узнать, у кого еще сейчас можно получить героин. Он наклоняется ко мне и шепчет на ухо:

– Как думаешь, правильно ли я поступил?

Я совсем его не слушал, поэтому понятия не имею, о чем он спрашивает, и отвечаю: