Текст книги "Героинщики (ЛП)"
Автор книги: Ирвин Уэлш
Жанр:
Контркультура
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 46 страниц)
Я помогал матери с сестрами переезжать в новый дом на Ранкеллиор-стрит в Саут-Сайде и, кроме отважного Марко Поло (ибо, несмотря на все его постоянные приколы, мне было трудновато жить с ним), зависал у Дженни, надеясь хоть как-то помочь ей и детям. А также пытался избавиться от назойливой Марианны. Она сказала мне, что ее подруга Эйприл и какой-то друг по имени Джим сейчас вступили в «серьезные отношения»; и когда рассказывала мне эту исключительно важную информацию; поглядывала на меня полными надежды глазами. Серьезные отношения. После таких слов вообще к черту на хуй бежать!
Однажды в этом тупом, мертвом августе мне удалось уговорить Дженни увидеться с моим дядюшкой Белле в «Докерз-клаб». Я нашел ее дома в обычной дремоте, она много пила, как я легко догадался по ебаному бокалу дешевого красного вина, который стоял перед ней. Она таким образом как бы становилась ближе к Коку. Ее лицо выглядело совсем изможденным под прядями волос, нуждающихся в нежном прикосновении стилиста, глаза ее отсутствующе блуждали где-то далеко отсюда. На ней выцветшие серые брюки и желтая футболка с пластиковыми цифрами какой выигрышной комбинацией и надписью «У меня – фулхаус в Кастер-Сэндз».
Дженни имела все основания, чтобы быть расстроенной. Бюрократия – вот что действительно достигло своего пика в Великобритании: не могут вынести даже наипростейших решений. Проклятые чиновники очень быстро сомкнули свои ряды; семья хотела обвинить в убийстве Диксона, но его как-то быстро отмазали, не записав на его долю даже непреднамеренного убийства! Отчет патологоанатома содержал только несколько летальных повреждений, которые убитый получил при падении и которые, вероятно, и привели к смерти. Они опустили сведения о повреждении на лице Кока, зато сосредоточившись на его нетрезвом состоянии. Таким образом, Диксона судить только по словесное оскорбление и угрозе применения физической силы, за что ему дадут максимум два года (обычно – всего год), если докажут его вину.
Вынув изо рта сигарету, Дженни сбрасывает меня ебаную бомбу, сообщая, что Мария уехала вместе с малым Грантом к своему брату, в Ноттингем.
– Дети чувствуют себя ужасно. Грант живет будто во сне, а Мария совсем с ума сошла! Только и говорит о том, что убьет Диксона. Мне надо было забрать ее отсюда.
Маленькая красавица была в поле ебаного зрения Саймона, а теперь эта тупая старая карга взяла и разрушила все на хуй ...
– Ее можно понять, – говорю я, воспринимая ее отъезд настолько близко к сердцу, что в моей проклятой груди будто образуется рваная рана.
– Пойдешь со мной в суд на следующей неделе? – просит Дженни с неописуемым отчаяниям в широко раскрытых глазах.
Возражаю! Защита эмоционально шантажирует свидетеля!
Возражение отклоняется.
– Да, пойду.
Ее главная забота сейчас – это то, что она может потерять его пенсию. Я узнал об этом от Бенни, старшего и лучшего брата моего отца, страстного сторонника Транспортного и рабочего союза. Дженни исчезает в спальне и возвращается ко мне совсем другим человеком: ее черты выглядят изящными благодаря макияжу, на ней черно-золотистое платье до колена и черные нейлоновые чулки; они выглядят, как колготки, но мне кажется, что это – чулки.
Очень мудро с ее стороны, выглядит она потрясающе. Поверить не могу, но у меня встает на эту старую обезьяну! Я чувствую себя так, будто мы идем на свидание, когда мы добираемся архитектурной смеси викторианского стиля и стиля семидесятых, которую представляет собой лейтовский «Докерз-клаб», сооружение, идеально отражающее сущность всего этого района. Если мой отец всегда демонстрировал отвратительную жажду погоняться за короткими юбками, то Бенни представляет собой его диаметральную противоположностью. Он выглядит на пятнадцать лет моложе, чем есть на самом деле, и не пьет ничего крепче лотианской воды из-под крана. Он всю жизнь положил на алтарь своей работы – представлять интересы других – и очень серьезно относится к своей должности:
– Сочувствую твоему горю, Дженни, – говорит он.
Затем, заказав по пинте светлого пива для нас и Н20 – для себя, он рассказывает нам о сложившейся ситуации. Оказывается, в таком случае законы предусматривают, что выплата любой пенсии подвергается пересмотру: когда соответствующая сторона умирает, она не переходит автоматически по наследству. Но недавно ситуация несколько изменилась; команда Тэтчер, которая пришла к власти, позволяет каждому подонку подать заявление на возобновление выплат. Это значит, что Дженни будет получать что-то, но это будут сущие копейки.
Она достойно встречает это поражение и вежливо благодарит нахмурившегося Бенни. Я провожаю ее домой, мы садимся в гостиной, она – на диван, а я – на кресло напротив, и начинаем пить. Она снимает обувь. Когда заканчивается вино, мы переходим на «Грауз». В комнате устанавливается тяжелая, несколько интимная атмосфера, когда на улице опускается темнота.
Молчание Дженни немного смущает, но я наслаждаюсь глотком теплого виски, который обжигает мне горло и грудь.
– Не говорите им, что он умер, – советую ей я, просто чтобы разрушить этот молчаливый вакуум. – Вот вам мой совет. Они ничего не узнают, если кто-то не донесет.
– Но это мошенничество, – возражает она обеспокоенно, резко открывая глаза.
Она подается вперед и таращится на маленькую настольную лампу.
– А что это такое – мошенничество? – спрашиваю я, наслаждаясь тем, как она оживает в золотисто-коричневом свете лампы, и возвращаюсь к нашей теме: – Что нам тот государственный контроль? Давайте поговорим здесь о морали. Посмотрите, как ее придерживаются сволочи типа Диксона. Это, блядь, настоящее мошенничество. Убил человека, но все еще сидит в баре и пьет пиво, будто ничего не случилось!
– Здесь ты прав. В жопу их всех, – дерзко объявляет она, поднося бокал к губам и делая небольшой глоток. – Хуже мне уже не будет в любой случае.
Здесь она снова начинает плакать:
– Я не говорю, что Колин был святым, Саймон, совершенно не имею этого в виду. То есть он мог бы быть и лучшим мужем, лучшим отцом ... – Она кладет ногу на ногу так, что платье немного задирается, и я вижу резинку ее чулок.
– Он в сто раз лучше моего старика.
Эта чрезвычайно очевидная новость, кажется, удивляет ее.
– Но он всегда казался таким милым, твой отец.
– Ага, – говорю я, – для вас, может, и милый. С красивыми женщинами он всегда был просто чудо.
Я замечаю, как она краснеет, но продолжаю:
– Своей семье он не принес добра.
– Что ты имеешь в виду? Вспомнив, что невзгоды всегда находят любовников, я хмуро смотрю на нее:
– Когда я был еще мал, он часто брал меня с собой в город и оставлял в машине с колой и картошкой, пока бегал на свидания со всевозможными девушками. Наши маленькие секретики – вот как он их называл. Только я начал понимать что к чему, он прекратил брать меня с собой и вообще потерял ко мне интерес.
– Да, он ... То есть он не мог поступить так с маленьким ребенком ...
– А он мог. Вы еще и половины всего не знаете! Расскажу маленькую историю, которая покажет всю правду о нем и наших отношениях. Мой отец был настолько мудак, что однажды сдал часы, которые я подарил ему на День отца.
Денег много он на этом не сделал бы, разумеется, но не в этом дело. Просто не могу не вспомнить. Но нет, он идет к Сент-Джеймз с гарантийными документами, которые мне дали на случай, если часы сломается.
– Никогда не подумала бы, что он может такое выкинуть ...
– Да, и этот мешок с дерьмом едет туда, отказывается от замены, настаивая на том, чтобы ему вернули деньги, – рассказываю я, наслаждаясь ее смятением, которое, однако, сменяется неприязнью.
Она тянется рукой по своему виски и задевает локтем колено, задирая платье с одной стороны так, что я вижу ее бедро, которое осталось приятно мускулистым.
Я чувствую знакомую сладкую боль, которая всегда случается, когда у меня встает хуй, и делаю еще один глоток скотча.
– Повторяю, вы еще и половины не знаете, – хвастаюсь я, подаваясь вперед и накрывая грудью колено. – Мне же тогда было пятнадцать, только пятнадцать, Бога ради.
Я уже почти кричу, в ее глазах появляется искреннее сожаление.
– И потом он пошел на Денуб-стрит, чтобы добродетельно забухать, затем – к
Шору, поесть там карри, выпить пару бокалов пива. Сказал нам потом, что его и на проститутку хватило. «Всегда хочется потрахаться после еды», рассмеялся он мне в лицо, гладя свое пузо. Он просто раздражал меня, как мог, – качаю я головой, вспоминая эту историю. – Я думаю только о святой, на которой он женился, но не понимаю, за что нам досталось такое «счастье».
– Но ты не такой, как он, – в надежде говорит Дженни; когда она кладет ногу на ногу, я все больше вижу в ней ее дочь и думаю о Коке – куда же он смотрел все это время? – Ты беспокоишься о матери. Она такая милая. И твои сестрички.
– За это я благодарю Бога каждый день своей жизни, – отвечаю я и окидываю взглядом старинные часы у буфета. – Ладно, мне пора идти.
Кажется, будто Дженни охватывает паника, он хватает себя за плечи и озирается по сторонам, испуганно разглядывая пустую, холодную могилу своей квартиры. Ее глаза широко открываются, ее губы умоляют:
– Не уходи. – Она почти переходит на шепот.
– Но мне пора, – отвечаю я, так же тихо.
– Я не могу сейчас остаться одна, Саймон. Не сейчас.
Я поднимаю брови, встаю и подхожу ближе к ней. Заглянув в ее смущенные глаза, беру ее за руку, она тоже встает на ноги, и я веду ее в спальню. Останавливаюсь возле кровати и шепчу, перейдя на «ты»:
– Ты уверена, все в порядке?
– Да, – нежно отвечает она, целуя меня в губы; в ее дыхании слышать аромат алкоголя и табака. – Расстегни мне платье.
Дергаю молнию, и она быстро разделяет черно-золотистое платье на две половинки. Одежда падает вниз, и женщина садится на кровать, стягивает с себя чулки и белье, дает мне мгновение рассмотреть темный треугольник между ее ног и скрывается под простыней.
Я сбрасываю все с себя и оказываюсь рядом с ней. Оказываюсь в ее жаждущих объятьях. Ее тело теплое, оно оказалось значительно подтянутей, чем должно быть тело женщины, которое необходимо иметь в тридцать пять. Она дрожит, у нее стучат зубы, но у меня уже встал, и я чувствую, что могу быть с ней всю ночь, пока утром нам не придется встретиться с воспоминаниями о Кока и раскаянием.
Погребальный костерВ треснувшем зеркале из какого-то паба можно было увидеть грязную кухню. Я беру себе бутылку ядовитого навоза, который значится в реестре как светлое пиво «Макеванз». Понятно, почему чувак с этикетки так ехидно улыбается; так делал каждый, кто заставляет людей платить бабло за то, чтобы выпить этой теплой отвратительной жидкости. А я – просто еще один жалкий шотландец в рваном черном галстуке, который уже в десятый раз нервно срываю с шеи. – Блядь!
У меня за плечом стоит Кайфолом, который решает помочь мне. Ему удается завязать галстук с первого раза.
– Ну вот и все, – улыбается он, и я почему-то чувствую себя как ебаная ромовая баба. – А теперь тебе нужно позавтракать. Есть что-то в этой дыре? Да нет, весьма благодарю.
– Перехвачу что-нибудь у мамы. Здесь есть нечего.
– Я сделал лазанью, – указывает он на плиту.
– Она на вкус как дерьмо, я пробовал вчера вечером.
И я действительно решился на такое, потому что собирался перебросить пару бокалов с парнями с работы, а это переросло в глобальную пьянку.
Кайфолом становится руки в стороны.
– Это – семейный рецепт моей матушки, ты, мудачье деревенское, – кричит он, делая вид, что рассердился, и ждет моих оправданий.
– Если бы ее приготовила твоя мама, я бы с удовольствием попробовал. Но эта хуйня, – здесь я киваю в сторону плиты, – совсем ни на что не похожа, тем больше на лазанью. Ты точно не придерживался рецепта; например, вряд ли в этом блюде должно быть столько тунца.
– Использовал все доступные ресурсы. Получишь диплом повара, тогда и будешь критиковать кулинарные навыки других.
Ах ты ебаный подонок. У меня в горле застревают два слова: рента и деньги.
Но на хуй мне ссориться с ним прямо сейчас.
– Ладно, я пошел.
Я тянусь за своим пиджаком, который висит на гвозде у двери.
– Хорошо, увидимся в крематории в два, – отвечает он, и вдруг подходит ближе и обнимает меня.
– Держись, друг.
– Да, держаться, друг, – говорю я.
Он наконец выпускает меня из объятий, но его руки все еще остаются у меня на плечах.
– Оно придет, потом. Горе, – объявляет он, забирая одну руку. – притворяйся шотландским стоиком, сколько угодно. Но мой тебе совет: лучший способ скорбеть – итальянский. Раскройся. Почувствуй огонь в себе. А потом дай ему угаснуть.
Он забирает и вторую руку и осторожно, даже ласково, хлопает меня по спине.
– Да ладно, – говорю я уже на пороге.
Я смотрю на часы и быстро направляюсь по Уок. Солнце в зените, и вдруг набегают огромные мерзкие облака, и оно скрывается за ними. Я как раз добираюсь Джанкшн-стрит, чуть не намокнув под летним ливнем.
Мама и папа похожи на зомби. В буквальном смысле. В них стеклянные глаза, они натыкаются на ходу в мебель. Не могу поверить, что они все еще в шоке из-за смерти, которую этому человеку прочили все медицинские эксперты Объединенного королевства с самого рождения. Они совсем не понимали раньше значение слов «незначительные шансы на жизнь»? Неужели они думали, что если выбивать из легких малого Дэйви жидкость каждый день, то это продолжит его жизнь до вечности?
Сейчас им не нужно больше со страхом прислушиваться к его дыханию, никаких ДУФ-ДУФ-ДУФ или кхе-кхе-кхе во время очередной процедуры дренажа, после которых малый Дэйви успокаивается и засыпает без сил, потому что теперь его больные легкие наполняются воздухом. Между тем, остальные из нас с тревогой ожидали все это время, когда потребуется новый дренаж. А теперь всего этого больше нет. Почему они не чувствуют облегчение?
Никогда больше этого не будет.
Я оставляю их дрожать над столом в старой, тесной кухоньке дальше, они, кажется, просто не могут тронуться с места. В светлой гостиной воздух кажется густым из-за сигаретного дыма. Сквозь него пытаются прорваться Билли и его телка, которые и сами дымят, как паровозы.. Малого Дэйви еще не привезли, мы должны подождать, поэтому садимся у окна в спальне, чтобы хоть немного проветрить квартиру. Сейчас мы все можем нажить себе заболевания легких. Острая боль режет мне глаза, из них течет; за несколько секунд дым хоть немного расходится, и Билли видит меня и кричит, чтобы я «прекратил эту хуйню, потому что на чудище похож», и я в конце– концов беру свое тело под контроль. Мне кажется, что мы вернулись на десять лет назад.
А ты до сих пор имеешь власть надо мной, сторонник табака.
Шэрон пришла на поминки в обычной рухляди из этих однотипных бутиков псевдомодной фирмы. Сиськи, попа, светлые волосы с рваной стрижкой и стройная талия – все, что нужно для управления мужчинами, при ней. Не хватает только красивых ног – они у нее несколько коротенькие и толстые. В ее глазах горит практичность, она оценивает, где можно спекульнуть, где можно оказаться полезной, однако ее ум притупляется близостью Билли. Она болтает с телкой по имени Элизабет, и мне интересно их послушать, потому что она – клевая сестренка Бэгби (слава Богу, внешне она совсем на него не похожа), но дым и злобные выпады Билли душат меня, перекрывая путь к драгоценному кислороду. Я помню цитату из Шопенгауэра, дословно: почти все страдания нам наносят отношения с другими людьми.
Или не задумывался ты, Табакко-бой, о пагубном влиянии своего едкого дыма, об ущербе, который ты мог нанести слабым легким своего младшего братика?
Я беру из буфета выпуск «NME», который я оставил здесь несколько дней назад. ироничный оскал буквы «Е» напоминает мне о кассете «Фол», записанной для Хейзел, которая, уверен, придет сегодня на похороны. Я решаю взять ее с собой и погрузиться в воспоминания о старых временах, полных музыки и мастурбации, и вдруг телефон взрывается визгливым звоном, от души проезжая каждому по ушам. Звук просто невыносим, но никто не трогается с места.
Майн брудер Вильгельм, мастер обвинений, взывает:
– Блядь, кто-нибудь уже поднимет ебаную трубку?
Знаю я твою дилемму, Билли. Чтобы поднять трубку, придется сказать что-то, а потому – оторваться на несколько драгоценных секунд от любимого никотина, который ты так горячо желаешь.
– Уверен, кто-то это сделает, – улыбаюсь я Шэрон. – Когда-нибудь.
Меня вознаграждают скептически улыбкой в ответ.
– А ты, блядь, все шутишь, – щурится Билли, – не сегодня!
Этот обман уже слишком затянулся, и мне кажется, что он вспоминает тот момент, когда я дрочил малому Дэйви. Очень сложно было им всем объяснить, что это было исключительно в интересах этого малого говнюка; я-то точно не получал ни какого удовольствия от этого процесса. У меня были чистые намерения, но всегда находятся какие мудаки, которые все понимают неправильно своим извращенным умом. Однако я вижу, в каком настроении находится брат, и, честно говоря, несколько боюсь его.
– Я не это имел в виду, – протестую я.
Мы слышим, как телефон замолкает, потому что мама берет трубку, говорит несколько слов, а затем присоединяется к нам, добавляя еще больше дыма своими сигаретами «В&Н».
Мы вот-вот задохнемся в этой тесной комнатке, но все равно продолжаем играть в прятки.
– Марк, это тебя, – говорит она.
Билли снова подозрительно щурится: раздражен, он с укором смотрит на меня. Мы смотрим друг на друга и вдруг начинаем оба хохотать: громко, уничтожая все напряжение ситуации. Не нравится мне этот хитрожопый подонок никогда не нравился; но на мое чрезвычайное удивление, я иногда вспоминаю, что во мне где-то глубоко скрывается любовь к нему.
– Что смешного? – кричит на нас мама. – Не вижу ничего смешного.
Мне дорога в ад, мама. А вот тебя, еще одну Деву Марию в рясе, будут ждать на небесах.
Я капитулирую и поднимаю руки в знак примирения.
– Пойду к телефону, – говорю я и иду по длинному холлу, где мы поставили вентилятор у стены.
– Алло.
– Марк, это ты?
– Да ... Фиона?
– Как ты, малыш?
– Неплохо, рад тебя слышать.
– Слушай, Марк, я сейчас в Вейверли. Хочу приехать на похороны твоего братика.
Первая эмоция: бурная радость. Вторая: избыток сожаления, который всегда присутствует в таких ситуациях. Хейзел и Марк. Кассета. Ага.
– Клево, э-э-э ... то есть, спасибо, это было бы неплохо, – отвечаю я и от скуки начинаю рыться в комоде, на котором стоит телефон. Нахожу там пустой футляр, в котором раньше лежали старые мамины очки для чтения. В нем можно спрятать шприцы, которые мне дал Кайфолом. Я прячу его в карман пиджака.
– Малыш, я уже сажусь в такси. Где встретимся?
– Попроси водителя довезти тебя до паба на Уоке в Лейте, называется «В Малого Томми ».
– Хорошо. Увидимся через десять минут.
В холле появляется моя мама, она останавливается на пороге и сразу становится в позу.
Ее худое тело дрожит, сигарета чуть не вываливается из руки.
– Ты не пойдешь в паб! Мы уже машину заказали! Едем из дома! Мы же – семья!
– Я только встречу свою э-э-э, девушку, с универа.
– Девушку? – она делает большие глаза, за ее спиной появляется отец.
– Ты никогда не рассказывал нам о своей девушке, – начинает обвинять меня она, ее глаза опасно съежились. – Да ты бы никогда и не рассказал, Марк, всегда у тебя какие-то проклятые тайны!
– Кэти ... – пытается успокоить ее отец.
Ее глаза бешено вращающиеся она пожирает ими отца:
– Так и есть, Дэйви! Помнишь ту девчонку, которая поздоровалась с нами на лестнице? Он не собирался нас с ней знакомить.
Это был полный провал ... ебаная бродяжка потащилась за мной домой ... Я попросил ее войти, потом мы разговорились, немного повеселились с ней, потом она заканючила, чтобы я выпил с ней кофе на кухне, и я очень, очень захотел умереть, умереть, умереть ... а потом умирать снова, умирать, умирать ...
Я всегда краснею, когда вспоминаю эту историю, теперь к нашему маленькому родительскому собранию присоединяется Билли, который вдруг очень интересуется моей личной жизнью:
– И кто она такая?
– Не лезь, – говорит папа, а я молча смотрю на Билли, лицо которого расплывается в ехидной улыбке.
– Приведи ее к нам, – предлагает мама, стряхивая с рукава ярко-желтого кардигана пепел. – У нас есть место в машине.
– Нет, увидимся уже там. Ей будет трудно прийти на поминки, где она никого не знает, типа того, – объясняю я, когда рядом с Билли появляется Шэрон, поднимая накрашенные брови.
– Да нет, это тебе будет трудно, – вдруг обвиняет меня мама. – Он же стыдится нас, своей собственной семьи!
Она поворачивается к другим:
– Он умер, теперь тебе нечего стесняться! Наше маленькое чудо, которое никогда и мухи не обидело ... Наш малый ангел ...
Она снова начинает рыдать.
– Кэти ... – говорит мой старик, пытаясь примирить нас в такой день. – Пусть идет.
– Нет – возражает она, снова пялясь на нас. – Как это? Не привести сюда свою девушку? Она никого здесь не знает! Он никогда даже не упоминал о ней! Как всегда, эти проклятые тайны! Он стесняется, – кричит она. – Стыдится семьи!
Билли, как дракон, выдыхает дым и сердито смотрит на нас:
– Знакомое ощущение, я бы тоже не стал вам рассказывать.
О, Табакко-бой, твоя дымовая власть впечатляет! Гораздо больше, чем твои непонятные комментарии.
Мама смотрит в потолок.
– Господи ... За что мне это? ..
– Не начинай, только не сегодня, – тон отца становится угрожающим. – Давай это все остынет. Покажите свое уважение к нашему малого. Марк, иди и встреть свою подругу ...
Он на мгновение задумывается и осмеливается принять это новое в отношении меня слово, которое кажется ему экзотическим блюдом, по которой он совсем не уверен:
– Свою девушку. Но не опоздайте на кладбище! Станете рядом со мной, мамой, братом и Шэрон. Понятно?
Ох, эта ебаная суета, эта проклятая драма ...
Я едва заметно киваю, но тотчас понимаю, что этого скромного жеста ему не хватит.
– Спрашиваю, понятно?
В воздухе снова повисает напряжение.
– Да, не беспокойся, – отвечаю я, стремительно убегая из холла, из этой застаревшей вонючей духоты – навстречу улице.
Бегу на Джанкшн-стрит. Мимо проезжает всегда голодный на клиентов таксист, я машу ему, чтобы он остановился, и мы направляемся по Уок до нужного мне паба.
В темном зале паба мне кивают Вилли Фаррелл и Кенни Томпсон, ребята старше меня, которых я едва знаю. Даже страшно становится, когда понимаешь, что по ним можно составлять мнение обо всех ребятах Лейта. Они заходят сюда случайно, а потом остаются здесь навсегда. Их всегда сможешь легко найти их здесь спустя десять, двадцать лет. Слава Богу, Фиона заходит в бар через несколько минут после нас, ее появление возносит меня на небеса.
– Марк ... Как же я рада тебя видеть, дорогой, – говорит она и по своей милой привычкой облизывает свои верхние белые зубы.
Какая же она, на хуй, обольстительная!
Станция Ньюкасл ... Вейверли ... ой бля ...
Мы обнимаемся, несмотря на Вилли и Кенни, и благодаря Фионе во мне просыпается сожаление. Мы устраиваемся в тихом уголке и заказываем два пива. Я рассказываю, как трудно сейчас находиться в моем родном доме. Она успокаивает меня, говорит, что для любого это были бы тяжелые времена. Я согласен. Решаю для себя, что прекращу думать об этом тупом, слабом засранце. Сделаю вид, что ничего не случилось. Сейчас существуем только я и она, именно так и должно быть, все остальное – лишь куча лишних грёбанных нелепостей.
Мы допиваем пиво, я заказываю еще. Мои чувства с ней становятся настоящими; я касаюсь ее, целую, обнимаю, смотрю на нее, но когда открываю рот, чтобы сказать что-то, у меня будто язык отсыхает, меня хватает только на всякое повседневное, очередное дерьмо.
– Все в порядке, Марк, – говорит она и обнимает меня, когда мне к горлу подступает ком мерзкой кислоты, которую я заставляю вернуться назад. У меня вздрагивает кадык, когда я беру в свои холодные ладони ее лицо:
– Как же охуенно быть вместе с тобой.
– Ох, моя сладкая ванилька, – говорит она, и мы встаем, несколько быстренько, потому что эти мудаки в баре точно услышали прозвище, которое она мне дала (из-за того, что я напоминал ей ванильное мороженое с малиной на верхушке), затем выходим на Уок.
Я снова останавливаю такси, и мы едем в крематорий. Люди подавленно входят в часовню, но мы не опоздали, приехали сразу после катафалка с гробом, и нас пропускают вперед. Конечно, здесь есть несколько садистов, желающих чужого горя, которым нравится эта часть похорон, но большинство гостей чувствует себя неловко в своем черном траурном одежде, нервно наблюдая за тем, как мы присоединяемся к процессии. Мама с папой с искренним облегчением смотрят на нас, когда мы садимся на придержанные для нас места впереди глазговских и мидлотианских родственников и многочисленных друзей и соседей. Простофиля-водитель не хочет трогаться с места, потому что никак не может наполнить автобус, но никто не хочет ехать смотреть на молодого мертвеца, и это – здоровая реакция. И здесь я вижу своих друзей: Бэгби, Мэтти, Кочерыжки, Кайфолома, Томми, Кизбо, Второго Призера, Салли, Гева, Доуса, Стиви, Мони, Мовси, Сэмбо и Нелли. Среди них даже Дэйви Митчелл, малый Бобби и Лес из мастерской Гиллзланда. Нет только Лебедя. Я замечаю Хейзел, она пришла вместе с Элисон, Лесли, Ники Генлон и Джули Метюсон, нашей старой подружкой, которая когда-то торговала кассетами, а потом родила от кого-то ребенка, и сейчас похудела так сильно, что на ее костлявом лице заметны были только огромные глаза. Приехали всевозможные бабушки и дедушки, дяди, тети и какие-то другие старые родственники, которых я даже вспомнить не могу, я улыбаюсь им, как слабоумный.
Иногда просто видел горящие глаза или седую голову в толпе, обозначаю их для себя, как «реальных людей»; но Шопенгауэр был прав: жизнь – это череда потерь; она неизбежно выносит нам мозг.
Служба похожа на конвейер; какой религиозный фанатик говорит что-то о путях непостижимых, я замечаю, как он украдкой посмотрел пару раз на часы. Затем мой взгляд останавливается на закрытом гробу; несмотря на пристальный уход со стороны физиотерапевтов, мамы и папы, малый Дэйви так сильно закостенел, что пришлось ломать ему руки и позвоночник в нескольких местах, чтобы положить его в гроб.
Неудивительно, что старик поставил крест на церемонии с открытым гробом, которою так хотела мама.
Однако начало происходить нечто странное. Выйдя из часовни, мы направились к машинам под мелким дождем, который принес с собой прохладу, отец целует меня в щеку. Он не делал этого с тех пор, как я еще в младших классах учился. Запах его лосьона после бритья и ощущение гладкости его подбородок на моей коже возвращают меня назад, в детство. Потом, когда мы садимся в автомобили и едем по Ферри Роуд на обед в гостиницу «Кен Бученен», мама обнимает меня и говорит сквозь ослепляющую маску слез:
– Теперь ты мой младшенький.
Я начинаю успокаивать ее, а сам все думаю: женщина, какая ты сумасшедшая.
Во мне борются два чувства – возмущение и нежность.
В отеле, когда я выпиваю виски и съедаю огромный хот-дог, к нам с Фионой подходит Хейзел. Между девушками будто молния мелькнула, но я слишком опустошенный, чтобы чувствовать себя неловко.
– Привет, Хейз, – я целомудренно целую ее в щеку. – Спасибо, что пришла.
Я помню о формальности и решаю их познакомить:
– А это Фиона, Фиона Коньерз. Хейзел Маклеод.
Хейзел давит Фионе руку.
– Я – подруга Марка, – говорит она.
Они обе такие возвышенные, почти трогательные, и я чувствую, как мои чувства рвутся на волю. Делаю еще один большой глоток обжигающего виски, чтобы их приглушить.
Фиона говорит вещи, которые принято говорить в таких ситуациях: рада познакомиться, жаль, что мы встретились при таких обстоятельствах. Обстоятельства. Я отдаю Хейзел кассету «Фол», на ней пять моих любимых треков с альбомов «Slates», «Hex Enduction Hour» и «Room to Live », которые я хотел дать ей послушать. Но в глазах Фионы это выглядит, пожалуй, не так приятно. Шопенгауэр сказал, что мужские отношения определяются естественным равнодушием, а женские базируются на вражде. Опять убеждаюсь, которым умником был этот на самом деле циничный мудак.
Кассета Хейзел.
Мы с Хейзел дружили еще со школы. Со второго класса. Мы всегда слушали музыку вместе: «Velvet underground», Боуи, T.Rex, Roxy, Игги и «The Stooges», «Sex Pistols», «Clash», «Stranglers», «Jam», «Echo and Bunnyman», «Joy Division», «Gang-of-four», «Simple minds», Марвина Гейя, «Sister Sledge», Арета Франклин, ненавидели «Битлз», «Rolling Stones», «Slade», «U-2» и все вместе, каждый в своей отдельной спальни. Она мне всегда нравилась, но я ухаживал за другими девушками, более шлюховатыми, как сейчас понимаю. Девушками, которые с визгливым смехом говорили «отвалы, милый» или «не трогай меня », когда к ним подходил. Которые унизительно смотрели на меня и говорили «Фи-и-и», когда звал их погулять, будто я предлагал им какую-то групповуху. Но даже мне казалось обязательным сначала пообщаться, мне неинтересно было просто воткнуть хуй в девушку и уйти. Я всегда искал чего-то большего; какой-то драмы, дружбы, даже любви, невесть чего.
Друзья отказывались верить в то, что мы с Хейзел никогда не трахались. Она красивая, хотя и какая-то депрессивная. По духу – гот, хотя и одевается исключительно в стиле диско, в неприлично яркие цвета «Топ-шоп» все время и еще ярче – по выходных. Однажды я включил ей альбом «Black and White» «Stranglers», и мы начали целоваться и обниматься. Кажется, начал я, возможно, меня заебали уже задрочки со стороны друзей или просто мой ум снова выкинул фортель, как это часто со мной случается. Возможно, слова «Stranglers» ободрили нас.
Но кто бы это все не начал, все прекратилось, только я попытался пойти дальше. У Хейзел случился приступ паники, я испугался, когда это увидел. У нее начались судороги, она задыхалась, потом начала краснеть. Было похоже на приступ астмы, такие когда-то случались у Кочерыжки или у малого Дэйви, я уже не помню ...
Поступательный дренаж ... ДУФ-ДУФ-ДУФ, как сильный, живой человек бьет по висевшей груше в лейтовском спортзале «Виктория».
В те свои молодые времена я пытался подступиться к ней еще несколько раз, обычно – после ее подстрекательства. Но потом это снова случалось. Она сразу замирала, потом повторялся тот странный приступ; будто у нее была настоящая аллергия на секс. Она даже отсосать мне не могла, хотя часто доставала моего члена из брюк и смотрела на него, как ученый на подопытного. Однажды, когда я при ней сам доставлял себе удовольствие и вдруг кончил, сперма попала ей в ухо, на волосы и на щеку. Когда она коснулась тягучей массы, то сказала:
