Текст книги "Докер"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 45 страниц)

Он зажигает спичку, дает прикурить мне, закуривает сам, ложится на матрац и, положив голову на руки, задумчиво смотрит в окошко.

Глава седьмая
ВОВКА ЗОЛОТОЙ

Я чувствую сквозь сон, как Маро щекочет мне пятки. Мне трудно раскрыть слипшиеся веки, поднять зарытую в подушку голову. Но я все же пересиливаю сон, сажусь на кровати. Тогда Маро юркнула в постель и накрылась с головой одеялом.

– Вставай, сынок, – говорит мать.

Хотя еще очень рано, но она успела умыться, причесаться, сестра напоила ее чаем.

Мать уже раскладывает на столе свой нехитрый инструмент для вязания.

– Сейчас встану, – говорю я, хотя голова моя, как гиря, клонится к подушке.

– Вставай, вставай, – бодрит меня мать, энергично берясь за копье и наматывая на него привычным движением шелковую нитку. – Сегодня у нас нечего кушать, сынок.

Тогда я опускаю ноги на пол и иду в кухню. Нехотя умывшись, натягиваю на себя рубаху и выхожу на балкон.

– Ну, я пошел, – говорю я, наклонившись над подоконником.

– Приходи вовремя, в школу не опоздай, – предупреждает мать.

Во дворе ни души. Стрекочет мережечная машина Парижанки. Значит, около шести утра. До школы – целых два часа. Поеживаясь, я выхожу на улицу. Пустынно и непривычно тихо на ней.

Напротив нашего парадного, у двери кооператива, спит сторож, закутавшись в тулуп. Вартазар метет улицу, громко ругая и людей и лошадей. Воробьи копошатся в навозе, купаются в песке, звонко чирикая, слетаются на крыши и карнизы окон.

Я бреду в сторону бульвара. На гулкой и безлюдной Ольгинской – никого, кроме дворников. Вот пересек улицу водовоз. Вот в сторону пристани прошла артель грузчиков со свисающими с плеч паланами.

Я сперва иду вдоль парапета бульвара. Тихо плещется волна на волноломе. Рыбаки сидят, впившись взглядом в неподвижные поплавки. Потом сворачиваю в аллею. За кустами, на чахлой порыжелой траве, разметав руки, спят лодочники. Положив рядом свои ящики, в сторонке спят мальчики – чистильщики сапог. То тут, то там спят на скамейках бездомницы.

Я сажусь у изголовья женщины с большими синяками под глазами. Кладу ей в рот мятную лепешку, как учил меня Федя. Женщина чувствует освежающий аромат, раскрывает глаза, удивленно смотрит на меня. Я улыбаюсь ей и достаю из кармана вторую коробочку. Кручу ей цигарку, добавляя в табак измельченные в порошок комочки коричневой анаши. Женщина садится на скамейке, поджав под себя ноги, сладко позевывает, потом берет у меня цигарку и курит, жадно затягиваясь дымом.

– Ах, какой ты молодец, – говорит она, доставая из чулка деньги. – Ну просто молодец!

Я иду дальше. Бужу какого-то оборванца, скрючившегося на скамейке.

– А?.. Что?.. – вскакивает он и безумными глазами смотрит на меня.

– Есть курить, – говорю я.

– Да пошел ты к черту! – кричит он в ярости и снова, скрючившись, скрестив кулаки на груди, засыпает крепким сном.

Что сказала бы мать, увидев меня за этим занятием? Она, бедняжка, и на самом деле думает, что я пошел торговать газетами.

Меня окликает старец, сидящий на дальней скамейке. Он долго роется в кошельке. Я кручу ему цигарку. Анашу же он сам крошит своими жилистыми несгибающимися пальцами. Когда он закуривает, вставив цигарку в тростниковый мундштук, я протягиваю ему мятную лепешку. Он заворачивает ее в бумажку и прячет в кошелек.

– Выпью с чаем, – говорит он, улыбаясь беззубым ртом.

Чтобы не рассмеяться, я быстрыми шагами ухожу от него. Что может и хочет увидеть старик после курения?

Конечно, противная штука анаша, у меня вон вчера как болела от нее голова. Федя говорит, что это от махорки, что уж очень крепкая она попалась нам, но я думаю, что это от анаши. У нее такой приторный вкус.

А это, должно быть, очень смешно, что Федя каждый раз после курения видит сказочный дворец с колоннами и танцующих баядерок на зеркальном полу.

Я же с первой цигарки увидел удивительный сон: будто бы я принят в пионеры и нахожусь в лагере на берегу моря. Здесь в гранатовой рощице разбиты палатки. Вокруг искрящийся золотистый песок, сотни загорающих. А дальше – береговая полоса, зеленые воды Каспия…

Из размышления меня выводит смех. Он раздается в кустах, как барабанный бой. Я оборачиваюсь, ищу смеющегося.

На поляне, окруженной высоким кустарником, сидят четверо. Троих я сразу узнаю, это лодочники, хозяева парусников, и днем занимаются своим ремеслом; а четвертый, рыжеволосый, сидит, поджав под себя босые ноги, хохочет и щедрой рукой раздает из папахи золотые часы, кольца и драгоценные безделушки. Нахлобучив папаху на голову, он надевает себе на шею кулон, усыпанный множеством сверкающих камней, и хохочет, хохочет.

По этому кулону я догадываюсь, что ночью была ограблена витрина ювелирного магазина Мирзоева, а по гортанному смеху узнаю Ших-Али, прозванного за свои огненно-рыжие волосы Кырмызы, – грозу ночного бульвара, грозу Набережной и Парапета.

Затаив дыхание, я прохожу мимо, потом ускоряю шаг, а выйдя на главную аллею бульвара, бегу со всех ног.

На Набережной уже громыхают первые дроги и арбы, звенят колокольца первых караванов верблюдов.

Хотя в доме Мирзоевых произошло большое несчастье, но это ничуть не отразилось на Вовке Золотом. Он сидит передо мной и Виктором и, чавкая толстыми, мясистыми губами, что-то рисует. Я заглядываю ему через плечо: у него на бумаге пляшут чертики.

Я переглядываюсь с Виктором. Он грызет кончик карандаша. Значит, уже проголодался Виктор!

Не сидится в нашем мрачном классе. В окно видна улица, залитая солнцем. Мальчишки, раньше времени пришедшие во вторую смену, дразняще гоняют мяч за церковной оградой. Скорее бы наступила большая перемена!

Наконец-то сторожиха бьет железной палкой в медный колокол. Хлопают двери, визжат девчонки. Мы вылетаем из класса и несемся по длинному школьному коридору.

Ага, вот пришла она, старая толстая армянка, мадам Мирзоева. Она всегда появляется в большую перемену и первым делом раз десять целует своего Вовку. Ну, а как сегодня?

Она выглядит грустной и заплаканной. И целует Вовку всего только один раз, и то в лоб, как покойника.

Вовка Золотой садится на скамейку, и мадам Мирзоева прежде всего поит его рыбьим жиром. Противный жир, а он пьет с наслаждением и даже облизывает ложку. Мадам Мирзоева прячет серебряную ложку и бутылку в корзину, вытирает чистой салфеткой лоснящиеся жиром Вовкины губы и достает завтрак. Вовка хватает апельсины и прячет их в карманы.

Мадам Мирзоева кормит Вовку сперва бутербродом с черной зернистой икрой, потом бутербродом с ветчиной, потом бутербродом с каким-то странным зеленоватым сыром, от которого нехорошо пахнет, и оставляет ему еще один бутерброд – громадный кусок греческого хлеба, разрезанный вдоль и намазанный сливочным маслом в палец толщиной. Поверх масла положен кусок холодной телятины.

Вовка Золотой чмокает мамочку в щеку и, воровато оглядываясь по сторонам, бежит, чтобы скрыться куда-нибудь в укромное место.

Я подаю знак Виктору, и мы бежим за Вовкой. Тот уже успел пропасть из виду. Мы ищем его всюду и находим в… уборной.

– Может, половину отдашь нам? – осторожно спрашивает Виктор.

Вовка вскакивает и натягивает трусы.

– И нисколечко! – дерзко отвечает он, давясь телятиной. – Я сам хочу есть.

– И кусманчика не дашь?

– И кусманчика!

Сторожиха бьет железной палкой в медный колокол. Перемена кончилась. Слышен топот ног в коридоре. Все торопливо выбегают из уборной. Остаются только курильщики; давясь дымом, они торопливо докуривают свои папироски над урной. Но вот и курильщики убегают.

Я ударяю по надутым щекам Вовки, и на пол падает непрожеванный кусок телятины. Виктор вырывает из рук Вовки хлеб, а я из карманов – апельсины.

Вовка Золотой плачет. Я говорю, чтобы он замолчал, и бью его кулаком по голове. И он перестает реветь. Оказывается, он трус.

Виктор показывает ему кулак и говорит:

– Смотри, нэпмач! С сегодняшнего дня половина твоего завтрака принадлежит мне и Гарегину. Остальное можешь жрать сам. Поклянись, что ничего не будешь утаивать.

Мы с Виктором делим хлеб с маслом и торопливо, едим.

Вовка Золотой стоит, прислонившись к стене, и не знает, что ответить. Потом, когда Виктор чистит апельсины, он начинает реветь:

– Мои апельсины, я их очень люблю!

– А мы их просто обожаем, – говорит Виктор и бьет его ногой под зад, а немного погодя срывает с его бархатной курточки белый шелковый бант. – Будешь знать, как смеяться над Гарегином! Выдрючиваться перед своей мадемуазель Мадо!

И тогда Вовка Золотой клянется, что половину завтрака он будет отдавать нам, но за исключением рыбьего жира. Он его очень любит! Но на рыбий жир нам как раз наплевать. От одного его вида тошнит.

Виктор протягивает ему две дольки апельсина и говорит:

– Запомни, мы поступаем с тобой по-рыцарски.

И мы направляемся в класс. Позади с унылым видом плетется Вовка Золотой.

Идет урок обществоведения. Перед Марией Кузьминичной лежит книга, и она читает:

«Все это огромное количество людей собралось ночью, несмотря на то, что стихии были против них: лил сильный дождь, и они промокли до костей. Значительное количество было вооружено. Одни были с ружьями, другие с пиками, третьи с вилами, четвертые с дубинами, но многие явились без всякого оружия, кроме данного природой. Вся эта масса людей двигалась сквозь мрачную темноту ноябрьской ночи, останавливаясь перед трактирами для подкрепления и снова принимаясь шагать к месту своего назначения, к городу Нью-Порту, куда они пришли около девяти часов утра в сопровождении Фроста, их делегата в Конвенте».

Мария Кузьминична откидывается назад, устало проводит рукой по лицу.

– Павлов Виктор! – произносит она своим глуховатым голосом.

Виктор вскакивает.

– О чем я читала сейчас? Из какой книги? – Но ее внимательные, задумчивые глаза останавливаются на мне.

Виктор чешет затылок, оглядывается по сторонам.

– О чар-тис-тах, – шепчет на весь класс Лариса.

– Лариса Пржиемская! Нельзя ли потише? Ведь я еще не оглохла, – улыбаясь, говорит Мария Кузьминична.

– О чартистах, – опустив голову, тихо говорит Виктор, пряча глаза за свисающим чубом.

– Хорошо. Какое место занимал чартизм в истории английского рабочего движения?

Виктор снова оглядывается по сторонам.

– Большое, – шепчет Топорик.

– Огромное! – говорит Виктор.

– Садись. В следующий раз не опаздывай на урок. Кстати, это относится и к вам, – кивает она мне и Вовке Золотому.

Невзирая на отдельные неприятности, которые случаются с нами почти каждый день, мы с Виктором теперь сытно завтракаем в конце большой перемены. Кое-что приберегаем для Ларисы и Топорика. Как только мадам Мирзоева показывается в коридоре, у нас уже текут слюнки. Интересно бы знать, что она принесла сегодня? В одном мы всегда можем быть уверены: она не может приносить невкусный завтрак, Вовка Золотой не станет его есть.

Но в последние дни мадам Мирзоева заболела или же с нею случилось что-то другое, и вместо нее в школу приходит мадемуазель Мадо или же сам Вовкин отец. Старик садится в зале на скамейку, и Вовка завтракает при нем. Тем временем старик внимательно смотрит по сторонам, словно ищет кого-то в бурлящей толпе школьников.

Глава восьмая
ШИХ-АЛИ КЫРМЫЗЫ

Сегодня, когда мы с Виктором выходим из школы, меня на углу останавливает один из сидящих у церковной ограды «телохранителей» и говорит:

– Знаешь, мальчик, Ших-Али? Он очень хочет посмотреть на тебя, ждет на бульваре.

– Ших-Али Кырмызы?.. Меня?.. Зачем?..

– Он хочет угостить тебя рахат-лукумом, – нагло смеется «телохранитель», вставая.

– Пойдем вместе, – говорит Виктор. – Я знаю, в чем дело.

– Нет, я пойду один, – отвечаю я.

– Значит, дорогу сам найдешь? – спрашивает «телохранитель». – А то можем дать провожатого.

Их, «телохранителей», целая шайка. Многие из них, если не все, вооружены ножами и кастетами. Сидят они целый день вдоль церковной ограды, курят, щелкают семечки, играют в буру в ожидании, когда закончится смена и выйдут из школы их «подшефные». Нанятые богатыми родителями, они встречают и провожают их сыновей и дочерей, чтобы с ними ничего не приключилось в дороге. А на улице все может случиться. «Телохранители» могут охранять, но они же, нанятые другими, могут и нападать: отрезать косу, оглушить кастетом, отнять сумку с книгами, не выпустить целые сутки из школы и многое, многое другое. Они же могут грозить учителям, принудить их поставить хорошие отметки своим «подшефным». Шайка их имеет своего главаря, и этот главарь служит Ших-Али. Школа – одна из его многих доходных статей.

Мы с Виктором сворачиваем на Армянскую.

– Если ты думаешь, что это история с завтраками, ты ошибаешься, – говорю я. – Будет Ших-Али Кырмызы заниматься пустяками!

Виктор ошалело смотрит на меня.

– Хорошо! Если дело не в них, тогда почему это вдруг Вовка стал вести себя так нагло?

– Ему просто надоело делиться завтраками. Ты же знаешь, как он любит пожрать!

– Но тогда что ты мог натворить? И чтоб я не знал? – Виктор озадаченно пожимает плечами и искоса смотрит на меня.

Мимо проносятся Лариса и Топорик, шлепнув нас своими сумками. Но мы не собираемся бежать за ними, нам не до них.

– Кое-что, конечно, натворил, – говорю я, опустив глаза. – Жаль, что не могу тебе сказать…

Виктор останавливается, не зная, шучу я или спятил с ума. Побледневшими губами он произносит:

– Какой же ты тогда к черту мне товарищ? А еще кореш называется!

Останавливаюсь и я. Мне стыдно. Я молчу. Мне так больно потерять дружеское расположение Виктора.

– Тут дело посерьезнее завтраков, – говорю я. – Видимо, я не мог без разрешения Ших-Али Кырмызы вторгаться в его владения на бульваре. Ведь чтобы там чем-нибудь торговать, надо его агентам платить налоги. А я этого не сделал, хотя Федя и предупреждал.

Виктор с озадаченным видом продолжает путь.

– А чем ты торговал? Это что – секрет?

– Секрет. Я не могу нарушить слово. Я дал его Хромому Волку. А зубы у Хромого Волка такие же, как и у других волков. Горло перегрызет!

Теперь Виктор смотрит на меня озадаченно. Искорки любопытства сверкают в черных бусинках его глаз.

– Может быть, ты все же расскажешь, что это за Хромой Волк?

Я тяжело вздыхаю и на Парапете сворачиваю на боковую дорожку. Мы садимся на скамейку. Я начинаю подробно ему рассказывать историю с анашой.

Виктор долго молчит, спрятав глаза за свисающим чубом. Когда ему нужно, он не пытается его откидывать. Ему так, видимо, легче думается.

– Так вот что, – говорит он, выслушав меня до конца. – Тебе надо со всем этим кончать. Сегодня же! К тому же ты ведь раскрыл секрет, а за это не гладят по головке.

– Да, этого я не должен был делать.

– Вот видишь! А это потому, что они боятся огласки. А почему? Не знаешь?

– Нет.

– Не притворяйся дурачком! Потому что они мошенники и разбойники. – Он встает и рывком тянет меня за руку. – Пошли вместе. Я все объясню этому Ших-Али!

– Нет, я пойду один, – спокойно и твердо говорю я. – Провожатые мне не нужны. Сам справлюсь.

Я протягиваю Виктору свою сумку и один бреду на бульвар. Встреча эта с Ших-Али ничего хорошего не может мне сулить, это я понимаю.

Ших-Али Кырмызы сидит в тени старого дикого инжира. Раскосые листья ластятся к его мокрым плечам, рыжим прядям волос. Он молчит, срывает со свисающей ветки крепкие, несозревшие плоды, выдавливает из них горькое молоко.

В моих ушах звенит его гортанный смех.

Я сажусь на траву, вижу блеск его недобрых глаз, дрожание его тонких сухих губ. Он отпускает ветку инжира, достает серебряный портсигар с табаком, медленно и сосредоточенно крутит цигарку.

– Рассказывай, – раскуривая цигарку, говорит Ших-Али, не глядя на меня.

– О чем рассказывать? – спрашиваю я.

– О чем?.. Ну, хотя бы о том, как вы грабите сына Мирзоева, отнимаете у него завтраки.

Я облегченно вздыхаю и от радости, что его интересует эта, а не другая история, начинаю спокойно рассказывать.

– И каждый день вы отнимаете у него завтраки?

– Да, Ших-Али.

– И деньги отнимаете?

– Да, Ших-Али.

Он хохочет. Его смех гудит в моих ушах, как барабанный бой. Встав с травы и подойдя к цветочной клумбе, он срывает розу с бархатистыми лепестками, садится напротив меня и гадает на лепестках. Потом выворачивает карманы своих широких шаровар, достает носовой платок, развязывает узелок и показывает мне три новеньких хрустящих червонца.

– Вот видишь, этот платок прислал мне Мирзоев, отец этого Вовки, – говорит Ших-Али. – Старик просит строго вас наказать, убить, что ли. Как ты думаешь, что я должен сделать?

Я молча пожимаю плечами.

– Я должен вас убить. Три червонца, сам понимаешь, не такие уж маленькие деньги. Но я не буду убивать. Я сам сын бедных родителей. Я дам вам серебряный рубль, вы разменяйте его и покупайте себе на здоровье завтраки в школе. А этого сопляка Мирзоева оставьте в покое. Я должен охранять его покой. За это мне еще хорошо заплатят. Итак, вам серебряный рубль, мне – три червонца. – Он бьет в ладоши и говорит: – Васс салам, шит тамам, – что, видимо, должно означать: «Вот и делу конец».

Он протягивает руку, я пожимаю ее.

– Воровать вообще нехорошо, – говорит он назидательно. – Грабить – тоже. Надо быть честным. Как Ших-Али! Ну, иди. И запомни мои слова.

Запрокинув голову, он хохочет, потом растягивается на траве. Зажав в кулаке серебряный рубль, я встаю и, не оборачиваясь, иду вдоль парапета набережной, готовый прыгать от радости.

– К черту Хромого Волка, – говорю я себе. – Сегодня же рассчитаюсь с ним… и навсегда! – Я подкидываю в воздух тяжелую монету и ловлю ее двумя руками. – Если Ших-Али узнал о завтраках Вовки Золотого, то о проделках с анашой узнает подавно. Тогда мне уже несдобровать!

К моему удивлению, у выхода с бульвара я встречаю Виктора. В сторонке, привалясь к ограде, стоят Топорик и Лариса. Они, оказывается, ждут меня. Их интересует моя судьба. Вот чудаки!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава первая
ТИМОФЕЙ МИРОНОВИЧ

Мать выпрашивает у всех работу для меня и Маро. Об этом она говорит с Нерсесом Сумбатовичем, с Парижанкой, с Мармеладом и даже с Философом.

Парижанка вскоре устраивает Маро ученицей в шляпную мастерскую. Но мне никто не может помочь. Где найти работу для двенадцатилетнего мальчика и какую?

– Ну, рассыльным в магазине или курьером где-нибудь он мог бы работать? – спрашивает мать в отчаянии.

– Увы, на эти работы хватает взрослых.

Единственное, что все могут посоветовать матери, это чтобы я поскорее вырос.

Но однажды у нашего окна останавливается Мармелад. Придерживая пенсне, он долго смотрит, как мать вяжет тору.

При виде Мармелада меня всегда разбирает смех. Смешно от его медоточивой улыбки, от вечно падающего пенсне, от его манеры вышагивать на одном месте.

– Желая помочь в вашем бедственном положении, – говорит Мармелад, – я решил выкачать воду из подвала. Как вы смотрите на это?

Не прерывая работы, мать настороженно косится на него. Подозрительно гляжу и я.

– Этим, кстати, я… то есть мы все – я говорю о жильцах – сбережем дом от сырости, – продолжает Мармелад, сделав шаг вправо, потом влево, потом назад, – ну и, конечно, избавимся от комаров.

Вышагивая у окна, он излагает свой проект откачивания воды, то снимая, то напяливая на нос падающее пенсне. По этому проекту всю работу должны проделать мальчишки нашего двора, потому что это «самая мальчишеская работа». Он хочет предложить за каждое вычерпнутое ведро воды сто тысяч закавказскими бонами. Мне он предлагает возглавить работу.

«По курсу червонца выходит меньше одной десятой копейки, – прислушиваясь к его бархатистому, обворожительному голосу, высчитываю я в уме. – Сто тысяч – и одна десятая копейки!»

– Они, нахалы, конечно, могут запросить больше, – продолжает Мармелад, то удаляясь, то приближаясь к окну. – Но я больше не могу дать. Плачу-то я из своих сбережений, а не из казны. – Он улыбается мне, источая мед. – Если другие не согласятся, согласись ты. Скажи – тебе хватит и ста тысяч. Правда ведь, это громадные деньги? Тогда и другие согласятся.

Он то ли дурак, то ли наивен, как ребенок. Я не знаю, что ответить ему. Не представляю себе, как мы, мальчишки, можем вычерпывать воду из такого большого подвала.

– Я все думаю о вас, – говорит Мармелад, неутомимо вышагивая у окна. – Подумайте и вы обо мне.

– А почему бы вам не привлечь к этому делу взрослых? Соседей? – с недоумением спрашивает мать. – То, что сделают взрослые, не сделать детям.

Мармелад вдруг бледнеет и замирает на месте. Улыбка тотчас же исчезает с лица. Его маслянистые глаза меняют выражение, смотрят зло и колюче. Он снимает пенсне и медленно протирает его полой своей парусиновой толстовки.

– Соседей? Этих сволочей? – произносит он железным голосом. – Никогда!.. Я для них «бывший», буржуй, капиталист. Владей я сейчас домом, они бы у меня ползали на брюхе. А так – они независимые, у них за спиной Советская власть! Но ничего, ничего! – сквозь зубы выговаривает он и, точно спохватившись, надевает на нос пенсне, снова широко улыбается, снова маслянистыми становятся его глаза.

Хотя Мармелад работает в советском учреждении, имеет членский билет союза совторгслужащих, который хранит в нагрудном кармане пиджака и кстати и некстати показывает всем, он, судя по его последним речам на балконе, с каждым днем все больше надеется, что вот-вот его позовут в Баксовет и нижайше попросят как можно скорее «принять дом во владение».

– Да, да! – говорит сегодня Мармелад своим слушателям, расположившимся с газетами под яркой лампой у окна Философа. – Раз государство ввело нэп, так оно, надо думать, введет и многое другое. – Он в сильном волнении и неутомим в ходьбе на месте: два шага вперед, два назад, шаг влево, шаг вправо, шаг вперед. – Слышали? Говорят, американская «Барнсдальская корпорация», которой отказали в позапрошлом году, снова предложила свои услуги большевикам. На этот раз Советы как будто бы соглашаются на концессию. Хотят отдать большую половину бакинских промыслов. Американцы собираются взять на себя и переработку нефти. В Белом городе[8]8
  Белый город – район Баку, центр нефтеперегонных заводов.


[Закрыть] они для этого думают построить два крекинг-завода. Во всем этом я вижу хорошее предзнаменование, хорошее, – тянет он своим бархатистым голосом. – Пока кухарки научатся управлять государством, кто-то должен же вести народное хозяйство? Вот на помощь и приходит заграница.

– Вы думаете, власть в таком случае вернет бывшим владельцам недвижимое имущество, в том числе и дома? – не без иронии спрашивает Нерсес Сумбатович, наступив Мармеладу на любимую мозоль.

– Я думаю, да! – категорически отвечает Мармелад.

– У вас есть веские основания? – Нерсес Сумбатович прячет улыбку, но смеется глазами.

Он в этих вечерних спорах всегда ведет себя насмешливо и иронически. Не держит ничью сторону, хотя не так уж глуп, чтобы не знать, кто прав, а кто нет. У него своя думка, «ничейная сторона». Но Мармелада Нерсес Сумбатович открыто не любит и не делает из этого тайны. Мармелад отвечает ему тем же.

– Основания? – Мармелад багровеет. – Чтобы Советам избавиться от лишней обузы – разве вам этого мало? Посмотрите, во что превращен наш дом. Разве при моем покойном папаше он выглядел так? Я не говорю уж о подвале, залитом водой!

– Детский лепет! – смеется Нерсес Сумбатович.

Его поддерживает Тимофей Миронович. Он недавно вернулся с бухты, пообедал и перед тем, как идти на рабфак, вышел посидеть на балконе.

– Тогда надо думать, что Советская власть вернет бывшим хозяевам фабрики, заводы, промыслы? – говорит он. – Это ведь куда бо́льшая «обуза», чем дома́, не так ли? – И, сдерживая смех, усталой походкой направляется к спорщикам.

На помощь Мармеладу из комнаты выбегает Философ. С ходу, с издевкой, он отвечает Павлову:

– А почему бы и нет? Разве нэп – не шаг назад? Разве частный сектор не съедает государственный? Разве вы не видите, как мы полным ходом возвращаемся к капитализму? Почему бы в таком случае государству и частному сектору не породниться? Не врасти друг в друга? Не вернуть бывшим владельцам их недвижимое имущество?

– Почитайте Ленина! – с усмешкой отвечает Тимофей Миронович. – А слова Кирова на партактиве – забыли? Зря! «Нэп – это перестройка нашей артиллерии, как легкой, так и тяжелой». Золотые слова!

Павлов идет обратно, но Философ догоняет его и кричит в лицо, что он против догмы, что он вправе иметь собственное суждение обо всем, что он не пешка, что он…

Тимофей Миронович рассеянно слушает его, потом качает головой:

– Ох, и дадут же вашему брату по шеям на партсъезде! Ох, и дадут!

Но Философ в своем крике доходит до исступления, брызжет слюной, и понять нам что-нибудь становится невозможно. Взрослые же, видимо, хорошо его понимают. На помощь Павлову бежит Люся и очертя голову бросается в спор, ибо она «принципиально честный человек», как любит она говорить о себе. А защищать Люсю спешит Максим. Китаец всегда нетороплив в разговоре, и доводы у него самые простые: «Разве русский человек для того пролил столько крови, чтобы во всем уступить частному сектору, вернуть царя и помещиков? Ясно, что нэп – дело временное».

– Не передергивайте! – кричит ему Философ. – Я сам при царизме сидел в тюрьмах!

– Тем хуже для вас, – бросает ему Тимофей Миронович и снова хочет уйти, но сделать это не так просто. К тому же за Философа вступается оскорбленный Мармелад; тут он уж без медоточивой улыбки.

Мы с Виктором и Топориком сидим в сторонке на корточках, привалившись к перилам балкона, и молча наблюдаем за битвой. Хотя в этих спорах нам по-прежнему многое непонятно, но мы уже хорошо знаем, что нэп – это не только новые магазины и торговля, знаем, что защищает Тимофей Миронович в споре с Философом.

– Отец говорит: Философ никакой не коммунист, а знаешь кто? Троцкист! – шепчет мне Виктор.

– Да ну? – говорю я.

– Да, да. Слышали его и на промысле. И там он выступает. И жена у него троцкистая. Их там – целая компания.

– А? Что? – наклоняется к нам Топорик. – О чем вы?

Виктор отстраняет его.

– Не твоего ума дело. Лучше займись своими марками.

Топорик смертельно обижается, вскакивает и уходит.

Виктор точно боится, что в этих спорах могут обидеть его отца, а потому следит за спорящими, затаив дыхание, не спуская угрюмого взгляда с Философа. Кулаки его крепко сжаты и лежат на коленях. «Переживает», – думаю я, наблюдая за Виктором. И в такие минуты глубоко завидую ему. Завидую тому, что у него есть отец, к тому же такой непримиримый! Если бы у меня был отец, то я бы, конечно, тоже крепко его любил. И тоже переживал бы.

Хорошо иметь отца… «Неужели он совсем-совсем умер у нас?» – думаю я, закрыв глаза. Не верится мне в его смерть. «Может быть, он все же не умер?» Я пытаюсь представить себе Смерть, вспоминаю похороны дедушки и бабушки – и не могу. Умерший человек мне представляется… надолго уснувшим. Мне кажется, что однажды отец проснется в могиле, приподнимет крышку гроба, раскидает могильный холмик и вернется домой. Вдруг бы и на самом деле ночью раздался стук в дверь! Мы все вскочили бы с постели, и мать спросила бы: «Кто там?» – «Это я, – послышалось бы в ответ, – Вартан». И мать тогда бы крикнула: «Гарегин, Маро, откройте скорее дверь, это отец вернулся!»

«Я бы, наверное, с ним дружил, как Виктор с отцом», – думаю я и из отдельных черточек, хранимых в памяти и запомнившихся мне в рассказах матери и сестры, рисую себе его образ. Он среднего роста, широкий в плечах, немного грузноватый для своих двадцати восьми лет, потому что у него с детства больное сердце.

Я стараюсь представить себе, как бы мы жили при отце… У нас такая же квартира, как у Павловых, а не тот закуток, в котором мы ютимся сейчас. День у нас начинается с похода на базар. Еще до того, как идти на работу, отец будит меня, и, наскоро умывшись, я беру зембиль и бегу за ним. Ведь так водится во многих армянских и азербайджанских семьях. Мы идем по пустынным улицам, на которых попадаются редкие пешеходы. Дворники поливают тротуары, лениво помахивая шлангами, а некоторые метут улицы и без поливки, как это иногда делает наш Вартазар. Правда, ему за это всегда попадает от жильцов.

Я очень даже ясно представляю себе, как мы с отцом идем по базару. Обход мы начинаем с зеленного ряда. Здесь рябит в глазах. Отец выбирает пучки редиски, лука, кинзы и тархуна. К выбору тархуна он относится придирчивее, потому что любит его больше другой зелени. На тархуне к тому же можно настоять водку. У него в буфете хранится бутылочка, из которой он перед обедом наливает себе рюмку.

– А вот эта редиска лучше, папа, – говорю я.

Он знает мою страсть к редиске и позволяет выбрать ее самому. Потом рассчитывается с продавцом, и мы направляемся в мясной ряд. За версту слышен крик мясников, зазывающих покупателей. Мы идем из лавки в лавку. На крюках висят бараньи и коровьи туши.

– Отрежьте вот эту часть, – говорит отец мяснику. – Фунтик!

– Бери больше, дорогой, – советует мясник. – Такой товар бог давал, смотри, какое мясо.

Отец улыбается и говорит, что он не миллионер, и тогда мясник, размахнувшись, рубит топором мясо.

Потом мы идем в овощной ряд. Горой лежат помидоры, огурцы, баклажаны, перец, арбузы, дыни. Отец покупает огурцы и помидоры.

– Ты понюхай, папа, как вкусно пахнут дыни, – говорю я.

– Дыни мы купим в следующий раз, – отвечает он и проводит рукой по моей голове.

И я сияю от счастья. Мне уже никакой дыни не нужно.

Я кладу покупки в зембиль, и мы следуем дальше: он – впереди, я – шага на два позади. Ведь не так легко тащить зембиль, как это может показаться.

– Не тяжело тебе? – то и дело спрашивает отец, оборачиваясь.

– Нет, что ты! – говорю я и незаметно смахиваю пот со лба.

Потом мы идем по фруктовому ряду. Здесь тоже горой лежат яблоки, груши, абрикосы, сливы. Но отец покупает только виноград. И только шааны. Других сортов не признает. «Самый лучший виноград на свете – бакинский шааны», – говорит он.

– Кажется, все купили? – спрашивает отец, глядя на часы. – Ах да, не взяли еще хлеба.

Обычно у нас едят азербайджанский тондырный чурек, посыпанный маком. Вкуснее, конечно, не бывает хлеба на свете. Он так и хрустит на зубах.

– А может быть, сегодня купить греческий хлеб? – говорю я, когда мы оказываемся в хлебном ряду и видим образцы хлебов, прибитые большими гвоздями на дверях пекарен. – Или грузинский? А может быть, взять русский калач? Смотри, какой он белый и пышный!

Отец подсчитывает в уме и говорит, что к чаю купит тондырный чурек, а на обед возьмет русский калач. И мы торопимся домой.

– Не тяжело тебе? – спрашивает отец. – А то дай я понесу зембиль.

– Нет, что ты! – говорю я, перекладывая зембиль из руки в руку.

Дома мы пьем чай, и отец спешит на работу. Я собираю тетрадки в сумку, и мать принимается за уборку.

– Не задерживайся долго на работе, – говорит она отцу. – Осторожно переходи улицу, – говорит она, обернувшись ко мне.