Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 43 (всего у книги 45 страниц)
ВЕНГЕРСКИЕ РАССКАЗЫ
БАЛЛАДА О ПАМЯТНИКЕ НА ГОРЕ ГЕЛЛЕРТВ каждый свой приезд в Будапешт я поднимаюсь на гору Геллерт.
Может быть, на Геллерт меня влекут воспоминания дней войны? Отсюда, с господствующей высоты, немцы вели огонь по Пешту, за мощными стенами Цитадели они защищались, когда бои перекинулись в Буду.
Или, может быть, мне хочется, как туристам, полюбоваться панорамой города, открывающейся с горы, красавцами мостами, перекинутыми через Дунай?
Да, я люблю пройтись по Цитадели, постучать кулаком по трехметровой толщины стене, в тысячный раз подивиться тому, как в короткой схватке наши солдаты уничтожили здесь гарнизон фашистов.
Люблю я также сидеть и смотреть на Пешт и на Дунай.
Но влечет меня на Геллерт, думается мне, прежде всего памятник – монумент Освобождения, это удивительное творение скульптора Жигмонда Кишфалуди-Штробля. Помните?.. На высоком постаменте женщина в вытянутых руках держит над головой пальмовую ветвь мира. А внизу – советский солдат со знаменем в руке.
Есть что-то символическое в том, что этот монумент установлен рядом с Цитаделью, построенной Францем-Иосифом, откуда испугавшийся революции монарх надеялся держать в повиновении непокорных венгров.
Не ощетинившимися дулами пушек с горы Геллерт встречает ныне гостей Будапешт, а высоко поднятой над городом пальмовой ветвью мира.
В апреле 1965 года в составе делегации ветеранов войны я приехал в Будапешт на празднование двадцатилетия освобождения Венгрии.
На второй или третий день я стал замечать, что один из наших ветеранов – Василий Михайлович Головцов – иногда куда-то исчезает. То он сам уходит, то за ним приезжают на машине.
А рано утром, до завтрака, Головцова можно было увидеть в вестибюле гостиницы в окружении корреспондентов: у него брали интервью для газеты и радио, его снимали для телевидения – то с группой пионеров, то в окружении каких-то пожилых людей.
Я поинтересовался, чем вызвано такое внимание к Головцову.
Оказывается, Головцова в Венгрии ждали который год!.. С него ведь Кишфалуди-Штробль лепил советского солдата для монумента Освобождения!
Поиски Головцова, говорят, не обошлись и без курьезов. Скульптор помнил его имя, но забыл фамилию. К тому же кто-то сказал, что Василий по званию был старшим лейтенантом. На призывы советского радио: «Кто по имени Василий воевал в Будапеште в звании старшего лейтенанта?» – откликнулись тридцать человек, но, увы, среди них не было того, кто позировал скульптору. «Бронзовым солдатом» был солдат Головцов.
Мы с Головцовым жили в соседних номерах. Как-то в свободный вечер я зашел к нему. Он выглядел усталым. Оказывается, от него только что ушли корреспонденты молодежной газеты.
Когда я вытащил записную книжку, он с укоризной посмотрел на меня. Но мы все же дружески побеседовали.
Василий Михайлович из Ивановской области. Работает он на хлопчатобумажном комбинате, в городе Тейково.
Я никогда не слышал про Тейково. Но очень четко представил его себе по рассказу Головцова: тихий городок, утопающий в садах.
Каков солдатский путь Головцова в минувшей войне?
Дрался на Волге и на Дону, в Прибалтике и на Дунае.
После войны часть, в которой служил Головцов, некоторое время стояла в Будапеште. Здесь его и встретил Жигмонд Кишфалуди-Штробль.
Я внимательно вглядываюсь в Головцова. Да, все в нем должно было импонировать ваятелю. И открытое, простое лицо, и открытый взгляд, и предельная скромность во всем его облике, и, главное, спокойная уверенность человека, одинаково хорошо умеющего и воевать, и работать.
Потом я перевел взгляд на окно. Далеко-далеко, в Буде, освещенная огнями, над горой Геллерт парила женщина с пальмовой ветвью в руках.
«Интересно, с кого лепил ее скульптор?.. Что она за человек?..» – подумал я.
Жаль, что назавтра нам надо было уезжать из Будапешта.
Через четыре года, в марте 1969-го, мне снова пришлось побывать в Венгрии, на этот раз с профсоюзной делегацией.
Хотя март выдался холодный и дождливый, но праздник пятидесятилетия Венгерской Советской Республики широко отмечался по всей стране.
Члены нашей делегации разъехались по разным городам.
Я попал в число отправившихся на северо-запад, в Дьер и Шопрон.
Много незабываемого увидел я в этой поездке.
Мы встречались с ветеранами революционных боев, солдатами-интернационалистами, – многие из них в годы гражданской войны воевали за Советскую власть у нас в России, а потом у себя в Венгрии.
Мы возложили венки к памятнику Самуэля Тибора, одного из организаторов Советской власти в Венгрии. Никто не скрывал слез, вспоминая павших героев.
Из Дьера, вдоль чехословацкой границы, мы поехали в Шопрон.
Здесь мы посетили санаторий.
Мы проходили коридором лечебного корпуса, когда из рентгеновского кабинета вышла красивая и статная женщина в белом халате. Мы, конечно, все обратили на нее внимание.
Женщина поравнялась с нами и, услышав русскую речь, бросилась обнимать наших делегаток.
Главврач торопливо проговорил:
– Это наш техник-рентгенолог Эржебет Турански. С нее Кишфалуди-Штробль лепил фигуру женщины с пальмовой ветвью…
Теперь наши женщины бросились обнимать Эржебет Турански. Они ее узнали!
Так, неожиданно для себя, и я познакомился с Эржебет Турански!..
Потом, пока мои товарищи по делегации осматривали процедурные кабинеты, я усадил техника-рентгенолога на скамейку у окна и, по старой своей привычке, взял у нее короткое интервью.
Если наш Василий Головцов – выходец из рабочей семьи, сам рабочий, то Эржебет Турански – крестьянская дочь. Она из многодетной семьи, рано познала нужду и горе. Много пережила в годы хозяйничанья в стране местных и немецких фашистов, – не раз ее с подружками пытались угнать на работу в Германию. Много пережила она и в дни контрреволюционного мятежа в 1956 году. Ей не могли простить, что она позировала Жигмонду Кишфалуди-Штроблю, имя которого им тоже было ненавистно. Фашистские подонки преследовали Эржебет, грозились ее убить.
– Если в меня швыряли камни – на большее пока не решались, то на моего бронзового двойника уже накинули было петлю, пытались сбросить с постамента, – с мягким выговором произносит Турански. – Не хватило силенок!.. Я там – великанша, рост – тринадцать метров. Бронзовая Эржебет крепко стоит на ногах! – смеется она.
– Как и живая Эржебет, не правда ли? – спрашиваю я.
Да, это правда, она не падала духом, всячески защищала народную власть, которая дала ей и образование, и работу, – в старой Венгрии все это ведь не так просто было получить крестьянской девушке!.. Она знала, она ждала, она верила, что на помощь ее родине и в этот трудный час придут советские люди.
– Такие, как солдат Василий Головцов, – говорит Турански. – Он там, у подножия памятника, стоит со знаменем и автоматом, помните?
– Да, помню. К тому же Головцова я лично знаю, – отвечаю я. – Судьба меня свела с ним тоже случайно.
Слушая рассказ Эржебет Турански, я снова подумал о Жигмонде Кишфалуди-Штробле: «Какого поразительного чутья должен быть скульптор, чтобы так точно выбрать натуру и для второй фигуры на памятнике, – и не только по внешним данным, но и по человеческим качествам. Теперь мне остается только познакомиться с ним. Но это я уже сделаю как-нибудь в другой свой приезд в Венгрию».
На следующий день мы вернулись в Будапешт.
Уже где-то в середине многолюдного приема в парламенте, затянувшегося до позднего вечера, мой переводчик повел меня знакомить с министром культуры.
Министр Пал Илку был очень любезен, спросил, не нужно ли мне в чем-либо помочь, не хочу ли я еще поездить по стране.
Во время беседы к нам подошел среднего роста пожилой мужчина с бокалом в руке. У незнакомца было отличное настроение; широко улыбаясь, он поздравил министра с праздником.
Пал Илку поблагодарил его, и нас представили друг другу.
Это был… Жигмонд Кишфалуди-Штробль.
Разумеется, я с особым интересом смотрел на скульптора. И не только потому, что и с ним меня судьба свела вот так же случайно. Невзирая на свой весьма почтенный возраст, он выглядел энергичным, сильным человеком. Вылепить грандиозный памятник Освобождения – это дело ведь прежде всего сильного человека, через руки которого должны пройти тонны глины.
С подносом, уставленным бокалами, к нам подошел официант. Мы тоже взяли вина.
Кишфалуди-Штробль провозгласил тост за Ленинград.
Я поблагодарил скульптора за его сердечные слова, высказал восхищение памятником на горе Геллерт, пожелал ему успеха в новой работе.
Мы пригубили вина.
– Новая моя работа – это Шандор Петефи. Поэт! Воин! Образ его давно меня волнует, я уже не впервые обращаюсь к нему. – Кишфалуди-Штробль вдруг взял меня за локоть, проникновенно сказал: – Да, Ленинград, Ленинград!.. А вы знаете, одна из моих старых и тоже любимых работ, «Лучник», находится у вас в Эрмитаже… Придется побывать там – помашите ему рукой.
«Лучник» Кишфалуди-Штробля стоит во дворе Эрмитажа, натянув тетиву лука, и всматривается в невидимую нам цель сквозь ажурные дворцовые ворота.
КОРЗИНОЧКА С ТЮЛЬПАНАМИС Ласло было приятно путешествовать по Венгрии. Он никуда меня не торопил, чем уже выгодно отличался от всех гидов и переводчиков, с которыми в разное время и в разных странах мне приходилось иметь дело. И собеседником был неторопливым – хорошо владея русским, он обо всем рассказывал с предельной обстоятельностью, почему у меня отпадала всякая необходимость задавать ему вопросы.
Ко всему Ласло был очень пунктуален. Если мы договаривались завтракать в девять утра, то он уже без пяти минут девять ждал меня в вестибюле гостиницы. Если нам нужно было с утра пораньше ехать куда-нибудь, то его машина к восьми часам уже стояла у подъезда.
Разумеется, я сразу же проникся симпатией к своему гиду.
Как-то я спросил у него:
– Где вы научились так хорошо говорить по-русски?
– В Советском Союзе.
– Что вы у нас кончали?
– Ничего особенного. Я некоторое время жил в Союзе. Я думал еще что-то услышать от Ласло, но он перевел разговор на другую тему…
В последний день моего пребывания в Будапеште мы обедали в ресторане «Вэрэш чиллаг», на горе Свободы. Этот район Буды – один из прекраснейших уголков венгерской столицы – весь утопает в зелени. Когда-то здесь жила буржуазия, о чем свидетельствуют роскошные особняки, разбросанные на холмах. Сейчас в них – дома отдыха и санатории.
В ресторане было малолюдно и как-то очень покойно. Обед, конечно, был прекрасный, обслуживание – безукоризненное, как, впрочем, во всех венгерских ресторанах. Когда же официант, похожий на киноактера, предложил нам кофе, Ласло спросил у меня:
– Не выпить ли нам кофе в другом месте?
– Где же это? – поинтересовался я.
– У моей мамы. Вот мы сейчас спустимся вниз по дороге, и там, на повороте, будет дом. В этом доме живет моя мама.
Так, неожиданно для себя, я оказался в Доме старых венгерских революционеров, ветеранов рабочего движения.
Нас встретила женщина пожилая, но бодрая, с живыми глазами. Она была рада познакомиться с советским гостем, но обрадовалась и сыну, которого не видела уже несколько дней. Судя по всему, она в нем души не чаяла. Но первым делом спросила о прихворнувшем внуке.
– Он совсем-совсем поправился, – проговорил Ласло, – потом я тебе все расскажу!.. Пока, будь добра, свари нам кофе! И покрепче!
Она с доброй улыбкой посмотрела на сына и нежно обняла его за плечи.
Но я все же дал им возможность поговорить о внуке, отойдя к книжному шкафу. Это был удивительный книжный шкаф. И не потому, что в нем были тщательно собранные книги на разных языках, в том числе и на русском, – полки были заставлены различными фигурками и изделиями, искусно вылепленными не то из глины, не то из пластилина. Тут и танцующая цыганка в яркой шали, и старичок-боровичок с трубкой в зубах, и корзиночка с цветами.
Мы пьем кофе, и Маргарита Бернгардовна расспрашивает меня про Ленинград, говорит, что сохранила о нем самое прекрасное воспоминание, – жила она там в начале тридцатых годов, работала на «Скороходе».
– На «Скороходе»? – удивленно спрашиваю я.
– Да, да, на «Скороходе», закройщицей обуви.
Я перевожу взгляд на Ласло – он загадочно улыбается.
– Ласло тогда как раз стал ходить в первый класс школы, – продолжает Маргарита Бернгардовна, пододвигая ко мне коробку с печеньем. – Отец у нас тоже работал – портняжил на швейной фабрике имени Володарского. Но, правда, он часто болел, ему был противопоказан ленинградский климат.
– Каким же образом ваша семья оказалась в Ленинграде?..
– О, это долгая сказка! – с грустью произносит Маргарита Бернгардовна.
Но я прошу ее рассказать эту долгую сказку. Я очень люблю сказки.
Родилась Маргарита Бернгардовна в Беретьоуйфалу – это недалеко от Дебрецена. Родители у нее были бедные люди, и, не успев закончить начальную школу, она пошла работать ученицей на маленькую кожевенную фабрику. Девушка была шустрой, понятливой, овладела профессией закройщицы. Правда, работать ей приходилось по шестнадцать часов в сутки. Кроме фабрики, она ничего не знала, нигде не бывала. К концу дня, смертельно усталая, она прямо-таки валилась с ног. Но она была молодая, сильная. Как же должны были себя чувствовать пожилые рабочие?.. Тогда-то и назрел в ней протест против потогонной системы на фабрике, протест против всего эксплуататорского строя. Она стала защитницей прав рабочих. И когда началась первая империалистическая война, Маргарита уже была признанным профсоюзным агитатором на фабрике. Хозяин терпел ее, потому что она была хорошей закройщицей, работа спорилась у нее в руках. К тому же на фабрике прибавилось заказов, а мужчин все больше и больше брали в солдаты.
Когда в марте 1919 года в Венгрии была провозглашена Советская республика, Маргарита уже была замужем. Муж – коммунист, портной.
Но недолго просуществовала в стране народная власть. На Советскую Венгрию со всех сторон полезли войска Антанты, Беретьоуйфалу был оккупирован румынскими войсками.
Боясь репрессий, Маргарита с мужем уехали из родного города.
Некоторое время они жили в Бухаресте, работали на разных предприятиях, разумеется, всюду оставаясь профсоюзными агитаторами. Муж к тому же выполнял партийные поручения, среди которых были и очень ответственные.
В 1926 году, во время всеобщей забастовки в Бухаресте, они оба были арестованы. Арестовано было и много других забастовщиков. Но по всей стране прокатились мощные демонстрации в защиту заключенных, и их до суда выпустили на волю.
Маргариту к суду так и не привлекли, а муж был осужден на десять лет. До тюрьмы, правда, стражники его не довезли. Друзья устроили ему побег. Некоторое время он скрывался в городе, потом пробрался в Вену, оттуда – в Берлин.
Через месяц, купив фальшивый паспорт, в Берлин пробралась и она с семилетним Ласло.
В те годы в Германии была большая безработица. Устроиться где-нибудь было очень трудно. Семья бедствовала, иногда не на что было купить даже килограмм картошки. Некоторое облегчение наступило, когда Маргарита временно устроилась работать дворником. Хоть за квартиру теперь не надо было платить. Но все равно трудно было сводить концы с концами.
Решили эмигрировать за океан, в Аргентину. У них уже были оформлены паспорта. Но за несколько дней до выезда в Аргентину их навестил представитель партийного комитета и сказал, что есть возможность поехать в Советский Союз.
Предложение, конечно, было принято с большой радостью, и они стали собираться в дорогу. Летом 1928 года семья пересекла советскую границу.
По приезде в Москву мужа сразу же отправили лечиться в Ялту – у него оказались больные легкие. МОПР позаботился о путевке в санаторий. Маргарита стала работать на фабрике «Парижская коммуна».
Но в Москве было трудно с квартирой. Вскоре после возвращения мужа из Крыма они переехали в Ленинград. К сожалению, и здесь им пришлось пожить недолго: у мужа снова резко ухудшилось здоровье. Что же делать? Врачи посоветовали переменить климат, уехать куда-нибудь на юг. Но куда? Остановились на Ростове.
В Ростове было хорошо. Она работала на обувной фабрике, муж лечился, Ласло снова ходил в школу. Поправившись, муж уехал на село как двадцатипятитысячник – для укрепления колхозного строительства.
Маргарита Бернгардовна на фабрике стала бригадиром. Активно участвовала в общественной работе, избиралась членом Ростовского горсовета.
Так продолжалось до 1934 года. Сперва мужа, а потом и ее вызвали в Москву и направили учиться в Коммунистический университет национальных меньшинств Запада. А через два года, по вызову своей партии, они уехали поближе к венгерской столице – в Чехословакию. Работа предстояла опасная, поэтому Ласло оставили в Москве.
В Праге они занимались организацией доставки нелегальной коммунистической литературы в Венгрию и Румынию. Это было трудное дело. Часто случались провалы. Логичнее было в сложившихся условиях эту литературу издавать в самих этих странах. С их предложением согласились, и они перебрались в Румынию.
В Бухаресте муж взял патент и открыл портновскую мастерскую. А вскоре они создали подпольную типографию в одном из бухарестских подвалов.
Газеты, брошюры, листовки выносились небольшими пачками темными ночами.
Провал подпольной типографии был случайным. Как-то в летний жаркий вечер, когда все легли спать, один из наборщиков приоткрыл окно и так его оставил. Ночью в подвал забрались воры.
Пришлось срочно искать новое помещение, перевозить печатные машины, шрифты. С необыкновенным трудом все это удалось сделать Маргарите Бернгардовне и ее мужу, но сами они попали под слежку.
Шпики долго вели за ними наблюдение, и однажды мужа арестовали. Ее об этом немедленно предупредили, она постаралась уничтожить кое-какие материалы, но скрыться уже не успела, была схвачена на улице.
Маргариту Бернгардовну привели на квартиру, перевернули здесь все вверх дном, но, не найдя ничего компрометирующего, сунули ей в карман пальто «Коммунистический манифест» и увезли в тюрьму.
В феврале 1940 года их судили. Мужу дали семь лет тюрьмы, ей – три года. На разные сроки были осуждены и другие коммунисты, арестованные по делу подпольной типографии.
Каждую ночь в тюрьме шли допросы, пытки. Многих избивали до полусмерти, приводили в камеры в неузнаваемом виде. Но коммунисты держались стойко.
Потом заключенных стали перевозить из города в город, из одной тюрьмы в другую. В этих тюрьмах Маргарита Бернгардовна и заболела тяжелой формой ревматизма.
Прикованной к тюремной койке она встретила известие о нападении фашистской Германии на Советский Союз.
В войну на стороне Германии вступила и королевская Румыния.
Надо было думать о семьях политзаключенных, оставшихся без кормильцев, чем-то им помочь. Вот тогда-то Маргарита Бернгардовна занялась лепкой фигур из хлебного мякиша. Научила ее этому румынская художница, сидевшая с нею некоторое время в одной камере. Фигурки тайно выносились из тюрьмы, их продавали за приличную плату. Среди покупателей были и состоятельные коллекционеры, высоко ценившие искусство тюремных ваятелей.
В 1943 году, в честь дня рождения короля или какого-то другого события, была объявлена амнистия. Маргариту Бернгардовну милостиво перевели в концлагерь, а через некоторое время выпустили. Правда, она оставалась поднадзорной, каждое воскресенье ей надо было регистрироваться в полиции.
Немного поправившись, она пошла в прислуги, потом устроилась закройщицей в сапожную мастерскую. Но однажды во время бомбежки Бухареста во дворе мастерской сгорела цистерна с горючим, сгорела и мастерская, а ее завалило рухнувшим сводом. При этом ее сильно контузило.
В тяжелом состоянии она целый год пролежала в квартире одной рабочей семьи, пока Румыния не была освобождена.
Муж ее в это время находился в лагере политзаключенных. За день до спасения лагеря советскими войсками гестаповцы расстреляли пятьдесят шесть румынских и венгерских коммунистов и триста советских партизан. Среди расстрелянных был и ее муж Евгений (партийная кличка – Фельд). После этой массовой бойни чудом выжили только два коммуниста-венгра. Один из них – товарищ Галл – рассказал ей потом о смерти ее мужа.
После окончания войны Маргарита Бернгардовна переехала в Будапешт, вернее – ее туда перевезли: она даже на костылях не могла ходить.
Ее лечили, народная власть проявляла всяческую заботу о старой коммунистке. По ее просьбе были предприняты поиски Ласло. Особую энергию в этих поисках проявил сотрудник Советской контрольной комиссии в Будапеште капитан Остапчук. Он и нашел Ласло, служившего тогда в наших десантных частях на Дальнем Востоке.
Когда мы с Ласло собрались уходить, Маргарита Бернгардовна подошла к книжному шкафу, задумчиво обратилась ко мне со словами:
– Что же вам подарить на память?
– Что-нибудь из бухарестской коллекции, мама, – подсказал Ласло.
Маргарита Бернгардовна открыла дверцу и взяла с полки небольшую корзиночку с темно-красными тюльпанами.
– Эти тюльпаны случайно сохранились у одного из собирателей моих тюремных работ. Потом, через десяток лет, он их мне вернул. Остальное, что вы видите здесь, – это мои поздние работы. Леплю на досуге, дарю их в дни праздников моим товарищам, ветеранам партии.
Она бережно упаковала корзиночку с тюльпанами в вату, положила в круглую картонную коробку и протянула мне.
Теперь корзиночка с тюльпанами хранится в моем книжном шкафу в Ленинграде. У меня нет более ценного сувенира, чем эти тюльпаны, вылепленные из хлебного мякиша венгерской коммунисткой в годы минувшей войны в бухарестской тюрьме.
