Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 45 страниц)
Я миную площадь с высокой колонной, на макушке которой высится вздыбленный конь с всадником, и тут вижу улицы, веером расходящиеся во все стороны. По ним идут тысячные толпы с плакатами и транспарантами. Это забастовщики: докеры, шахтеры, металлисты.
Я оглядываюсь по сторонам, ищу полицейских, но нигде их не вижу.
«А, гады, – радуюсь я, – сдрейфили на этот раз? Испугались народного гнева?.. Да, такой демонстрации вам не приходилось видеть. Теперь – все! Теперь – народ возьмет власть в свои руки!»
И вдруг – смятение в передних рядах. На одних улицах народ шарахается в сторону, на других – начинает строить баррикады. Из разбитых витрин выволакивают мешки, ящики, бочки.
Я оборачиваюсь – и с ужасом вижу: со стороны площади, извергая пламя из пасти, несется сотня кровавых собак. Я пытаюсь кричать – и не могу. Я пытаюсь бежать – и не могу сдвинуться с места.
Самая большая кровавая собака бросается ко мне и с разлету хватает за руку выше локтя. Я чувствую, как ее зубы все глубже и глубже вонзаются в меня и доходят до кости.
«Это же главная кровавая собака! Это же Зеверинг!» – Я снова пытаюсь кричать, но крик застревает у меня в горле.
Просыпаюсь я от боли в отекшей руке. Я весь в поту. Сердце сильно колотится.
Медленно я раскрываю глаза. Долго не могу прийти в себя. Потом – оглядываюсь по сторонам. В бараке полумрак. Видимо, полночь. Все спят. Даже Глухонемой старик! С недавних пор он тоже стал крепко спать. А жаль! Так хочется кому-нибудь рассказать про этот необыкновенный сон. Сейчас же! Пока не забыл!
В отчаянии я кладу голову на подушку и снова засыпаю.
Глава шестаяМы идем с Шарковым на пустырь. Играют здесь за чахлой акацией, в ложбиночке. Игроков человек восемь. За ними стоят и сидят еще человек десять. Эти, надо думать, случайные зеваки. У них скучающие, безучастные лица.
Банкует Баландин. Перед ним лежит гора мятых рублевок. Но много трешек и пятерок. Мелькают и червонцы. В банке, наверное, рублей семьдесят или около этого.
– Бери карту, – шепчет «Казанская сирота» и толкает меня в середину круга.
На нас цыкают, велят садиться и ждать очереди.
Раза два банк рвут по частям. Но небольшой остаток все же оставляют. И Баландин терпеливо его растит. Играет он весело, так и сыплет шутками.
Того не скажешь о его кореше – Карпенти. Хотя он тоже может быть весельчаком! Но при картежной игре он удивительно меняется. Лично у меня от его тяжелого взгляда всегда болит голова, рябит в глазах. Видимо, сейчас он уже вышел из игры и занят только тем, что считает и пересчитывает деньги в банке, собрав их в кепку.
– Карту нам, – то и дело канючит Шарков, но ему велят ждать.
Он ругается по-татарски и от нетерпения опускает мне кулак на спину. Тяжелый кулак, ничего не скажешь!
Но вскоре очередь Шаркова все же подходит. От радости он сразу ставит десятку. Берет карту и, зажав ее в ладони, водит перед самым носом. Наклоняется ко мне. Восьмерка пик! Берет вторую карту. Водит перед носом. Показывает мне. Семерка бубен! Задумывается. Есть из-за чего. И решительно тянется за третьей картой. Дама червей! Восемнадцать!
Снова его тяжелый кулак опускается мне на спину. На этот раз от радости.
Баландин открывает свою карту. Десятка пик! Берет карту. Шестерка червей. Шестнадцать! Что он еще откроет? Открывает бубнового короля! Двадцать!
Вокруг орут, хохочут, кричат, издеваются над Шарковым.
– Эй, мордвин, нос подвинь! – кричит Баландин.
– Брось, ребятка! – сердится Шарков и внимательно щурится на окружающих, хотя это ему совсем и ни к чему.
– Может – отыграешься? – Право Баландина забрать банк, но он великодушно предлагает продолжать игру.
Шарков соглашается. Партнеры – тоже: уж больно большой банк, жаль с ним расставаться.
Начинается новая партия. На этот раз с Шаркова, слева направо.
Карпенти пересчитывает банк. Там восемьдесят пять рублей. Баландин бросает в кучу еще пятнадцать. В банке – сто рублей! Или его сорвут, или же Баландин наберет триста рублей.
Шарков достает двадцать рублей. Берет карту. Вторую. Третью. Четвертую! Три короля и дама! Тянется за пятой – туз! Перебор!
Швыряет карты Баландину в лицо. Тот хохочет. И мы идем домой.
Но на полпути Шарков останавливается. Что ему еще взбрело в голову? Я пытаюсь его увести. Но он упирается. Потом – поворачивает обратно.
– Ну и шут с тобой! – кричу я ему в след. – Что я тебе – нянька?
У барака я встречаю Киселева. Рассказываю о проигрыше Шаркова.
– Продуется наша «Казанская сирота»! Пошли выручать! – Он хватает меня за руку, и мы бежим на пустырь.
Игра в разгаре. В банке триста сорок рублей. Идет последний круг. Теперь справа налево.
Деньги отсчитаны. Сложены в кепку. Придавлены камнем.
Только Карпенти хмуро смотрит из-под бровей, не меняя выражения лица. Остальные же выглядят безумцами с лихорадочными глазами.
– Чтобы веселее было играть, – говорит Баландин, – отдаю банк за полцены. Рубль ставишь – два берешь! Два проигрываешь – рубль даешь! Кому карту?
Да, заманчивые условия. Где еще найдешь такого щедрого банкомета?
Лицо у Киселева становится до невозможности багровым. Дрожащей рукой он лезет за пазуху, достает деньги.
Ставит двадцатку – и проигрывает.
Теперь мне приходится тянуть за рукав обоих – Шаркова и Киселева.
Но они смотрят на банк, как завороженные, на все мои просьбы идти домой отвечают что-то нечленораздельное. А потом Шарков как шуганет меня правой рукой. Лечу я шага на три, но удерживаюсь на ногах. Вобрав голову в плечи, растопырив руки, точно готовясь к драке, он расшвыривает соседей, лезет в середину круга, ругает Баландина последними словами, мешая русскую и татарскую речь, требует карту.
Баландин, протянув в левой руке колоду, продолжая широко улыбаться, говорит:
– Только чур: деньги на кон!
Шарков, задыхаясь от волнения, лезет за пояс, достает из потайного кармана платок с деньгами, швыряет его Карпенти.
«Он с ума сошел!» – с ужасом думаю я.
Карпенти пересчитывает деньги: семьдесят рублей!
Баландин дает карту, берет себе.
Киселев – слева, я – справа смотрим на карту Шаркова. Дамочка бубен! Неважнецкая карта!.. Потом к нему идет семерка треф, король червей и десятка пик. Пе-ре-бор!
Вокруг все ахают, но тихо, деликатно. И Шарков не ругается. Притихший, нашептывая что-то по-татарски, молитву, что ли, он вылезает из сомкнувшегося вокруг Баландина круга, уступая место Киселеву, «С легким паром».
– А с тобою, друг, мы сыграем вот так: один к четырем, – говорит ласково Баландин, заглядывая ему в глаза. – Проигрываешь – плати рубль, выигрываешь – бери четыре. Согласен, друг?
– Неужто говоришь правду? – как безумный кричит Киселев, ставит тридцатку… и проигрывает!..
Все поднимаются. Играть с Баландиным, конечно, бессмысленно. То ли ему и на самом деле идет такая карта, то ли он жульничает, но очень тонко и умело. Но на жульничестве его никто не ловил. Играет как будто бы честно.
Вот только не нравится мне роль Карпенти в игре. При копеечном банке – он самый активный игрок, шумит, кричит больше всех, а как только затевается большая игра, он сразу же проигрывает свои несколько рублей и потом тихо сидит до самого конца, исподлобья глядя всем в глаза, считая и пересчитывая банк, выполняя роль непрошеного помощника банкомета. Он, конечно, ничего не подсказывает Баландину, не подает ему никаких знаков – это бы сразу заметили, – и все же Карпенти в чем-то главном помогает Баландину. А в чем – мне не угадать.
А Баландин, уминая деньги в кепке, говорит, подзадоривая всех:
– Чужие деньги мне не нужны. Отдам банк задарма. За сотню! Кто хочет?
– Врешь, Баланда! – кричит Шарков, размахивая перед его носом кулаками.
– Ей-богу! – божится Баландин. – Тут рублей шестьсот. Ставь сотню и рви банк!
«А начали играть по копейке!» – снова с ужасом думаю я, глядя на деньги, сложенные в банке.
Но рвать банк за сотню находится много смельчаков. Еще бы! Можно сразу стать богачом, не к чему тогда год работать в порту.
У кого еще есть деньги – разбегаются в разные стороны и, бешено оглядываясь друг на друга, но в то же время не выпуская из виду Баландина, следя за каждым его движением, роются в своих одеждах, доставая спрятанные капиталы.
Первым играет нетерпеливый Шарков. Карта к нему на этот раз идет хорошая – восьмерка треф и девятка бубен. Но в каком-то сумасшедшем угаре он тянется за третьей картой. Ахаю я, ахают все! Почему «Казанская сирота» вдруг решает взять прикуп к семнадцати – остается для всех тайной.
К нему идет шестерка пик. Перебор!
Но Шарков вдруг отшвыривает третью карту, кричит:
– Я, ребятка, эту карту взял против своей воли!
– Не сошел ты с ума? – в наступившей тишине спрашивает Карпенти, как-то нехорошо посмотрев на Шаркова.
– Против воли, против воли! – кричит Шарков, все больше ожесточаясь, и пытается вырвать свои деньги из рук Карпенти.
Но над ним смеются, жестоко смеются – и игроки и зеваки, а больше всех Баландин, – и Шарков, со слезами на глазах, отходит в сторону.
С ходу рвет банк Киселев – та же история, проигрыш!
Схватившись за руки, Шарков и Киселев ревут, как дети, положив голову друг другу на плечи. Заплачешь! Ведь я знаю, с каким трудом им достались эти деньги.
Обозленные, рвут банк и остальные. Недобор. Перебор. Перебор. Перебор. Недобор. Недобор. Перебор.
Последним играет Конопатый. До этого, не сводя алчных глаз с банка, затаив дыхание, он только смотрел, как играют и продуваются другие. А тут решился сам попытать счастья.
Но и ему не везет. Он тоже перебирает: берет к шестнадцати очкам девятку бубен!.. Карпенти не успевает дотянуться до его денег, как Конопатый хватает их, пытается встать и бежать. Его ловят тут же, не дав даже подняться на ноги. Сунув деньги за пазуху, Конопатый орет благим матом:
– У него дурной глаз! Дурной глаз! Дурной глаз!
– У кого это дурной глаз? – изменившись в лице, спрашивает Баландин, собирая деньги в кепку. Впервые я вижу его неулыбающимся. Он выглядит так странно! Точно надел маску.
Конопатый хватает Карпенти за грудки. С его силой гориллы он ведь может этак и душу вытрясти. Но Карпенти ловким ударом бьет его снизу по руке, потом таким же коротким ударом под подбородок валит навзничь. Вскочив на ноги, Карпенти прижимает локти к бокам, готовый ко всяким неожиданностям.
Вскакивает Баландин, схватив кепку с деньгами.
Шарков подбегает к нему и, угрожающе размахивая кулаками, требует:
– Верни мой деньга! У твоего кореша дурной глаз!
– Дурной, дурной! – кричат вокруг, и громче всех – Киселев. – Верни деньги!
– Он, братцы, гипнотизер! – орет благим матом Конопатый. – Они оба жулики! Они и курочек украли на шестнадцатой пристани! Усыпили охрану!
– Жулики! Жулики! – кричат вокруг, но на курочек никто не обращает внимания. – Где это видано – собрать такой банк!
– У них крапленые карты! – уже встав, орет Конопатый, на всякий случай отбежав в сторону.
За ним кидается Карпенти. Все видят, как он достает из кармана складной шведский нож, на ходу раскрывает его, точно разламывая пополам. Штучка здоровая! И сверкает, как зеркало!.. Конопатый оборачивается, с ужасом в глазах отшатывается назад от блеска стали, но тут же нагибается, хватает первый попавшийся под руку камень и запускает его в своего преследователя. Камень острым углом, точно бритвой, рассекает щеку Карпенти. Кровь заливает его лицо. Он останавливается, словно встретив стену.
Тогда Баландин, рванув себя за ворот рубахи, сует полную денег кепку за пазуху и бежит на выручку друга. Выхватывает из-за пояса финский нож. Этот – не надо раскрывать!
Но за ним с криком «Жулики, жулики!» бросаются Киселев и Шарков, потом – еще человек пять продувшихся из артели Вени Косого. Они нагоняют Баландина и окружают его. Тот, размахивая финкой, пытается проложить себе дорогу к Карпенти. Подбежавший Конопатый сильным ударом выше локтя выбивает у него нож из руки. Киселев поднимает его и сует в карман.
Баландин ревет каким-то звериным воем, схватившись за локоть, и тут же получает такой удар от Шаркова в грудь, что кубарем летит на землю. Остальные бросаются на него и начинают топтать ногами. А Киселев хватает Баландина за шкирку, ставит на ноги и новым ударом валит на землю, отбросив его шага на четыре.
Схватив камни, Конопатый и Киселев бегут к Карпенти… но тут происходит неожиданное!.. «Зеваки» – их человек десять, что ли? – безучастно наблюдавшие за игрой, а потом за начавшейся дракой, кто с палкой, кто схватив камень, а кто вдевая пальцы в кастет, – нет, не бегом, а какой-то вихляющей походкой! – идут им навстречу, готовые к бою. Кто мог знать, что это дружки Баландина и Карпенти?
Но отступать уже поздно. Наши грузчики все кидаются на помощь Киселеву и Конопатому. Тоже хватают что попало под руку.
– Деньги! Деньги, Гарегин, возьми у него! – кричит Шарков, указывая на лежащего Баландина.
Я бегу к Баландину. Но, услыхав крик Шаркова, тот мгновенно приходит в себя, садится, а потом, покачиваясь, встает на ноги.
Ах, плевать на деньги!.. Я поднимаю подвернувшуюся под ноги какую-то железину и бегу на помощь своим, которые уже схватились с «зеваками», молотя друг друга чем попало по голове, или же катаются по земле, захлебываясь пылью, рыча как звери.
Я ищу глазами Карпенти, но того уже нет среди дерущихся. Пропал! И тут же вижу, как наискосок через пустырь, в сторону Черного города, бежит Баландин, скрестив руки на груди.
Сзади я получаю такой удар по затылку, что врезываюсь носом в землю.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая– Гарегин!.. Эй, До-о-о-ке-ер!.. – кричит Агапов в трюм. – Вылезай наверх! Встречай своих землячков.
– Каких это землячков? – кричу я ему из трюма, отцепив груз и бросив строп на крюк шкентеля. – Давай, вирай!
Но Агапов уже исчез из проема трюма.
– Чертов стропальщик! – ругаюсь я. – Вира, вира!
Но лебедка молчит, не грохочет. Тогда я поднимаюсь по трапу на палубу. Конечно, на лебедке никого из матросов. И Агапов вместе с ними торчит у борта. А на пароход гуськом по трапу спускается большая группа необычных пассажиров. Это долговязые рыжеватенькие и белобрысые парни в юнгштурмовках. У каждого в руке небольшой чемоданчик. Трое несут барабаны вроде наших пионерских.
Помощник капитана встречает их на палубе поднятием сжатого кулака, приветствует:
– Рот фронт!
Пассажиры в юнгштурмовках дружно отвечают ему:
– Рот фронт! – и тоже поднимают сжатые кулаки.
«Да это же немецкие красные фронтовики! – соображаю я наконец. – Вот чудо – живые красные фронтовики!» Читать о них мне приходилось в газетах, а вот видеть, к тому же так близко, – нет, хотя они в Баку часто приезжают в последнее время. Вот недавно, например, приезжала делегация, привезла знамя газеты «Роте Фане» бакинским нефтяникам.
Из трюма высовывается Романтик:
– Что это за иностранцы, Гарегин?
Я с гордостью отвечаю:
– Красные фронтовики. Из самой Германии!
Романтик исчезает, чтобы через минуту вытащить всех наших на палубу. Но тут уже толпятся грузчики из артели Вени Косого. Сегодня мы опять работаем вместе. Они – на подноске груза из склада, мы – на укладке в трюме. Часа через два пароход должен уйти в Красноводск.
Ребята окружают немцев, кричат:
– Рот фронт! Рот фронт!
Те улыбаются, говорят что-то нашим, хлопают их по плечу.
Романтик лезет вперед, спрашивает у немцев:
– Скоро вы у себя дадите по шапке буржуям?
Немцы не знают русского, потому не понимают Романтика.
Я чуть-чуть понимаю по-немецки, но не настолько, чтобы решиться переводить. Потому я молчу.
А Романтик под хохот грузчиков, яростно жестикулируя, все громче и громче повторяет свой вопрос, точно вокруг стоят глухонемые, и строит уморительную рожицу, пытаясь из себя изобразить буржуя. Шарков напяливает ему на голову свою рваную шапку, обнажив здоровенную дулю на голове, залепленную пластырем, – след от недавней драки на пустыре. А Киселев – у этого совсем уж пиратский вид! – ловким ударом сбивает шапку далеко на палубу.
Вокруг раздается такой хохот, что к нам сбегаются грузчики и матросы с соседних пароходов.
Немцы наконец-то соображают, в чем дело, смеются вместе с нами, кричат:
– Verstehen! Verstehen! Да, да, понимайт! Bald, bald!.. Как это!.. Ошень скор!
Тут многие лезут к ним с вопросами насчет мировой революции.
Киселев ищет меня глазами в толпе – вернее, одним глазом, второй у него прикрыт рассеченной и вздувшейся бровью, – кричит:
– Докер, может, побалакаешь по-ихнему?
И с чего это он вздумал, что я говорю по-немецки? Ах да, ведь я как-то при нем и Агапове неосторожно обмолвился об этом! Вот теперь и наказан!
Я чувствую, как у меня начинают гореть уши.
А Киселев хватает за руку главного у немцев, с гордостью указывает на меня:
– Наш Докер! Вскорости махнет к вам в неметчину!
– Wer ist Doker? Wer ist Doker? Кто есть докер? – спрашивает немец и тычет себя в грудь: – Ich bin Doker, ich arbeite im Hamburger Hafen.
Это я понимаю легко. Даже пытаюсь переводить:
– Этот товарищ – докер. Из Гамбурга…
Но из сотни немецких слов, что я помню, я пытаюсь связать простейшую фразу по-немецки – и не могу. Не получается! А все на меня смотрят с такой надеждой!
– Ну! – орет Киселев. – Чего молчишь-то?.. Неужто все забыл?.. – И уж разочарованно: – Тоже мне до-о-о-ке-ер!
К моему счастью, на палубе появляется переводчик, неся в руках кипу паспортов. Не зная еще, в чем дело, он издали спрашивает:
– Что такое, ребята, что такое? Почему собрались?
Он думает – что-то случилось. А что могло случиться? Ничего не случилось.
Он очень радуется тому, что ничего не случилось, и начинает переводить вопросы наших грузчиков, подхватывая на лету только их смысл, ответы немцев, снова вопросы грузчиков, сбежавшихся на палубу матросов и пассажиров.
Происходящее на пароходе напоминает митинг. То здесь, то там выкрикивают лозунги.
Тогда главный у немцев, руководитель группы, поднимает руку, просит внимания. И начинает горячо говорить. Переводчик еле поспевает за ним. Немец рассказывает о положении в Германии, об угрозе фашизма. О выступлениях рабочих в Гамбурге, Бремене, Касселе. И снова об угрозе фашизма.
Слушают его внимательно. У меня руки сами сжимаются в кулаки. «Не к этому ли я видел сон с кровавыми собаками?»
Потом немец говорит о нашей стране, о наших успехах на хозяйственном и культурном фронтах, что является лучшей помощью пролетариям всего мира. От имени рабочего класса Германии и Союза красных фронтовиков он передает нам революционный привет.
Криком «Рот фронт!» отвечает ему вся палуба.
Барабанщики лезут по карманам, достают по горстке значков.
Мне бы тоже протянуть руку за значком, радоваться бы вместе со всеми, но я незаметно выбираюсь из толпы, иду на корму.
«Тоже мне докер, – казню я себя словами Киселева. – Двух слов не мог сказать по-немецки, болван».
Мрачно в эту минуту я смотрю на свое будущее. «Как же ехать за границу без знания языка? Как же я раньше не подумал об этом?»
Спасительными мне сейчас кажутся слова тети Варвары: «А разве у нас все уже сделано, чтобы ехать в чужие края?»
Но меня окликают. Я оборачиваюсь.
Ко мне подходит руководитель фронтовиков и переводчик. Немец широко улыбается, горячо пожимает мне руку, что-то скороговоркой, но одобрительно, чувствую, говорит обо мне переводчику. Потом, несколько церемонно, прикалывает к моей рубахе значок красных фронтовиков.
Переводчик переводит:
– Он спрашивает: «Разве у вас не все работающие в порту называются докерами?» Что ответить? Может: «У нас их называют грузчиками, а по-местному – амбалами». Будет правильно? – И, не дожидаясь моего вразумительного ответа, отвечает сам.
– Груш-чи-ками!.. Ам-ма-лами!.. – повторяет за ним немец.
– А почему тебя называют докером? – Переводчик косится на меня. – Можешь объяснить? Что ему ответить?
– Могу, конечно, – отвечаю я, переминаясь с ноги на ногу. – Видите ли, здесь я работаю для практики… Через несколько лет думаю поехать в Германию, поработать в гамбургских доках…
Переведя, он спрашивает:
– И зачем тебе ехать в Германию?
– Ну, помочь немецким рабочим, – говорю я.
Тут переводчик взрывается смехом, не дает мне договорить, толкает немца в бок, лепечет ему что-то быстро-быстро по-немецки, оборачиваясь ко мне, говорит и по-русски:
– Раньше искатели приключений бегали в Америку, к индейцам. А теперь вот хотят бежать в Германию!
Но немец не смеется. У него очень серьезный вид.
Переводчик утихает и несколько церемонно переводит его слова:
– Это очень знаменательно, что молодой русский докер думает о судьбе немецкого рабочего класса! Очень знаменательно!
Немец отвешивает мне поклон, говорит:
– Danke schön, danke schön! – и – старательно – по-русски: – Спа-сибо, спа-сибо.
Но тут переводчик берет немца под руку и уводит от меня. Жаль, что я не могу без его помощи сказать фронтовику, что я думаю о немецком рабочем классе, как высоко ценю его боевые качества.
Уже вернувшись в трюм на перевалку груза, я кляну про себя последними словами нашу учительницу немецкого Эльзу Эдуардовну.
Из всеобщей любимицы она в моих глазах сейчас превращается в лютого врага. Я ее ненавижу!
А ведь столько лет мы в ней души не чаяли! Считали лучшей учительницей в школе! Чуть только она заболеет насморком – весь класс с подарками уже устремляется к ней домой. Заболей же наш Христофор Никитич, преподаватель математики, – это бы, видимо, вызвало только радость у нас. Строг! Мучитель! При одном упоминании его имени нас уже бросало в дрожь. А Эльза Эдуардовна – добрая!
Нашу любовь она заслужила тем, что никогда ни у кого не спрашивала уроков, никогда никому не ставила плохих отметок. Все ученики, без исключения, в том числе и я, конечно, получали у нее только «хорошо» и «удовлетворительно».
В отличие от других учителей, занятия у Эльзы Эдуардовны были на добровольных началах. Хочешь – занимайся, не хочешь – дело твое.
Не желающих заниматься всегда было больше, чем желающих. Кому охота зубрить немецкие глаголы?
Из класса в тридцать шесть человек у нее всерьез немецким занималось семеро, только девочки, в том числе наша Лариса. Остальные девочки обычно на уроке самозабвенно читали толстые потрепанные романы.
А для мальчиков немецкий был «уроком футбола». Мы с перемены даже не возвращались в класс, чтобы хоть ради приличия показаться Эльзе Эдуардовне.
Она была добрая. Она говорила, что не терпит насилия.
И вот в какое зло обернулась ее доброта!
Обидно, что все это я понимаю только сейчас. Годика бы на два раньше!
