Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 45 страниц)
НЕОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮСТРА
Хотя мы по-прежнему думаем о поездке в деревню, но, не сговариваясь, стараемся об этом говорить как можно реже. Ведь, прежде чем уехать, надо рассчитаться с долгами, которые мать наделала за время моей долгой болезни. Нужны деньги и на дорогу. А где их взять?
Мы снова ждем чуда, хотя первое чудо – приезд дяди Сурена – не принесло нам счастья.
– Гарегин, – как-то говорит мне мать, – думаю, что с осени тебе надо пойти в школу. Ведь еще неизвестно, когда мы сможем уехать в Шемаху. А терять тебе еще один год нельзя. – Она тяжело вздыхает. – Так бы ты уже кончал третий класс, а придется еще только идти в третий.
– Ну и что? Зато буду учиться в одном классе с Виктором, Ларисой и Топориком! – с радостью говорю я. – Ведь они перешли в третий класс. Вот уж нам будет весело!
– Ну, насчет этого я не сомневаюсь, – улыбается мать, прижимая меня к себе. – Пошалить вы любите.
Проходит июль, август, и первого сентября мы вчетвером идем в школу.
Мать хочет проводить меня, но я прошу ее не делать этого. Ведь директор уважил ее просьбу, и меня приняли в третий класс «б». Что ей еще делать в школе? Я не маленький, чтобы меня водили за ручку.
Школа одноэтажная, невзрачная, с темными классами и длинным, не очень светлым коридором. Полы здесь почему-то натирают мазутом, и вонь от него стоит на всю школу.
Разве такая у нас была школа в Астрахани? Там классы всегда были залиты солнцем, школа была трехэтажная, во дворе росли большие акации и даже бил небольшой фонтанчик.
Может быть, единственное достоинство бакинской школы – что она недалеко от нашей улицы, сразу же за армянской церковью, и еще – что у нее большой двор, где можно и побегать, и погонять мяч. Правда, поиграть в футбол можно и во дворе церкви, он тоже большой.
В коридоре Виктор и Топорик подводят меня к классной наставнице, и Виктор говорит:
– Наш новенький, Мария Кузьминична! Звать его – Гарегин.
На меня смотрят внимательные, задумчивые глаза сквозь стекла очков. Раздается глуховатый неторопливый голос:
– Гарегин?.. Хорошее армянское имя, очень старое.
Она протягивает мне маленькую хрупкую руку, и я пожимаю ее изо всей силы. Мария Кузьминична улыбается, треплет меня за щеку:
– Сразу видно – разбойничек!
– Ага, – говорит Топорик, схватив меня за руку.
За другую руку меня хватает Виктор, и мы несемся по коридору. Позади скачет Лариса.
Потом мы бегаем по двору.
– А вон Вовка Золотой, из нашего класса! – толкает меня в спину Топорик, указывая на мальчика в бархатных штанишках, кучерявого, с миндалевидными глазами.
– Золотой?! – переспрашиваю я.
– Ну да! – подтверждает Виктор. – Отец у него знаешь кто? Хозяин ювелирного магазина. Мы как-то тебе показывали: на витрине – золото и бриллианты.
– А вот и наша Зойка Богданова! – толкает меня в бок Лариса. – Некоторые мальчики считают ее очень красивой. А ты?
– Некоторые!.. – Виктор звонко сплевывает сквозь зубы. – Ты лучше скажи – какие-то болваны!
Я смотрю на проходящую мимо нас Зою. У нее круглое лицо, курносый нос, голубые глаза. Косы перекинуты на грудь, повязаны пышными бантами.
Сторожиха бьет железной палкой в медный колокол, и все бегут в классы. Бежим и мы. Я рад, что мне не надо отвечать на вопрос Ларисы.
Мы с Виктором садимся за одну парту в конце класса. На три парты впереди нас садятся Лариса и Топорик.
Мария Кузьминична знакомится с новичками. Она вызывает девочку с первой парты – Таню Костомарову – и беседует с нею.
Виктор толкает меня в бок, шепчет:
– Ты не смотри, что учительница такая тихоня. При царе сидела в тюрьмах. А в Англии скрывалась от городовых.
Но Мария Кузьминична, невзирая на это, никак не внушает мне страха; она мне кажется доброй учительницей.
Новое чудо, которого так терпеливо ждет моя мать, наконец появляется в образе Лизы Балаян. После смерти бабушки у нас совсем забыли про ее богатую родственницу! Забыли и про подарок, обещанный ею Маро! И, видимо, зря.
В невообразимо широкополой белой шляпе, в белом пышном платье с алой розой, приколотой у ворота, ведя на поводке шустрого шпица, Лиза Балаян останавливается у нашего окна, шумно приветствуя Маро.
Маро выбегает на балкон и от растерянности… приглашает знатную гостью в комнату! Но та благодарит – она очень спешит по делу! – спрашивает, как учится Маро, есть ли у нее кавалеры, как поживает бабушка, как мама. Услышав от Маро про смерть бабушки и дедушки, гостья удивленно поднимает брови, не зная, как отнестись к этому известию, но выручает шпиц, который начинает бешено кружиться вокруг ее ног, и она еле-еле успевает перекладывать поводок из руки в руку.
На лестничной площадке показывается амбал с тяжелой ношей на спине.
– Аршак, я здесь! – подает голос Лиза Балаян, и амбал направляется к нашему окну.
Расплывшись в улыбке, Маро смотрит на меня, и ее взгляд так откровенно говорит: «Ну что, болван, говорила тебе, что такая богатая и знатная женщина не может не подарить что-нибудь необыкновенное?»
– Куда поставить груз, ханум? – спрашивает амбал.
Лиза Балаян велит поставить его в комнате, и, сопровождаемый Маро, амбал входит в наш закуток. Он прислоняется паланом к фанерной стенке, тяжело переводит дыхание, потом начинает медленно приседать на корточки, осторожно опуская ношу на пол.
Сестра кажется парализованной от изумления и счастья. Я никогда не видел ее такой. Правда, никогда ей не приходилось получать и такой большой, тяжелый подарок.
Продолжая перекладывать поводок из руки в руку, Лиза Балаян говорит Маро:
– Я принесла тебе в подарок необыкновенную люстру. Мой прадед купил ее еще в Вене. Это было почти сто лет тому назад. Правда, большая старина? Когда выйдешь замуж, ты эту люстру повесь в своем танцевальном зале, и она будет ярко освещать твою жизнь.
Наматывая на руку веревку, амбал уходит, еле сдерживаясь, чтобы не расхохотаться, и на лестничной площадке на мгновение показывается молодой человек в тщательно выглаженном чесучовом костюме. Усталым голосом он стонет:
– Ну, Луиза!..
И Лиза Балаян, натянув поводок, стремглав несется за вертящимся как волчок шпицем, махая нам рукой, сверкающей бриллиантами.
Чудо неожиданно появилось и внезапно исчезло…
Мы с Маро садимся за стол и терпеливо ждем мать, боясь подойти к этой необыкновенной люстре, завернутой в рогожу, и тем более дотронуться до нее.
Вскоре мать приходит. Она кажется очень усталой и чем-то раздраженной. Маро рассказывает ей о приходе Лизы Балаян, о ее подарке, но что за подарок – не говорит.
Мать берет нож и разрезает веревки, которыми перевязана рогожа. Она отбрасывает в сторону одну рогожу, вторую, третью…
– Это что – люстра?
– Люстра! – с гордостью отвечает Маро.
– И к чему она нам?
– Она сказала, чтобы мы… то есть я… повесила в нашем танцевальном зале… – Заикаясь, Маро не успевает договорить фразу – мать плачет, и сестра с ревом выбегает на кухню.
– А я так и знал, что она принесет какую-нибудь дрянь, – говорю я со злорадством.
Я не знаю, чем кончилась бы история с люстрой, не появись в это время во дворе старьевщик Граф.
Мать зовет его наверх. Он поднимается к нам в своем неизменном запыленном фраке, с торбой за плечом. Конечно, он никакой не граф, а бедный казанский татарин, скупщик всякого барахла. Графом его назвали из-за его фрака.
Татарин внимательно осматривает люстру и говорит, что в таком виде ее, конечно, никто не купит. Нужен большой ремонт. А обойдется ремонт очень дорого, потому что на люстре недостает больше половины хрустальных подвесок.
– Что ты предлагаешь? – спрашивает мать.
– Продать без подвесок. На лом. Бронза сейчас всем нужна.
– И сколько дашь?
Граф лезет в торбу за безменом, пробует взвесить люстру, но это, во-первых, ему не под силу даже с нашей помощью, а во-вторых, безмен рассчитан только на пудовый вес.
– На глаз, из расчета четырех пудов, могу заплатить два рубля. Пятьдесят копеек серебром за пуд. В миллионах – могу заплатить закавказскими бонами, – говорит Граф.
– А может быть, прибавишь? – спрашивает мать.
– Мадам! – с достоинством говорит Граф. – Я никогда не торгуюсь.
Я переглядываюсь с матерью, и она соглашается на два рубля.
Пока Граф тщательно пересчитывает новенькие серебряные монеты, мы с сестрой, ликуя, снимаем с люстры хрустальные подвески.
– А из них можно сделать красивое ожерелье, – говорит шепотом Маро.
Деньги, вырученные за люстру, идут на покрытие долга братьям-керосинщикам, и мы снова остаемся без копейки. Тогда соседи советуют матери собрать кое-что из наших носильных вещей и свезти в сторону Хачмаса. Там, говорят, в аулах за каждую тряпку платят большие деньги. Могут заплатить и продуктами и фруктами. Сейчас как раз конец сентября, в это время в горах всего вдоволь.
После долгих раздумий мать собирает наши вещички в узелок, и мы с сестрой идем провожать ее на вокзал.
На дальних путях стоит небольшой товарный состав. В вагонах поставлены скамейки. Мать садится рядом с другими женщинами, и мы слушаем ее последние наставления:
– Не съедайте сразу весь хлеб и обед, я вам оставила на два дня. Не выходите вечером на улицу. На ночь хорошенько закрывайте двери и окна. Будьте осторожны с керосинкой.
Вскоре поезд трогается. Мы идем рядом с вагоном, переговариваясь с матерью. Она спрашивает:
– Что вам привезти из Хачмаса?
– Яблок! – кричу я, зная, что Хачмас – родина яблок. – Каштанов не забудь, каштанов! Я их очень люблю!
– Орехов! – кричит Маро.
Вернувшись домой, мы с сестрой гадаем, когда вернется мать, хотя она и сказала, что завтра к вечеру будет дома. Гадаем мы и о том, что она привезет кроме яблок и каштанов. А потом разогреваем обед… и съедаем по две тарелки супа и по большой тарелке рисовой каши. Пьем потри стакана сладкого чая и съедаем чуть ли не весь хлеб.
Утомленные походом на вокзал и обильным обедом, мы ложимся отдохнуть… и спим до утра!
За завтраком мы кончаем со всеми припасами, оставленными нам на два дня, и терпеливо ждем вечера.
Но мать вечером не приезжает. Не приезжает она и на другой день…
Глава восьмаяОТЕЦ ВИКТОРА ТИМОФЕЙ МИРОНОВИЧ
Вечером Маро уходит ночевать к Парижанке, а меня чуть ли не насильно тащит к себе на ужин Виктор. Ангелина Ивановна кормит нас пшенной кашей с постным маслом, дает по стакану чая с карамелькой, но, вместо того чтобы потом идти спать, Виктор уводит меня в свой «кубрик».
Таинственный «кубрик», о котором я много слышал от Топорика и Ларисы, является частью кухни, отгороженной до самого потолка фанерной перегородкой. Здесь у Виктора библиотека, с разрозненными книгами энциклопедии «Брокгауз и Ефрон», купленными его отцом по пятачку за том на Солдатском базаре, и еще какие-то книги в толстых, тисненных золотом переплетах. Тут же на полках аккуратно сложены столярные и слесарные инструменты. А на верстаке закреплены тисочки, настоящие слесарные тисочки, в которые можно зажать кусок железа и выпилить из него что тебе угодно.
Здесь же, в «кубрике», – «радиостанция». Совсем недавно Виктор сменял свой самодельный фотоаппарат на несколько деталей для радио, и отец помог ему сделать небольшой детекторный приемник. Он смонтирован в фанерном ящичке, покрашенном черной тушью. От него отходят антенна и заземление, какие-то провода еще вьются вокруг ножек стула.
Виктор берет наушники, снимает их с дужки. Один протягивает мне, другой прижимает к уху. Мы склоняемся над приемником, жарко дышим друг другу в лицо.
Виктор начинает нащупывать рычажком «лучшую точку» на детекторе, то и дело откидывая назад свой чуб. В наушнике раздается писк и шум, но вдруг эта «лучшая точка» выхватывает из эфира чей-то голос.
– Может быть, Москва? – шепчет Виктор и перестает дышать мне в лицо.
– Москва? – Я тоже перестаю дышать.
– Слышишь? Говорят про МОПР.
– Нет, не слышу, – признаюсь я.
Виктор хочет усилить пищащий звук, пробивающийся в наушнике, но попадает совсем на другую точку, а здесь – что-то завывает.
Виктор снова передвигает рычажок, чтобы нащупать старую точку, но она уже потеряна, и он попадает на новую: откуда-то издалека еле слышится незнакомая речь.
– Может, Париж? – шепчет Виктор и опять перестает дышать. От волнения у него на кончике носа выступают капельки пота.
– Может, Берлин? – спрашиваю я и тоже перестаю дышать, еле-еле улавливая какое-то бормотание.
– Здорово? – шепотом спрашивает Виктор.
– Ага, – говорю я. – Скоро я тоже сделаю себе приемник.
В дверь стучит Ангелина Ивановна.
– Витя, пора спать.
– Я буду ждать отца, не мешай! – раздраженно отвечает ей Виктор.
– Он может сегодня не прийти совсем, так ты что – до утра будешь ждать? – повышает голос бабушка.
– А вот и буду! – не сдается Виктор. – Не мешай, мы слушаем радио, понимаешь – ра-ди-о-о-о!
Я сильно прижимаю наушник к вспотевшему уху, но незнакомая речь уже не слышна.
Мы разочарованно переглядываемся, и Виктор говорит:
– Теперь попробуй ты поискать.
Я берусь за рычажок и осторожно накалываю концом, напоминающим примусную иголку, кристаллик детектора. Еще раз, еще, еще… И вдруг – опять какой-то писк раздается в наушнике.
– Может, это Австрия? Вена? – с нарочито серьезным видом спрашивает Виктор, и теперь я понимаю, что он просто выдумывает названия станций, хотя ничего не слышит в наушнике.
Но я боюсь раскрыть рот, шелохнуться, чтобы не сдвинуть с кристаллика рычажок. Разве это так важно – откуда говорят, что говорят, говорят ли вообще? Главное ведь – приемник работает, в наушнике что-то слышится.
– Позовем кого-нибудь из соседей?
Виктор выбегает на балкон, я за ним, но навстречу нам идет Тимофей Миронович.
Виктор радостно хватает отца за руку, тащит в «кубрик», сует ему в руку наушник, второй прижимает к своему уху, но радио молчит.
– А совсем недавно еще говорила Вена! – говорит Виктор и тычет рычажком по всему кристаллику. Но «Вены» нет и нет. – Правда, Гарегин, Вена была лучше слышна, чем Париж?
– Правда, – отвечаю я, краснея.
– Да ну? – смеется Тимофей Миронович. – Вы слышали Вену? И даже Париж? На каком таком чудо-приемнике вам удалось их поймать?
– А что, разве наш не может?
Тимофей Миронович снова смеется. Потом говорит:
– Дай бог вам бакинскую станцию поймать, а вы – Вена и Париж! Ай, Витя, Витя! – Он гладит сына по голове, просит без его разрешения не трогать приемник, в нем много еще всяких недоделок.
Виктору теперь хочется скорее замять разговор о радио, и он тащит отца в комнату, выхватывает из его рук чемоданчик, сдирает с плеч брезентовый плащ, самого сажает на табуретку и, ловко шлепнувшись на пол, берется за сапог, тянет его из всех сил.
Я шлепаюсь с ним рядом, берусь за другой сапог.
Тимофей Миронович теребит меня за волосы, спрашивает:
– Не приехала мама, Гарегин?
– Нет, – говорю я. – Наверное, приедет завтра.
Сунув отцу под ноги шлепанцы, Виктор относит его пропахшие нефтью сапоги в кухню, обиженно спрашивает:
– Что ты так поздно, папка? Опять было собрание? Или поезд опоздал?
– Было собрание, Витя. Но како-е! – Тимофей Миронович встает, потягивается, и загадочная улыбка мелькает на его сухощавом обветренном лице. – К нам приезжал товарищ Киров. С планом строительства будущей электрической железной дороги Баку – Сабунчи! Привез с собою даже главного инженера строительства!
Ангелина Ивановна ставит на табуретку тазик с горячей водой, и Тимофей Миронович, засучив рукава, начинает намыливать свои большие мускулистые руки. Вода сразу же становится черной.
Ангелина Ивановна стоит рядом, прижав к животу полный кувшин.
– А что это будет за дорога, сынок? – спрашивает она.
– Ага, папка, расскажи! – просит Виктор и чуть ли не насильно отбирает у бабушки кувшин с водой.
Я тоже горю нетерпением узнать – что это за электрическая дорога?
– Ну вот, мы сейчас ездим на промысел в так называемых рабочих поездах. Им лет пятьдесят, а то и того больше. Придумали их для нашего брата господа нефтепромышленники. Вагоны старые-престарые. Света в них нет, крыша протекает, окна выбиты, пол заплеван. Тащится такой поезд до Сабунчей целый час, часто опаздывает. – Тимофей Миронович берет щетку и тщательно трет руки: запах нефти ведь очень стойкий. – Ездить в этих поездах, конечно, одно мучение, но главное – рабочий человек теряет бесценное время. А это время сейчас ему ох как нужно: и на работу, и на учение. Учиться ведь всем нам надо, – вдруг с мукой в голосе произносит он.
Да, я знаю: Тимофей Миронович совмещает учение на рабфаке с работой на промысле. Но посещать занятия ему приходится редко: он поздно приезжает из Сабунчей, много времени теряет на дорогу.
Павлов тянется к полотенцу, но Ангелина Ивановна прячет его за спину.
– Намыль-ка еще раз руки, воды много в кувшине.
Он послушно намыливает руки, но уже высоко над тазиком, и Виктор тонкой струйкой льет ему воду. Нет, теперь мыльная пена стекает белая и совсем чистая.
Вытирая руки, Тимофей Миронович подходит к столу. Мать ставит перед ним тарелку горячих щей.
– Ну и что предлагает Киров? – очень даже заинтересованно спрашивает она, нарезая небольшими ломтиками хлеб.
– Он говорит: наши рабочие поезда должны быть светлыми, теплыми, уютными – ведь в них ездит хозяин жизни – рабочий класс, создатель всех материальных ценностей. Ма-те-ри-аль-ных!
Хотя я знаю, что ни я, ни Виктор, ни бабушка не понимаем, что это значит, но мы молчим.
– Он и предлагает, – продолжает Тимофей Миронович, – начать одновременно с трамваем в городе строительство дороги Баку – Сабунчи. Электрической дороги! Первой в Советском Союзе. Чтобы по этой дороге бегали такие же красивые составы, как трамвайные: на электрической тяге, без всяких паровозов, копоти и грязи. Чтобы эти составы могли доставлять рабочих на промысел вместо теперешних часа или полутора за десять – пятнадцать минут.
– Ну и что? Решили строить? – нетерпеливо спрашивает Виктор.
Тимофей Миронович загадочно смотрит на него, спокойно хлебает щи и после небольшой паузы говорит:
– Да, решили.
Виктор обхватывает отца сзади за шею.
– Теперь ты, папка, будешь домой приезжать рано? Как все приезжают?
– Ну, для такого нехитрого решения, думается мне, нечего было и народ собирать, – почти сердито говорит Ангелина Ивановна. – Это Киров мог бы и сам решить, самолично. Кто откажется пересесть из грязного вагона в чистый? Да еще в светленький, да еще в тепленький.
Положив ложку, Тимофей Миронович вдруг раскатисто хохочет.
– Что, сказала что-нибудь не так? – настороженно спрашивает Ангелина Ивановна.
– Да нет, мать, Сергей Миронович просто так не станет собирать народ. Не такой человек! Раз вы, товарищи, говорит, не прочь ездить в чистеньких электропоездах, одобряете наши проекты, то тогда вам следует повысить добычу нефти, не срывать промысловые планы. Известно ведь, говорит, капиталисты нам наследства никакого, кроме разрушенных промыслов, не оставили, и нам не на кого, кроме как на самих себя, надеяться. Пора, говорит, смелее переходить на новые методы труда, изгнать с промысла ударное бурение, переходить на вращательное, искать новые богатые нефтью площади. Тогда у нас будут не только новые дороги, но и новые поселки, новые больницы, новые школы и клубы… Вот оно, мать, какое дело. Надо увеличить добычу нефти, стране вот как нужна она. А будет нефть – будет все.
Тимофей Миронович берется за ложку, но Ангелина Ивановна говорит:
– Ну, это я знала и без тебя. Не новое дело!
Тимофей Миронович хотя с виду как будто бы спокойно ест свои щи, но, вижу, думает, как ответить матери. Она старуха с норовом, строптивая.
Вот он отодвигает от себя тарелку и, закручивая цигарку, говорит:
– Дело новое или не новое, мать, а на этом собрании как следует пропесочили заведующего промыслом: большим барином стал в последнее время, совсем не появляется на участках. Давно думали просить снять его с работы, а вчера записали в решение, и Киров нас поддержал. Потом решили от слов перейти к делу, убрать к Новому году с промысла ударное бурение. Лично я вызвался обучить у себя вращательному бурению трех рабочих с отстающих участков. Потом еще решили устроить субботник, поискать на складах насосы, трубы, канаты, – судя по сигналам «легкой кавалерии», всего этого добра порядочно припрятано там. Потом решили еще сдать государству от каждой буровой скважины по пяти тонн железного лома, а таких скважин, как ты знаешь, не одна сотня на промысле.
Ангелина Ивановна смеется, машет руками:
– Хватит, убедил. Киров-то твой, выходит, голова!
– Голова! – Теперь и Тимофей Миронович смеется, – Я-то его хорошо помню еще по Астрахани. Как-никак служили в одной армии. И тезки к тому же по батькам. Правда, он в армии был членом Военного совета, вроде как бы командующим, а я всего-навсего простым красноармейцем.
– Ну и… Узнал он тебя? – затаив дыхание, спрашивает Виктор.
– Ну, всех, конечно, он запомнить не мог, Витя. Нас тысячи, он один. Я сам подошел к нему после собрания. Вспомнили бои под Черным Яром, в Калмыцкой степи, поговорили о том о сем. Вместе и приехали на его машине в город.
Сидя на сундучке, я гляжу на Виктора, а глазки у него блестят, словно говорят: «Вот какой у меня отец, Гарегин!»
«Хороший, – хочу я сказать ему. – Жаль вот, что у меня нет отца».
И я начинаю думать о матери. Где она сейчас? Удалось ли ей выменять что-нибудь на яблоки и каштаны? Не обидел ли ее кто?
Из раздумья меня выводит голос Виктора:
– Пап, а кто у Кирова сидел за шофера? Запомнил?
– Какой-то чернявый парнишка. Киров зовет его Тиграном. Зачем тебе?
– А так просто. – И Виктор широко улыбается, спрятав глаза за чубом.
