Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 45 страниц)
На острове, куда я приехал, добывают нефть. Из конца в конец острова тянутся сотни буровых вышек, нефтяные озера, трубопроводы и резервуары. А недалеко от острова, среди моря, на сваях стоит ее с десяток… морских скважин. Вот чудеса! Стоят себе в воде и не валятся!
– Это пока что разведочные буровые, – объясняет мне Федор. – Пройдет несколько лет, и нефть здесь будут добывать с морского дна. Там ее должно быть до черта! Не может же нефть кончаться у самого моря?.. Пласт идет дальше, по дну Каспия.
– А вдруг волны во время норда свалят такую вышку?
Он смеется:
– Пока этого не случалось. Хуже другое – в норд бурильщикам приходится отсиживаться на морских скважинах. Помочь им бывает трудно, не каждый моторист решится выйти в море. – Он изучающе смотрит на небо, на горизонт. – Не нравится погодка!
Но я мимо ушей пропускаю его замечание.
Мы сидим на веранде его маленького домика, пьем горьковатый, крепко заваренный чай, который только и может утолить жажду на этом знойном острове, и Федор все о своей работе рассказывает. Ничего другого как будто бы больше не приходит ему на ум.
– А вот что забросил свою мать – нехорошо, непонятно! – говорю я, наслушавшись много удивительного о жизни островитян. – От кого ей ждать помощи, как не от сыновей?.. Нам всем жаль тетю Варвару…
Он слушает, молча кивая головой, со всем согласный, чем и обезоруживает меня.
– Все это правильно!.. Но и она виновата. Никак не могла поладить с невесткой. Пока здесь жила, я каждый день их мирил. Все не по ней: и не так сготовила, и не так постирала. Известное дело – мать. А мне как быть?.. Хорошо! – вдруг говорит он. – Еду с тобой в город! Везу ее сюда!.. К тому же я сейчас один, жена сбежала, второй месяц живу бобылем.
– С чего же это она?
– Не выдержала здешней жары. Да и неудобство во всем. Снабжение плохое, развлечений – никаких, разве что иногда покажут кино. – Он смеется. – Поехала к родным в Курскую область, пишет: «Если любишь, приезжай, работа и здесь найдется». А я не могу уехать. Привык к здешним людям, к морю.
Сидит Федор напротив меня в своей измызганной нефтью тельняшке, загорелый до черноты, и, истекая потом, пьет пятую или седьмую чашку темного, как мазут, чая.
А я думаю: что еще сказать ему? На изверга он никак не похож. Думает и Федор. Оба мы смотрим на берег. Он нет-нет да бросит беспокойный взгляд на горизонт.
Из соседского домика на берег выбегает малыш лет четырех-пяти, шоколадный от загара, в одних трусиках. Он громко и заразительно хохочет и стремглав несется к зеленому морю. Вслед за ним из домика выбегает девочка в красных штанишках.
Малыш бежит по ослепительному песку, прижав к груди кисть винограда. Девочка пытается его поймать, кричит:
– Вася! Вернись, дурачок, ноги обожжешь!
Я переглядываюсь с Федором, и мы улыбаемся.
Но чем дальше мальчик удаляется от дома, тем нестерпимее становится для него накаленный песок.
Девочка возвращается, прячется в тень, испуганными глазами смотрит вслед братишке.
Малыш вдруг вскрикивает, точно наколовшись на что-то острое, становится на пятки, пробует так пробежать несколько шагов. Но песок все равно обжигает. Тогда он швыряет виноград в сторону, плачет, падает на песок, задрав кверху ноги.
Девочка в красных штанишках хлопает в ладоши:
– Так тебе и надо, дурачку! Так тебе и надо!
Я снова переглядываюсь с Федором. На этот раз он встает, спускается по ступенькам. Идет вразвалочку, как и тетя Варвара. Берет малыша на руки, возвращается с ним на веранду. Сажает Васю на тахту, сердито его отчитывает:
– Глупыш, в такую жару надо сидеть дома, не по острову бегать!
– А я нес тебе виноград, – плача, говорит малыш.
– Зачем мне твой виноград? – в том же сердитом тоне продолжает Федор. – Глупыш! Я большой, ты маленький. Виноград едят маленькие.
Размазав слезы по щекам, Вася перестает плакать. Потом пытливо смотрит на Федора, спрашивает:
– А шторм сегодня будет?
– Шторм?.. В дальнее плаванье, что ли, ты собрался?
– У меня вон папка уехал на работу совсем больной. Если шторм – кто его перевезет на остров?.. Мамка говорит, тебе придется. Ты самый сильный и храбрый из мотористов. И бабка так говорит, и Клавка, и все, все!
Федор треплет его за белобрысый ежик, допытывается:
– А вот зачем ты нес мне виноград?
Лукавый Вася увиливает от ответа, говорит:
– А я тебе и яблоки принесу. У меня и сливы есть.
Федор, все улыбаясь, снимает с крюка свою широкополую соломенную шляпу, спускается с веранды, идет за брошенной кистью винограда.
Они садятся на нижнюю ступеньку и неторопливо, отрывая по ягодке, едят виноград.
Потом Федор заходит в комнату, достает из-под топчана охотничьи сапоги, выворачивает наполовину голенища и подает Васе, Тот обувается и, точно кот в сапогах, еле передвигая ноги, направляется домой. На полпути он оборачивается, грозит пальцем Федору, насупив брови, говорит:
– Запомни, дядя Федя! У меня и яблоки есть, и сливы.
– Страшное сегодня солнце! – говорит Федор, входя в воду. Надвинув соломенную шляпу на самые глаза, он долго из-под ладони оглядывает небо.
Я стою на берегу. Не решаюсь лезть в воду; да мне и нельзя, плечо не зажило. Под ногами у меня похрустывает выжженная солнцем морская трава и битая ракушка.
Полусонный тощий ослик бродит в чахлом кустарнике. Шуршат в песке ящерицы. Звенят в знойном воздухе кузнечики.
– Страшное сегодня солнце! – уже с тревогой произносит Федор, глядя на чернеющий горизонт.
По берегу разбросаны небольшие шаткие причалы. То и дело от них отходят моторные лодки, увозящие на морские скважины нефтяное оборудование. Мотористы приветливо здороваются с Федором, справляются у него о возможной перемене погоды и спешат в море.
Федор ныряет и долго пропадает под водой. Его широкополая шляпа покачивается на поверхности. Искусный пловец, он находит на песчаном дне тень от шляпы и показывается из воды с шляпой на голове.
Он стоит по колено в воде и сосредоточенно изучает небо.
По горизонту стелются клубы дыма. То идут грузовые и пассажирские пароходы, нефтеналивные суда.
На глазах море меняет свой цвет, из зеленого превращаясь в сине-черное, пенные барашки набегают один на другой.
В движение приходят горячие пески.
– Беги домой, ослепнешь!.. Я пошел звонить заведующему промыслом!
Придерживая обеими руками шляпу, Федор уходит. А я стою как завороженный и все смотрю на море. Удивительно, как часто оно меняет краски. Сейчас море коричневое.
Позади острова в песчаных вихрях исчезает материк, пустеют знойные улицы острова, от морских скважин поспешно идут к причалам моторки.
Где-то далеко тревожно гудят и перекликаются пароходы.
Над вспененным Каспием уже начинает кружить ветер – бешеный бакинский норд.
Я наблюдаю за чайкой. Она летит навстречу ветру. Но ветер прижимает ее к волне. Чайка бьется о гребни волн и снова идет навстречу ветру. И ветер снова прижимает чайку к волнам. Упрямая чайка мечется среди волн, летит вверх, вниз и, описав полукруг, снова идет навстречу бешеному норду.
Вспененное, серое и грозное, море уже беснуется.
С материка, окатанный волнами, к главной пристани острова подходит баркас с нефтяниками. Баркас кружит на одном месте, дает непрерывные гудки и никак не может пришвартоваться к пристани: саженная волна отбрасывает его назад. Рулевой в отчаянии машет рукой, и баркас уходит обратно на материк.
Да, в неудачное время я приехал на остров Артема. Теперь мне не так просто будет выбраться отсюда.
Второй день бушует шторм, и второй день у телефона, с воспаленными от бессонницы глазами, сидит Федор. Напротив него за столом сидят Вася и «вестовые»: от пожарников – дед Курбан, от управления промыслом – дед Митрофан. На веранде толпятся мотористы и нефтяники.
В комнату входят заведующий промыслом и заведующий поликлиникой. Вася оживляется, просит Федора:
– А ты еще позвони. Может, папка поправился?
Федор вздыхает и начинает названивать на буровую. Заведующий промыслом сердито смотрит на заведующего поликлиникой, говорит ему:
– Не проявили мы должного внимания к Глебу Никифоровичу! После первого же приступа надо было его отправить в больницу.
– Характерец у него – сами знаете какой, – пытается робко оправдаться тот.
– Характерец, характерец! – сердится заведующий промыслом. – Конечно, и он хорош! Сколько раз говорил: надо лечь на операцию! А он знай свое: «Осталось пробурить несколько десятков метров, сдам буровую, тогда возьмусь за лечение». Вот и возьмись теперь!
– Мы оба виноваты, – робко отвечает заведующий поликлиникой. – Не проявили достаточной твердости.
Я смотрю на заведующего промыслом и вижу отчаяние в его глазах: иметь десять или двадцать больших и малых моторных лодок и быть таким беспомощным, не оказать помощи больному мастеру?
Федор не выдерживает томительной тишины в комнате и в который уже раз просит разрешения выехать за Глебом Никифоровичем. Я бы на его месте тоже так поступил.
Заведующий промыслом, не глядя на него, резко отказывает.
Дребезжит телефон. Буровая! Трубку берет заведующий поликлиникой. Он справляется о здоровье мастера, дает советы по уходу за больным.
Вскоре они оба уходят. Федор идет вслед за ними на веранду, садится на ступеньку, сидит так некоторое время, потом возвращается в комнату, но я хорошо вижу: он нигде не находит себе покоя. Ему душно и тоскливо. Видимо, и я так себя чувствовал бы.
Островитяне, гремя сапогами, одни входят в дом к Федору, другие – выходят. То и дело слышится:
– Ну, как там Глеб Никифорович?
Вдруг снова дребезжит телефон. Федор хватает трубку. Напряженно слушает. Потом – кричит:
– Да, да, это я, Глеб Никифорович!.. Да, да, я слышу вас… – Но трубка вскоре замолкает. Федор еще несколько раз кричит: «Глеб Никифорович! Глеб Никифорович!» Но трубка молчит.
Тогда Федор оборачивается к нам, в глазах у него показываются слезы, говорит:
– Он просит позаботиться о детях…
Вася, раскрыв ротик, слушает его и не понимает, о чем просит отец.
Снова Федор звонит на скважину, и снова ему никто не отвечает. Где-то, надо думать, повреждены провода.
Федор встает из-за стола, надевает сапоги, потом – плащ с капюшоном. Во всех его чуть замедленных движениях чувствуется непоколебимая решимость. Островитяне не сводят с него глаз, и он теперь всем приветливо улыбается.
Федор бьет промасленной кепкой о ладонь, говорит:
– Ну, я поехал. До скорой встречи, ребята.
«Вот это парень! Вот бы его к нам в артель! – думаю я, с восхищением глядя на него. – С таким хорошо махнуть и на помощь западному пролетариату. Такой не подведет!»
На улице – зловещая тьма. Засветив с десяток фонарей «летучая мышь», люди спускаются с веранды и, крепко взявшись за руки, идут за Федором. Мои руки тоже оказываются в чьих-то железных ладонях.
По земле качаются наши трепетные и уродливые тени. Громады волн обрушиваются на берег, и солоноватые брызги окатывают нас с головы до ног. Ветер валит с ног – не перевести дыхания.
Вот и причал. Вот и моторка, бьющаяся на волнах. Федор входит по пояс в воду. Ему светят багровые огни фонарей, его валит ударами в грудь рокочущая волна.
Вот затарахтел мотор. Вот Федор занес ногу, лодка накренилась набок и, сорвавшись с места, пошла вперед.
Мои соседи еще крепче сжимают мои руки. Напряженно, до боли в глазах, я вглядываюсь в темноту. Моторка проваливается в бездну, появляется на гребне волн, потом – исчезает во мраке…
Бешеные порывы ветра гасят один за другим фонари. Тогда кто-то советует вернуться в дом, там ждать возвращения Федора.
Подгоняемые ветром, мы доходим до домика с мерцающим огоньком в окне, поднимаемся на веранду. Кто располагается здесь, кто устраивается на ступеньках. Я вхожу вместе с остальными в комнату. И только здесь перевожу дыхание.
На стене гулко тикают ходики, бушует ветер за окном.
У Васи слипаются глаза, и он засыпает за столом. «Вестовые» уносят его на топчан, кладут к самой стене. Дед Курбан задерживается у изголовья малыша, гладит рукой по цветастому ковру, говорит Митрофану:
– Помнишь, как тогда получилось с Мехтиевым?
– Помню, – тянет Митрофан.
Я сажусь за стол, на место Васи, опускаю голову на руки. От какой-то смертельной тоски и тревоги за судьбу Федора у меня тоже слипаются глаза, тянет ко сну.
А деды начинают во всех подробностях вспоминать такой же шторм, разыгравшийся в прошлом году. На одной из скважин был тяжело ранен бурильщик Мехтиев. Федор вывез его на остров, и врачи оказали ему своевременную помощь. Выздоровев, Мехтиев поехал в город, купил в подарок Федору этот ковер…
– И это помнишь? – сквозь дрему слышу я голос Курбана.
– Да, Курбан, и это… – грустно отвечает Митрофан.
О чем это они?.. Но у меня нет сил поднять голову.
Наверное, проходит много времени. Вдруг громко хлопает дверь. Я вздрагиваю, открываю глаза. В комнату вваливается группа нефтяников. Один из них говорит, что шторм заметно утихает, другой – что теперь скоро надо ждать возвращения Федора: видать, в штормягу его на скважине не пустили в обратный рейс.
Я уступаю нефтяникам место за столом, выхожу на веранду, потом иду на берег.
Да, шторм и на самом деле утихает.
Багровеет восток, снова отчетливо виднеются контуры морских скважин.
А еще через некоторое время от буровых к острову и от острова к буровым начинают сновать десятки моторных лодок. Но среди них нет моторки Федора.
Я возвращаюсь в домик. Народу в нем стало больше. Все молча и терпеливо ждут Федора. Сидят за столом, на полу, по краешку топчана.
Вася просыпается, смотрит по сторонам и, спрыгнув с топчана, идет на веранду. Там на крюке, словно птица о стекло, бьется широкополая шляпа Федора. Вася снимает шляпу, напяливает себе на голову и садится на нижнюю ступеньку лестницы, где они вчера с Федором ели виноград.
А Федора все нет и нет.
Прибегает Клавка, трясет Васю за плечо, говорит, что папку привезли на большом катере и уже отправили в больницу, в город. Вася ничего не слышит. Клавка сердится и кричит на него.
Тогда Вася встает и молча бьет Клавку кулаком в живот.
– Смотри у меня, разбойничек! – я пытаюсь погрозить ему пальцем.
Клавка приседает от боли, потом – бежит домой.
Вася снова садится на ступеньку и смотрит на море. Правой рукой он придерживает шляпу.
А Федора все нет и нет!..
Я возвращаюсь в город, но не решаюсь идти в общежитие. Целый день я бесцельно кружу по улицам, на некоторых появляясь по нескольку раз. Потом – долго стою, облокотясь на парапет бульвара, глядя на море, терзаясь мыслями: «Как мне рассказать тете Варваре о происшедшем? Какими словами? Как помочь ей в ее горе?»
Но деться некуда. Вечером я все же прихожу в барак. Я очень устал. Ноги у меня гудят. В который раз за день у меня мелькает мысль: «А не взять ли чемоданчик, уйти из барака? Тогда я навсегда буду избавлен от этого тяжелого разговора».
Но тетя Варвара лежит у себя в комнатке, и разговор мой откладывается на неопределенное время. Нет, мне от него не уйти!..
В барак входит морячок с портфельчиком. Он из Морагентства, я часто встречаю его на пристанях.
– Ну, пришел ваш Докер? – обращается он к грузчикам. Голос у него нетерпеливый и недовольный.
«Промолчать? Ведь меня здесь никто не знает. Спрашивает, наверное, по какому-нибудь делу; не по агаповскому ли?»
Но я говорю:
– Пришел. Я – Докер.
Морячок подходит ко мне, недоверчиво косится, лезет в свой потертый портфельчик. Протягивает разграфленный лист, говорит таинственным полушепотом:
– Соберешь взносы среди ваших грузчиков. Просили из месткома. В фонд помощи немецким морякам! Слышал небось про забастовку на «Биская» и «Джулио Шнилер» в батумском порту?.. Завтра команды приезжают из Тифлиса. Будут гостями бакинских портовиков.
– Хорошо, – безропотно соглашаюсь я.
Мой новый угрюмый сосед изучающе смотрит на меня. Вид у него болезненный, лихорадочно блестят глаза, щеки совсем провалились.
Морячок уходит, сосед спрашивает уважительно:
– Так ты и есть Докер?.. Говорят, у тебя легкая рука. Не поможешь мне в одном деле?
– Только не сегодня, отец.
– Да-да! – кивает он головой. – Потом как-нибудь!.. А то оклеветали, Докер, ни за что оклеветали!.. Сами украли муку и другие продукты, а на меня свалили… Где же правда, Докер?.. Пришлось уйти с работы, в грузчики к вам устроиться…
– А кем вы работали?
– Весовщиком на складе, Докер, на товарной станции. Знают, паскуды, что человек я безответный, вот и свалили…
– Судились?
– Нет! Попробуй связаться с ними!.. Их шайка, я один…
Прослезившись, он достает из-под подушки конверт, протягивает мне:
– Приходил какой-то парень. Просил передать тебе.
Я раскрываю конверт. Письмо от Алика. Обижается, что я пропал бесследно. Жалуется, что я его обманул, а вместе с ним и всех его товарищей. Просит помочь ему устроиться в общежитие, потому что он порвал с отцом и матерью по идеологическим мотивам, ушел из дома, живет у товарища.
Конечно, я никому и ничего не обещал и никого не собирался обманывать. Но ребятам надо помочь.
Надо помочь и новому соседу: жалко оклеветанного старика.
И деньги надо собрать в фонд помощи немецким морякам.
Но главное, конечно, тетя Варвара, тетя Варвара!.. Помочь ей в ее горе, хотя я и не знаю чем: сына я ей не заменю…
Как это мне ни горько, я вынужден себе признаться: нет, не еду я в Ленинград, не могу сейчас, потом как-нибудь… С трудом дается мне это признание: хоть реви от отчаяния на весь барак.
Я долго сижу на топчане, безучастный к тому шуму и гаму, который раздается в разных концах барака. Раскрываю чемоданчик, раскладываю на старые места свои нехитрые вещички. Сую под топчан сапоги.
Не только делать людям добро, но, если нужно, не задумываясь, отдать за них жизнь, как это сделал Федор, – в этом я вижу высокое призвание человека, этому я хотел бы следовать всегда. Не об этом ли тогда говорил и Глухонемой старик, Иван Степанович?..
Теперь мне никогда не забыть смерти Федора – останусь ли я докером, стану ли металлистом или пойду учиться. Профессия для меня уже не имеет никакого значения. Не имеет никакого значения и город, где я буду жить и работать, – Баку или Ленинград!
1961—1964
Ленинград
КНИГА О ВОЙНЕ
Рассказы
ЛЕНИНГРАД В БЛОКАДЕ
ЖЕНЩИНА В БЕЛОЙ ШАЛИСреди ночи мы стороной проехали станцию Паша и через час оказались в большой, но пустынной деревне.
– Хорошо бы сейчас выпить горячего чайку! – мечтательно сказал шофер.
– Да, хорошо бы, – согласился я, думая о чае как о чем-то несбыточном.
И вдруг в свете фар перед машиной показалась женщина в белой пуховой шали. Такие шали, помнится мне, я видел перед войной в Гори, где туристы покупали их за бесценок у местных вязальщиц.
– Стой! – кричала женщина, подняв руку.
Шофер резко остановил машину.
– Давай вон к тому дому! – прокричала женщина в белой шали.
– Кто ты такая… чтобы приказывать? – толкнув дверцу кабины, взорвался шофер.
– Человек! – ответила женщина и, поскрипывая валенками по снегу, пошла к дому.
– Че-ло-век! – откинувшись, протянул шофер, ошеломленный ответом.
– Так, – сказал я, вылезая из машины.
Мы вошли в жарко натопленную просторную избу, половину которой занимала русская печь. На столе стоял поющий самовар.
– Раздевайтесь и располагайтесь как дома. – Хозяйка поставила на стол стаканы и солонку с крупной почерневшей солью, спросила, есть ли у нас, военных, что покушать, подошла к кровати, на которой, раскинув руки, спал мальчик лет восьми, поправила на нем одеяло и, бросив нам: – А вы чаевничайте! – ушла.
Мы ее и разглядеть-то не успели, нашу благодетельницу, не то что расспросить… Переглянувшись с шофером, мы скинули полушубки и принялись за чай. Распахнув ворот гимнастерки, блаженно улыбаясь, истекая потом, шофер держал блюдце на растопыренных пальцах и хрустел сахаром.
После пятого стакана, распаренные, словно после бани, мы пересели на лавку у заиндевелого окна и стали крутить цигарки.
В это время у крыльца раздался шум машины, послышались голоса. Дверь в избу широко распахнулась, и в комнату вошли измученные, продрогшие люди в невообразимых одеяниях, волоча за собой помятые чемоданы, узлы и свертки. Среди них был древний старик и трое детей.
Вслед вошла и хозяйка дома. Она энергично размотала пуховую шаль с головы, сбросила шубенку. Это была краснощекая чернобровая женщина лет тридцати пяти, совсем не красавица, с тугой косой, перекинутой на могучую грудь. Рассадив эвакуированных ленинградцев за столом, она принесла гору тарелок, большую миску капусты и чугунок горячей картошки. Перед детьми хозяйка поставила по кружке молока и по куску черного хлеба.
За столом, как стон, раздалось:
– Подумать только – квашеная капуста!
– Что может сравниться с картошкой в мундире!..
– Вы слышите, как поет самовар?..
– А вы чувствуете запах хлеба?.. Это ржаной хлеб! – прослезившись, сказал старик.
Пока за столом шел лукуллов пир, хозяйка внесла в комнату большие соломенные матрацы и разложила их вдоль стены. Потом подсела к нам на лавку, скрестив свои большие руки на груди.
Шофер, застегнув ворот гимнастерки, осторожно спросил у нее:
– От кого, хозяйка, держишь этот пункт?
– От себя… Колхоз наш эвакуировался еще в августе… Какой еще такой «пункт»? – вдруг сердито посмотрела она на него. – Изба как изба…
– Так и торчишь всю ночь на дороге? – смутившись, решив сказать ей что-то очень приятное, спросил шофер.
– Не торчу, а дежурю на дороге! – строго поправила она его. – Ночью – я, днем – Валерик. На таком морозе не поторчишь! Селезенки померзнут!
– А в деревне есть еще кто-нибудь? – вмешался я в разговор, чтобы выручить совсем уже обескураженного шофера.
– В том-то и дело, что никого, а то бы горя не было! Мы уж как-нибудь дежурили бы по очереди. – Она тяжело вздохнула, опустив глаза. – Я оставалась с фермой, потом сдала коров уполномоченному от фронта и так никуда не собралась уехать. Все мужа ждала!.. Он у меня воюет где-то рядом – не то на Ладоге, не то на Свири, а где точно, не знаю…
Шофер попытался заплатить ей за чай, но она так грозно посмотрела на него из-за плеча, что он готов был провалиться сквозь землю.
Когда мы собрались уходить, хозяйка оделась, закуталась в свою пуховую шаль и проводила нас до нашего грузовика.
Мы уехали в сторону Ладожского озера, она осталась встречать проходящие машины – в осажденный Ленинград и из Ленинграда.
Долго виднелась в предрассветной мгле среди сугробов ее одинокая фигура.
