Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)
Утром я просыпаюсь раньше всех. Хотя у меня ломит в плечах и болит спина, я чувствую себя удивительно бодро.
В бараке спят. Ходики показывают без четверти семь. Я нетерпеливо одеваюсь и выхожу на улицу. Ведь вчера поздно вечером, переезжая сюда, я не успел как следует осмотреться вокруг.
Барак стоит между двухэтажным зданием охраны Каспийского пароходства и складами таможни. Напротив, через улицу – заколоченное здание Бакинской ярмарки. Года два назад здесь еще шла бойкая торговля персидскими товарами. Я любил с мальчишками нашего двора приходить сюда, глазеть на фруктовые ряды.
Я прогуливаюсь по улице. Посреди проходит железнодорожная ветка. Ближе к берегу она забита вагонами.
Место здесь безрадостное, стык городской окраины и нефтяного района – Черного города. Голая, без единой травинки земля. Впрочем, если пойти направо и перейти улицу Свободы, то на пустыре можно увидеть несколько чахлых акаций. Но за пустырем вокруг опять голая местность, виднеются прокопченные одноэтажные дома и склады с плоскими крышами, кое-где торчат трубы-коротышки небольших заводов.
Вернувшись, я вижу, что все по-прежнему спокойно спят.
«Вот чудаки! – хочется мне крикнуть на весь барак. – Неужели не выспались?.. Неужели вас не тянет с утра пораньше на работу?.. Ведь это так интересно – работать?»
Я произвожу как можно больше шума, грохочу коваными сапогами, без всякой надобности вытаскиваю из-под топчана свой фанерный чемоданчик, окрашенный в ядовито-желтый цвет, открываю и закрываю его. Но шум ни на кого не производит впечатления. Спят здесь крепко.
Наконец один зашевелился на своем топчане. Это Глухонемой старик. Но он, кажется, совсем и не спал сегодня. Я дважды вскакивал ночью с постели, боясь опоздать на работу, и видел его с широко открытыми глазами, уставившимися в потолок.
К радости моей, появляется тетя Варвара. Она здесь полновластная хозяйка: комендант, сторожиха, уборщица. Тетка грузная, рыхлая, но могучая. Она ставит на стол ведерный, из белой жести, чайник, резкими, как выстрел, взмахами мокрой тряпки сметает на пол остатки вчерашнего ужина, окурки, обрывки газет. Потом вразвалку идет к двери; вытаскивает из-под крайнего топчана медный таз, бьет по нему увесистой колотушкой.
Басовитый звон таза несется по бараку.
Тетя Варвара бьет семь раз и уходит. Я смотрю на ходики. Ровно семь.
На многих топчанах просыпаются, садятся, обхватив колени, некоторые начинают одеваться.
Я расстилаю газету на голых досках изрезанного ножами, исписанного и разрисованного карандашом стола, разворачиваю свой скромный завтрак и принимаюсь чаевничать. У меня бутерброд с брынзой и круто сваренное яйцо.
На столе, среди разбросанных костяшек домино, стоят две консервные банки. Одна – пепельница, вторая – солонка. Видимо, когда здесь пьют, то и в солонку тычут цигарки. Потому-то соль черная, перемешанная с пеплом. Яйцо ем я без соли и принимаюсь за чай. Но он какой-то бесцветный и пахнет железом. Пить его неприятно. Я выливаю чай за окно, прячу чашку в чемодан и выхожу на улицу.
Снова я гуляю вокруг барака. Потом иду к берегу. Слева – железнодорожная пристань, справа – рыбный холодильник. На море полный штиль. У берега вода покрыта толстым слоем нефти. Я знаю отчего: после перегонки нефти на крекинг-заводах Черного города нефтяные воды спускают в море. И еще – много нефти льется в море при наливе в танкеры.
Да, тут не посидишь на берегу с удочкой, не поудишь рыбки…
Вернувшись в барак, я вижу, что грузчики нашей и соседней артели Вени Косого еще только застилают свои топчаны. Потом они пойдут мыться и уже после этого – чаевничать.
Ходики показывают четверть восьмого.
В бараке мне не сидится, и я снова выхожу на улицу. Но и здесь не могу успокоиться. Меня всего распирает от пружинящей силы. Это – от вчерашней работы на погрузке! Я сжимаю и разжимаю пальцы, и они мне кажутся железными. Ударь я сейчас кулаком по стенке барака – и барак развалится на части.
Но я его щажу. Открываю дверь. За столом, неторопливо, истекая по́том, распивают чаи и, судя по всему, рассказывают байки и сны. Никто никуда не торопится.
Ходики показывают двадцать пять минут восьмого.
Я вспоминаю, как начальник погрузочного отдела Морагентства Гусейн-заде ругал грузчиков-сезонников, и думаю: а может быть, он прав? Где еще виданы такие лентяи?
Первым в дверях барака показывается Киселев. Он до того «распарен» чаем, что меня так и подмывает приветствовать его словами: «С легким паром». Но, зная, что это кличка и что он не очень-то ее любит, я воздерживаюсь. Надо же иметь такое красное лицо!
– Что, паря, пошли на работу? – закуривая, спрашивает Киселев. – Бери заместо палана наплечную подушку. Будем подсоблять Вене Косому разгружать шаланду. Дерьмовая работенка! Лишней копейки не заработаешь!
Мне хочется ему горячо возразить: «Как же работа может быть дерьмовой? Вон у меня за день налились мускулы!» Но Киселев опережает меня:
– Нешто нет другой работы? Грамотей, а сунулся в грузчики.
– А не все ли равно, где трудиться?.. Мать у меня всегда говорила: «Разве самое важное – кем быть? Хоть амбалом! Важно, каким быть человеком…» Правда, она всегда хотела, чтобы я был этим самым грамотеем.
«С легким паром» искоса, подозрительно смотрит на меня. Заходит в барак, выносит две соломенные продолговатые, как дыни, подушки на брезентовом ремне. Одну протягивает мне. Закинув подушки за плечо, мы идем берегом.
– Мать-отец у тебя есть?
– Мать у меня недавно умерла, отец – давно. А вот сестра есть, – отвечаю я.
– Чего ж у сестры не живешь? В бараке несладко, паря.
– Сестра у меня замуж вышла. У нас одна маленькая комнатка. Тесно очень, вот я и ушел.
– Ты себе найдешь жилье! Сестрам завсегда трудней! – одобрительно говорит Киселев, швырнув в сторону недокуренную цигарку. – Люблю я, паря, решительных! Я сам, считай, такой. Потому команды не терплю никакой. Когда на меня орут, веришь ли, руки отваливаются, ноги дрожат. Такой уж характерец собачий.
Но вдруг он снова подозрительно смотрит на меня.
– А не рабочий стаж надоть тебе?.. Глядишь – потом махнешь учиться на начальничка?..
– Нет, – отвечаю я. – Никуда не собираюсь поступать. Какой с меня начальничек?
– Будет врать-то. Дураков что-то мало ломать себе спину. В конторке больше заработаешь. Я третий месяц в артели. Старожил, стало быть. Всякого тут нагляделся.
– Меня ведь никто еще не зачислял в артель. Вот поработаю несколько дней, тогда старшой и решит, как быть. Потом… я тысяча девятьсот четырнадцатого года. До восемнадцати – около года не хватает.
– За Горбачева не бойся! Мужик он свойский и не дурак. Вот только маленько зашибать любит, и страстишка у него – гонять шары. Может, знаешь такую игру?.. Эх, нам бы еще человек двадцать, тогда, глядишь, дали бы и денежную работенку. А то ведь пропадешь! Нонче – доски, завтра – соль. А старшому надоть что-нибудь подарить. Поставь магарыч. Так уж положено! А может, ему приглянулись твои сапожки? Отдай, себе купишь другие. Метрики ж твои можно выправить. Попроси Агапова! Он такие лепит документы – сам черт не подкопается.
Теперь уж я искоса подозрительно смотрю на него. Он перехватывает мой взгляд, говорит:
– К нам, паря, идет народ отпетый. Как говорит Романтюк – отбросы обчества. Считай, я сам такой.
– Какой?
– Отброс!
– Отброс?! Почему?
– Уехал из деревни.
– Кулак, стало быть?
– Ку-у-ла-а-ак! – Он презрительно смотрит на меня, побагровев до невозможности. – Больно ты много смыслишь в деревенских делах!
Я останавливаюсь. Спрашиваю:
– Кто же при социалистическом преобразовании сельского хозяйства бежит из деревни?
Киселев немного проходит вперед, потом тоже останавливается. Оборачивается. Делает шаг ко мне. Кажется, сейчас он как следует двинет меня.
– Ты, гад, тоже говоришь заученными словами?.. Молоко не обсохло на губах! – Он нехорошо ругается и уходит вперед.
Я еще некоторое время стою на месте, оглушенный его руганью, потом – медленно плетусь за ним.
«Вот странный человек, – думаю я. – Чем же я его обидел? Заученными словами? Но так ведь всегда говорил наш обществовед Ираклий Гаспарович. – И тут твердо решаю: – Если он и не кулак, то уж наверное подкулачник. Не зря же у него такое красное лицо».
Но от дальнейших раздумий меня отвлекает шумная ватага идущих позади грузчиков нашей артели и артели Вени Косого.
Я пропускаю их вперед, иду рядом с плетущимися позади всех Угрюмым стариком и «Казанской сиротой».
На лесной пристани нас ждет шаланда № 6, прибывшая ночью. Она низко сидит в воде. Палуба вся заставлена штабелями свежего теса. Пока не началась работа, идут пререкания между нашим Горбачевым и Веней Косым, я брожу по палубе, вдыхая запах свежего теса. Потом, когда раскрывается трюм, лезу вниз. Здесь бревна, сыро, пахнет знакомым с детства смолисто-йодистым запахом сосны.
Разгрузка начинается одновременно с палубы и из бортового люка. Нас, бедняг из «бродячей артели», ставят на носку бревен. Старшому так и не удалось отвоевать тес. Да нам, наверное, и не справиться с ним, нас ведь только восьмеро, а у Вени в артели двадцать шесть человек; носить у него будут двенадцать пар, двое станут на подъемку. Им это хороший заработок, а нашим ведь все равно – ставка.
У козла становятся самые сильные в артели – Шарков и Романтик. Из бортового люка им толкают бревно, они подхватывают его на лету, берут под мышки, волокут на валик козла.
Я работаю в паре с Агаповым. Он сам навязался ко мне в напарники. Или это мне показалось? Первые три бревна нам попадаются с верхних рядов, сухие и не очень толстые: говорят – подтоварник. Мы чуть ли не бегом относим их на берег. Вернувшись, я вижу, что из люка выползает бревно-страшилище: толстое, мокрое, с ободранной и обвисшей корой.
– Берите втроем или вчетвером! – кричит нам Романтик.
– Да, чушка здоровая, ребятка, – тянет «Казанская сирота».
– Ничего, – отвечает Агапов, поправляет подушку на плече и лезет под бревно.
Я следую его примеру. У Агапова вершина, у меня комель. Но я этому не придаю значения.
– Взяли? – спрашивает Агапов и поднимает свой конец. Я подпираю бревно плечом, но оно не отрывается от валика.
Что за черт!
– Ну? – говорит Агапов.
Я делаю еще одну попытку, но снова неудачно. Но тут из люка лезет новое бревно, к нему бросаются Шарков и Романтик, и я вынужден освободить валик. Я закрываю глаза, собираюсь с силой – и поднимаю бревно. Оно сразу же придавливает меня книзу. Но я делаю шаг, потому что шаг уже сделал Агапов.
Чтобы не зареветь на всю пристань от боли в плече, я с такой силой кусаю губы, что сразу чувствую во рту солоноватый привкус крови. И тут перед моими глазами с бешеной силой, точно схваченные за хвост, начинают вращаться синие, красные, зеленые кометы. Потом – искры сыплются из глаз, фонтаны искр!
Я чувствую, что бревно сползает с моего плеча. Я накреняюсь влево, упершись правой рукой в бок. Но мокрое, скользкое бревно делает свое дело, перевешивает вправо, как на чашах весов.
Что же делать?.. Я понимаю, что если уроню бревно, то другим концом, вершиной, оно ударит Агапова по голове, снесет ему половину черепа.
Я снова накреняюсь влево, пытаюсь поверху обхватить бревно двумя руками. Но пальцы, судорожно сцепившись на мгновение, начинают разжиматься, и бревно снова сползает с плеча.
Иду я мелкими шажками, ничего теперь уж не соображая, в ожидании неминуемой катастрофы. У меня так стиснуты зубы, что не разжать рта, не произнести ни слова, не предупредить Агапова.
А в помутневшем от боли мире мне видится черт знает что. Штабеля леса, сложенные по всей огромной прибрежной территории, вдруг поднимаются со своих мест и летят в голубое небо. Пляшет фамилия бывшего лесоторговца Адамова, аршинными буквами написанная на заборе. Потом, точно рассыпанные кубики, каждая буква начинает плясать в отдельности.
И тут происходит чудо. Бревно, которое я несу, согнувшись в три погибели, отделяется от моего плеча. Я останавливаюсь, в какое-то мгновение ничего не понимая. И только выпрямившись, придя в себя, вижу, что Агапов идет в паре с Романтиком.
Когда тот успел прибежать и зайти под бревно, остается для меня тайной.
Рядом со мной стоят Глухонемой и Угрюмый старики. Качают головой.
Мимо быстрым шагом с бревном на плече проходят Киселев и Чепурной.
Чепурной кричит мне:
– Кто же, дурак, лезет под комель?
«С легким паром», Киселев, гогочет:
– Пусть, гад, сам до всего доходит. – Хмыкает: – Ку-у-у-ла-а-ак!
Глухонемой старик при этих словах как-то нехорошо смотрит на меня и уходит, припадая на правую ногу. За ним семенит Угрюмый старик.
Немного погодя я плетусь за ними, вновь готовый зареветь от невыносимой боли в плече.
«Не сломал ли я себе ключицу?» – со страхом думаю я, осторожно ощупывая плечо
Глава третья– Ну, ну вставай! Пора на работу! – то и дело я слышу над собою голоса. Кто дергает меня за ногу, кто за руку, кто трясет за плечо.
Я пытаюсь раскрыть глаза, но это удается мне с трудом, веки кажутся слипшимися, я сразу же зажмуриваюсь от ослепительного света электрической лампочки. Опускаю руку под топчан, нащупываю сапоги. Нет, они на месте. Никто их не украл.
Сквозь сон я слышу, как все чаще и чаще хлопают двери барака. Потом – наступает полная тишина.
И снова я впадаю в забытье.
Видимо, я сплю долго, потому что, когда открываю глаза, лампочка уже погашена и в окна светит раскаленное солнце. Наверное, около десяти утра.
Я пытаюсь шевельнуть рукой, но рука лежит поверх одеяла, как плеть. Я пытаюсь повернуть голову, но это вызывает такую острую боль в шее, что я готов зареветь. Я хочу согнуть колено, но нога не гнется.
Я чувствую, как лоб у меня покрывается холодным потом: «А вдруг отнялись руки и ноги?» И зажмуриваю глаза.
– Что, недужится, парень?
Надо мною склоняется тетя Варвара.
– Не знаю, что со мной, – говорю я. – Видимо, отнялись руки и ноги.
– С чего бы это? – Она кладет руку мне на лоб. – Нет, жара никакого. А не надорвался ли ты, парень, на работе? С непривычки ведь можно и надорваться. Это часто бывает с новичками. Много ли вчера перетаскал всякого груза?
– Ой, много, тетя Варвара. Одних бревен больше сотни.
– Ну, ничего, несколько дней поломает, а там и отпустит. – Она убирает свою тяжелую, как утюг, ладонь. – Правда, иногда и не отпускает. Тогда приходится бросать эту проклятую работу. Многие потому и уходят из артели-то. Ну, может, бог даст, косточки твои окрепнут и перестанут болеть. Спи! А я тут малость приберу.
Она прикрывает мне лицо одеялом, точно покойнику, начинает из чайника набирать в рот воду и брызгать на пол. Потом метет, подняв такую пыль, что, даже прикрытый одеялом, я начинаю задыхаться. Я хочу сказать, чтобы она раскрыла окно, но мне не шевельнуть языком. Я снова засыпаю, точно проваливаюсь в бездну.
Просыпаюсь я через некоторое время, и опять в холодном поту.
«Справлюсь ли я с работой докера? Окрепнут ли мои косточки и перестанут болеть, как говорит тетя Варвара, или же придется уйти из «бродячей артели»? Не останусь ли я к тому же калекой? Что тогда будут делать ребята из нашей «железной четверки» – Виктор, Лариса, Сашко – без меня? Я без них? Как же тогда мировая революция?»
Думы, думы мучают меня, не дают покоя.
Да, вся вторая половина мая пролетела в каком-то лихорадочном угаре проводов и расставаний.
Многие из выпускников нашего класса, если не все, уехали за это время из Баку. Редко кого теперь встретишь на улице. Все устремились в Москву и Ленинград. Все хотят стать инженерами.
Как это ни грустно, распалась и наша четверка. А кто бы это мог предположить еще совсем недавно? Правда, распалась она по нашей, а не по чьей-то злой воле.
Первой уехала в Москву Лариса. У нее там живет тетка, сестра отца, когда-то известная балерина Марина Пржиемская. Чтобы Лариса не замерзла от сильных морозов, мы ей в складчину купили валенки, которые когда-то и каким-то чудом большой партией были завезены в Баку.
Ларисе мы наказали поступить в институт иностранных языков. В последних, восьмом и девятом, классах она, на удивление всем, с поразительным упорством занималась немецким. У нее хорошие способности к изучению языков, и ее, конечно, легко могут принять в институт. К тому же, говорят, желающих поступить в этот институт не так уж много.
Знание Ларисой немецкого, конечно, очень нам поможет, когда мы попадаем в Германию или Англию и там придется поднять рабочий класс на борьбу с капитализмом. Хотя рабочие поймут нас и так: все решит рабочая солидарность.
А для этого надо, чтобы мы прежде всего сами стали рабочими: Виктор – металлистом, Сашко – шахтером, я – докером.
Кто у них там на Западе первыми поднимают забастовки, устраивают стачки? Металлисты, докеры, шахтеры! К ним и придется нам идти. Мы крепко сожмем кулаки над головой, скажем: «Рот фронт!» – и это решит успех дела, буржуям дадут по шапке.
Вслед за Ларисой уехал в Донбасс наш Топорик – Сашко. Он нашел там каких-то своих дальних родственников, к тому же милых его сердцу, Побейгало-Синегубов. Я уже успел получить от него короткое письмо. Его приняли на шахту. Пока он гоняет вагонетки.
Неделю назад уехал и Виктор. Он – в Ленинград, к двоюродному брату – инженеру. Тот давно обещал устроить его на завод. Конечно, Виктор скоро станет квалифицированным слесарем. Ему не привыкать держать в руке напильник, зубило или молоток. Одних кастрюль и чайников сколько он запаял у нас во дворе! Сколько разных ключей выпилил!..
Лишь мне пришлось остаться в Баку, поступить в порт. Я должен стать докером, то есть грузчиком, амбалом.
– Что, парень-то, не полегчало тебе? – раздается позади меня голос тети Варвары; потом появляется она сама. Садится на край топчана.
– Нет, – говорю я, – не полегчало. Все тело болит. Как будто бы меня колотили палками.
– Да, бревна таскать – не мед пить! – Она добродушно смеется. – А ведь уже полдень! Надо бы тебе что-нибудь пожевать. Так ты с голоду помрешь. Не принести ли тебе горохового супа-то? Правда, третьего дня варила.
Она уходит и вскоре возвращается с закопченным котелком. Из кармана достает деревянную ложку, протягивает мне:
– Похлебай.
Я ставлю котелок на постель, приподнимаюсь на локте и начинаю жадно есть. Оказывается, я очень голоден.
– Ложку-то не проглоти! – говорит она.
Ей, видимо, скучно одной в безлюдном бараке и страсть как хочется поговорить. Спрашивает:
– Есть ли у тебя родные? На Кавказе родился или где? Чего не пошел на другую работу-то?
Я на минуту оставляю ложку в холодном супе. Смотрю в окно. Как ей объяснить про мировую революцию?
В это время дверь осторожно раскрывается. Входит «Казанская сирота», Ариф Шарков. Минуту от стоит неподвижно. Видимо, резок переход от залитой солнцем улицы к полумраку, царящему в бараке. Водя рукою перед собой, короткими шажками он идет по проходу между топчанов. Судя по всему, он нас не видит.
Он стелет на стол платок, вынутый из-под подушки, и опрокидывает в него рукавицу, полную рису, потом – вторую. Становится на цыпочки – не дотянуться! – и выворачивает карманы брюк – тоже с рисом. Потом нагибается над столом и высыпает рис из нагрудных карманов спецовки. Ставит ногу на стол, развязывает тесемки на кальсонах – и оттуда сыплется рис!.. Снимает резинки с запястья – рис вываливается из набухших рукавов. Расстегивает пояс, приподнимает рубаху – и там рис!
Затаив дыхание, я переглядываюсь с тетей Варварой. Она только тяжело вздыхает.
Насторожившись, как зверь, Шарков широко раздутыми ноздрями хватает воздух, близоруко щурится вокруг, но, не обнаружив опасности, завязывает платок и прячет его в сундучок.
Сунув ключ в потайной карман на поясе, он идет к двери. Но не успевает дверь за ним захлопнуться, как вновь с грохотом раскрывается. Входит Киселев. Дышит учащенно, лицо предельно багровое. Вот когда особенно хочется сказать ему: «С легким паром». Но Киселев, видимо, совсем не настроен на шутливый лад. Идет бешеным шагом, будто кто за ним гонится. Видимо, артель сегодня работает на одной из ближайших пристаней, он, как и Шарков, заскочил в обеденный перерыв.
Повторяется та же сцена с рисом. Только Киселев высыпает его в наволочку. Рису у него, должно быть, килограма три или четыре.
Мы встречаемся взглядами.
Я спрашиваю:
– Зачем вам столько рису?
Он смотрит на меня ненавидяще:
– Ты что – с луны свалился?
– Нет, не с луны.
– Деньги надоть, стало быть.
– А рис ворованный?
– Нонче и рваных мешков хватало. – И он взрывается: – А ты, гад, не воруешь?.. Живешь святым духом?..
– Воровать еще не научился, – говорю я.
– «Не научился»! – передразнивает он. – Научишься! Здесь тебе не только кости пообломают!
– Не лайся, – говорит ему тетя Варвара. – Чем лаяться-то, ты лучше сколоти стол и скамейки. Досок я тебе напасла. Народ бы сидел вечерами-то во дворе, не маялся в бараке. Да «козла» бы забивали там. А то болит голова-то от скукотни.
– Ла-а-адно! – Киселев открывает чемоданчик, кидает туда наволочку с рисом, ударом ноги отшвыривает его под топчан.
– «Ладно, ладно»! – теперь передразнивает его тетя Варвара. – Третий месяц все «ладно».
Киселев уходит, хлопнув дверью.
– Все тут копят деньги, – деликатно объясняет мне поступок Киселева тетя Варвара, пока я доедаю суп. – Ради денег и работают-то. – Она вытаскивает из-за пояса тряпку, смахивает со стола зерна риса. – Не дали, черти, поговорить. Ладно, в другой раз как-нибудь. А пока поспи, парень, я воды наношу-то. – И она уходит вразвалку.
Я снова засыпаю.
Мне снится сон, который вот уже второй или третий год преследует меня. Какая-то неведомая страна. Неведомый город. Улицы, запруженные забастовщиками. Тысячные толпы с плакатами и транспарантами.
Полицейские с дубинками и полицейские с шашками разгоняют демонстрацию. Народ бежит в переулки, прячется в воротах домов.
Падает сраженный пулей знаменосец.
К нему бежит девушка.
Но я опережаю ее, поднимаю знамя и бегу на баррикаду. За мною бегут тысячи людей.
– Что с тобою, парень-то? Что кричишь? – слышу я сквозь сон знакомый голос.
– Знамя, знамя хотели отнять у меня полицейские! – Задыхаясь, я вскакиваю в постели. Лоб у меня в поту.
Склонившись надо мною, тетя Варвара качает головой, говорит:
– Доктора, пожалуй, надо позвать-то… Не горячка ли у тебя, парень?
Но голова у меня валится на подушку, я снова засыпаю. Я не знаю, сколько проходит времени, но просыпаюсь я уже от криков тети Варвары.
– Что, что случилось? – спрашиваю я, садясь в постели.
– А не прокараулил ты, парень, сапоги-то свои?.. Чего-то я их у тебя не вижу под топчаном.
Я опускаю руку, шарю под топчаном. Да, сапог нет. Я заглядываю под топчан. Сапог и на самом деле нет.
– Сапоги украли! – в ужасе кричу я.
– Украли, украли, черти-то! – кричит и тетя Варвара, всплескивая руками. – Ай да мазурик пошел народ…
– Кто же это мог сделать, тетя Варвара? – спрашиваю я с мольбой, точно она это может знать. Опускаю ноги на пол.
– Кто, кто! – сердито выкрикивает она. – Пока ты спал, тут перебывало много народу. Работают-то наши сезоннички рядом, на железнодорожной пристани. Ах, зря-то я бегала в магазин, обед тебе хотела сготовить!.. – сокрушается она, хлопая себя по бокам.
– Сапоги украли! – с ужасом произношу я, забыв про все свои боли, и хочу одеться.
Но тетя Варвара выхватывает у меня из рук штаны, швыряет их на соседний топчан, а самого снова укладывает в постель.
