Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 45 страниц)
Романтик, выбежав из-за домика охраны, отчаянно машет мне рукой:
– Иди скорее, Гарегин! Случилось чудо! Глухонемой старик заговорил. Тебя ищет.
– Не может быть!.. С чего это он заговорил? – кричу я ему.
– Пришел ответ от Калинина!.. Сам начальник почты принес!.. Правительственная!.. – Романтик пытается бежать обратно.
– Подожди минутку! – Я встряхиваю половичок, взятый у тети Варвары, и с сожалением покидаю этот укромный уголок на пустыре, где в последние дни после работы я так хорошо уединяюсь с этой – будь она неладна! – немецкой грамматикой, во всю глотку твержу вслух немецкие глаголы: вокруг – ни души.
– Ну, живее ты можешь? – торопит Романтик. Он снова пытается бежать.
– Как же это он заговорил? – спрашиваю я, лукавя, и подхожу к нему поближе.
– А так и заговорил!.. Прочел письмо да как завопит: «Братцы, есть правда на земле!» – Романтик быстрым шагом уходит от меня.
Я закидываю половичок на плечо и плетусь за ним.
Барак гудит от громких голосов, шума, смеха, криков. Слышны характерные «ребятка» Шаркова.
С трудом я продираюсь к столу, окруженному плотной стеной грузчиков: здесь и наши, и не наши.
Увидев меня, Глухонемой старик, Иван Степанович, поднимается со скамейки, дружески треплет меня по спине тяжелой ладонью, потом звонким шлепком по плечу толкает от себя:
– Вот он – герой! Михаилу Ивановичу он писал!
Вокруг раздается:
– Видать – легкая рука у Гарегина!
– Ай да Докер! Башковитый!
– Такой молодой, а соображает!
Я делаю вид, что все эти одобрительные слова относятся совсем не ко мне, верчу в руках и так и сяк конверт, весь разукрашенный печатями и штампами, потом уж тянусь к Ивану Степановичу за письмом.
А вокруг орут:
– Магарыч, магарыч с тебя, Иван Степанович! Так домой не отпустим!
– Будет, будет магарыч! – отвечает счастливый Иван Степанович. – Будет, товарищи! Раз верх взяла правда – разделю свои небольшие капиталы на две части, одну оставлю на дорогу, вторую пущу на пропой души!
– Молодец, старик! Уважает правду!
– Устроим пир на весь мир! Обмоем правду!
– А слышать-то хорошо слышишь? – любопытствует Романтик, судя по всему, очень взволнованный происшедшим.
– Да вроде, – отвечает Иван Степанович и, как после купания, зажимает ладонями уши.
Я опускаю начало письма, скорее добираюсь до сути ответа. Вот что пишут Ивану Степановичу из Секретариата Калинина: «…вопрос о Вашем выселении, как и некоторых других жителей Вашей деревни, был снят комиссией еще осенью прошлого года при проверке списка раскулаченных по Крестецкому району Ленинградской области. Так как Вы не пользовались наемной силой, хозяйство у Вас было середняцким, то Вы не подлежали раскулачиванию, а значит, и выселению.
Ваш дом и приусадебный участок (фруктовый сад) сейчас находятся под наблюдением сельсовета. Как нам пишут оттуда, Вас давно разыскивают по району и области. В сельсовете теперь надеются, что как только Вы вернетесь домой, то возглавите колхозное садоводство; они высоко ценят Ваш опыт, Ваши знания специалиста-садовода…»
От нахлынувшей на меня радости я последние строчки читаю вслух.
Вокруг ахают – в который раз, видимо.
– Есть, есть правда на земле! – кричит Иван Степанович. – Теперь шабаш, ребята, еду домой. Спасибо Михаилу Ивановичу.
– Про магарыч не забудь!
– Хоть водку с селедкой поставь!
– Не забуду, братцы!.. Обмоем правду!..
– Надо же: полтора года человек мотается по свету, не знает: нету за ним никакой вины!
– Ис-то-рия-я!
– Хорошая работа – садовод! – говорит Шарков.
– Не пыльная! Это тебе не цемент таскать!.. – смеется Романтик.
Устроить вместо жалкого магарыча – «водки с селедкой» – хорошие проводы подбил Ивана Степановича Угрюмый старик, Сааков. Ошалелый от радости, на все согласный, тот целиком отдался в его опытные руки. А что они были такими, мы узнали очень скоро. И не только по части проводов!
Начал Сааков с того, что первым делом избрал себе помощников. Такая честь была оказана тете Варваре, без которой все равно было не обойтись в его хлопотливых затеях, и мне… как «герою дня», хотя я сразу, конечно, догадался, что нужен ему как «молодой и быстроногий», которого можно гонять по всему городу за каждой мелочью. Так оно и случилось.
На другой день – воскресенье. Прихватив Ивана Степановича, мы в шесть утра на одном из первых трамваев трясемся на базар. У каждого в руке по зембилю.
– Чем кормить-то народ будем? – С озабоченным лицом тетя Варвара наклоняется к нам и на пальцах перебирает все те блюда, которые она могла бы сготовить… будь в общежитии кухня, как у людей, а главное – посуда. Но ни того, ни другого, как известно, в бараке нет.
Сааков слушает ее с загадочной улыбкой.
– Я знаю такое блюдо, – говорит он. – Для его приготовления не требуется ни кухня, ни посуда. Самое сытное и вкусное блюдо!
– Что надумал-то? – Тетя Варвара искоса смотрит на него.
– Да шашлычок!..
– Шашлычок?.. Не знаю, как насчет сытности-то, но приготовить его – дело нехитрое, – снисходительно соглашается тетя Варвара. – Любая дура справится.
– Это что – мясо жареное? На таких палочках? – Иван Степанович недовольно морщит лицо, чем вызывает негодующие взгляды у сидящих напротив, невольных свидетелей нашего разговора. – Немудреная штука!
– Немудреная, верно, но человек ничего вкуснее не придумал! – Сааков наклоняется к Ивану Степановичу, по старой привычке чуть ли не кричит ему в ухо: – А тебе – еще и память о Баку. (Иван Степанович похлопывает себя по ушам, напоминая Саакову, что он прекрасно слышит. Тот переходит на шепот.) – Приедешь в свои северные леса, спросят: «Был на Кавказе?» – «Был». – «А шашлычок ел?» – «Какой еще шашлычок?» – скажешь. Ну и будут смеяться; про шашлычок весь мир знает.
– Верно! – всплескивает руками сидящий напротив нас грузный человек в чесучовом костюме. – Ничего вам лучше шашлычка не придумать.
Остальные, сидящие слева и справа от него, молча и с достоинством кивают головой.
Иван Степанович с удивлением смотрит на них и соглашается на шашлычок. Ему теперь все равно, что приготовить. Шашлычок так шашлычок! Мыслями своими он уже далеко, дома. Это хорошо видно по нему: вдруг у него становится задумчивым лицо, на все он смотрит каким-то отсутствующим взглядом.
Тетя Варвара тоже склоняется к шашлычку; для его приготовления и посуды никакой не надо.
Ну, а я подавно, конечно, за шашлычок. Сааков прав: что может быть вкуснее?
Как только мы сходим у базара, Сааков тащит нас в мясной ряд.
– Дал бы хоть оглянуться, что делается на базаре-то, – недовольно бурчит тетя Варвара.
– Потом, потом! – торопит Сааков, Угрюмый старик.
В мясном ряду стоит неумолчный крик мясников; наперебой они зазывают покупателей. Мяса много, и, по сравнению с ценами на другие продукты, оно стоит дешево. В деревнях, несмотря на августовскую жару, многие режут скотину, в особенности в районах, где туго идет коллективизация. Спешат до вступления в колхоз отделаться от всякой живности.
– Сколько же мы возьмем баранины на шашлычок? – спрашивает Иван Степанович.
Тетя Варвара вопросительно смотрит на Саакова:
– Хватит и трех килограммов-то?
– Это на шашлычок? – Сааков останавливается. От негодования даже багровеет. – Первого блюда у тебя не будет?.. Закуски тоже?.. Чем народ кормить будешь?.. Шашлычка должно быть много. По килограмму на человека.
Иван Степанович хватается за голову:
– Ты что, друг, разорить меня хочешь? Мне же ведь в дорогу.
Что-то вроде стона вырывается и из груди тети Варвары.
Я же, глядя на них, весело хохочу. Ай да Угрюмый старик! Силен! Скажи пожалуйста, как он развернулся. Да он ли это?
– Кроме килограмма на человека, – невозмутимо продолжает Сааков, – нужен еще запасец. На запах шашлычка ведь сбежится много всякого народу.
– Что же у него за такой особенный запах? – слезливо спрашивает Иван Степанович.
– А такой, что любого с ума сведет!..
Сааков толкает нас в одну из лавок, где особенно много мяса. Видимо, только что привезли. И мух здесь меньше, и чище как-то. Он перебрасывается несколькими фразами по-азербайджански с мясником, и тот, взяв топор, широкий, как нож гильотины, начинает кружить у бараньих тушек, натыканных вдоль стены на здоровенные крюки.
Схватив тушку и швырнув ее на колоду, мясник предлагает нам взять ее целиком. Но Сааков отказывается. Он не хочет отходов, просит отрубить ему мякоти и грудинки от разных тушек.
– Нам же на шашлычок! – умоляюще просит он.
– На сколько человек, дорогой? – с удивлением спрашивает мясник, занеся над собой топор-гильотину. – Свадьба гуляем?
– Какая летом свадьба? Вот нашего друга провожаем. Едет далеко, на север России. – И Угрюмый старик с любовью треплет Ивана Степановича за плечо.
Гакнув, мясник опускает топор, одним ударом перерубая тушку пополам…
Так как я самый «молоденький», то мне, конечно, и приходится нести мясо. А его – пудик. Взвалив зембиль на спину, я плетусь за Сааковым.
– А теперь возьмем луку, – говорит он, ведя нас в овощной ряд, протягивая руку за зембилем Ивана Степановича.
– А лучок-то зачем? – спрашивает тот, еще не понимая, зачем Саакову понадобился и его зембиль.
– Шашлычок лук любит.
– Сколько ты думаешь его взять?
– Да клади килограмм на килограмм.
– Это луку пуд? – Лицо у Ивана Степановича вытягивается от изумления. – Нет, ты меня совсем разоришь перед дорогой.
– На луке-то? Чепуха, – машет рукой Сааков.
Лук распределяется по восемь килограммов в двух зембилях. Один несет сам Сааков, второй – Иван Степанович.
Но Ивану Степановичу уже стало весело от размаха Саакова. И когда мы подходим к продавцу помидоров, то тут он уже сам предлагает:
– А не взять ли нам помидоров пудика два?
– Нет, помидоров хватит и пять килограммов, – говорит Сааков. – Их не каждый любит на вертеле.
Продавец отвешивает шесть килограммов! Помидоры забирает в свой зембиль тетя Варвара.
– Ну и немножко возьмем баклажанчиков… – Сааков начинает перебирать синенькие.
– Шесть или шестнадцать килограммов? – Иван Степанович толкает Саакова локтем в бок.
– И трех хватит, – смеется Сааков.
Баклажаны тоже забирает в свой зембиль тетя Варвара.
– Мясо, лук, помидоры и баклажаны! Дешевле обеда и не придумать, – смеется Сааков.
Мы проходим через весь базар, хотя нам теперь это уже ни к чему, с единственной целью, правда, чтобы сделать приятное тете Варваре. Потом идем к трамвайной остановке.
Но только вернувшись к себе в барак, мы узнаем, с какими хлопотами связано приготовление шашлыка. От этих хлопот мы освобождаем Ивана Степановича. На радостях он направляется в баню.
Главная задача у всех нас – чистка лука. Ведь его, проклятого, целый пуд! Гора! Потом – тысяча других дел: надо достать льда, чтобы сохранить мясо в такую жару, древесного угля для жарения (шашлычок, приготовленный на нем, имеет особый, пьянящий вкус, говорит Сааков), шампуров, посуды, специй.
Но лук, лук!.. Вооружившись ножами, на его чистку выходит вся наша артель, как на аврал. Теперь я очень даже рад тому, что являюсь помощником Саакова: схватив мешок, я бегу за углем в Черный город – подальше от лука! В Черном городе много нефти, ее можно черпать ведрами в любой канаве, но угля нет. Тогда я сажусь в трамвай и снова еду на центральный рынок.
Возвращаюсь я часа через полтора. Во дворе все еще чистят лук! С глазами, полными слез, сидят вокруг таза.
А мне – снова поручение! Теперь я еду на Баилов, с запиской Саакова, к его знакомому за шампурами.
Мне открывает дверь высокий плотный грузин. С большой неохотой он достает шампуры и вручает мне их с длинными наставлениями: говорит, что они редкостные и чтобы мы их берегли пуще своего глаза. Да, шампуры у него и на самом деле какие-то редкостные. Таких я никогда не видел. Они, во-первых, луженые (всегда же они черные!), во-вторых, чуть ли не вдвое длиннее обычных шампуров и, в-третьих, по форме своей напоминают рапиры.
А во дворе все чистят лук. То один подойдет, то другой, почистит несколько луковиц, прослезится и убежит. Но очищенный лук еще надо нарезать!..
Снова я лечу в город! На этот раз за уксусом и перцем.
Но меня, оказывается, уже ждут. Говорят, что я очень долго пропадал. Нарезано много лука и мяса.
Сааков начинает священнодействовать. Он кладет в таз толстый слой лука, потом – слой мяса, густо солит, перчит, поливает уксусом и снова кладет толстый слой лука, потом – мяса. И так, пока таз не наполняется до краев. Тут он засучивает рукава по локоть и месит мясо с луком, как тесто.
На очереди у него еще два больших таза.
Праздничное веселье царит во дворе за накрытым столом. Гуляют грузчики наши и не наши. Людно и у двух мангалов, где Сааков на рапирах жарит шашлычок. Да, шашлычок у него действительно какой-то особенный, запах его на самом деле может любого свести с ума. И не свел ли уже?.. Вон как брызжут все весельем!.. Хохочут, дурачатся, поют!.. Отчего, на самом деле, такая радость?.. Радуются чужому счастью?.. Или своим надеждам: такое может случиться с каждым?.. Нет, радуются – восторжествовала правда. Обмывают правду…
А правда преображает человека. Это я хорошо вижу по Ивану Степановичу. Вон каким он выглядит молодцом! Оттого ли, что сходил в баню, переоделся в обнову: синюю сатиновую рубаху, серые брючки в полоску, хотя и простого материала, в новые сандалии?.. Нет!.. Выпрямил спину, перестал горбиться, скинул груз, что давил его к земле. И грыжа его теперь не так мучает, и припадать на правую ногу он перестал. Вчера вечером я посоветовал ему до отъезда домой лечь в больницу, вырезать ко всем чертям грыжу, – отказался, говорит, не мешает. Съездит за женой, наладит дела дома, потом уж как-нибудь выберется в Новгород; там тоже хорошая больница.
Звенят граненые стаканы, и приглушенно хрустят жестяные кружки, и тосты, тосты, один длиннее другого, произносятся за столом…
Я делаю глоток и с отвращением отставляю кружку. И как пьют такую гадость?.. А вот – пьют! Да еще с каким наслаждением! И за что только не пьют!..
Киселеву желают стать строителем!
Шаркову – хорошую жену!
Романтику – поступить на рабфак!
Саакову – примирения с дочерью!
Тете Варваре – примирения с сыновьями!
Конопатому, новому члену артели, – конягу!
Мне – скорейшего наступления мировой революции!..
Но я вижу, что за столом есть и такие, кто не пьет, не ест, кому даже шашлычок становится поперек горла. Не могут радоваться чужому счастью? Не питают никаких надежд в жизни?.. Вон Чепурной – ни с того ни с сего оттолкнул от себя тарелку, резко встал и ушел в барак… А ведь никто его не обидел, никто плохого слова о нем не сказал. Горячится? А с чего?..
Снова звонко звенят граненые стаканы, хрустят жестяные кружки. С добрыми пожеланиями прощаются наши грузчики с Иваном Степановичем. Он пьет ничуть не меньше других, но не пьянеет, держится с достоинством, благодарит за добрые слова.
А потом, вдруг, распалясь от умиления, от всего праздничного угара, он распахивает ворот рубахи, рассказывает, что думает делать со своим садом по возвращении домой, как он превратит его в колхозный сад: присоединит к нему одичавший, наполовину вырубленный бывший барский сад, который давно превратили пастухи в выгон для скота; прихватит косогорчик у реки; если дадут – заберет и пустырь, раскинувшийся справа от его дома. В деревне будет большой колхозный сад! Он не только будет красивым, не только будет славиться редкими сортами яблок, но еще будет доходным! Да, он знает: колхозу нужны большие деньги на покупку тракторов и других машин, на строительство колхозной усадьбы. В новом саду теперь следует главным образом насадить поздние, зимние сорта яблонь, чтобы по зиме яблоки продавать по выгодной цене в Пскове, Новгороде и в самом Ленинграде! За саженцами сам поедет в Старую Руссу и в Шимск. У него там много хороших друзей-садоводов. Садоводы, известное дело, дружное племя, всегда выручают друг друга, дадут ему саженцы самых что ни на есть лучших сортов яблонь. А может быть, он еще махнет в город Козлов к Мичурину – слыхали про такого знаменитого садовода-опытника? – тот пособит разумными советами, узнает, что затевает такое большое дело для колхоза, даст десяток-другой саженцев «мичуринских» сортов…
Слушая Ивана Степановича, я мысленно переношусь на далекий и незнакомый мне север…
Да, я хорошо знаю его сад. Мне кажется, что я в нем бывал десятки раз, мы с ним старые друзья. Я бы его узнал среди тысячи других садов! (Так мне запомнился рассказ Ивана Степановича в ту памятную ночь!) С одной стороны сад огорожен каменным забором, оставшимся еще от барина (забор тогда огораживал барина, а не Ивана Степановича!), с другой – выходит на реку, на поросший кустарником косогор, с третьей – обнесен простым деревенским частоколом, а вот со стороны дома его уже огораживает изгородь из резных плашек, вызвавшая по первому году столько завистливых пересудов, а потом принесшая ему столько горя: плашки-то эти, будь они неладны, были одной из причин того, что Ивана Степановича причислили к богатеям деревни, а потом занесли в список на раскулачивание. А мастерил он эти плашки долгими зимними вечерами сам, от нечего делать, желая сделать свой сад еще красивее.
Особенно мне запомнилась в этом чудесном саду любимица Ивана Степановича – «королевская анисовка». Это дерево удивительно своей плодоносностью: если верить Ивану Степановичу, он собирал с него больше двадцати пудов яблок. Отличается дерево от других яблонь также своей необычной формой. Что же оно напоминает?.. Сложно его себе представить по рассказам Ивана Степановича. Но мне дерево кажется… атлантом. Стоит он по колени вросший в землю, откинувшись назад, чуть ли не касаясь спиной земли (это – основной ствол). И высоко простирает в небо руки!.. Эти могучие руки (два мускулистых, разветвляющихся с боков ствола) о чем-то молят… Вокруг «атланта» Иван Степанович не косит траву, как под другими деревьями, чтобы, падая, яблоки сильно не бились: под ветки ставит частокол подпорок – штук двадцать, а то и более, – чтобы дерево не разломилось от тяжести плодов.
Запомнил я у него и другую знаменитую яблоню – «шатер». У этой, в отличие от «анисовки», прямой, как у ели, ствол, что так редко бывает у яблонь. И от самой макушки донизу друг на друга ниспадают длинные, упругие ветки, густо покрытые яблоками.
Есть у Ивана Степановича в саду яблоня, напоминающая рогатину, есть – и растопыренную пятерню. Много в саду привитых деревьев. На «Интернационале», например, у него растут яблоки десяти сортов, и среди них «иона», каким-то чудом попавшая из Польши.
У этого сада есть еще одна удивительная особенность: он «стучит». Слышали вы когда-нибудь что-либо подобное?.. «Тук-тук! – стучит сад. – Тук-тук-тук!» Это в разных его концах падают яблоки: от ветра, от дождя, просто от тяжести. Но сад от этого не оскудевает. Осенью в нем все равно собирают богатый урожай.
Рядом со мной садится Шарков. Он уже пьяненький. Заплетающимся языком он говорит:
– Небось Ивану Степановичу хорошее письмо написал… Ему и ответ хороший пришел из Москвы… А для меня не мог постараться… А еще говоришь: друг!.. Отказала даже Зарифа…
Я пытаюсь ему объяснить, что тут никакой моей вины нет, но куда там! Он и слушать не хочет. Все твердит себе: не постарался, не постарался!
– Лучше иди-ка ты, Шарков, и выспись, – говорю я ему.
– И пойду! – обиженно отвечает он и встает.
Потом мне приходится выслушивать жалобы тети Варвары на своих сыновей.
– Написал бы письмишко какое, пристыдил бы их, что ли! – говорит она.
– Хорошо, – говорю я.
Ох уж мне эти ее сыновья! Я слышать о них уже не могу. Я давно успел возненавидеть их. В моем представлении – это изверги какие-то. Старший – далеко, черт с ним. Но младший, младший, Федор!.. Ведь работает тут, на острове Артема, в каких-нибудь двадцати или тридцати километрах. Мог бы приехать, навестить мать.
Подходят по двое, по трое, и какие-то посторонние. Все больше крестьяне. Это те, что сбежались на запах шашлычка. И все – под хмельком. И все просят, чтобы я помог найти правду. Не думают ли они, что я какой-нибудь там Иисус Христос?
Глава шестаяПо пути домой после работы – она была очень тяжелой сегодня, грузили нефтяное оборудование для новых татарских промыслов, – нас у лесной пристани встречает ватага экспедиторов различных торговых контор. Их человек десять, все с портфельчиками; только у одного – желтый кожаный, с монограммой, видимо подарок ко дню рождения, у остальных – замасленные парусиновые. Зовут экспедиторы на «шабашку» выгружать муку, цемент, стекло, подтоварник и еще бог знает что.
Судя по всему, на пристанях и на складах, раскинувшихся по берегу до самого Черного города, за последние дни накопились сотни неразгруженных вагонов, и экспедиторы сегодня не будут скупиться на оплату. Штрафы ведь им обходятся намного дороже.
И правда, они не торгуются, соглашаются на любые условия, торопливо уводят грузчиков, боясь, как бы их не перехватили другие.
Вскоре из шабашников на пустыре остаемся только мы с Шарковым. Он толкает меня в бок, шепчет:
– Вот когда мы поправим наши дела!.. И больше не будем играть в карты. – Тут «Казанская сирота» в адрес «одесских шахтеров» пускает смачное ругательство.
Я отхожу в сторонку и покуриваю себе, а он бойко переспрашивает экспедиторов, что у них за груз, где находится, как далеко его носить от вагонов, запрашивает за вес немыслимую цену. Наконец с обладателем желтого портфеля с монограммой он сговаривается.
Мы идем вслед за экспедитором. У него очень благообразный вид: он никак не похож на своих собратьев – портовых пройдох-экспедиторов. Видимо, в недавнем прошлом не то присяжный поверенный, не то какой-нибудь трестовский спец. И на профессора он смахивает – пожалуй, больше всего на профессора. Уж очень у него добротный, из толстой кожи портфель с монограммой. Плюс к этому – бородка, шевелюра, чесучовый пиджак. Определенно профессор!
Шарков снова толкает меня в бок, шепчет:
– Дураки, пошли разгружать муку и доски. Заработают по пятерке на брата. А мы с тобой сразу загребем по мешку деньга!
Вот и забор склада. Вот и ворота, калитка. Входим во двор. Посреди стоят два пульмановских вагона: один пустой, другой с грузом.
«Казанская сирота» откатывает дверь вагона, и я вижу: от самых дверей он плотно забит бочарной клепкой.
– Да, на совесть набит вагон, – говорю я и почтительно обращаюсь к «профессору»: – Интересно, сколько здесь может быть тонн клепки? – Вопрос мой имеет не столько риторический, сколько практический интерес.
«Профессор» откашливается, поскребывает свою бородку и, скосив на меня один глаз, лениво цедит сквозь зубы:
– Известное дело, пульман набивают и на тридцать, и на шестьдесят тонн. Но играет, конечно, роль и характер груза.
Хитер «профессор». Не ответил на мой вопрос.
Шарков смотрит на меня с таким недовольным видом, точно хочет сказать: «Ну какое твое дело, сколько тонн в вагоне клепки? Какое значение это имеет сейчас?.. Что ты портишь дело?..»
Я поднимаюсь в вагон, беру в руки одну клепку. Она метра полтора длиной, тяжелая, что камень, весит, наверное, не меньше пяти-шести килограммов.
– Здесь, видимо, не меньше пятидесяти тонн, – осторожно и деликатно говорю я, чтобы, не дай бог, не обидеть «профессора». – Вы сомневаетесь? Тогда, будьте добры, посмотрите в накладные.
«Профессор» снова покашливает – благородно, отвернувшись! – и признается самым неожиданным образом:
– Н-да, вас, чертей, обмануть трудно. Дошлый народ! Чистого груза здесь и на самом деле около пятидесяти тонн.
– Двадцать пять тонн на брата? – Я невольно свищу и спрыгиваю вниз.
– Но зато и деньги немалые! Шутка ли сказать – заработать за вечер месячное жалованье! – Теперь свистит «профессор». – Вы мне подпишете расписку на сто пятьдесят рублей, я заплачу вам сто двадцать. – И он весь расплывается в угодливой улыбке, глаза так преданно, по-собачьи смотрят. – Вам по шестьдесят на брата, мне – тридцатку детишкам… (на молочишко?.. Нет) на какао и черную икорку.
Ай да «профессор»! А я-то думал…
Шарков охотно соглашается на условия экспедитора.
– Ты не балуй, Гарегин! – Он толкает меня в бок. – Так везде пишут. – Ему не терпится скорее приступить к работе.
– Учти, Шарков, нам вдвоем будет трудно, – предупреждаю я его, со страхом глядя на раскрытую дверь вагона, на стену клепки. – Шутка ли сказать: пятьдесят тонн! Это же три тысячи пудов!.. Я бы еще кого-нибудь позвал в компанию.
– Что ты, что ты!.. Что же тогда мы заработаем?.. Никого не надо! Сами выгрузим! – Он ловко карабкается в вагон, шарит рукой поверху клепки и с разлету сбрасывает первый ряд на землю, за ним – второй и третий. Это удается ему легко, благо первые ряды сложены не до самого верха.
– Тише, черт! – кричу я ему. – Давай пока это снесем.
Он сбрасывает еще один неполный ряд, спрыгивает на землю, и мы начинаем чуть ли не бегом носить клепку к забору, складывать в поленницу. Размышлять нам больше не о чем и некогда.
– Запомните, ребята, – уходя к себе в конторку, напоминающую собачью конуру, как бы между прочим говорит экспедитор, – произвести расчет с вами могу только за полностью выгруженный вагон. Чтобы не было потом никаких недоразумений.
Но слова его как-то скользят мимо моего сознания, да и Шарков не придает им значения.
Наше дело теперь знай себе носи и носи клепку, не мешкай, не отвлекайся на разговоры. Сорок шагов – к поленнице, сорок – обратно.
– Как ты думаешь, к полночи выгрузим вагон? – спрашивает Шарков, когда мы заканчиваем уборку сваленной клепки.
– Да надо бы, – отвечаю я и лезу в вагон. Теперь моя очередь разбирать клепку.
Но это не так легко сделать. Клепка сложена до самого верха. Неизвестно, как к ней подступиться. Ведь не разбирать же ее по одной штуке! Тогда нам вагон и за месяц не выгрузить. Да и рост у меня совсем не богатырский. Видимо, остается один выход: валить клепку, как это делал Шарков, а потом класть ее в дверях вагона концами вперед, чтобы удобно ее было брать снизу на плечо.
Но как валить? Я пытаюсь подступиться к клепке и так и сяк, и ничего у меня не получается.
– А ты потихоньку выдерни снизу одну, остальные сами повалятся, – говорит Шарков.
Я пытаюсь последовать его совету, но на меня угрожающе смотрят верхние ряды. К тому же клепка так просто не выдергивается. Видимо, ее надо выдергивать сильным рывком, а не осторожным оттаскиванием в сторону.
Весь напружинившись, не сводя глаз с верха, я осторожно нащупываю внизу конец клепки, коротким рывком отвожу ее в сторону и отбегаю назад; снова отвожу ее в сторону и отбегаю назад; и только при третьей попытке выдергиваю клепку изо всей силы.
И весь ряд с грохотом валится вниз. Я едва успеваю отбежать к двери.
– Ну вот видишь, совсем и не страшно, Гарегин, – говорит Шарков. – Ты складывай клепку в дверях, я буду носить. Потом я полезу в вагон.
Я так и делаю. Складываю по четыре штуки вместе, кладу их рядышком, потом снова с большой опаской валю следующий ряд. Но третий ряд дается мне труднее, он плотный, на совесть сложенный, одна из клепок отскакивает в сторону и сильно ударяет меня по левому плечу, и я с минуту стою с онемевшей рукой.
Но вот смеркается. Вскоре становится совсем темно. Посреди двора горит одна-единственная угольная лампочка, еле-еле освещая наши поленницы. Складывать клепку становится труднее. Поленница получается кособокой, и все мои старания выправить ее ни к чему не приводят.
Когда я приношу новую порцию клепки, поленница у меня с грохотом валится набок.
– Что случилось у тебя? – кричит мне Шарков.
– Да чертова поленница свалилась!
– А ты осторожнее складывай! – орет он на меня, но прибегает на помощь.
Мы начинаем торопливо разбирать и заново складывать поленницу, потом вместе идем разгружать вагон.
Из конторки, насвистывая, выходит экспедитор, несет нам зажженную «летучую мышь».
Я вешаю лампу посреди вагона, в ярости подхожу к клепке, резким рывком выдергиваю одну снизу и быстро отскакиваю в сторону. Чуть ли не одновременно валятся три или четыре ряда.
– Ай да молодец! – хвалит Шарков. – А ты боялся.
Я оставляю его подносить сваленную клепку к дверям, а сам прыгаю вниз и начинаю носить и складывать новую, четвертую поленницу.
Но работа у меня продвигается медленно, да и носить становится труднее: ноги не слушаются.
Четвертая поленница, хотя и поднимается все выше от земли, но так медленно, что у меня вскоре пропадает всякая охота работать. Я лезу в вагон.
– Нет, нам, кажется, не выгрузить этот чертов вагон! – говорю я, садясь в дверях и закуривая. – Может, бросим, а?
– Что ты, что ты! – испуганно отвечает Шарков. – Разве начатую работу бросают? Считай, по десятке уже заработали.
Но, дымя папиросой и глядя на черную стену клепки, возвышающуюся до потолка справа и слева от дверей, я убеждаюсь, что если мы вдвоем и неделю будем выгружать, то и в этом случае нам вагон не выгрузить.
– Может, позовем в компанию экспедитора?
Шарков молчит, но с яростью хватает с пола охапку клепки и швыряет ее рядом со мной в дверях. Навалив кучу, он говорит, тяжело дыша от усталости:
– Ты сошел с ума, Докер…
– Нет, не сошел, Шарков. А позвать – надо!
Он сует мне под нос кулак:
– Я тебе дам – надо!..
Я вскакиваю на ноги, отталкиваю его от себя:
– Ну и жадюга ты, Шарков!.. Ладно, заплачу ему из своей половины.
– Дурак ты, Докер… Кто же делится заработком?
Я с сожалением смотрю на него. Чувствую, что вдруг что-то надломилось у меня внутри. Я всегда его жалел – старика несчастного, полуслепого, а он, оказывается, может быть вон каким, потерять рассудок от жадности…
Я спрыгиваю и иду к конторке. Стучу в окно. Вижу: экспедитор поднимает голову с дивана.
– Что там случилось у вас? – спрашивает он.
– Не пойдешь ли к нам в компанию? – Плевать мне на его профессорский вид! – Втроем веселее было бы работать, – говорю я.
Он молчит, потом говорит:
– Что ж, часок-другой могу поработать. Двадцатку отвалите?
– Отвалим, – говорю я. – Нам и по пятидесяти рублей хватит.
Экспедитор выходит, переодевшись в черную спецовку, мы идем к вагону, он берет наплечную подушку Шаркова и по моему примеру начинает носить клепку. Но вскоре отбрасывает с кучи четвертую клепку. Ни я, ни Шарков ничего ему не говорим. Ладно, пусть носит хоть по три клепки, это тоже дело.
Потом он отбрасывает и третью клепку.
Мы и в этом случае молчим. Ладно, гад, носи хоть по две штуки.
Но, сходив еще несколько раз, экспедитор хватается за поясницу, стонет:
– Ох, ох, кажется, повредил себе спину!
Шарков радуется:
– Будешь, брат, знать, как грузчику дается деньга!
– Это я знаю, – отвечает экспедитор и снова берет на плечо две клепки. Но, вернувшись, посылает нас ко всем чертям, швыряет подушку в вагон и уходит к себе в конторку.
