Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 37 (всего у книги 45 страниц)
Повременив, я снова, в третий раз, перевожу разговор на другое. Спрашиваю:
– Скажите, Юсуф Гасанович, как это вы, кавказец, попали на флот?.. И почему на Тихоокеанский, а не на Каспийский? Как это у вас случилось?
Он, кажется, уже разгадал мою тактику, отвечает без особого энтузиазма:
– Я учился на третьем курсе педтехникума в Нухе, когда вдруг понял, что преподавателя из меня не получится, хочу стать военным. – Он присаживается ко мне на койку. – Взял свои бумаги и поехал в Баку. Меня охотно приняли в пехотное училище. В тридцать четвертом году я его окончил, вернулся к себе в Кировабад. Тут меня, молодого, новоиспеченного командира, взяли да назначили комендантом города. Служба эта, конечно, не такая уж веселая, по крайней мере для молодого человека. Но мне вскоре удалось снова вырваться на учебу, на этот раз в Москву. Закончил там курсы, получил направление в Тбилиси, некоторое время прожил там, а потом уехал служить в Двенадцатый стрелковый полк в Кусарах. Не пришлось ли вам побывать и в Кусарах?
– Нет, – говорю я.
– А в тридцать восьмом году я вместе с полком уехал на Дальний Восток. Когда началась Отечественная, я в первый же день отпросился на фронт. Стал командиром отдельной роты автоматчиков. Роты в основном офицерской. Ребята у меня все были добровольцами, моряки Тихоокеанского флота и курсанты училища. Вместе с бригадой вот приехал сюда на Свирь защищать Ленинград с фланга…
Стучат в дверь.
– Войдите! – говорит Махмудов, вставая.
Снова входит моряк. Сперва мне показалось, что это тот, что приходил недавно. Но нет, это другой, хотя они очень похожи.
В руках у моряка большая груда писем. Махмудов заметно бледнеет. Моряк рассыпает письма на столе, но одно письмо-пакет, что я видел у первого моряка, держит в руке.
– А это кому? – сердито спрашивает Махмудов.
– А это… мое… мне письмо, – в замешательстве отвечает моряк, пряча пакет за спину.
Махмудов лениво ворошит письма на столе, ищет себе, но не находит.
– А эти письма почему раскрыты? – спрашивает Махмудов, вытаскивая из груды два конверта.
– Расклеились, наверное, товарищ капитан. – Моряк начинает вертеть в руке пакет, что-то хочет сказать, но, чувствую, не решается.
– Можешь быть свободен! – говорит Махмудов, присаживаясь с раскрытыми письмами в руке ко мне на койку.
Моряк медленно поворачивается и нехотя выходит из комнаты.
Махмудов со слезами на глазах протягивает мне распечатанное письмо:
– Письмо от жены моего политрука…
Я читаю:
«Дорогой Виктор, целуем тебя крепко, крепко вместе с сыном… Сегодня у меня был комиссар Ч. Спрашивал, как я живу, в чем нуждаюсь, как с питанием, есть ли уголь? дрова? пишешь ли ты?.. Вообще побеседовал со мной. Сегодня для всех нас большая радость – весть об окружении 16-й немецкой армии. Дорогой Виктор! Бейте их! Ни одного фашиста не выпускайте из своих железных лап.
За свою семью не беспокойся. Я обеспечена. К весне думаю огород садить. Приезжай урожай снимать. Приедешь?..
22 февраля я с Юрочкой первый раз вышла гулять. Надела ему бурки, галоши. И он самостоятельно шагал по земле, собирал камушки».
Дальше в письме шли всякие пожелания, сообщения о знакомых. Подпись: «Вера. 27 февраля. Владивосток. Сад-город».
Махмудов протягивает мне второе письмо, говорит:
– Пишут одному из моих хороших автоматчиков…
Письмо это от А. П. Пономаревой из Москвы. Я читаю:
«Саша, сообщаем вам, что все живы и здоровы и чувствуем себя хорошо. Саша, еще сообщаем вам, что оба твои письма получили, которым были очень рады. Саша, также получили твое фото. Саша, из деревни получили письмо, но о ваших родителях ничего не пишут. Саша, мы очень сожалеем, что вам еще раз не пришлось побывать у нас…»
Снова стучат в дверь.
– Да, – говорит Махмудов.
Входит новый морячок. У этого, в отличие от первых двух, решительный шаг, решительное лицо, решительный голос.
– Вам пакет, товарищ капитан! Просили передать из рук в руки! Разрешите идти? – спрашивает он, вручив пакет Махмудову.
– Нет, подожди, – говорит Махмудов, рассматривая пакет со всех сторон. – Чего вы с этим пакетом морочите мне голову? Опять от интенданта?..
Да, это тот самый пакет, с которым приходили первые два моряка, но не решились вручить командиру роты.
– Не могу знать, товарищ капитан! – рубит моряк.
– Какой же ты тогда связной?.. – Махмудов распечатывает пакет, вытаскивает из него бумажку, пробегает первые строчки – и багровеет, ругается по-азербайджански. Снова мечется по комнате.
Я протягиваю руку, он сует мне письмо. Я читаю. Письмо из отдела тыла штаба бригады. (Как там указано, пятое за последние три дня.) В письме капитану Махмудову категорически предлагается сегодня же сдать все обмундирование, оружие и личные вещи «пропавших без вести моряков отдельной роты автоматчиков».
– В очках этот интендант? – спрашивает Махмудов, налетев на связного.
– Так точно, товарищ капитан! – рубит моряк. – Как вы угадали, товарищ капитан?
– Сволочь он! Потому и угадал!.
Махмудов садится к столу и в каком-то бешеном порыве пишет ответ интенданту. Достает из тумбочки конверт, запечатывает письмо, протягивает моряку. Говорит:
– Хотя ты и хороший парень, но в связные не годишься!. Откомандировываю тебя обратно к разведчикам! Служи у Фомина! А этому интенданту скажи: если он появится у нашего дома, Махмудов сам, вот этими руками, прострочит его из автомата. И еще скажи ему: только через сорок дней – если они погибли! – он получит от меня свое интендантское барахло! Только через сорок! Если они не придут его счастье! Но они придут! – выкрикивает он. – У меня не такие ребята, чтобы «без вести пропасть»! Сам знаешь, какие это ребята, – произносит он уже шепотом, чуть ли не задыхаясь. Машет рукой: – Можешь идти!
Моряк круто поворачивается и вылетает из комнаты.
Махмудов еще минуту стоит неподвижно, в каком-то оцепенении.
– Нет, я сам должен поговорить с этим интендантом! Я ему должен сказать пару теплых слов!..
И с тем уходит.
«Да, горяч кавказец, – думаю я про Махмудова, – но справедлив! До интендантского ли имущества ему сейчас?»
Я долго жду капитана. От нечего делать смотрю в потолок, перебираю свои воспоминания о Кировабаде. Вспоминаю посещение могилы Низами. Находится она не так уж близко от города. Со мной идет сотрудник местной газеты Зейналов. В дороге нам попадаются развалины крепостных стен, заброшенные колодцы, обломки глиняной посуды. Зейналов поднимает с земли розовый черепок, внимательно рассматривает на нем узоры и спрашивает меня:
– Сколько, по-вашему, лет этому черепку?
– Ну, наверное, двести, – наугад отвечаю я.
– Восемьсот! – говорит он.
– Почему восемьсот, а не тысяча лет? – спрашиваю я.
– Потому что мы находимся над старым городом, разрушенным за три года до рождения Низами. Вон, видите котлован? Там как раз идут раскопки.
Мы направляемся к котловану. Знакомимся с руководителем экспедиции профессором Джафар-заде. Он нам рассказывает про находки среди развалин старой Гянджи.
Да, я и понятия не имел, что так много претерпела за свою долгую историю Гянджа.
В седьмом веке Гянджу разорили арабы. До них город был ограблен и разрушен персами. Потом пришли хазары, началась война хазар с арабами, и город опять сильно пострадал. Через некоторое время городом овладел турецкий эмир Вузан, а после землетрясения, во время которого город был снова разрушен, – грузинский царь Дмитрий. Через двести лет у стен Гянджи появился Тимур. Потом опять турки, после них персы во главе с Шах-Аббасом, и снова турки. Уже после изгнания турок город перенесли на то место, где он сейчас находится.
Попрощавшись с профессором, мы продолжаем свой путь.
Слева от нас проходит железная дорога. То и дело проносятся тяжелые товарные составы с нефтью, лесом, машинами, хлебом.
Справа по пыльной дороге на заготпункт едут арбы, запряженные буйволами. В арбах – горы хлопка.
Спутник мой обращается к возчику первой арбы:
– Отец, далеко ли до могилы Низами?
Тот рад побеседовать с нами, говорит:
– Вон, видите там, вдали, меж столбов белый камень? Это и есть могила Ших-Низами. Сами откуда будете?
Поговорив со стариком, мы с Зейналовым продолжаем свой путь, огибая хлопковые поля, но не сводя глаз с белого камня.
А на полях мелькают красные и белые платочки сборщиц. Молодые девушки проворно, обеими руками, собирают хлопок и поют.
Хотя уже осень, но солнце печет по-летнему. Решив немного отдохнуть, мы ищем тень, идем к сараю, у которого стоят трактора. Рядом обедают трактористы. Нас приглашают к столу, угощают белым виноградом.
– Чудный виноград! – говорю я.
– Изумительный! – соглашается Зейналов.
– Гянджинский виноград – лучший в мире! – говорит молоденький тракторист.
– Шутите! – смеется старший среди трактористов. – Самый обыкновенный виноград.
Мы благодарим гостеприимных трактористов и идем дальше. Снова огибаем одно хлопковое поле за другим. Белый камень все ближе, ближе. Наконец мы добираемся до него. Это мраморный обелиск на таком же мраморном основании.
Мы кланяемся могиле великого Низами, отходим в сторону и долго стоим в глубоком молчании.
Я просыпаюсь под утро. Тянусь за папиросой. Закурив, смотрю на койку Махмудова. Капитана нет, постель его аккуратно застлана.
Сую ноги в валенки, накидываю на плечи полушубок и выхожу на крыльцо. Мороз сразу же меня обжигает.
– Куда ушел капитан? – спрашиваю я у дежурного автоматчика.
– Куда он может уйти? – ударяя валенок о валенок, пританцовывая, отвечает автоматчик. – На большак, наверное. Встречать своих.
Я возвращаюсь в комнату, докуриваю папиросу и, одевшись, выхожу на улицу.
– Совсем, совсем не спит капитан. Одиннадцатый день уже, – говорит автоматчик.
Синее утро. Синие снега. Кругом все застыло в самых причудливых формах после утихшего бурана.
Я иду по улице. Под ногами хрустит снег. Поворачиваю на большак.
Уже где-то недалеко от автобата на большаке показывается растянувшаяся колонна ленинградцев. Я останавливаюсь, вглядываюсь в этих окоченевших, истощенных от голода, полусонных людей. Идут и старые, и малые. В тишине только скрипят полозья.
Наверное, в автобате не оказалось машин на Алеховщину, и теперь эвакуированные идут искать пристанище в Доможирове.
Еще издали среди пестро одетой толпы ленинградцев я вижу военного в полушубке. Догадываюсь: капитан Махмудов! Так оно и есть – левая рука у военного висит на перевязи.
Впрягшись в лямки, низко опустив голову, капитан тащит чьи-то саночки с тяжелой поклажей. Рядом с ним бредет старуха, запеленатая шалью крест-накрест, позади плетется старичок, закутавшись в одеяло.
Прижав левую руку к груди, не поднимая головы, Махмудов проходит мимо, не заметив меня. Я же его не окликаю, боюсь нарушить ледовое безмолвие на большаке.
В полдень я на почтовой машине уезжаю из Доможирова. Жар у меня резко поднялся. Нет, болеть мне лучше у себя в части в Алеховщине, здесь я вряд ли поправлюсь.
Я сижу в кузове почтового фургона с открытыми и бьющимися о борт дверцами. Смотрю задумчиво на удаляющееся село. И долго еще мне видится дом с вышкой и капитан Махмудов, ждущий на большаке своих автоматчиков.
Август 1967
Косов
ПЕРЕКРЕЩИВАЮЩИЕСЯ СЮЖЕТЫКомандный пункт гвардейского полка воздушно-десантных войск находится в подвале Господского Двора. Дом почти весь разрушен снарядами. Но крыша сохранилась, на ней загорают солдаты. Внутри дома устроена конюшня, и коней с трудом ведут по лестнице.
В подвале мрачно и сыро. Из соседних отсеков сильно пахнет вином. Но входы туда наглухо закрыты.
В обширном «вестибюле» подвала стоят столы, и за ними при свечах работают штабисты. Свечи не какие-нибудь, а метровой высоты, толстые, что полено, перевиты золотой лентой. Говорят, остались еще от немцев, у них здесь тоже стоял какой-то штаб.
Народу в подвале – не протолкнуться. И, как всегда перед началом наступления, много представителей различных служб – из дивизии, корпуса, армии, фронта. КП полка мне напоминает правление колхоза во время посевной. Приедет из райцентра этакий умница представитель, чаще всего заведующий баней или директор местного банка, учит уму-разуму колхозников – что сеять и как сеять. Умный председатель выслушает их, но дело сделает по своему разумению.
Командир полка подполковник Сизов напоминает мне того председателя, он бежит на передний край. Ну, а туда не каждому идти охота.
О Сизове доверительно говорят не иначе, как «этот ужасный Сизов». Своенравен. Не терпит возражений. Может пустить в ход кулаки. К тому же – не пьет. Ни капельки! И другим не разрешает! (Это тоже относят к отрицательным чертам его характера!) Где это видано – жить и работать в подвале и не попробовать прекрасные венгерские вина?
Не будь у Сизова также и других качеств, он выглядел бы злодеем. Но они есть, их немало. И они, в сущности, определяют лицо командира полка. Человек он собранный, волевой, храбрый. Впереди тяжелые бои с сильным противником, освобождение Венгрии, Австрии, Чехословакии, и он держит полк на строгом режиме: строг к себе, строг к другим.
Таким мне запомнились и КП полка, и Сизов, когда я был здесь третьего дня, еще до наступательных боев в районе Ловашберени.
Сегодня Господский Двор больше похож на покинутую хозяевами дачу. Всюду тишина, безлюдье. Конечно, ни одного загорающего на крыше, к тому же сеет дождик, он шел и вчера днем, и особенно сильно – ночью.
С другого конца двора навстречу мне идет майор Бугаев, инструктор политотдела армии. Мы здороваемся. Бугаеву я рад.
– Никак, ты тоже ищешь Сизова? – спрашивает Бугаев.
– Ищу! Он мне очень нужен.
– Ну, давай вместе искать.
Майора Бугаева я часто встречаю в полках. И часто он становится моим спутником. Тоже «представитель», но совсем другого толка. Человек он скромный, деловой. Не раз я его видел на горячих участках фронта, в особенности на нашем Севере, когда он в тяжелую минуту брал командование ротой или батальоном на себя. Вообще, мне посчастливилось знать многих отличных политработников как в 7-й отдельной, так и в 9-й гвардейской армии 3-го Украинского фронта. Все они пришли в армию с гражданки, с самых мирных профессий. Но очень быстро освоились с новой работой.
Мы с Бугаевым спускаемся в подвал. Оттуда раздаются громкие голоса, песни. Это нам кажется странным. На ступенях лестницы стоят заколоченные ящики, лежат катушки провода, свернутые тюфяки. Около них возятся солдаты.
Но нам никто толком не может объяснить, куда перебазируется командный пункт.
Пробираемся ощупью темным коридором.
В «вестибюле» все столы сдвинуты вместе, и за ними идет пир горой! Лукуллов пир! При метровых свечах!.. Прощаются с Господским Двором!
Чего только нет на столе!.. Жареные гуси, поросята, ковши с вином!
За столом – вестовые, ординарцы, солдаты комендантского взвода, роты связи. Народ это бывалый, никто не теряется при нашем неожиданном появлении, все наперебой приглашают к столу.
Да, представляю себе, что было бы сейчас, появись тут Сизов! Но Сизова нет, и можно быть уверенным, что он здесь не ожидается. Пирующие прекрасно осведомлены, где нынче находится командир полка.
И я, и Бугаев давно ничего не ели. Делать нечего – садимся за стол. Когда и где еще нам посчастливится подкрепиться? Выпиваем по стакану вина, съедаем солидную порцию всякой закуски, которую нам щедро накладывают в миски, и встаем. Бугаев, как старший по званию, в приказном порядке просит присутствующих «закруглиться», и хитрые штабники первым делом при нас убирают со стола вино, чем уже, конечно, успокаивают Бугаева.
Мы поднимаемся наверх, идем по двору, напоминающему обширный парк. Да это парк и есть! Дождик перестал моросить, но небо в свинцовых тучах, сыро, зябко. Идем молча, держа направление на проем в заборе, через который, как нам кажется, будет ближе добраться до деревни, где находится штаб дивизии.
Вдруг мы слышим какой-то странный крик.
– Что это может быть? – Бугаев останавливается.
– Похоже на крик филина, – говорю я, замедляя шаг. – Хотя филин будто бы кричит ночью…
Через небольшую паузу крик повторяется. Нет, это не филин! Не понять, что за птица.
И вдруг слабый голос зовет нас:
– Бра-а-а-т-цы-ы-ы…
Мы бежим на голос, рыщем по кустарнику. И натыкаемся на раненого – молоденького солдата, лежащего в грязи. Бугаев наклоняется над солдатом, спрашивает:
– Давно ты здесь лежишь?
– Третий день… Все кричу и кричу…
Мы переглядываемся с Бугаевым. Странный случай! Страшный случай! Как же так?.. В этом громадном парке стоял полк, и сейчас есть народ, неужели никто не слышал крика солдата? Почему же мы сразу услышали?
– Как же ты очутился здесь? – спрашивает Бугаев, приподнимая и усаживая солдата.
Тот запекшимися губами шепчет:
– Был ранен в разведке… В ночь с четырнадцатого на пятнадцатое… Сам дополз сюда… Думаю, здесь помогут… Где-то рядом должен быть медсанбат…
– Но ведь до переднего края отсюда шесть-восемь километров? – говорю я.
– Вот я и прополз… Ночью… А здесь выдохся…
– Но ведь еще вчера здесь стоял полк?.. Вокруг вертелось столько народу?..
– Я три дня кричу… Сил уж больше нет… Подходили многие… Все обещали позвать врача…
Мы с трудом поднимаем раненого разведчика и пытаемся поставить его на ноги. Но он не может стоять на ногах. Они у него сильно побиты. К тому же он потерял много крови. Его всего трясет, как в приступе озноба или лихорадки.
Мы не знаем, что с ним делать. Решаем вынести к дороге, посадить на первую попавшуюся машину, отправить в медсанбат… Бугаев взваливает разведчика на спину, тот обхватывает его за шею, я поддерживаю сзади, и мы идем.
Но через сотню шагов Бугаев останавливается, и мы осторожно опускаем раненого на землю.
– Ну и тяжел ты, братец! – говорит Бугаев, вытирая пот со лба.
– Отсырел в грязи, – говорит жалостным голосом разведчик. – Полежи с мое три дня в грязи… Ночью шел дождь…
Теперь взваливаю раненого на спину я. Но через сотню шагов и я останавливаюсь, перевожу дыхание.
Сменившись по нескольку раз, мы все же выносим разведчика через ворота на шоссе. Недалеко отсюда, оказывается, находится палатка, полковой медицинский пункт.
Мы несем разведчика туда.
Палатка стоит на поляне, в стороне от шоссе. Вокруг нее лежат человек сорок тяжелораненых, – легкораненые обычно сами добираются до медсанбатов.
Возле раненых хлопочут молоденький фельдшер-лейтенант и медицинская сестра – тетка с одутловатым серым лицом. Тяжело смотреть на этих замученных и обалделых медиков. Помощь надо оказать всем одновременно, здесь каждая минута дорога для спасения человека.
Мы кладем нашего разведчика на один из валяющихся тюфяков. Рассказываем лейтенанту историю раненого.
– Сейчас, сейчас! – говорит лейтенант и бежит куда-то со шприцем.
Наш раненый как-то успокаивается, закрывает глаза.
Я брожу по поляне. Лежат здесь больше раненые в живот. Это почти, если не совсем безнадежные. Конечно, многих можно бы спасти, положи их сейчас на хирургический стол. Но медсанбаты еще в тылу или, в лучшем случае, на марше. И многие из лежащих у палатки умирают. Умирают тихо, без крика, без стона. Гаснут, словно догоревшие свечи.
Лейтенант и медсестра подбегают к нашему подшефному, разрезают у него ножницами голенища сапог, и нашим глазам представляется страшная картина: вместо ног у него какое-то почерневшее месиво из кожи, крови и костей. Медсестра разрезает раненому штанину снизу вверх, оголяет колени. Там тоже все опухло и почернело.
Лейтенант натягивает штанину обратно, выкидывает в сторону кирзовые сапоги, встает, качает головой, говорит:
– Ничем я ему не могу помочь. Немедленно везите в медсанбат!
– Ничем?
– Ничем! – твердо отвечает он. – Накормите его, возьмите в палатке кашу, кофе, какао, хлеб! – И он бежит от нас. Но снова возвращается: – Помогите мне достать какой-нибудь транспорт!
– Хорошо! – обещает Бугаев и обращается ко мне: – Ты распоряжайся здесь, а я попробую достать машину! – И он чуть ли не бегом направляется на шоссе.
Я начинаю «распоряжаться». Велю прежде всего перевязать разведчика. Потом пытаюсь накормить его. Он с трудом съедает две ложки каши и отворачивается. Делает несколько глотков кофе. И с закрытыми глазами откидывается назад. Я приношу из палатки два одеяла и плотно его укрываю. Мне кажется, что наш подшефный засыпает.
Я замечаю, что и лейтенант, и медсестра все время убегают к раненому, лежащему чуть в стороне от других. Интересно, что это за важная персона?
Я решаю взглянуть на него.
Но это, оказывается, всего-навсего немецкий унтер-офицер. Не простой только, а из дивизии СС. Немец – рослый детина. Лежит он на плащ-палатке, вытянувшись во весь рост, руки по швам, а потому кажется неестественно длинным. Голова запрокинута назад, губы сжаты, рыжие волосы растрепаны, глаза устремлены в небо.
Рядом с немцем на коленях стоит медсестра. В руке у нее термос. Она пытается напоить унтера из металлического стаканчика. Но тот мотает головой. Еще сильнее сжимает губы.
К нам подходит молоденький, лет восемнадцати, солдат с закинутым на ремень автоматом. Это – охрана, толмач, опекун немца.
– Что это у вас в термосе? – спрашиваю я у сестры.
– Какао, товарищ капитан, – виновато отвечает она.
– Так какого черта он не пьет?
За нее отвечает опекун:
– Он боится, что его отравят, товарищ капитан.
– Переведите ему! – говорю я солдату. – Мы не немцы! Мы русские! Мы никого не травим.
– Я ему говорил, – снисходительно улыбаясь, отвечает опекун. – Не верит. – И он, нагнувшись к раненому, начинает лопотать по-немецки.
Немец, глядя в сторону, качает головой.
– Вот видите! – говорит опекун.
– Почему вы за ним ухаживаете в первую очередь? – спрашиваю я у сестры.
Опять за нее отвечает опекун:
– Приказано, товарищ капитан. Приказано сохранить ему жизнь. Эсэсовец нужен как «язык». – И, хорошо осведомленный в делах полка, он рассказывает много интересного про дивизию СС. Кочующая эта дивизия. Ее видели на разных участках фронта. Видимо, дивизию используют как ударную силу. Унтер-офицеру надо во что бы то ни стало сохранить жизнь! Через него, может, удастся узнать что-нибудь новое об этой дивизии. Ведь еще вчера утром она стояла против полка Сизова, а когда в 14.45 началось наше наступление и артиллерия накрыла весь передний край противника, то немцев там уже не оказалось.
Да, я помню вчерашние бои, помню хорошо и этот передний край. Он был, видимо, построен наспех и выглядел довольно-таки жидковатым: несколько рядов колючей проволоки, а за ней – кое-как отрытые окопчики и слепленные землянки. Ну, конечно, наша артиллерия легко все это сровняла с землей. Уцелели в окопчиках и землянках только одиночки. И то полусумасшедшие! Не шутка – час просидеть под непрерывным шквальным огнем. Но убитыми и пленными оказались не немцы, а мадьяры!.. У убитых я видел что-либо белое в руке – простыню, наволочку, рубаху, носовой платок. Видимо, мадьяры-салашисты собирались сдаться в плен, но опоздали, заговорила артиллерия… Ну, а куда же делась дивизия СС?.. Это я узнаю сейчас от опекуна. Оказывается, немцы за час до нашего наступления отвели свою дивизию в тыл, а на ее место поставили своих союзников – мадьярскую дивизию. Под огонь!.. Но сегодня отдельные роты эсэсовской дивизии снова появились на некоторых участках. Всюду ведут ожесточенные бои. Дерутся до последнего, в плен не сдаются.
На всякий случай я достаю записную книжку.
– Спросите, как звать унтер-офицера?
– Я знаю. Пауль Ленш, – отвечает опекун.
Услышав свое имя, немец вздрагивает, смотрит на меня взглядом затравленного зверя.
– Переведите ему: убивать я его не собираюсь.
Опекун, широко улыбаясь, переводит. И что-то еще добавляет от себя.
– Спросите, – говорю я, – откуда он родом?
– Из Кельна! Слышали про такой город?
– Слышал… Сколько ему лет?
– Двадцать четыре, я уже спрашивал.
– Как он попал в плен?
– Он командир взвода. У него осталось семь солдат. Наши всех их перебили, а его, раненого, взяли в плен.
Увидев, что мы мирно беседуем, снова подходит сестра с термосом, пытается напоить унтера. Но тот снова подбирает губы, качает головой.
Я оставляю немца в покое и отхожу от него. Меня сопровождает опекун. Он с чувством превосходства тут разгуливает среди раненых. Шутка ли: единственный, кто знает немецкий! И шпрехает довольно-таки бегло. Откуда он знает немецкий?
– У нас была хорошая учительница, – отвечает он на мой вопрос и с чувством благодарности произносит ее имя.
– Да, если бы у всех были такие, – с сожалением говорю я и оставляю его.
У канавки сидит девушка, младший сержант. Она нет-нет да и крикнет: «Помогите!» Она вовсе не вопит о помощи, она просто дает о себе знать.
Я подхожу к девушке. У нее оторвана правая нога выше колена. Перевязана каким-то тряпьем, которое уже успело почернеть от крови. Почернели и брюки. В руке девушка держит кусок ржаного хлеба, ест и плачет.
Рядом с нею старшина – тоже весь в крови. У него пять ран; к тому же он весь изрешечен мелкими осколками. У него шоковое состояние! Пляска святого Витта! Страшно смотреть на старшину. Его бьет мелкая дрожь. Набычившись, он с необыкновенным трудом становится на колени, упирается головой в землю и кувыркается. Он ничего не слышит, ничего не видит, ничего не соображает.
А девушка ест хлеб, вгрызаясь в него большими, крепкими зубами, и свободной рукой ловит старшину за руку, почему-то держит его за кончики пальцев, сквозь слезы повторяет одно и то же:
– Вовка, я рядом, Вовка, это Нина говорит!.. Ой, господи, он ничего не слышит!
А Вовка снова встает на колени и снова кувыркается. Я тащу к ним лейтенанта. Подбегает сестра.
– Сдерите с нее прежде всего это тряпье! – приказывает лейтенант.
Сестра хватает из кармана халата ножницы и несколькими ловкими взмахами разрезает брюки на Нине. Нина мертвой хваткой вцепляется в сестру.
– Ой, мамоньки, не могу, ой, не буду! – плачет и умоляет она.
– Некогда, некогда с тобой возиться! – прикрикивает на нее сестра и по частям срывает разрезанные брюки. – А ну-ка, товарищи мужчины! Отвернитесь! – командует теперь сестра. Пожалуй, это больше относится ко мне.
Вместе со мной, из солидарности, что ли, отворачивается и лейтенант.
– Ну, подумаешь, штанишек у нее нет. Эка беда!.. Куда же ты их подевала? – спрашивает сестра. – А брюки я тебе сейчас подберу, что-нибудь поновее, этого добра хватает.
Я отхожу от них. Лейтенант и сестра накладывают Нине жгут намного выше колена. Кровь они приостанавливают, потому что забинтованный обрубок ноги выглядит совсем белым. Сестра, ворчливая тетка, поднимается и идет в «покойницкую». Она внимательно осматривает умерших. Выбрав на ком-то брюки поновее, снимает их и несет Нине. С трудом натягивает на нее. Вторую, болтающуюся штанину аккуратно загибает и пришпиливает булавкой.
Усталой рукой сестра откидывает прядь со лба, говорит:
– Так и бинт будет лучше держаться. Теперь ты выглядишь молодцом. Правда? – спрашивает она, снова увидев меня рядом с собой.
Нина лезет по карманам брюк и вытряхивает из них содержимое: вылинявший сатиновый красный кисет, самодельный мундштук, сухарь, – и все это безжалостно отшвыривает в сторону. Потом срывает самодельный кармашек, пришитый к поясу изнутри брюк. И тоже отшвыривает! Из кармана выпадает помятый конверт. Видимо, у покойника это было самое дорогое.
Я поднимаю письмо, верчу его в руках. Сестра собирает все содранное с Нины и несет в кювет.
Нина кричит:
– Ой, мое зеркальце! Ой, моя губная помада!
– Дура! – ворчит сестра, неся ей вытащенные из карманов старых брюк и зеркальце, и помаду. – До помады ли тебе сейчас?
А лейтенант тем временем уже осматривает старшину, задрав ему рубаху. Видимо, это он делает вторично, потому что его ничто не поражает. А у старшины и живот, и грудь в глубоких рваных ранах. Лейтенант в отчаянии разводит руками. Но подходит сестра, и они вдвоем принимаются что-то делать со старшиной. Трудно с ним, он все время норовит встать на колени.
Я отхожу с письмом в сторону. Читаю торопливые девичьи строки. Потом задумчиво иду мимо «покойницкой», подхожу к солдату, которому адресовано письмо. Молодой парень двадцати-двадцати двух лет. Гвардейский знак на груди. Думаю: как девушке написать о смерти ее любимого, какими словами?.. Вряд ли это сделает здесь кто-нибудь другой, и я прячу письмо в полевую сумку.
Снова я возвращаюсь к Нине. Старшина перевязан таким толстым слоем бинтов, что ему не опустить обратно рубахи.
Лейтенант и сестра бегут к другим раненым. Нина же, положив хлебную краюху на здоровое колено, обеими руками упирается в грудь Вовки, чтобы он не вздумал подняться. А старшина пытается это сделать! Он царапает землю вокруг себя, хрипит, упирается то на один, то на другой локоть. Нина нет-нет да схватит горбуху, оторвет кусок зубами, проглотит его и снова принимается успокаивать старшину:
– Вовка, я рядом, Вовка, это Нина говорит!..
Кем ей приходится старшина?
Из разговора с Ниной я только успеваю узнать, что они оба связисты: она – телефонистка, он же – командир взвода связи. Их ранило разрывом снаряда, когда они вышли на линию искать обрыв.
Позади меня раздается шум, крик. По шоссе катится большая толпа в какой-то бешеной круговерти. Я оставляю Нину и иду толпе навстречу.
Это ведут девушку под охраной двух старшин-богатырей, которые прикладами автоматов разгоняют солдат, – те что-то кричат, размахивают в ответ своими автоматами. Нет-нет, старшины кому-нибудь из солдат дадут подзатыльник.
И снова шумит, вопит толпа.
Девушка светловолосая, красивая, – это я вижу издали. В чем же она могла провиниться?.. Только потом, приглядевшись, я замечаю, что девушка в немецкой форме. Немка!
Я смешиваюсь с толпой, спрашиваю у соседа:
– Где вы ее захватили?
– Сама, сука, перешла!.. Хахаля своего ищет! – взрывается сосед, сжимая автомат на груди. А еще смоленская, сволочь! – Он кипит от гнева.
«Наша девушка… в немецкой форме?.. Тут что-то не так…» – думаю я.
Из бестолковых отрывочных реплик и объяснений я узнаю, что да, девушка из Смоленска, но не желает ни с кем объясняться; что да, она снайпер эсэсовской дивизии; что да, сама добровольно перешла к нам и винтовку свою принесла, снайперскую. А перешла она к нам потому, что ищет мужа, взятого нашими в плен.
«Не Пауля Ленша?..» – думаю я.
Так оно и оказывается. Толпа с шоссе сворачивает к палатке.
Тут и старшины, и военфельдшер, и сестра преграждают толпе дорогу.
А девушка сразу находит своего Пауля среди раненых и кидается к нему. Она громко плачет, садится рядом. Но немец, ко всеобщему удивлению, не проявляет особых чувств, радости. Наоборот, он даже, кажется, огорчен ее приходом, машет рукой, что-то говорит с гневом…
Сцена довольно-таки тяжелая. Все оставляют их наедине, отходят в сторонку. Даже бушующая минуту назад толпа затихает. Многие направляются на шоссе.
