Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 45 страниц)
УДИВИТЕЛЬНЫЙ СОН
…И снится мне удивительный сон. Будто бы я нахожусь с пионеротрядом на берегу моря. Здесь в гранатовой рощице разбит лагерь, и сотни мальчиков и девочек загорают на золотистом песке, купаются в упругих зеленых волнах Каспия.
Вблизи лагеря нет пресной воды, и за нею ходят к колодцу, куда-то далеко в степь. Здесь останавливаются караваны верблюдов, пастухи поят стада овец, крестьяне берут воду для поливки огородов.
Вот мы приходим за водой к колодцу, а у него собралась большая толпа, все машут руками, кому-то грозят.
Что могло случиться?
Говорят, что кулаки из ближней деревни бросили в колодец дохлую кошку; они боятся за свои виноградники, хотят отвадить пионеров от этих мест.
Потом я вижу себя у большого искрящегося костра. Синяя ночь. Пионеры закапывают в золу картошку и – чудно! – поют на каких-то неизвестных мне языках: «Здравствуй, милая картошка…» И пионеры – разных национальностей: негры, индусы, китайцы… Вперед выходит наш вожатый и говорит:
– Как же нам жить здесь без воды? Может, кто-нибудь подскажет?
И кто-то ему отвечает, что надо вырыть новый колодец.
Кто-то советует послать за помощью в город: здесь каменистая земля, самим ничего не сделать.
И вот в город уходит группа пионеров. Мы долго смотрим им вслед. Темнеет, исчезает горизонт, потом наступает утро… И мне вдруг будто бы слышится крик:
– Машина! К нам идет машина!
Все вскакивают и смотрят на дорогу: да, в облаке пыли к нам идет машина. Вот она поворачивает в сторону лагеря, и тогда все бросаются ей навстречу.
В стареньком фордике рядом с шофером сидит рабочий в синей блузе. Я вглядываюсь в него и… узнаю. Да ведь это же наш Тимофей Миронович Павлов!
Я кричу Виктору, хотя и не вижу его рядом:
– Виктор, твой отец приехал!
Все удивляются приезду Павлова. Откуда они его знают? Оказывается, он знаменит, как буровой мастер, во всем мире. А я-то и не знал! Он приехал к пионерам, чтобы пробурить… колодец.
Тимофей Миронович выходит из автомобиля, улыбается, спрашивает:
– Ну, как вам отдыхается здесь, ребята?
– Да вот до вчерашнего дня у нас все шло хорошо, – с печальным видом объясняет ему вожатый.
Тимофей Миронович понимающе кивает головой, точно хочет сказать: «А теперь плохо? Знаю, знаю. Слышал краешком уха. Потому-то и решил по пути на промысел завернуть к вам. Не горюйте, будет у вас хорошая вода!»
На дороге в облаке пыли показывается еще одна машина, грузовая. Она тоже поворачивает в сторону лагеря, останавливается рядом с легковой. Из кузова на землю выпрыгивают рабочие.
Мне кажется, что Павлов их за что-то ругает. Не за то ли, что они сильно отстали от его машины?
Ну да, так и есть. Шофер объясняет, почему это случилось, тычет рукой в шину, она будто бы спустила в дороге…
Павлова я больше не вижу, а рабочие, сбросив с себя куртки, берут в руки лопаты. И происходит чудо! Не успевают они коснуться лопатами земли, как перед нами появляется глубокий колодец. Мы дико кричим от радости (хотя крика я не слышу), а поверхность колодца все расширяется и расширяется и на наших глазах превращается в большое озеро с чистой, прозрачной водой.
А потом я вижу другую картину.
Ночь. Мы сидим у костра. Поем. К нам подсаживаются пионеры, вернувшиеся из города. Они сбрасывают с плеч тяжелую ношу.
– Чтобы больше не повторился такой случай с колодцем, – рассказывают они, – нам посоветовали поставить пионерский пост.
– И ночью? – спрашивают со всех сторон.
– И ночью! Для этого мы принесли…
Пионеры распаковывают два тяжелых тюка. Там оказываются проржавленные кинжалы и тесаки. У костра раздается дружный хохот…
Потом я вижу новую картину.
Та же ночь. В степи ярко светят автомобильные фары. Мне слышится голос Виктора:
– Ты знаешь, Гарегин, кто к нам сейчас приехал?
– Кто?
– Приехал твой отец.
– Мой отец? Он давно умер, он не может воскреснуть, это я теперь хорошо знаю.
– А я тебе говорю – он!
Взявшись за руки (хотя я не вижу Виктора), мы бежим в степь. Но я еще издали замечаю старенький фордик, что приезжал к нам утром, и окруженного пионерами Тимофея Мироновича. Они идут смотреть озеро…
– Гарегин, ты спишь? – слышу я сквозь сон голос матери.
Я вскакиваю с постели. Я весь в поту. Сердце у меня бешено колотится.
– Да, ма, я немножко подремал, – отвечаю я, прижав руки к груди, боясь, что сердце выскочит.
– А я тебя зову, зову. Ты не знаешь, где эта Гренада?.. Про нее всё поют и поют внизу.
– Знаю, ма. В Испании.
– А что, разве там так плохо живется крестьянам?
– Да, ма. И не только в Гренаде.
Мать, видимо, наматывает нитку на копье. За этим занятием она обычно отдыхает, а потому позволяет себе поговорить и пофилософствовать.
– Говорят, испанцы – горячий народ. Разве они не догадываются, как им поступить?
– Не знаю, ма, – отвечаю я. – Но не зря ведь поехал воевать с белыми этот парень с Украины. Жаль, что его убили в бою.
Я жду, что мать еще о чем-нибудь спросит, но она молчит. Я смотрю в потолок и в тончайших трещинках, прорезывающих его во всех направлениях, вижу мир, опоясанный тысячью дорог, из которых одна будто бы ведет в Гренаду, кажущуюся мне выжженной степью с далеко разбросанными развалинами древних крепостей, а другая – в дедушкину деревню, утопающую в садах, полных спелых яблок, груш, айвы, где воздух звенит от стремительных горных речек.
Я все жду. Но мать больше ни о чем не спрашивает. Она, наверное, уже начала работать. А когда она работает, то бывает очень сосредоточенной и тут ей не до разговоров. Она ведет счет петлям в уме, а их в каждом ряду торы набирается много тысяч.
«Вот поправлюсь, встану с постели и пойду искать какую-нибудь работу. Но – настоящую! – думаю я. – Хорошо бы, конечно, устроиться на завод. Учеником слесаря. Стоять бы за тисками и пилить напильником… Или рубить зубилом. – Я тяжело вздыхаю, потому что хорошо понимаю, что сделать это совсем не просто: заводов в Баку не так уж много, а мальчиков вроде меня, наверное, тысячи. К тому же мне только тринадцать, а не семнадцать лет!.. Но может быть – пойти на промысел?.. Стать нефтяником?.. Как Тимофей Миронович?.. Добывать нефть тоже не так легко, как это может показаться со стороны. А то – пойти в порт?.. Там, пожалуй, легче, чем где-либо, найти работу: на дню сколько пароходов, шаланд, киржимов приходит с грузом из Астрахани, Красноводска, Петровска и других портов! Потом – скоро открывается бакинская ярмарка, и, наверное, сейчас персидские купцы тоже всеми возможными средствами спешат перевезти в Баку как можно больше кожи, риса, фруктов, кенафа и другого добра… Да, пожалуй, в порту легче всего будет найти работу…»
Из раздумья меня выводят певцы: внизу, во дворе, все надрывается мандолина, и теперь они поют: «Взвейтесь кострами, синие ночи…».
Поют звонко, во весь голос, от всей души.
1957—1960
Ленинград
ДОКЕР
Роман
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая– Нет, дорогой, не могу я тебя устроить на работу. – Гусейн-заде – начальник погрузочных работ Морагентства – откидывается назад и сладко зевает, хлопая тяжелой и широкой ладонью по губам. Ему явно со мною скучно! – Нет у меня никакой вакансии – ни на маркировщика, ни на складского рабочего, ни на кого другого.
«Злой дядька! А говорят – сам из грузчиков, добряк».
Опустив голову, я тереблю в руках кепку, переминаясь с ноги на ногу. Невольно любуясь своими огромными сапожищами. «Да, им сносу не будет. Неужели они не произведут впечатления на начальника?»
– А на пароход?.. На какую-нибудь шаланду?.. Я бы делал любую работу, – говорю я и поднимаю голову.
– Это не по моей части, дорогой. Подымись этажом выше. – Он тычет пальцем в потолок и снова, на этот раз с хрустом, зевает во весь рот.
Но я уже был наверху.
– А куда-нибудь в артель… грузчиком?
Гусейн-заде нацеливается в меня прищуренным глазом. Справа от него на столе лежит учебник алгебры и раскрытая тетрадь, исписанная какими-то пьяными и пляшущими цифрами, величиной с пятак. («Учится он, что ли?») Слева стоит медная пепельница в два килограмма, похожая на персидскую чашу, до краев набитая окурками.
– Грузчиком?.. Амбалом, значит?.. – Гусейн-заде приоткрывает глаз, подозрительно смотрит на меня, пожевывает губами. – Не очень большой ростом, можно сказать, мальчик. Говоришь – восемнадцать лет? – Он кладет руки на стол и сжимает их в кулаки – каждый размером с кувалду. – В кадровую артель тебя не возьмут. Там норма на день семь – десять тонн груза на человека. Знаешь, это сколько? Четыреста – шестьсот пудов!.. А к сезонникам или к «бродягам» в двадцать седьмую артель, если даже прикажут Гусейну-заде, – не пошлю.
– К бродягам? – спрашиваю я.
– К бродягам и бандитам! – вдруг взрывается он, слегка стукнув кувалдами по столу. Пепельница подпрыгивает довольно-таки высоко. Потом он обращается ко мне с удивительной откровенностью: – Посуди сам, дорогой… Неделю назад нашим артелям выдавали спецодежду… Я приказал выдать и «бродягам»… Ты думаешь, они пришли, сказали: «Спасибо, Гусейн-заде»? Вот! – Он выбрасывает кувалду через стол, показывает кукиш. – В обед пятнадцать человек из этой артели получили костюмы, ботинки – и убежали с работы. Осталось теперь в их шараге семь человек. Тоже не сегодня-завтра убегут. Бандиты это или не бандиты? Бандиты! – Он встает, подходит к раскрытому окну. Делает несколько жадных глотков раскаленного воздуха. – Я бы их давно разогнал, – тут он расстегивает пуговицу на косоворотке, – да рабочей силы не хватает. Большой грузооборот! Но много и пустяшного груза, а расценки – копейки. Хорошую артель на него не поставишь, в два дня прогорит. Вот так, дорогой. – И он беспомощно разводит руками.
Мне жалко Гусейна-заде. И начальникам, выходит, не всегда бывает сладко на работе. Я откланиваюсь и выхожу.
Некоторое время я стою в растерянности на прокаленной солнцем, грохочущей от шума телег, дрог, грузовиков улице, потом становлюсь в ощетинившуюся сундучками и узлами очередь крестьян, штурмующую ворота пассажирской пристани, что против Морагентства. Хочу пробраться на пристань, узнать, не здесь ли работает двадцать седьмая артель «бродяг».
Но когда я добираюсь до ворот, контролер отшвыривает меня в сторону, как и других безбилетников.
Я иду на «пятачок». Мне ничего другого не остается, как дождаться кого-нибудь из пристанских работников, у них спросить о двадцать седьмой артели.
И на «пятачке» много крестьян. Многие здесь располагаются с семьями. В какие неведомые дали они собираются?.. Ох, ох, это лето тридцать первого года!..
«Пятачок» – это своеобразная портовая «достопримечательность». Здесь, в разных его концах, два конкурирующих между собою старичка готовят на мангалах дешевый шашлык на деревянных шампурах. У них есть постоянные покупатели среди грузчиков. Некоторые здесь годами завтракают и обедают. Но главными клиентами являются жулики, которые давно на «пятачке» устроили свою «хазу» – правда, без всяких тайн, выставленную напоказ. «Большая хаза», или что-то вроде «Кавказской корпорации», у них находится в Ростове. На «пятачке» у жуликов – перевалочный пункт, место явок. Здесь же они отдыхают, дуются в «очко» и в «буру».
Вот и сейчас у них идет крупная игра. У каждого рядом стоит трехлитровая бутыль белого виноградного вина, разная закуска, остывший шашлычок, который время от времени старички заменяют свеженьким. Жулики – народ богатый. Вон какие у них «банки»: 300 рублей, 500 рублей. Годовой заработок рабочего человека!
Стоят вокруг них приезжие бабы и мужики и, как видно из их разговоров, ошалевают и от этой игры, и от этой раздольной жизни. Хорошо жить в городе, только бы на работу хоть какую устроиться, найти крышу над головой. А там – все наладится… А работа не страшна. Страшнее деревенской ведь не бывает работы.
Правда, думая так, они не ведают, чем промышляют сидящие за этими бутылями, банкуя гору скомканных червонцев. И на нефтяных промыслах приезжие еще не бывали, не знают они того, что это за дьявольский труд – добывать нефть из земли, дышать нефтяными газами, ходить в пропитанной нефтью одежде, к тому же в такую нестерпимую жару. Рабочему человеку тоже ведь ничего не дается легко!..
На толстых бамбуковых костылях, высоко вскидывая параличные ноги, среди крестьян толчется Махно – главарь всей этой большой шайки жуликов. Он моего возраста, может года на два старше. У него детское улыбчатое лицо, голубые-преголубые глаза. А волосы, цвета спелой ржи, ниспадают на самые плечи, как у монаха. Но, говорят, жестокости он необыкновенной, и потому никто от Ростова до Одессы не желает связываться с его шайкой.
Махно подходит то к одной группе крестьян, то к другой, балагурит с бабами, но те думают, что он нищий или юродивый, отмахиваются от него:
– Иди, иди, милой, бог поможет.
– И без тебя тошно, паря, катись-ка ты.
Махно подзывает к себе крестьянских ребятишек, уводит их к старичкам шашлычникам, угощает поджаренным на палочках мясом, попахивающим дымком. Такого ребятишки никогда не ели, и они в восторге от Махно.
Потом он тащит их к ларьку, покупает с десяток бутылок лимонада, каждому сует по горсти дорогих конфет.
– Ой, бабы, хромой-то приворожил ребят! – всплеснет руками то одна, то другая крестьянка…
Я тоже толкаюсь среди деревенских. Судя по всему, это приезжие из северных областей России, с Украины, с Кубани и Дона, с Волги.
«Кулачье, наверное, какое-нибудь, – думаю я. – Кто же бежит от коллективизации?»
Из ворот пассажирской пристани выходит маркировщик с банкой краски в руке и направляется через дорогу в сторону вещевого склада Морагентства.
Я бегу ему наперерез, спрашиваю про двадцать седьмую артель.
– Двадцать седьмая? – Маркировщик смотрит на меня таким недобрым взглядом, точно вот-вот плеснет краску в лицо. Цедит сквозь зубы: – Ищи-ка, друг, эту шарашку на лесной пристани. Не хватало еще, чтоб работала на пассажирской. Знаешь, где лесная?..
Еще б не знать! Я тут хорошо все изучил, на берегу. И давно! Ведь это уже третья моя попытка устроиться на работу в порт. Первый раз я приходил сюда года три назад. Не приняли. Даже посмеялись: как такое могло прийти мне в голову?.. Приходил в прошлом году. Опять не приняли. Теперь снова отказали.
Нет, мне больше невозможно оставаться в русских сапогах – горят ноги. Раз уж они не произвели никакого впечатления на Гусейна-заде, – к черту их! Я снимаю сапоги и, стянув их поясом, перекидываю за плечо, уныло плетусь мимо пристаней и пакгаузов, у которых какие-то старички и старухи с веничками в руках чуть ли не по зернышку собирают в совочки рассыпанную пшеницу. По лаптям видно – не местные жители, крестьяне из глубинных районов России.
Но на лесной пристани тоже нет двадцать седьмой артели!
Нахожу я артель только на окраине города, на железнодорожной пристани. Но грузчиков в ней только шестеро.
Я сажусь под навесом товарного склада и наблюдаю за ними. Что это за люди? Почему все их ругают?
Грузчики-бродяги гоняют с места на место порожние вагоны, дурачатся, как дети, окликая и подзадоривая друг друга, хотя, судя по всему, самому молодому из них должно быть не менее тридцати лет. Это рыжеволосый, краснолицый, весь в веснушках грузчик, которого иногда называют по фамилии – Киселев, а чаще по кличке – «С легким паром». Оттого, что у него красное, как бурак, лицо, он и на самом деле кажется только что вышедшим из бани.
Молодым выглядит и самый рослый и симпатичный среди шестерки – Романтик. Интересно, почему Романтик? Его иначе и не кличут, хотя часто – искаженно: то Романтюк, а то и Рамантек. Этот, видно, грамотей. Из-за пояса у него выглядывает какая-то книжонка.
К ним можно причислить и Агапова – он среднего роста, сухопарый, похож лицом на мальчишку, и – с натяжкой – Чепурного, грузчика с резкими движениями, быстрыми, далеко упрятанными глазами, хищным носом, цыганистого по всему своему виду.
Остальные двое – люди хмурые, грузные. Им давно, наверное, за пятьдесят. Их ни разу не окликнули ни по фамилии, ни по кличке, и я окрестил одного Угрюмым, а второго – Глухонемым стариком.
Но чем больше я наблюдаю за баловством «молодых» – старички в это время покуривают себе, – тем больше нахожу в нем смысла: они сгоняют на одну линию порожние вагоны, раскиданные по всей пристани. Не трогают они только пульмановский вагон, сиротливо стоящий в стороне.
Вскоре на пристани появляется невысокого роста человек с усталым и испитым лицом, но аккуратненький с виду, в галстучке, в чистенькой спецовке. Заложив руки за спину, он неторопливым, ровным шагом направляется к грузчикам. Первым замечает его «С легким паром», Киселев, и подает сигнал товарищам: «Горбачев идет, Горбачев».
Старички присоединяются к молодым, и вместе они идут навстречу Горбачеву.
– Здорово, старшой! – кричит Агапов и весело машет ему рукой.
Машут руками и другие грузчики.
– Здорово, здорово, – нехотя отвечает Горбачев, видимо совсем не расположенный ни к бурному проявлению чувств, ни к шутке. – Что – еще не начинали работать?
– Прохлаждаемся, стало быть, товарищ старшой. Как и ты! – Оскалив зубы, Киселев, подходит к Горбачеву. – Нешто мы хуже тебя?
«Ай да язычок!»
– Ну, с меня нечего брать пример! – Старшой хмурится, но чинно со всеми здоровается за руку. – Я один, вас целая артель.
– С утра ждем паровоза, – вмешивается в разговор Агапов. Он кивает на пульмановский вагон: – Самим этого черта не сдвинуть с места.
Старшой вытаскивает из нагрудного кармана часы, качает головой:
– Да, поздновато. Уже половина двенадцатого. Скоро обед. – И хотя тем же неторопливым, ровным шагом, но решительно направляется к вагону.
Все молча идут за ним. Становятся в ряд. Заложив левую руку за спину, старшой правой упирается в стенку вагона, негромко командует:
– Раз, два, взя-а-а-лии!
Грузчики с ухмылкой переглядываются, но налегают плечом на вагон; вагон же – ни с места.
Тогда старшой уже двумя руками упирается в стенку вагона. Снова командует, но погромче:
– Раз, два, взя-ал-ли-и-и!
Но вагон стоит, как скала.
Старшой закидывает руки за спину и прогуливается вдоль вагона; спрашивает:
– А что – разве «Казанская сирота» не на работе?
– Вишь ли, старшой, Шарков дрыхнуть прилег маленько, – говорит Киселев.
– Так надо его поднять! Как же вы, черти, не догадались! – Он складывает ладони рупором, кричит: – Ша-а-арко-о-ов!..
Немного погодя в дверях склада появляется горбящийся человек, с руками чуть ли не ниже колен. Это, видимо, и есть седьмой грузчик артели, – старшой не в счет. Он в меховой облезлой шапке – в такую жару! – в выцветших от солнца рыжих рваных сапогах, в кожаном фартуке поверх брезентовой робы. С заспанным лицом он проходит мимо меня и, осторожно переступая через рельсы, водя руками перед собой, как это делают подслеповатые люди, идет по шпалам к вагону.
Киселев и Агапов подбегают к нему, хватают под руки и со смехом волокут к старшому.
– Давай, Шарков, твоего «мордвина», – говорит Горбачев. – А то вагон не сдвинуть с места.
Шарков близоруко щурится на всех, говорит с татарским акцентом.
– Да бросьте, ребятка! Не балуй! – Он пытается вырваться из цепких рук приятелей и бежать, но его крепко держат.
– Давай, давай! – строго говорит старшой. – Подгоним вагон к самому складу, вам же ближе будет таскать груз.
– Да нет, ребятки, не буду! – Шарков снова пытается вырваться. – Народу много на пристани. Не буду!
– «Народ, народ»! – передразнивает его старшой незлобливо. – Не благородные девицы, ни черта с народом не станет.
«Что, интересно, просят у него?» Я с любопытством наблюдаю за грузчиками. Они же – все широко улыбаются. Даже припадающий на правую ногу Глухонемой старик.
Шарков наконец поддается уговорам, с силой бьет шапкой о землю (Киселев тут же ее поднимает, натягивает ему на голову), подходит к вагону, упирается плечом в стенку, все охотно следуют его примеру, старшой кричит мне: «Эй, парень, ты тоже помогай!», я надеваю сапоги, с радостью подбегаю, упираюсь грудью в буфер, Шарков зычным голосом затягивает на всю пристань похабную волжскую частушку «Эй, мордвин, нос подвинь», грузчики подхватывают частушку, Шарков во всю глотку гаркает: «Да у-у-у-хне-е-ем!..» И чудно́: тяжелый, тридцати– или сорокатонный вагон медленно трогается с места, словно нехотя набирает скорость и под дружный хохот грузчиков и выбежавших из конторы служащих и экспедиторов катится по направлению к складу.
Старшой хлопает Шаркова по плечу:
– Силен «мордвин»!
– Силен, силен! – раздается со всех сторон.
Трое бегут за вагоном, остальные идут рядом с Горбачевым. Иду и я с ними.
– Ну как, старшой, дела? – Агапов стряхивает пыль со спецовки, брезгливо вытирает руки. Видимо, чистюля. – Выиграл? Проиграл?
– Не спрашивай, ребята, – отвечает Горбачев, подозрительно посмотрев по сторонам. – В шестом часу утра только закончил игру. Многовато дал «фору», не рассчитал силенки. – Он вздыхает, обращается ко мне: – А ты кто будешь, парень?
– Да вот наниматься пришел на работу, – говорю я и тут, неожиданно для себя и для окружающих, как мальчишка, ударяю носком сапога подвернувшийся под ноги камешек.
– Молод еще, конечно. – Старшой оценивающе смотрит на меня, потом переводит взгляд на мои сапоги. – Так и сапоги можно испортить. Кажется, они тебе великоваты? Да. Ну и заработок у нас маленький, не то что в других артелях: одна ставка – пятьдесят два рубля и сорок копеек.
– А мне и ставки хватит, на большее я и не рассчитываю, – отвечаю я.
– Раньше-то где работал? Палан носить умеешь? – накидывается на меня Агапов. Это он спрашивает про твердую треугольную подушку, которую носят грузчики на спине.
– Конечно, умею! – безбожно вру я, чтобы старшой не отказал. – Подумаешь – палан!
– А документы какие есть? – не отстает Агапов, неприязненно глядя на меня.
– Только метрика.
– Какого года?
– Тысяча девятьсот… двенадцатого, – говорю я, сразу прибавив себе больше года. Ох, как трудно врать, но делать нечего. Раз ведь я уже соврал!
– Сосунок еще!.. – Агапов хихикает и говорит какую-то гадость на ушко Романтику. Тот слушает его равнодушно и отходит в сторону.
Горбачев останавливается, мнет железными пальцами мне плечи. От боли я готов взреветь на всю пристань. Но удерживаюсь, кусаю губы. Потом коротким и сильным ударом он бьет меня в плечо. Я откидываюсь назад, готовый упасть навзничь, но старшой вовремя хватает меня за руку.
– А ты спроси, старшой, читать-писать он умеет? – объяснившись на пальцах с Глухонемым, трясет старшого за плечо Угрюмый старик.
– Да, да, спроси! – толкает того в спину Шарков, «Казанская сирота».
– Конечно, умею, – вытянув шею от гордости, как гусь, отвечаю я. – Недавно только кончил школу.
– Да бросьте его слушать! Парень заливает, а вы, дураки, уши развесили! – Агапов снова неприязненно глядит на меня.
– Школу кончил! – чуть ли не разом ахают все вокруг. Слушают меня, а не Агапова.
– Да ты почти профессор! – восклицает старшой. – Не поможешь ли мне вести табель?
– Помогу, – охотно отвечаю я, готовый помочь ему вести хоть бухгалтерию всего Каспийского пароходства.
Тут я думаю о моей матери. Добилась она своего, дотянула меня до последнего класса. А то ведь сколько раз я, по нашей бедности, пытался бросить школу! А вот у всех стоящих вокруг меня, наверное, не было такой упорной матери. Останься она у меня в живых, мне, может быть, потом даже в институт бы пришлось поступить, чтобы не огорчить ее.
Старшой смотрит на меня, потом переводит взгляд на мои сапоги.
– Но учти, парень, – говорит он, – у нас бывает и вечерняя работа. Когда пароход запоздает. Иногда приходится грузить и разгружать даже ночью.
– А письма писать он нам будет? – Наклонившись ко мне, «Казанская сирота» щурится; глаза у него водянистые, покрытые пленкой, с еле заметными зрачками.
– Вот-вот, об этом я тоже хотел спросить! – тычет в меня пальцем Угрюмый старик. – А то нашего Романтика не допросишься.
– Буду писать письма! Я очень люблю писать письма! – отвечаю я.
– Ну вот и хорошо! – Шарков потирает руки. – Надо его взять в артель, ребятка. Ничего, что молодой.
Его поддерживают остальные грузчики, за исключением Агапова. Даже Глухонемой старик радостно кивает головой, что-то мычит одобрительно. При таких заступниках, чувствую я, старшому будет трудно отказать мне. Но выглядит он несколько растерянным пока. Вместо прямого ответа – «да» или «нет» – он ласково вновь спрашивает меня:
– А не великоваты ли тебе сапоги, парень?
– Великоваты! На три номера, – с радостью признаюсь я. – Мне их дядя подарил. Говорит: «Лет через пять они тебе будут как раз».
– Смотри, парень, не советую в них работать. Ноги испортишь.
– Ничего, – говорю я. – Работать буду босиком, а сапоги носить после работы.
– Да, дареному коню в зубы не смотрят. – Зажав подбородок в кулак, старшой мучительно думает, как быть со мною.
– А кроме писать-читать что умеешь, парень? – посмеиваясь, спрашивает «Казанская сирота». – Курить умеешь?
– Умею, но пока… без затяжки, – чистосердечно признаюсь я.
Вокруг хохочут, спрашивают:
– А пить?
– Нет.
– Научим!.. А баб щупать?
– Нет.
– Научим!.. А в карты играть?
– В дурачка.
– Научим!.. А красть?
– Нет, что вы…
– Бросьте дурака валять! – сердится старшой. Он, наверное, что-то уже решил. – Ладно уж! Коли нет бабы, так и поп баба. Вон валяется палан, бери его, парень, поработай дня три. Там видно будет.
При чем здесь поп и баба?.. Загадками говорит старшой!
Мы подходим к складу.
Дверь вагона уже откачена. Набит вагон какими-то ящиками. Оказывается, «скороходовские» ботинки из Ленинграда. Двое забираются в вагон подавать груз, двое в складе становятся на укладку. Трое начинают носить. Я беру палан, становлюсь четвертым. Мне тоже взваливают на спину ящик. Меня сразу же пригибает к земле, но я выпрямляюсь, насколько это возможно, чтоб не опрокинуть ящик, и чуть ли не бегу за Киселевым, которого кличут «С легким паром». Ничего, терпеть можно. Пуда на три ящик, не больше.
