Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 45 страниц)
Чуть ли не каждый, проходя мимо моего топчана, спрашивает:
– Ну, как себя чувствуешь, парень?
– Лучше, ходить уже могу, – отвечаю я, – хотя еще сильно ломит.
– А сапоги свои нашел?
– Нет, – чуть не плача, говорю я.
– И нас на первых порах ломало. Пройдет! Все проходит в жизни, и это пройдет. А сапоги себе купишь, не горюй. Кто-нибудь чужой унес, свои не могли.
– Клин клином вышибают. Еще день полежи – потом выходи на работу, – говорит Шарков. – А на сапоги мы заработаем на шабашке. Со мною будешь работать! «Казанская сирота» тебя в обиду не даст.
– Хорошо, – соглашаюсь я.
– А пока тебе нечего делать, почисти-ка рису, – и он кладет мне на топчан увесистый мешок и рядом пустую наволочку.
Я беру горсть рису и начинаю его перебирать. Но делаю эту работу механически. Сапоги у меня не выходят из головы. Сносу бы им не было!
Я слышу со всех сторон добрые слова от этих наработавшихся, усталых людей. Многие из них меня не знают. Потому-то я себя казню за то, что поругался с Киселевым, «С легким паром», обидел его. Ворованным ли был рис, который он принес с работы? Наверное, нет. Почему? Да потому, что вот все возвращаются с рисом. Не могут же все быть ворами?
Расстелив на столе газеты, полотенца, платки, грузчики нашей и Вени Косого артели с шутками и прибаутками опорожняют свои карманы и рукавицы. Потом садятся и, как золотоискатели, выбирают по зернышку рис из всякого мусора, промывают его в котелке. Сор поднимается на поверхность, а рис, чистенький, беленький, ложится на дно, как золото.
Вскоре все гремят котелками, начинают готовить ужин. То тут, то там сходятся в компанию по два, по три человека.
Глухонемой и Угрюмый старики готовят вместе, у них один котелок. Угрюмый достает кулечек с изюмом, перебирает его на ладони, кричит на ухо Глухонемому:
– Сварим кавказский плов. Кушал когда-нибудь? По-вашему будет рисовая каша с изюмом. Можно прибавить туда еще кураги, каштана, кейсы. – Машет рукой. – Ни черта не слышит!
Глухонемой что-то показывает на пальцах, на что Угрюмый отвечает:
– Народ не дурак! Вкусно! – И чмокает губами.
Из разговоров грузчиков я узнаю, что сегодня и наша, и артель Вени Косого работали на «Феде Губанове», что пароход пришел из Персии, что рису там до дури, хватит и на ночную разгрузку двум другим артелям. Рис хороший, разваристый, знаменитый «акулинский».
Только один Ариф Шарков не принимает никакого участия ни в разговорах, ни в стряпне. У «Казанской сироты» чрезвычайно деловой вид, он куда-то торопится.
Переодевшись, он берет сумку-зембиль, кладет туда наволочку с очищенным мною рисом, какие-то еще припасы в кульках и уходит.
Ему желают счастливого «похода». Куда, зачем? Не знаю. Во время ужина приходит Киселев, «С легким паром». Все уже наелись до отвала, но каши в котелках еще хватает. Я давно заметил: сытый человек – добрый человек. Отовсюду ему кричат:
– «С легким паром», Киселев! Не хочешь ли каши?
– Не хочу! – резко отвечает он.
– А кавказского плова с изюмом?
– Не хочу!
– Что ты не в настроении?
Я догадываюсь, в чем дело, снова казню себя.
Киселев нетерпеливо бросает проходящей мимо тете Варваре:
– Мать, тащи-ка свои доски! Сколочу тебе стол. И будя приставать!
Из-под топчана он достает мешок с инструментом, вываливает из него топор и ручную пилу, коробку с гвоздями и, захватив все это, уходит во двор.
А за столом уже распивают чаи. Белый ведерный чайник кочует из рук в руки, с одного конца стола на другой.
Вскоре все идут во двор, посидеть и покурить. Выхожу и я, сажусь в сторонке на бревнах, сваленных к стене.
Киселев уже мастерит стол. Топор у него кажется сросшимся с рукой. Каждый удар ложится точно.
– Жил бы ты в колхозе – цены б тебе не было! Мастеровые вот как там нужны! – Чепурной проводит ребром ладони по горлу.
– Ма-астеро-вые!.. – Киселев с размаху вгоняет топор в бревно, лезет за кисетом, садится рядом с Чепурным. – Мне, вишь ли, малость деньжат поднакопить!..
– И что б ты сделал? – сплевывая, спрашивает Чепурной.
– А захватил бы женку с детьми – и айда в Сибирь!.. Рублев бы мне сто на дорогу и сто на конягу! – Он закуривает.
– А много ты уже поднакопил? – закрыв левый глаз, Чепурной правым нацеливается в него.
– Ты поп, что ли? Ишь ты, выложи ему все, как на исповеди! – Киселев блаженно улыбается. – На дорогу, считай, кой-что собрал. Теперь надоть на конягу. – Он со злостью косится в мою сторону. – Соберешь тут, держи карман шире! – И жадно затягивается цигаркой.
– За что боролись, на то и напоролись? – Чепурной хихикает, закрыв и правый глаз.
– А ты Советскую власть не трожь, друг-приятель! – Киселев отстраняется от Чепурного. – У меня вона отец за эту самую власть голову сложил в гражданскую. Тута, братец ты мой, дело в другом, – загадочно произносит он.
Вокруг с интересом прислушиваются к их разговору. Даже Глухонемой старик руку приложил к уху. Вот чудак!
Хихикая, Чепурной откидывается назад:
– Головокружение от успехов, что ли?
– Нет, ищи-ка корень поглыбже!..
– Что же может это быть? – гадает Чепурной.
– Должон знать!.. Кто колхозы организует на деревне?.. Может, думаешь, повсюду сидят сурьезные партейные и ученые люди?.. Хватает деревенских дурачков вроде тебя и меня!..
Вокруг хохочут. Нравятся откровенные суждения Киселева. А Романтик чуть ли не валится с бревна. Улыбается даже Глухонемой старик. Это так удивительно!
Чепурной своими быстрыми глазками стреляет по сторонам. Нет, Киселеву никто не собирается возражать.
А «С легким паром» уже с ожесточением продолжает:
– Возьми хошь нашего уполномоченного – Алешку Зыкова. Знаю этого дурошлепа сызмальства, вот таким сопляком. А он – начальничек! Орет на всех! Не моги ему перечить. Чуть что – он хвать леворвер. Грозит, ежели не пойдешь в колхоз, сослать в тундру – слыхал про такое райское местечко?.. – Киселев сурово сжимает губы. – Ну, я его по старой дружбе послал кой-куда… Не тяни силком в артель!.. А он – на стенку лезет! Ему, вишь ли, надоть выпередиться, положенные ему проценты переплюнуть. Не дай бог – Лешка будет последним в районе. Парень-то он завсегда был форсистый. А на тебя – ему плевать. Грозится мне, старому дружку: «Выкину на улицу!» – «А нешто ты строил этот дом, Алеша?» – спрашиваю. «А мне плевать, кто строил!» – говорит. «Силен ты в своих доводах, Алеша!» – говорю ему. «А у меня один довод!» – отвечает он и хлоп себя по кобуре…
– Ну и что дальше вышло?
– Да вскорости женка у меня, дура, без моего ведома лошадь и коровенку свела в колхоз. Испугалась Зыкова, запишет, черт, на высылку. Он, считай, полдеревни записал!.. Ну, надавал я своей Настеньке тумаков, шапку в охапку – и поминай как меня звали. Неужто позволю командовать собою? Тем паче Алешке Зыкову?.. Вместе со мною уехало еще человек двадцать, а можа, и того поболее. Махнул я с верховья, считай, до самой Астрахани. А там на плотах и до низовья Волги добрался. Привольные места! Только от комарья житья нет. Ну, порыбачил я с месяц, потягал рыбацкой лямки, узнал, почем и там фунт лиха. И зараз торбу за плечо – подался сюда. Из дому, вишь ли, я кой-какой инструментишко прихватил. Думаю: «Может, где посчастливится маленько подработать. Аль на строительство какое возьмут».
Опять Глухонемой старик делает вид, что слушает Киселева внимательнее всех. Даже улыбается, качает головой, шепчет что-то себе под нос. Неужели тоже беглец из деревни? У него вид мастерового.
– И у нас человек тридцать уехало из деревни, – вступает в разговор сидящий рядом с Чепурным грузчик из артели Вени Косого по кличке Конопатый. У него насупленные мохнатые брови, квадратная челюсть, тяжелые плечи. Во всем его облике есть что-то… гориллообразное. – Остались одни бабы, детишки и старики. Куда их денешь? Надо прежде самому устроиться в городе, потом тащить их сюда. Денежки на все нужны! Ох, эти денежки!..
– Да, сломали спину хлеборобу, – тянет угрюмо Чепурной.
– Насчет леса и щепок слышал поговорку? – Романтик опускает кулак на плечо Чепурного. – Коллективизация, брат, дело большое, государственное. И тут, видать, без щепы не обойтись.
– Дурак ты, товарищ Рамантек! А книжки читаешь! – огрызается тот. – Слышал, что рассказывает Киселев про таковского дровосека – Алешку Зыкова?
– Слышал.
Киселев охотно поддерживает Чепурного:
– Другому дай-кось топор в руки – весь лес переведет в щепу! Деревца не оставит! – Он гасит цигарку и начинает тесать доску. Мне кажется, что он уже выключился из разговора.
А перебранка продолжается. Конопатый встает и чуть ли не тычет кулак в самое лицо Романтика. Тот сидит, привалившись к стене, и с улыбкой смотрит на него.
– Ты, грамотей, должон знать, что пролетарский писатель Максим Горький говорит про человека! Вона какие золотые слова мне вычитали из его книги… Названья не помню, сам-то я малограмотный…
– Знаю слова Горького! – добродушно отмахивается от него Романтик. Удивительно он спокойный человек. И симпатичный! Всегда у него закатанные до локтя рукава. Открытый ворот синей сатиновой косоворотки. Открытый дружелюбный взгляд синих глаз.
– Нет, не знаешь! – угрюмо петушится Конопатый, размахивая кулачищами. – Человек – это… это… – Он встречается со мною взглядом и, точно поперхнувшись, замолкает, весь как-то съежившись, вобрав голову в плечи.
«С чего бы это?.. Забыл горьковские слова?..»
– Звучит гордо, что ли? – нараспев спрашивает Романтик. Но Конопатый идет, садится на свое место. – А я знаю другие слова нашего пролетарского писателя. На всех плакатах написаны! Если враг не сдается – его уничтожают!
– Так то он про врага сказал!.. А разве хлебороб – враг Советской власти? – накидывается на него Чепурной. Вид у него – хищной птицы.
– Хлебороб-кулак – враг! Хотя хлебороб бывает разный: кулак, середняк, бедняк.
– Так то про кулака! А разве у нас больше кулаков, чем середняков?.. – Скажешь – кулаков?.. У нас вон половину станицы выслали. Все враги? – не отстает от него Чепурной.
– Одно я знаю: всему голова рабочий класс, он все и рассудит! – машет рукой Романтик.
– А хлебороб, по-твоему, – задница, товарищ Рамантек?.. Ему и рассуждать не положено? – снова накидывается на него Чепурной. Мне кажется: он сейчас долбанет его своим хищным носом.
– А ну вас ко всем чертям! – Романтик встает. – Вас много, я – один. Не переспоришь! Пойду-ка я лучше почитаю. – Сунув руки в карманы брюк, он неторопливо уходит.
– Тогда, Романтюк, не суйся в драку! – Киселев скалит зубы. – Голову сломишь.
Став на колени, он раскладывает доски для столешницы и прилаживает к ним поперечные планки.
Чепурной пытается завязать разговор то с одним, то с другим. Пристает с расспросами к Конопатому и даже к Глухонемому старику. Но никто ему не отвечает. Глухонемой похлопывает себя по ушам: мол, не слышу. Нет ни у кого охоты ни спорить, ни поддерживать с Чепурным разговор. И без того, я вижу, всем тошно.
В наступившей тишине слышно только тюканье топора Киселева.
Глава пятая– Ну, как твои дела? – спрашивает меня Горбачев во время перекура.
– Хорошо. Обидно только: три дня пролежал.
– А сапоги не нашел?
– Нет.
– Да, жалко, добрые сапоги были! – Он закидывает руки за спину. – Будем считать, что экзамен ты выдержал. Но вот метрика, говорят, у тебя не в порядке?
– Нет, она в порядке, только вот… – Я лезу в карман, протягиваю ему метрику.
Он читает и вздыхает:
– Да, годков мало. До полных восемнадцати не дотянул. Что же делать с тобой? – Он оглядывается по сторонам, зовет Агапова.
Тот подходит вразвалочку. Старшой протягивает ему метрику.
– Надо парню помочь устроиться на работу. Прибавь-ка ему пару годков. Ты это хорошо умеешь. А то не оформят в Морагентстве.
Агапов с наигранным возмущением возвращает ему метрику.
– Ты что, с ума сошел, старшой? Может, он легавый?
– Да нет, непохоже. Не так ли?
– Конечно, – охотно соглашаюсь я.
– Ну вот, видишь! – И он ласково треплет меня по плечу. – К тому же у парня сапоги украли.
– Четверку на двойку переделать не трудно. Но что же получается, старшой? – Агапов с нескрываемой злостью смотрит на меня. – Получается подлог! Самый настоящий подлог! – Он нажимает на это слово.
Я опускаю голову. Хорошо бы провалиться сквозь землю! «Он прав, он прав, чистый подлог».
Старшой пытается перевести разговор на шутку:
– Ну, если б в ущерб государству – тогда бы, конечно, другое дело. Но тут ведь никакой корысти!
– Это не меняет дела! – отвечает Агапов. – Подлог есть подлог. А потом – хорошо ли, старшой, трудовую жизнь начинать с подлога? С обмана?.. Ты разве так начинал? Я разве так начинал, хотя и работали на хозяина?.. Нет, мы трудились честно, на своем горбу все испытали. Не то что нынешняя молодежь.
– Вот и новенький так начинает – на своем, а не на чужом горбу! – Старшой сердится и багровеет. Чувствую, что ему явно не нравится затеянный Агаповым разговор.
Но Агапов не обращает на него внимания:
– Исполнилось бы восемнадцать – тогда милости просим, приходи и работай, без всяких подлогов и подделок! – Он снова злобно смотрит на меня.
Я готов схватить метрику, бежать и никогда больше не показываться в районе порта. «Он прав, он прав. Как это раньше я не подумал?»
Но старшой меняет тему разговора. Смотрит на мои ноги, говорит:
– Зря босым бегаешь. Теперь еще наколешь себе ноги.
– На днях куплю сандалии. С первых же денег!.. Правда, я хотел магарыч устроить…
– С магарычом не спеши. Купи сандалии. Или ботинки какие попроще. Сходи на Кубинку.
Подходит Киселев, «С легким паром». Видимо, он уже накурился, скучно одному, хочется поговорить.
– О чем спор у вас? – Глазки у него горят от любопытства.
– Да ты вот сам посуди, Киселев, – обращается к нему Агапов за поддержкой. – Старшой просит исправить новенькому метрику, прибавить…
Но Киселев не дает ему договорить:
– Ну и правильно. Нешто ему первому подделываешь документ?.. Может, парню исть нечего?.. Потом, у него сапоги украли… Понимать надо!.. Нэпмачам и куркулям лепишь справки – сходит…
Агапов от изумления столбенеет. Он часто-часто мигает, точно его двинули по загривку. Такого, видимо, он не ожидал. Но скоро приходит в себя.
– Ты что, «С легким паром», – сошел с ума?
– Сошел, стало быть, – усмехается тот.
Поведение Киселева неожиданно и для меня. Не раз ведь мы с ним ругались!.. Этим он вызывает меня на откровенность, я готов простить ему все обиды.
– Не в деньгах даже дело, – говорю я, боясь взглянуть ему в глаза. – Мне надо работать, нужен опыт работы в порту.
– Зачем? – настороженно спрашивает старшой. «Опыт» его чем-то пугает.
Тут у меня невольно срывается с языка:
– Мне ведь скоро ехать… (Хорошо, что я вовремя прикусил язык, не сказал: «В Германию или Англию».)
– Куда, куда, куда?..
Но я уже владею собой, начинаю запутывать следы.
– Ну, сперва в Ленинград, а там будет видно. Газеты читаете? Видите, что делается в Европе?
Они втроем наклоняют ко мне головы и с удивлением рассматривают меня.
– Мне здесь надо поработать грузчиком, чтобы там на первых порах устроиться докером.
– Где «там»? – спрашивает старшой.
– Ну, там… – Я делаю неопределенный жест.
– А кто такой «докер»?
– Докер?.. Так у них называют грузчиков, портовых рабочих.
Снова они втроем наклоняют ко мне головы. Вижу – ничего не понимают.
– И зачем тебе… докером? – спрашивает старшой. – В матросы, что ли, хочешь поступить? Поплавать по морям?
Я киваю головой, чтобы дальше не запутаться. Старшой облегченно вздыхает.
– А по-ихнему ты хоть говоришь?
– Немного, по-немецки.
– Скажи пожалуйста! – Агапов всплескивает руками. – А я чуть не угробил этого морского волка!
– А ты, гад, радуешься – сунул парня под комель? Нешто так можно? – налетает на него Киселев. «Гад», видимо, у него любимое слово.
– Ну, ну! – отступает от него Агапов и обращается к старшому: – Когда несли бревно, я все время был настороже. Все ждал: вот-вот сбросит он свой конец – тогда сброшу и я. Но его вовремя подменил Романтик.
– Рискованно делать такие вещи, – строго говорит старшой. – Голову могло бы оторвать парню, придавить бревном. Кто б за него отвечал?
– Старшой! – хохочет Киселев. – А рази нет?
– То-то что старшой.
– Но это было верным испытанием для него! – Агапов тоже хохочет, но – от удовольствия. – Пусть знает – не к теще пришел на блины.
Я поднимаю голову, смотрю на Агапова. «Значит, он сознательно сунул меня под комель?.. Вот сволочь!.. Интересно, почему не хочет, чтобы я работал в артели? Я почувствовал это в первый же день».
– Ладно уж, так и быть, – говорит Агапов, беря у старшого мою метрику. – Но учти, парень, это будет стоить недешево.
– Он заплатит с получки, – говорит старшой.
– Нет уж, лучше пусть останется моим должником. – И Агапов чему-то ухмыляется.
Вот тут-то я взрываюсь! Бросаюсь к Агапову, хочу вырвать метрику у него из рук. Но он ловко отстраняется и сует ее в карман.
– Гордый! – Горбачев смеется и качает головой.
– Все гордые! Пока мордой не ударят об стол! – Агапов подмигивает мне и уходит вразвалочку. Оборачивается, говорит: – Считай, дело твое в шляпе. Можешь ехать хоть на край света.
Расходимся и мы со старшим. Я ухожу, точно после бани. Спина у меня мокрая от пота. Хорошо бы укрыться в тень. И я иду в склад, где мы работаем.
Здесь цементный пол. Сквозняк. Прохладно.
Я ложусь на мешки с мукой. Пытаюсь собраться с мыслями. Но вбегает Шарко, кричит:
– На «Ахундов» пришли ударники! Гаджиев будет разгружать рис! Пошли, посмотрим, ребятки!
Со свету он ничего не видит в полумраке склада. А то бы заметил, что, кроме меня, здесь никого.
Собраться с мыслями мне не удается. Теперь не дает покоя: «А как работают ударники?»
Я встаю и выхожу на пристань. Ударники артели Гаджиева уже собрались на палубе «Ахундова». Толпятся там и наши. Да, это знаменитая артель. О ней только и разговору в порту. Правда, и других хороших артелей здесь хватает. Особенно отличаются еще четвертая, пятая и седьмая артели. Я о них и раньше слышал. Все они сколочены из уроженцев Ленкоранского района. Там, говорят, народ крепкий и выносливый. Хорошо работают и персидские артели.
Но артель Гаджиева украшает еще сам старшой. Раза два я видел его фото в газете. Крепкий старик!
Вот матросы открыли трюмный люк, сложили в сторону лючины. Второй помощник капитана исполнил все формальности по документации, и в трюм полезли подъемщики. Мужики здоровые, вроде нашего Шаркова, «Казанской сироты». Выглядят они несколько иначе, чем остальные грузчики артели. На подъемщиках короткие брезентовые безрукавки, отороченные красной каймой; короткие, чуть ниже колен, парусиновые брючки; на поясе у каждого – лихо затянутый красный кушак. Видимо, в артели Гаджиева подъемщикам придается особое значение.
Вот сверху им спустили сходню, подъемщики поставили ее под острым углом градусов в 15—20, высоко подпрыгивая, пробежались по ней вверх и вниз, проверили устойчивость. Потом в трюме расчистили вокруг себя рабочее место, подняли первый мешок с рисом, поставили его на попа.
Почин делает сам Гаджиев – старшой. Он и по возрасту, наверное, самый старший в артели. У него уже седеющие виски, он чуть горбится, но походка еще цепкая, крепко стоит на ногах.
Сбросив шапку, сандалии, завернув брюки до колен, Гаджиев надевает палан и с торжественной медлительностью спускается в трюм. На палубе грузчики его артели становятся вокруг люка, с любопытством смотрят вниз.
Старшой, видимо, желает подъемщикам удачи в работе, говорит им что-то доброе и приятное, потому что те в это время благодарят его, все кивают головой. Потом – Гаджиев похлопывает рукой по мешку, что-то еще говорит подъемщикам, но так тихо, что его совсем не слышно наверху, и вдруг с криком «Ялла!» рывком подставляет спину.
– Ялла! – кричат подъемщики и наваливают ему мешок риса весом в шесть пудов.
Старшой выпрямляется, насколько это возможно, и с той же торжественной медлительностью, поднимается по сходне.
С криком «Ялла, ялла, ялла!» грузчики встречают его на палубе, и тут я вижу, как преображаются их лица, расплываясь в улыбке. Толкая друг друга, со смехом, шуткой они торопятся спуститься в трюм.
А Гаджиев уже сошел по трапу на пристань. Тут он убыстряет шаг. Но его уже нагоняют первые грузчики с мешками на спине. Тогда он еще больше убыстряет шаг и с криком «Ялла, ялла, ялла» бежит пружинящей походкой.
Грузчики бегут за ним, но не могут догнать.
А старшой сбросил мешок в складе и бежит обратно, подзадоривая встречных грузчиков все тем же криком «Ялла, ялла, ялла!».
Те тоже кричат: «Ялла, ялла, ялла!»
Став в очередь, Гаджиев берет второй мешок. Теперь он бежит, едва ступив на палубу. Бежит по трапу. Бежит по пристани.
За ним бегут грузчики. И все кричат: «Ялла, ялла, ялла!» И все пытаются его догнать.
Киселев переглядывается с Горбачевым.
– Нешто мы так не могем? – спрашивает он.
Тот иронически смотрит на него.
– Тоже мне, ударничек. – И отворачивается. – Надолго ли тебя хватит?
– Надолго!.. А то рази нет? И заработок, глядишь, был бы другой.
– На неделю бы хватило! – Агапов гогочет.
– То-то что на неделю. – Старшой багровеет и закидывает руки за спину. – Это красиво со стороны. А поработаешь часок – по́том изойдешь.
– Да, тут на десятом заходе задохнешься, – поддакивает ему Агапов.
– А они не задыхаются! – твердит свое Киселев, «С легким паром». – Вона как весело бегают. Глядеть любо.
Да, он прав. Удивительно дружно работают грузчики-ударники. Так и хочется самому подставить спину под мешок и побежать за ними с криком «Ялла!».
– Выучка у них другая, – подумав, говорит Горбачев. – Неужели, болваны, вы этого не понимаете? – И почему-то сердится. – К тому же у них в артель подобраны грузчики-профессионалы. Любой груз берут! А вы кто?
– Грузчики по несчастью! – Агапов снова гогочет.
Разговор затихает, и мы снова смотрим на ударников. Уже вся артель у них включилась в работу – тридцать или сорок человек. Бегут они по кругу, подзадоривая друг друга все тем же криком «Ялла, ялла…».
После четвертого или пятого захода Гаджиев сбрасывает с плеч палан. Он свое дело сделал, ему больше не к чему носить груз. Да ему и не позволят грузчики. Дорог почин. Теперь артель будет работать в таком ритме весь остаток дня. Может быть, и вечер. Пока не выгрузят весь рис из трюма. У них закон: начатое дело – заканчивать. На то они и ударники.
Гаджиев поднимает с палубы ведро с водой, держит его на уровне плеч и пьет рокочущими глотками. Мог бы пить из кружки, она стоит рядом, да не пьет: так, видно, приятнее. Вода ручейками стекает по его оголенному животу.
