Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)
Опять мы остаемся с Шарковым вдвоем… и это его радует!..
Все тяжелее и тяжелее носить мне клепку. Иду я медленно, еле передвигая ноги, точно они свинцовые. Я теперь тоже беру на плечо не четыре, а три клепки, но это не меняет положения. Все равно тяжело. Видимо – сильно устал за день.
– Может, все же бросим эту проклятую клепку? – говорю я Шаркову, вернувшись к вагону.
– Что ты, что ты!.. – Шарков чуть ли не бегом подносит к дверям все новые и новые охапки клепки и далеко выдвигает их из вагона. – Как перевалим за половину – веселей пойдет у нас работа! Потерпи немного, Докер.
Он спрыгивает на землю, и мы снова начинаем вместе носить клепку к поленнице. Но работаем молча, с какой-то отчужденностью. У меня никакого желания заговорить с ним.
Я замечаю, что и он устал, идет шагом, а не бежит, как раньше, часто спотыкается на ровном месте: ведь в такой темени он совсем ни черта не видит.
– Теперь твоя очередь лезть в вагон! – Шарков садится отдыхать, привалившись к поленнице. Он тяжело дышит.
Но я, вместо того чтобы идти к вагону, направляюсь к конторке, стучу в окно.
– Слышь, может, заплатишь нам половину? – кричу я экспедитору. – Вагон нам целиком не выгрузить.
Экспедитор выходит из конторки, долго чмокает губами, точно обсасывает вкусную косточку, говорит:
– Таких прав не имею. Я предупреждал! Не выгрузите – дело ваше. Оформить расписку на половину работы никак не могу… Сам тоже остаюсь на бобах!
– Это вы… насчет какао и черной икорки?..
Он не отвечает. Только с достоинством покашливает.
– Как же нам все-таки быть? – спрашиваю я.
– А это уже ваша забота! – Он уходит к себе. Дверь захлопывает с силой. Даже позванивает стекло в окне.
Я возвращаюсь к Шаркову.
– Нет, работать я больше не буду, – говорю я ему. – Не могу. Устал.
Он вскакивает, пытается уговорить меня:
– Потерпи, потерпи, Докер! Скоро уже перевалим за половину. Там дело пойдет к шабашу… Разве тебе деньга не нужна?.. Сам говорил: товарищам надо помочь.
Знает, чем меня взять! Рассказывал я ему как-то о ребятах.
– Да, ты прав, надо послать им немного деньжат. В особенности – нашему Сашко Синегубу, в Донбасс…
– Вот видишь, вот видишь! – радуется он. – Твой Сашко сидит без работы, ему кушать нечего, а ты не хочешь помочь.
– Помогу в другой раз. С получки! – Я твердо стою на своем. – Клепку носить больше не буду. Не могу. Устал.
– Шаркову никогда не хочешь помочь. А еще говоришь: «Казанская сирота» – друг мне! – И он снова высказывает свою обиду (не забывает же!): – Вон Ивану Степановичу какое хорошее письмо написал! Калинина разжалобил!.. А мне даже Зарифа отказала.
– И все равно клепку я больше носить не буду. Не могу.
– Это твое последнее слово? – с угрозой спрашивает он.
– Да. Я пошел домой.
Он ругает меня по-татарски, потом говорит:
– Смотри, Докер. Ни копейки тогда не получишь от меня. Сам выгружу. Один. Ты Шаркова еще не знаешь.
– Выгрузишь – за месяц?.. За неделю?..
– Увидишь – к утру выгружу! – вдруг в ярости кричит он, толкает меня в спину, чтобы я скорее ушел, и карабкается в вагон.
– Ну и бог с тобой! – говорю я и направляюсь к калитке.
В вагоне раздается дьявольский смех, потом я слышу:
– Ай да здорово будет! Шарков один заработает сто двадцать целковых! – И на радостях он во всю глотку запевает своего «мордвина». Ну и жаден же черт! Ох и жаден!
«Если с помощью «мордвина» он может столкнуть с места пульмановский вагон, то почему бы ему одному и вагон не выгрузить?» – размышляю я, открывая калитку, и, закинув наплечную подушку за спину, ощупью направляюсь берегом в сторону общежития. Удивительно темная ночь.
Но в это же время меня мучает совесть: оставил товарища одного. Нехорошо!.. Дойдя до складов Азнефтесиндиката, я останавливаюсь, потом поворачиваю обратно. Но мне с трудом дается каждый шаг. Я еле передвигаю ноги. Не свинцом ли они на самом деле налиты?
«Нет, ничем я не смогу помочь Шаркову, – признаюсь я себе в отчаянии. – Мне бы сейчас только добраться до своей койки…»
И снова я ощупью двигаюсь в сторону общежития.
Видимо, уже первый час. В бараках полумрак, горит только лампочка над столом, обернутая обуглившейся газетой.
Я смотрю на топчаны. Наши все на месте. Успели поработать на шабашке и спят. Счастливцы!
Не спит только Чепурной. Глаза у него широко открыты, он смотрит в потолок, о чем-то мучительно думает. Заняв топчан Ивана Степановича у окна, он точно перенял и его привычку: тоже не спит по ночам.
Я снимаю рубаху и тут только чувствую пронизывающую всю спину боль.
– Много заработал? – спрашивает Чепурной.
– Кукиш с маслом! – зло отвечаю я ему и раскрываю постель. Накрывшись с головой простыней и уже засыпая, я почему-то вдруг вспоминаю Ивана Степановича, его памятные проводы, думаю: «Как он доехал до места? Как его встретили в деревне? В каком виде он нашел свой знаменитый сад? Целы ли его яблони – «атлант», «шатер» и другие? По-прежнему ли «стучит» сад – скоро ведь время уборки урожая…»
Тяжело вздыхает Чепурной, спрашивает:
– Спишь, Докер?
Я еле ворочаю языком:
– А что?..
– Как ты думаешь: дадут послабление хлеборобу? Или покрепче закрутят гайки?..
Но у меня уже нет сил ответить ему, я засыпаю. Сквозь сон я слышу голос Романтика – он отвечает за меня Чепурному:
– Хлебороб-то, видишь ли, бывает разный. Тебе – покрепче закрутят гайки. И законтрагаят. Знаешь, что такое контрагайка?..
– Знаю, товарищ Рамантек!..
Среди ночи я просыпаюсь от диких криков. Сажусь в постели. В разноголосице мне слышится имя Шаркова.
Я сбрасываю простыню, в одних трусах бегу к дверям.
Я вижу экспедитора конторы, «профессора», у которого мы с Шарковым разгружали бочарную клепку: он отбивается от гневной толпы грузчиков артели Вени Косого. Они, видимо, только пришли с шабашки. Из наших там полураздетые Киселев и Сааков.
Я сразу же догадываюсь, что́ могло произойти, и, расталкивая стоящих впереди, прорываюсь к экспедитору, кричу ему:
– Что с Шарковым?
«Профессор» бросается ко мне с радостным воплем, как к родному:
– Вот этот! Вот этот! Он все может подтвердить!
– Да что случилось с Шарковым?! – ору я на него.
И у экспедитора точно отнимается язык. Он всхлипывает и, размазывая слезы по щекам, начинает что-то бормотать в свое оправдание.
Я встречаюсь взглядом с Киселевым.
– Да убило «Казанскую сироту»! – кричит мне Киселев. – Нешто не понятно?
– Убило, убило! – бормочет экспедитор, вытирая рукавом заслюнявленный рот. – Выдернул неосторожно клепку, вся стена и повалилась на него.
– Совсем убило?! – кричу я на него с такой силой, что у меня перехватывает дыхание и звенит в ушах.
– Совсем, совсем, – теперь уже громче всхлипывает экспедитор. – Доктора были… Милиция…
Меня всего начинает бить озноб.
– Да что мы стоим, как истуканы! – орет Киселев. – Айдате, ребята, в больницу.
Все бросаются одеваться. Бегу и я.
– Что случилось там? Что за шум? – приподнявшись в постели, спрашивает Чепурной.
– Да Шаркова убило! – ору я, дрожащими руками натягивая на себя рубаху. – Неосторожно выдернул клепку, вся стена и повалилась…
– А! – произносит он и поворачивается на другой бок.
А в дверях стоит Киселев, торопит:
– Давай, давай, ребята, поторапливайся!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава перваяКто бы мог подумать, что «Дело глухонемого» так поднимет меня в глазах наших артельщиков. Уже давно уехал Иван Степанович, а мне и по сей день многие приветливо улыбаются, за исключением Агапова, конечно, – он всегда смотрит волком – да, может быть, еще Чепурного – этот, наоборот, отводит глаза. Спрашивают, когда мы приходим на пристань, на какую я хотел бы стать работу: на укладку, подъемку или на носку груза? Раньше не спрашивали.
А в общежитии – кто отсыплет мне горсть изюма, кто сунет в тумбочку связку воблы, кто предложит дорогую папироску.
Хорошо людям делать добро. Люди это ценят. И сами стараются делать добро. Добро – рождает добро.
Многие обращаются ко мне за помощью и советом. Даже из других артелей – некоторых я вижу впервые.
И какие человеческие судьбы проходят передо мною! Кому бы только рассказать…
Все вечера у меня теперь заняты тем, что я пишу письма, заявления и еще бог знает что. Даже в «Пролетарий» некогда сбегать. А там, говорят, идет «Тарзан» в шести сериях!..
Некоторые пытаются мне делать подарки – натурой и деньгами. Смешно! Один из грузчиков артели ударников Гаджиева принес мне даже… горную косулю, от которой, конечно, я отказался: куда ее мне, где держать, чем кормить? А написал я ему всего-навсего заявление в суд. Но по стечению каких-то обстоятельств это заявление сделало свое дело в судебном процессе, и грузчик получил крупную сумму: ему полагался отпуск за трехлетний срок работы у какого-то частника.
– Хорошая штука грамота, – говорит мне Угрюмый старик, Сааков, садясь рядом и наблюдая, как я вожу пером по бумаге.
А делаю я совсем несложную работу: внимательно выслушиваю просьбу просителя, потом его подробный рассказ о деле, и все это добросовестно перевожу на листки тетради. Правда, иногда кое-что добавляю от себя, какие-нибудь там жалкие слова или лирическое отступление. Все это напоминает мне классные сочинения по литературе. Но здесь – интереснее писать.
– Это у меня наследственное, – говорю я. – И дед у меня всю свою жизнь писал письма и всякие прошения. Он был сельским писарем.
– Ты мне должен помочь в одном серьезном деле, – говорит Угрюмый старик, переходя на шепот.
– Вот закончу начатое, потом займусь твоим делом, – отвечаю я ему, уверенный, что он затевает что-то против дочери. Наверное, хочет написать в комсомольскую ячейку.
«Фигу тебе! Палец о палец не ударю! Строчки не напишу!»
Странно, что, имея ключи от квартиры, Сааков не переезжает домой. Видимо, он думает даже надолго обосноваться в общежитии. Не зря же он недавно привез из дому корзину всякой посуды и тюфяк. Не бежит ли он от одиночества?
Снова он стал замкнутым Угрюмым стариком. Лицо у него опять почернело, как головешка. Перестал бриться. Не повлиял ли на него отъезд Ивана Степановича?.. Потом – он лишился второго своего кореша, Шаркова, с которым любил поболтать вечерами, посидеть на бережку. Да, Шарков, Шарков! Трудно примириться с его нелепой смертью… Погиб из-за своей жадности, из-за денег, которые вряд ли уже могли что-нибудь изменить в его трудной жизни. Неужели нашлась бы другая девушка вместо Зарифы, согласилась бы она выйти за него замуж?.. Как сильна, оказывается, власть денег! Странно, что я этого не чувствую, они мне безразличны, нужны мне только для самых необходимых расходов. Говорят, это от молодости. Не думаю.
Сегодня вечером все обитатели нашего общежития уходят на концерт в клуб Каспийского пароходства. Пригласили наши шефы, моряки.
Кроме меня в бараке остаются Угрюмый старик, Чепурной и Конопатый. У каждого из них, видимо, есть какие-то дела.
Конопатый лежит на топчане и как будто бы пытается заснуть. Но он то и дело ворочается с боку на бок, и койка под ним все время скрипит. Это бесит Чепурного. Он всегда чрезмерно возбужден. Минуты не может спокойно посидеть на одном месте. Все его раздражает.
Чепурной раз просит Конопатого не скрипеть койкой, второй, третий, а потом подходит к нему и дает тумака. Тот вскакивает и отвечает тем же. Завязывается драка. Оба валятся сперва на койку, потом – на пол.
Мы с Сааковым бросаемся их разнимать. Прибегает на крики и тетя Варвара. Но Чепурной дерется с такой злостью и отчаянием, что мы с трудом отрываем его от Конопатого.
Конопатый ложится обратно на свою койку, – теперь, правда, он лежит спокойно. Чепурной, задыхаясь от бешенства, носится взад и вперед по бараку. Вот падает ведро, и он поддает его ногой. Ведро с грохотом катится меж топчанов.
Тетя Варвара замахивается на Чепурного тряпкой:
– Ты что, очумел, окаянный-то?
– А пошла ты, бабка… – отвечает ей Чепурной и, ударом ноги раскрыв дверь, выбегает на улицу.
Мы все с изумлением переглядываемся. От Чепурного матерной ругани никогда не слышали.
– Что, на самом деле он у вас очумел-то? – спрашивает тетя Варвара.
Конопатый приподнимается на своей койке:
– Он и на работе был сегодня такой. Со всеми ругался, ко всем лез в драку. Они-то, – он кивает на меня с Сааковым, – работали на палубе, а я с ним маялся на укладке в трюме. Думал – зашибет.
Тетя Варвара вздыхает:
– И все ведь от злости!.. Господи, что деется с людьми-то?..
И, перекладывая из руки в руку тряпку, семенит к себе.
И на самом деле – что делается с Чепурным?
Что делается и с Конопатым? Тоже ведь какой-то очумелый сегодня. С утра все ходит-бродит вокруг меня. То ли собирается что-то сказать, то ли чем-то оглушить. Тоже ведь не зря не пошел в Клуб моряков. А готовился за неделю!.. В клубе должно быть весело: большой концерт настоящих артистов, потом – самодеятельность, потом – новая кинокартина.
Что ему нужно, Конопатому? Но меня от размышлений отрывает Угрюмый старик, Сааков:
– Пока тихо, не займешься, Докер, моим делом?
Я с тоской смотрю на него.
– А я хотел в тишине написать письмо, потому не пошел в клуб. Не вышло!.. – Смеюсь: – Ладно, отец, садись рядом, рассказывай.
Он улыбается, говорит:
– Я знал это. Думаю: сам тоже не пойму, посидим вдвоем, чайку попьем, ты и поможешь мне. До концертов ли сейчас?
Он приносит кипу тетрадей, перевязанную бечевкой. Неторопливо развязывает узелок, раскладывает тетрадки на столе. Они у него все пронумерованы.
– У меня дело государственное, и я хочу, чтобы ты проникся к нему… уважением и серьезностью, что ли? – говорит Угрюмый старик, садясь напротив меня за стол.
Я с любопытством смотрю на него. О чем-то мудреном говорит он. Оказывается, совсем не о дочери у него забота.
– Мне просто страшно приниматься за такое «дело», – говорю я. – Я же не Народный комиссар!
– Это ничего. Комиссаром ты еще будешь! А страшиться тебе тоже нечего. Парень ты грамотный. Потом – складно пишешь. Вон как разжалобил Калинина!.. А ведь ему пишут тысячи.
– Так о чем ты просишь, отец?
– Я не прошу. Я хочу быть полезным человеком. Не только мешки таскать!
В глазах его я вижу отчаянную решительность!
– Таская мешки, ты уже делаешь полезное дело, – говорю я.
– Это каждый дурак может, – перебивает он меня. – Я думаю о большой пользе!
– А в чем – полезным? – Я уже чувствую себя заинтригованным.
– В советах. Вот прочти тут! – Угрюмый старик берет тетрадку и, послюнявив палец, перелистывает страницу.
Разобраться в его каракулях, конечно, не так легко.
– А может быть, отец, ты про все это расскажешь своими словами? Я и так пойму. – Я возвращаю ему тетрадку.
– Тогда зачем я столько вечеров трудился? Такой молодой, а уже нетерпеливый. Эх, молодежь, молодежь! Плохо понимаете стариков. Даже родная дочь не понимает!.. Ну, ладно, слушай, – и он отодвигает свои тетрадки в сторону, кладет руки на стол, внимательно их рассматривает.
Я облокачиваюсь на стол, весь превратившись в слух. Конопатого не слышно. То ли заснул, то ли, затаив дыхание, прислушивается к нашему разговору. Койка его – за моей спиной, его не вижу.
Сааков собирается с мыслями, ворочая на столе свои руки. Они у него напоминают корни дерева. Жилистые, узловатые с вздувшимися венами.
– У меня вон какое дело, Докер. В стране у нас завелось много служащих. Все ходят с портфелями! Человек с портфелем съедает половину государственных денег. А польза?.. Ведь немного пользы от бумаги, не правда ли?.. Потом, как бы плохо служащий ни работал, ему все равно идет жалованье. Зачем ему думать, зачем искать, зачем волноваться?
– Что же ты предлагаешь, отец? – нетерпеливо спрашиваю я. – Работать ему бесплатно?
– Нет, не бесплатно. Во всяком деле должна быть заинтересованность. Всюду надо ввести сдельную оплату. За примером далеко ходить не надо. Вот мы работаем, и сдельщики работают. Кто больше делает? Сдельщики! В три-четыре раза! А почему? А потому, что за это они больше и получают. Понимаешь, о чем я говорю?.. Ну, а жалованье – совсем уж убивает торговлю!
Где я слышал про все это? Ну да, разговоры на эту тему часто у нас во дворе любил вести наш сосед, кабатчик Нерсес Сумбатович!
Угрюмый старик продолжает развивать свою мысль:
– Фабрики, заводы, промыслы, шахты, конечно, должны принадлежать государству. Тут никто не может спорить! Я и раньше, еще при царе, был против частной собственности. Крупной, конечно. Большая оптовая торговля тоже должна принадлежать государству. Но всякую там мелочь надо оставить частнику. Иначе некому будет думать о людях. Я говорю о кебабных, пивных, часовщиках, лудильщиках. Государству заниматься мелочью некогда и не очень интересно, маленькие доходы. Государство занято большими делами. Пятилетку выполняет! Строит Днепрострой! Строит тракторный завод! Все это хорошо. А кто будет думать о человеке!.. Вот тебе, скажем, надо подбить подметку. Оторвалась подметка!.. Куда ты пойдешь? В артельную мастерскую?.. Но там эту пустячную работу тебе сделают через три дня. А частный сапожник подметку прибьет при тебе же!.. Тебе хорошо, ему хорошо. Или, скажем, ты захотел пива с горохом. В государственной пивной продают пиво, но нет гороха. А почему – нет? А потому, что заведующему неинтересно возиться с горохом. Для него это лишняя обуза. А частник не ленился. Он думал о людях… Но не стало частных пивных – не стало и гороха. Понимаешь, о чем я говорю?.. Ты лишился гороха, заботы о себе…
– Думаешь, отец, у частника такая уж трогательная забота о людях?.. Я вот некоторое время работал в «Поплавке» – была такая пивная у нас в доме, где я жил. Хозяин мой, Нерсес Сумбатович, тоже «заботился»: завел в пивной заедки – горох, воблу, черные сухарики. А для чего? Из любви к посетителям?.. Ему было плевать на них, он даже пиво разбавлял водой! Заедки ему нужны были, чтобы пригвоздить, как он говорил, посетителя к столику. Чем больше посетитель съест гороху или сухариков, тем больше выпьет пива. А чем больше выпьет, тем больше у хозяина будет дохода. А ты говоришь о «заботе»!..
– Ну, может быть, пример с горохом и не совсем удачный. Но одно я знаю: только в союзе государственного и частного капитала – знаешь, как Серп и Молот? – страна может идти вперед, строить новые заводы, развивать свою торговлю.
– Так это же у тебя не просто советы, а целая политическая программа, отец, – говорю я.
– Почему – программа?
– Да потому, что все, что ты говоришь, – основа нашего спора со всякими уклонистами. Разве не читаешь в газетах? Мы, например, это недавно проходили в школе на уроке обществоведения.
– А не кажется ли тебе, Докер, что мы раньше времени свертываем нэп? Ленин, говорят, рассчитывал его на многие годы?
Что я знаю на этот счет, что ему ответить?
– Я, конечно, могу оформить твои мысли в виде письма. Но согласиться с ними?..
– Не можешь!.. Боишься?..
– Нет, не боюсь, но не хочу.
– А почему?
– А потому, что все частники – жулики.
– Это тебе, наверное, моя Зарочка сказала? А работники кооперации? Слышал про их судебные процессы?
– Слышал.
– Ну и что скажешь?
– Конечно, и там есть жулики. Но это потому, что в кооперации пока работает много бывших частников. Вот вырастут у государства свои кадры торговых работников, тогда они всех и заменят. Тогда не будет жуликов.
– И ты в это веришь?
– Верю.
– Ты во все веришь!.. Ох, Гарегин, тяжело тебе будет жить на свете!.. Когда будешь в моем возрасте, вспомнишь наш сегодняшний разговор, скажешь: неглупые вещи говорил Сааков.
– Да что я вам в писари, что ли, нанялся?.. Пошли вы все… ко всем чертям! – вдруг почему-то взрываюсь я.
Угрюмый старик с изумлением смотрит на меня. Говорит наставительно:
– Вспомни, когда тебя принимали на работу, я тебе помогал. Я думал – ты взрослый человек. А ты мальчишка! – И он начинает по номерам складывать свои тетрадки.
Я вскакиваю со скамейки, пытаюсь в бешенстве наговорить ему кучу гадостей.
Но он опережает меня:
– Вспомнишь, вспомнишь наш разговор!..
Я свищу.
– Ну, когда я буду в твоем возрасте, пожилым человеком, мне будет плевать – кто заботится о мелочах, кто стоит за прилавком.
– Разве сорок семь лет – уже пожилой, старый человек? Видишь – крепко еще стою на ногах.
А я-то думал, что ему около шестидесяти! Никогда толком не могу разобраться в возрасте людей. Всегда ошибаюсь.
Махнув рукой на Саакова, я вылетаю из барака, хлопнув дверью.
«К черту! Никому ни одной строчки!» – Сунув руку в карманы, я иду к берегу.
Мне издалека подмигивает маяк на острове Нарген. Прохладой и порывами ветер встречает море. Видимо, норд уже кружит где-то посреди Каспия.
Я сажусь у самого края берега. Смотрю на воду. Она густая, черная, тяжело переливается при свете пристанских огней рыбного холодильника. Интересно бы знать, какой толщины слой мазута у берега? То-то без всякой охоты подходят сюда грузовые и пассажирские пароходы. Горе для боцманов! Горе и для матросов! Им долго потом приходится подкрашивать белилами корпус парохода.
Удивительная способность у Каспия: своей воркотней у прибрежных камней успокаивать человека.
Я пытаюсь разобраться в происшедшем. Отчего я взорвался в разговоре с Угрюмым стариком? Откуда у меня эта раздражительность?
Смутно догадываюсь: оттого, что не сумел как следует ему ответить. От неверия старика в нашу жизнь. От желания повернуть ее назад, к старому. От неверия в людей. Нет, не зря его Зара, кажется, воюет с ним, не зря.
Позади я слышу вкрадчивые шаги. Оборачиваюсь – Конопатый!.. Вбираю голову в плечи. Его угрюмый вид всегда внушает мне страх, хотя у нас никогда не было никаких столкновений и бояться мне как будто бы нечего.
Садится рядом. Не сбросит ли он меня в воду? Тут, кричи не кричи, никто не прибежит на помощь.
Я пытаюсь со страху завязать с ним разговор.
– Что – не спится тебе? – спрашиваю.
Он угрюмо молчит.
– Ты что-то, кажется, хотел у меня спросить?
Молчит.
– Не болен ли ты? – через некоторое время спрашиваю я, уже уверенный, что сейчас он или оглушит меня чем-нибудь тяжелым, или сбросит в эту покрытую толстым слоем мазута воду.
Вода зловеще переливается внизу. Волны уже с силой бьют о берег.
Конопатый продолжает угрюмо молчать, вперив взор в далекие огоньки на море.
– Ты что же – решил заменить Ивана Степановича, Глухонемого старика? – уже в отчаянии спрашиваю я.
– А я ведь, Докер, нашел твои сапоги, – вдруг, шмыгая носом, все глядя на далекие огоньки, произносит он.
Не сошел ли он с ума?
– Какие сапоги?
– Твои.
– Ах да, сапоги, – в замешательстве говорю я. – Ты о чьих же сапогах?
– Говорю ведь – о твоих! – Он сильнее шмыгает носом.
– Не может быть! Где же ты их мог найти?
– А я их украл у тебя. – Шмыг, шмыг носом. – Думал – не выдержу эту проклятую работу, подамся на Волгу. – Шмыг, шмыг носом. – Денег не было на дорогу. – Тут он вытирает ладонью глаза. – Но привык, как видишь, работаю не хуже других. Да и денег поднакопил немного.
Так вот почему он целый день преследовал меня! Вот чудак – все не решался сказать!
Меня осеняет мысль: не из-за украденных ли сапог тогда в споре с Романтиком он поперхнулся на горьковских словах: «Человек – это звучит гордо»?
– А где же ты спрятал сапоги? Мы перерыли весь барак, не нашли.
– У знакомого, в Черном городе. Одним словом… – Он снова шмыгает носом.
Хоть бы перестал!
– Да ладно уж, – говорю я Конопатому.
– Одним словом, если спросят, скажи, подкинули тебе…
– Ладно, – с облегчением говорю я. – Я уже давно забыл про них.
Надо же! Сколько из-за этих сапог было шуму и гаму. И так просто нашлись!
– Совесть заговорила? – сквозь шум набежавшей волны кричу ему.
– Совесть.
– Ночи, наверное, не спал?
– Не спал. – Достает папироску, протягивает мне, берет себе, чиркает спичкой. – Как же это воры живут воровством?
– А они, наверное, не переживают. Вроде как работа. Как мы таскаем всякий груз.
Но тут очередная волна накатывается на прибрежные камни, а потом с такой силой бьет о самый берег, что мы еле успеваем вскочить на ноги и убежать от брызг.
Походив по берегу, мы с Конопатым возвращаемся в общежитие. Там по-прежнему тихо и пусто. Чепурной спит, накрывшись с головой плащом. Угрюмый старик, Сааков, сидит у окна и чаевничает. У него свой чайничек для заварки и чайничек для кипятка, своя сахарница с мелко наколотым сахаром. Рядом лежат щипчики. Как бы мелко ни был наколот сахар, перед чаепитием он все равно крошит его еще на более мелкие кусочки. Это ему доставляет большое удовольствие.
Пьет старик из блюдца, мелкими глотками, аппетитно чмокая губами, отвернувшись от всех на свете. Спина у него в эти минуты выражает полную независимость и покой. Старик глух и нем.
А за окном вовсю уже бушует норд, швыряя в стекла горсти крупного песка, и сиротливо мечется на макушке столба одинокая угольная лампочка. Тоска.
Конопатый вытаскивает из-под своего топчана большой сверток, смотрит по сторонам, на цыпочках подходит к моему топчану, сует под него.
Посмотрев друг на друга, мы почему-то смеемся. Но тихо, прикрыв ладонью рот. Потом садимся за стол.
Но Сааков не оборачивается. Я думаю, что он не обернулся бы даже в том случае, если бы общежитие начало гореть. Чаепитие для него – священнодействие.
Раздается тихий стук в крайнее окно.
Конопатый вздрагивает, потом медленно оборачивается. Я вижу у него ужас в глазах, как когда-то у Глухонемого старика, Ивана Степановича.
Я подхожу к окну. Приоткрываю одну створку. Вижу всадника. Узнаю его. Это – вожак, тот самый Павло. Он весь в пыли. И лошадь у него белая-белая. Вспоминаю: и в тот раз был ветер, порывы норда гнали по улицам тучи пыли.
– Слухай, хлопец, – говорит всадник. – Выдь на минуту.
Все как в тот раз!
Я прохожу мимо стола, встречаюсь взглядом с Конопатым. Сидит он, точно парализованный.
Я выхожу во двор. Вожак шагом важно подъезжает ко мне. У ворот, освещенные слабым светом покачивающегося фонаря, виднеются еще человек двадцать всадников, за ними – табун лошадей. На некоторых сидят женщины, лица их обвязаны платками.
– Це що, барак грузчиков? – спрашивает вожак.
– Это, – отвечаю я, улыбаясь: ведь бывал уже здесь однажды.
– Буде он неладен! Снова весь вечір шукав по городу. И що у вас за проклята вулица?.. – Он вздыхает, треплет коня по гриве. – Може, знаешь грузчика – Чепурного?
– Знаю. Спит он сейчас.
– Надо поднять его, хлопец. Тільки щоб других не разбудить. – Он прикладывает палец к губам.
– Хорошо, – говорю я. – Сказать ему: Павло пытае?..
Он всплескивает руками:
– Вот чертеняка!.. Откеда ты меня знаешь?
– А вы же меня и в тот раз спрашивали про Чепурного.
Я вхожу в барак. Еле касаюсь рукой плеча Чепурного. Он вскакивает, точно от прикосновения электрического провода. Глаза злые, настороженные.
Не ждет ли он какого-нибудь подвоха или неприятного известия?
– Там друг твой Павло дожидается. С ним еще человек двадцать, – говорю я.
– А, что?.. Павло, говоришь?.. Сейчас, сейчас!.. – Тут он весь как-то смягчается, суетливо начинает шарить под топчаном ботинки, а найдя их, надевает и торопливо зашнуровывает. Потом вытаскивает вещевой мешок, бросает в него полотенце и жестяную кружку, закидывает ремень на плечо. Берет в руки плащ.
Он подходит к столу. Перед нами стоит весь собранный, с поджатыми губами, с неукротимой злостью в глазах… прежний Чепурной!
Коротким, резким движением он протягивает Конопатому руку – впервые я как-то замечаю, что она удивительно узкая, совсем не похожа на рабочие руки остальных грузчиков.
Конопатый, от неожиданности, что ли, вскакивает и в замешательстве не знает, как ему поступить: пожать руку или горделиво отвернуться? Ведь совсем ни за что Чепурной обидел его час назад.
– Давай, давай! – повелительно говорит Чепурной, приставив руку к его животу, как нож.
Конопатый осторожно берется за нее обеими руками и, увидев, что ничего страшного не случилось, расплывается в угодливой улыбке.
– Ну-ну! – с выражением брезгливости на лице покрикивает на него Чепурной и, вырвав руку, протягивает мне. – Бывайте, хлопцы. Не поминайте лихом. – Рука у него сухая, жесткая, сильная; он точно клещами сжимает мою ладонь. – Кто спросит меня – скажите: уехал… далеко… искать счастья…
– А расчет почему не взял? – участливо спрашивает Конопатый. – Денежки все-таки.
Чепурной машет рукой, отведя глаза в сторону.
– Ни к чему мне эти гроши. – Напялив резким движением кепку на голову, он подходит к Саакову, прощается с ним и быстрым шагом удаляется из барака.
Мы с Конопатым подходим к окну. Вожак – на этот раз молча, без всяких приветствий – подводит Чепурному оседланного коня, тот бросает плащ в седло, одним махом садится и сразу же выезжает со двора. Остальные – молча за ним. У баб позади седел болтаются переметные сумы и другая поклажа.
На тихой, пустынной улице еще долго слышится дробное цоканье копыт по булыжнику, пока где-то поблизости не проносится с грохотом и шипеньем маневровый паровоз.
Куда поехал Чепурной, какое счастье искать?
