Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 45 страниц)
– А нельзя ли нам как-нибудь отказаться от этой прелести? – Агапов со злости даже пинает ногой крайний мешок с цементом.
– Как же откажешься? Наряд-то дан нашей артели, – отвечает ему старшой, зажав в откинутых назад руках по связке черных противогазов. Он сегодня на работу пришел чуть свет. К тому же в «парадной форме», при галстучке. Для большей солидности. Груз-то особенный!
– А пойти в Морагентство, к Гусейну-заде, и сказать, – поучает его с обычной своей наглостью Агапов, – цемент в таком виде грузить не будем! Так, что ли, ребята? – И он нас обводит свирепым взглядом. – Вы как хотите, а я лично не собираюсь лезть в трюм.
За время, что я работаю в артели, мне приходилось грузить и разгружать бревна, нефтяное оборудование, соль, нефть в бочках, стекло, спички, дранку и бог знает что еще – самые тяжелые и самые легкие, но одинаково плохо оплачиваемые грузы, – а вот цемент не попадался. Старожилы же говорят: кто не работал на цементе, тот не испытал адовую работу грузчика, тот еще не грузчик.
Такая возможность – грузить цемент, получить боевое крещение грузчика – предоставляется нам сегодня. Но, к моему удивлению, это «крещение» не только у такого аристократа, как Агапов, но и у других не вызывает особой радости. Один вид сваленных в кучу рваных бумажных мешков с цементом уже приводит наших артельщиков в уныние. И хотя старшой, размахивая противогазами, напоминающими собачьи намордники, говорит, что работать в них будет одно удовольствие, ему никого в этом не удается убедить. Все молчат.
Чтобы как-то разрядить обстановку, я порываюсь сказать старшому, что готов грузить цемент в любом виде, что мне, докеру, обязательно надо иметь опыт работы на цементе. Но он останавливает меня, обращается к Агапову:
– Конечно, цемент не мед, но его грузить тоже надо. Где найти – в целых мешках? Всюду их швыряют с места на место.
– А может, нам пойти?.. Мы люди старые, нам все равно скоро помирать. – Угрюмый старик показывает на себя и на Глухонемого.
Но Горбачев, не придавая значения его словам, продолжает убеждать Агапова:
– Этот цемент еще имеет особый адрес: Сталинград, строительство тракторного завода. Вот штука какая! Потому-то вам, чертям, и дали, по распоряжению Гусейна-заде, противогазы, или, как их называют, – респираторы. Завод хотя выпускает трактора, но там ведь еще строятся новые цехи.
– Недалеко от Сталинграда имеются Вольские заводы. Пусть оттуда возят! – говорит Агапов.
Оттого, удастся или не удастся уговорить Агапова, зависит многое. Старшой это хорошо знает. Так уж заведено в артели, что в любых случаях, как с цементом, работами негласно командует Агапов, а не он, старшой.
Но тут вдруг гогочет Чепурной:
– Старшой подпускает политику под цемент!
Если бы это сказал кто-либо другой, то, может быть, Киселев и не обратил внимания на его слова. Но тут он вскипает, вступается за старшого:
– А рази не политика?.. Ежели завод будет делать трактора, куда они пойдут? В деревню, братец ты мой.
– Ты бы хоть молчал! – огрызается Чепурной. – Политика, политика!.. Чего тогда бежал из деревни?.. Политик хреновый!..
– А я, стало быть, тебя не спрашивал, ваше кулацкое благородие! – Киселев багровеет до состояния «с легким паром».
Чепурной вскакивает и танцующей походкой приближается к нему.
– Это кто кулак, я?..
– Ты!.. И не кулак, а куркуль! – бесстрашно глядя ему в глаза, отвечает Киселев.
– Я тебя, гада, когда-нибудь задушу! – И Чепурной хватает Киселева за грудки.
Вечно они как кошка с собакой!
Но тут все наваливаются на них, разнимают, отводят в разные концы палубы. Оттуда они продолжают поносить друг друга последними словами.
– Раз ты такой по-ли-тик, вот и лезь в трюм! Грузи цемент! – кричит Чепурной.
– И полезу! Нешто я работы боюсь? – кричит в ответ Киселев, дрожащими пальцами расстегивая пуговицы на своей вылинявшей до белизны черной косоворотке. Потом рывком стягивает ее с себя.
– Скидай тогда и портки! Цемент не сахар! – кричит Чепурной.
– Скину и портки!..
– Скидай и штиблеты!
– Скину и штиблеты! – яростно кричит ему Киселев, сбрасывая с ног совсем развалившиеся ботинки; он укутывает их в брюки, потом в рубаху, и все это сует под рядом валяющиеся лючины. Поднявшись, он закатывает кальсоны до колен.
Порох, а не человек! Его так легко «подначить».
Примеру Киселева молча следует Романтик. Он делает это как что-то давно решенное.
Тогда и я сбрасываю сандалии. Самое мое время!
– Эй, Докер! Скидай и ты портки! – гогочет Чепурной.
– А это я догадаюсь и без тебя! – отвечаю я, не удостоив его даже взглядом. Раздевшись, я остаюсь в одной майке и трусах.
– Ну, ну, молодцы! – радуется старшой. Подмигивая заговорщически, он каждому из нас вручает по противогазу.
Тянется за противогазом и Шарков. У него трудное положение: он же постоянный подъемщик. Конечно, он может стать на подъемку на пристани. Но он верен себе: предпочитает быть подальше от постороннего глаза. Сняв верхнюю и нижнюю рубахи, он передает их на хранение Угрюмому старику. Потом, спохватившись, снимает брюки, сбрасывает свои рваные ботинки.
– Штаны, штаны прихвати! А то украдут денежки! – все гогочет Чепурной.
– Не балуй! – угрюмо отвечает ему «Казанская сирота».
Смеются и другие. Ну да, смешно: еще недавно Шарков с брюками не расставался даже когда ложился спать, а теперь вон как смело оставляет их на палубе. Да, денег у него не осталось, как и у Киселева. Все проиграны этим разбойникам, Баландину и Карпенти! Удалось же тогда, во время побоища, удрать им в Черный город и там скрыться.
– А может, нам все же пойти? – Угрюмый старик показывает старшому на себя и на Глухонемого старика.
– Деды остаются на палубе! – отрезает Горбачев.
– Ну и мы зараз с ними! – веселится Чепурной.
– Так и решим: четверо будут подавать цемент с пристани, четверо грузить в трюме! Марш по местам! – командует Горбачев, напуская на себя чрезвычайную строгость, так не подходящую к нему.
Захватив противогазы и паланы, мы спускаемся в трюм. Забавную, наверное, картину представляем мы со стороны – четверо полураздетых грузчиков.
Пароходишко небольшой, стенки у него тонкие, накаленные, отчего в трюме душно, воздух сухой. Сильно пахнет мышами.
Шарков проверяет надежность сходни, топчется около нее, как вратарь у футбольных ворот: осваивает рабочее место. Мы же втроем прикидываем, откуда начать укладку цемента. Каждый из нас, кроме того что будет носить цемент, еще поможет Шаркову как сменный, второй подъемщик. На этом мы сэкономим одного человека: втроем все-таки веселее работать, чем вдвоем.
Шарков надевает на голое тело фартук. Плотнее надвигает на голову шапку. Напяливает на себя противогаз. Лицо у него сразу превращается в собачью морду.
На собак становятся похожими Киселев и Романтик.
Надеваю противогаз и я.
– Гав, гав, гав! – оттянув противогаз, лает Романтик.
– Гав, гав, гав! – вторит ему Киселев.
Их примеру следуем мы с Шарковым.
Романтик бросается к Киселеву и пытается «схватить» его за ляжку. Тот отбрыкивается от него и сам кидается на Шаркова. Шарков прячется за сходню. Но тут его настигаю я.
Сверху старшой кричит:
– Эй вы, черти! Взбесились, что ли, там?.. Начинаем!..
И тут по сходне скатывается первый мешок цемента.
Шарков ловит его и кладет к основанию сходни. На первый мешок он складывает еще четыре последующих – и упор у него готов! Мешки все целые – и где они их там подобрали на пристани?
– Начали, ребятка! – командует Шарков и, выставив вперед руку, притормаживает летящий мешок.
Но этот – трухлявый. Ударившись об упор, он взрывается и обдает нас с головы до ног цементом.
– Братцы! Ослеп! Ничего не вижу! – вопит Киселев, схватившись за залепленные цементом стекла противогаза.
Но Романтик и Шарков подхватывают мешок и бросают мне на палан. Я бегу в угол и сбрасываю его там. Летит новый мешок.
– Давай, давай, ребятка! – кричит Шарков, оттянув противогаз, и с шипящим свистом вдыхает воздух.
Но Киселев пытается вычистить стекла, пропускает свою очередь. Противогаз у него сейчас напоминает жабу: то сжимается, то раздувается, кажется, вот-вот лопнет.
Тогда я подбегаю, хватаем с Шарковым мешок и бросаем его на палан Романтика.
Я оттягиваю противогаз, кричу Киселеву:
– Достань платок! Вытри стекла!
Летит новый мешок. Но нести его некому. Теперь вопит Романтик:
– Братцы, задыхаюсь!
– Давай, давай, ребятка! – кричит Шарков. – Не балуй! – И снова с шипящим свистом вдыхает в себя воздух.
Но летит второй мешок. Летит третий мешок! Старшой кричит сверху:
– Эй, в трюме! Что у вас там застопорилось?.. Давай пошевеливайся!
– Залепило стекла! – орет Киселев.
– Потеют, ни черта в них не видно! – вопит Романтик.
– Тогда забросьте их к лешему! – отвечает старшой.
Ай да Горбачев! Какой умница! Как же мы сами не догадались?
Мы дружно гогочем и срываем с себя противогазы. Забрасываем их под сходню.
– Теперь – давай, ребятка! – кричит нам Шарков, хватая мешок. – Подходи, Гарегин!
Как хорошо без противогаза! И дышать легко, и все видно.
Я подбегаю к Шаркову, и мы швыряем мешки с цементом на паланы Романтика и Киселева. Третий мешок Шарков один валит мне на палан.
– Старшой! – кричит Шарков – Давай! Давай! Давай!
Снова сверху летят мешки.
Берет мешок Киселев. Берет Романтик. Беру я.
При новом заходе Киселев хватает мешок и бежит с криком «Ялла!», как это делают в артели Гаджиева. Сбросив мешок, он бежит с тем же криком обратно.
Мы с Шарковым валим мешок на спину Романтика. И тот кричит: «Ялла!» – и бежит.
Киселев с Шарковым подхватывают мешок и бросают мне на палан. Я тоже бегу с криком «Ялла, ялла, ялла!».
Сверху кричат:
– Ну как там, черти, не запарились?
– Давай, давай, давай! – кричим мы.
Даже самим радостно, как слаженно мы работаем. Рассчитан каждый шаг, каждое движение. А ведь не сговаривались!
Летят, летят мешки!
Пот струится по лицу Шаркова. Грудь и плечи у него совсем мокрые. Но он ничего не чувствует, ничего не видит: ему некогда! Только и слышен его голос:
– Давай, давай, ребятка! Не балуй!
Киселев – тот просто истекает потом. Аж блестит весь. Точно вышел из парилки. Нижнюю рубаху, которую он уже снял с себя и заткнул за пояс, он превратил в полотенце, все время обтирается им, и оно уже успело почернеть.
Романтик тоже весь в поту. Лицо его выглядит несколько необычно: покрытое легким налетом цемента, изъеденное капельками пота, оно напоминает мне растрескавшуюся в паутинку древнюю фреску – недавно я ее видел в городском музее. Надо же!
Да и я весь обливаюсь потом!
В трюме стоит терпкий горьковатый запах пота. От него щемит в носу, как от нашатыря. Теперь уже не слышно мышиного запаха.
Я смотрю на разгоряченные лица Шаркова, Романтика, Киселева и не узнаю их. У каждого будто бы светятся глаза изнутри. Они-то и придают другое выражение их лицам.
Разные мысли мне приходят в голову в этой необычной обстановке, где, казалось бы, и мыслить невозможно.
Вспоминается Ираклий Гаспарович, наш обществовед, его слова о человеческом братстве. Слова-то эти, собственно, Маркса, но вот они вспомнились мне в трюме. Да, это правда – я подтверждаю! – у пролетариев с загрубелых от труда лиц глядит на нас вся красота человечества!
Мешок к мешку, мешок к мешку – и незаметно растет гора цемента в трюме. И это – дело наших рук. И моих рук тоже!
Как много может человек! И как порой он этого не знает! И в особенности, когда он не познал радости физического труда. Это – особая радость…
Но думать некогда. Кричит Шарков:
– Подходи, ребятка! Не балуй!
– Давай, давай, ребята! – поддерживает его Киселев.
– Давай, давай! – вторит им Романтик.
Мешки летят, летят сверху, каждый раз взрываясь облаком пыли. И тут правда нельзя мешкать, тут не до раздумий.
Подбегает Романтик, хватает с Шарковым мешок и взваливает на спину подбежавшего Киселева. Тот устремляется в глубь трюма.
Летит новый мешок.
Теперь я подбегаю к сходне, подхватываю мешок на лету, взваливаю на спину Романтика. И этот исчезает.
Летит новый мешок.
Но уже появляется Киселев, успевает схватить с Шарковым мешок – мешок совсем рваный, цемент сыплется из всех его четырех углов, – и, отвернувшись, не глядя на меня, они швыряют его на мой палан.
Снова подбегает Романтик, исчезает Киселев с цементом, бегу я на подъемку, исчезает Романтик, снова появляется Киселев, бегу я с мешком. И так – мы кружимся по трюму как заведенные.
Но с каждым новым мешком густеет пыль в трюме. Уже почти что ничего не видно. Нос у меня забит цементом, я пытаюсь дышать ртом, но чувствую на языке и зубах вяжущую тошнотворную кашицу. С трудом я выплевываю ее и хватаю воздух – вернее, цемент!
Я смотрю на Киселева. На моих глазах седеют его рыжие кудри, точно их посыпают пеплом. А лицо Романтика напоминает мне уже не фреску, а маску. Оно покрыто затвердевшим слоем цемента, замешенным на поте. Даже губы залеплены цементом.
А как Шарков, «Казанская сирота»?
У сходни стоит особенно густая завеса цементной пыли. Шарков где-то за нею. Его не видно. Но когда надо схватить мешок, из завесы вдруг прорываются его большие жилистые руки, поднимают и валят мешок и снова исчезают. Шарков уж, конечно, в трюме ни черта не видит, но, как всегда, хорошо чувствует груз. Это у него профессиональная привычка.
Сверху раздается голос старшого:
– Эй вы, в трюме! Живы ли? Где вы там?
Слышу я и другие голоса. Потом снова старшого:
– Эй вы, в трюме! Вылезайте наверх! Перекур! Дайте осесть цементу. Или вы там задохлись?
– Нет, мы еще не сдохли, мы еще живы! – отвечает за всех нас Романтик и первым лезет по лестнице. За ним наверх поднимаются Шарков и Киселев, потом – я.
На палубе нас окружают с таким нескрываемым участием и удивлением, будто бы мы появились с того света или с другой планеты, хотя все тоже изрядно испачканы цементом, вся палуба в цементе. Бегут на нас смотреть и матросы. Видимо, у нас действительно необычный вид.
Растолкав всех, Романтик подходит к борту и с разлету бросается в море. Его примеру следует Киселев. Вода вокруг них сразу же закипает молоком.
Мы с Шарковым только вздыхаем, – не умеем плавать! – и плетемся на пристань, чтобы поплескаться у берега. За нами по пятам тянутся наши лапистые белые следы.
Навстречу толпами идут пассажиры на красноводский пароход. Одни нас сторонятся, другие делают вид, что не замечают, но потом оборачиваются и с трудно скрываемым любопытством или презрением смотрят вслед. А некоторые – открыто и нагло смеются нам в лицо, хотя и не говорят: «Вот дураки!»
Вот, нахально кривя губы, глядит на нас расфранченная пара – он и она, за которыми родители, согнувшись в три погибели, несут их большие тяжелые чемоданы.
Мне хочется крикнуть им:
– Эй ты, красавица! Не морщь свой прекрасный носик! И ты, маменькин сыночек, не корчи ироническую рожу! Без нас – вы ничто!
А при взгляде на идущую вслед за ними другую пару, так похожую на нэпманскую, мне в голову приходит озорная мысль: коснуться плечом их роскошных нарядов, измазать цементом, чтобы не глядели на нас с таким диким ужасом в глазах.
Но это делает за меня Шарков. Он читает мои мысли.
Раздается такой визг, что вся пристань оборачивается в нашу сторону.
А я хохочу. Мне весело. Мне радостно.
С тем же радостным чувством я покидаю пристань после окончания погрузки. На этот раз я не полощусь у берега и не стряхиваю с моей одежды цементную пыль, впитавшуюся в нее, пока мы работали в трюме. Пусть все видят и знают, что я стал настоящим грузчиком, что я грузил цемент, к тому же – без противогаза!
Мне хочется, чтобы мою радость по поводу «крещения» разделила со мною и моя сестра, и все жильцы нашего дома, знающие меня с детства, и все прохожие, и вообще… все, все, все! Потому-то я и не плетусь сегодня вместе с артелью в общежитие, а, попросив Романтика захватить мой палан, иду через Петровскую площадь в центр города.
На углу улиц Шаумяна и Красноводской я нос в нос сталкиваюсь с парнем, которого сразу же узнаю, хотя мы не встречались с ним давно. Он за это время сильно изменился: раздался в плечах, вытянулся, даже отпустил тоненькие, в ниточку, усики. Это – Маэстро.
– Я так рад тебя видеть! – говорю я и порывисто обнимаю его за плечи.
– Гм… я тоже. – Он осторожно отстраняет мою руку и смотрит на меня с некоторым удивлением: с чего бы это?
– Как ты живешь? Что поделываешь? – нетерпеливо спрашиваю я.
– Да, ничего, – неопределенно отвечает он и осторожно счищает с себя цементную пыль.
Я веду себя с ним как старый друг, хотя до сегодняшнего дня мы особенно и не дружили. Жили мы, правда, на одной улице, занимались в далеком детстве одним промыслом: пели на бульваре под аккомпанемент «музыкального инструмента» из… верблюжьих ребер. Вспоминаю еще: когда года четыре назад надо было помочь бастующим английским шахтерам и у меня не было денег для взноса, он поступил благородно, купив у меня самодельный радиоприемник, который потом вернул в рассрочку. Что-то, мне кажется, я еще остался ему должен. Потом Маэстро переехал на Воронцовскую, и мы редко встречались.
Я продолжаю в том же приятельском тоне:
– В городе никого не осталось из знакомых ребят. Радуюсь, когда встречаю кого-нибудь.
– Чудак! Где же ты их найдешь? Все уехали в Москву и Ленинград! – Он произносит это с горечью. – Говорят, кореши твои – Виктор и Топорик – тоже махнули туда? Правда, Гарегин?
– Правда. И Лариса тоже!
– Не пишут, как устроились?
– Давно от них нет писем… Ты работаешь?
– Где там! – Он машет рукой. – Разве легко найти работу без специальности? А на черновую не хочется.
– Учишься?
– Подавал. Не приняли. Отец у меня хотя крупный спец, но ведь считается служащим. При моем положении нужен рабочий стаж.
– А зачем тебе институт? Поступил бы пока работать. Легкую, правда, не найдешь, но тяжелую – сколько угодно. Ну, хотя бы грузчиком. Докером!
– Грузчиком?.. Докером?.. – Он хмурит брови. Чувствую, что он никогда об этом не думал. Но вдруг Маэстро с ожесточением в голосе спрашивает: – А мама?.. Про маму ты подумал?.. – Он порывисто берет меня под руку и тащит мимо Молоканского сада. – Я тебе так завидую!..
– Чему именно?
– Ты работаешь! Ты работаешь! Если не секрет – где?
– Какой же тут секрет? В порту. Вот только что закончили погрузку цемента на пароход. Сегодня, к тому же, я прошел обряд «крещения»: цемент считается самым поганым грузом. Это тебе не кишмиш и не миндаль грузить!
– О-о-о-о! – тянет Маэстро. – И такие грузы бывают!.. Тогда обязательно, Гарегин, я должен показать тебя маме. Пусть увидит, что быть рабочим – это совсем даже не страшно. Зайдем ко мне? Пообедаешь у нас.
Я с улыбкой смотрю на него. Вот дурачок! Что же тут страшного? Вон вытянулся в какого верзилу. Хорошо сложен, широкие, сильные плечи – мог бы прекрасно поработать у нас в артели. Я теперь на всех смотрю оценивающе, с позиции грузчика: подойдет или не подойдет в нашу артель?
– Ты, наверное, занимаешься спортом? – спрашиваю я, улавливая краешком уха иронию в своем вопросе.
– Угадал. Вечерами – боксом, днем – плаванием. А что же мне еще остается делать?
– Да-а-а-а, ты бы подошел в нашу артель, – говорю я как бы про себя.
– Что ты сказал?
– Да вот думаю: зачем мне идти к вам домой? Обедать?.. В другой раз. Сейчас я спешу к сестре. – Я чувствую, что наша беседа затянулась. К тому же я потерял всякий интерес к Маэстро. Но неведомая сила тянет меня дальше!..
– Нет, я обязательно должен тебя показать маме! – с ожесточением произносит Маэстро. – Ты не знаешь, что это за феномен, Гарегин. Ну, ладно, сам увидишь и убедишься. – И, не выпуская моей руки, он чуть ли не насильно тащит – нет, волочит! – меня по улице. Руки у него крепкие, так просто не вырвешься. Попался я!
– А в какой институт ты бы хотел поступить? – спрашиваю я, чтобы отвлечь его разговором. Может быть, тогда он несколько замедлит шаг?
– Мне все равно, какую приобрести специальность. Но обязательно – стать инженером, удовлетворить прихоть матери. Сам-то я хотел бы кончить мореходку, поплавать по морям. Пусть даже по нашему Каспийскому озеру!.. Но мать и слышать не хочет об этом. Она не понимает, что это за чертовщина – моряк. Ей подавай ин-же-не-ра! – Он «инженера» произносит сквозь зубы, с ненавистью. И тут замедляет шаг. Даже выпускает мою руку.
– Да, все мамы и папы хотят, чтобы мы стали инженерами. Тут уж ничего не поделаешь, – сочувственно говорю я.
– Помешались на инженерах! Меня уже тошнит от этого слова, поверишь ли, Гарегин? У нас в роду не было инженера. И потому все наши родственники решили, что им должен стать я. Обязательно я! Как это нравится тебе?
«А как его звать?.. Маэстро, Маэстро… Но это кличка… Ведь есть же у него имя?»
– Да, странное было бы общество из одних инженеров, – говорю я. «Как же все-таки его звать?.. Ведь знал и фамилию!..»
– Жили бы они, как у Салтыкова-Щедрина. Помнишь «Сказку о том, как мужик трех генералов прокормил»? – продолжает Маэстро. – Трех или шесть генералов? – Он вопросительно смотрит на меня.
– А хоть и одного! – говорю я.
– Кто бы сеял хлеб?.. Добывал нефть?.. Продавал газеты?.. И папиросы!.. И ириски!.. Помнишь, как ты, Гарегин, бегал по улицам и орал: «Ирис-ирис Эйнема, Эйнема ирис, Эйнема»?
И мы хохочем от всей души.
– А помнишь, как вы с Федей распевали на бульваре песни? – теперь спрашиваю я.
– Помню! А дурацкие частушки, которые ты пел с Федей, помнишь? Вот эти:
Ради бога, дяденька…
И Маэстро взрывается смехом.
Смеюсь и я. Действительно смешно. Как мы там пели?
Ради бога, дяденька…
Сколько можешь, дяденька!
Открывай сундучок, подавай пятачок.
Я маленький чопчик, сел на мосточек,
Люди играют, дудки забавляют.
Маруся, Маруся, ты меня не бойся,
Я тебя не брошу, ты не беспокойся.
Кишмиш, курага, жарено варенье.
Петуха зарезали, завтра воскресенье…
– Правда, трудно выдумать бо́льшую бессмыслицу? – спрашивает Маэстро.
– Конечно, – смеюсь я. – А мы еще обижались, если нам мало подавали. А помнишь «Гренаду»?
– Помню, – на этот раз уже печально произносит он. Тихо напевает:
Я хату покинул,
Пошел воевать…
«А симпатичный он парень. Как же его звать?.. Алик! Ну конечно, Алик!»
– Да, Алик, тому как будто бы минуло тысячу лет, – с удовольствием произношу я.
– Да, да! А прошло – пять или шесть. – И он снова берет меня под руку, к моему огорчению не заметив, что я назвал его по имени.
Как ни смешно, но это почему-то меня сильно обижает. Я укоризненно смотрю на него. И как ни крепко он держит меня за руку, я все же высвобождаю ее, прощаюсь с ним, пообещав пообедать у него как-нибудь в другой раз.
Нет, меня сейчас не затащишь ни в какой дом, ни на какие обеды!
Радостное чувство не покидает меня. Я грузил цемент! Я грузил цемент! Я готов обнять каждого встречного.
