Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)
Хотя прошло уже много времени, но мне все-таки не удалось уйти от магарыча, «заначить» его. Старшой напомнил. Да и с Агаповым надо рассчитаться. Что же тут поделаешь – закон портовой жизни: устроили тебя на работу – отдай одну из получек на пропой. А сколько нужных вещей можно было бы приобрести на эти деньги!..
Мы сидим за пакгаузом 20-й пристани у самого берега моря, за расстеленной газетой, щедро уставленной мною бутылками и закуской. Перед каждым стоит рюмка для водки, граненый стакан для лимонада и виноградного вина.
Агапов и старшой переглядываются и, вдруг расхохотавшись, хватают свои рюмки и швыряют их в море.
Я так и ахаю! Ведь взял я их под честное слово у тети Варвары.
Вслед летит и моя рюмка!..
Старшой берет бутылку и разливает в стаканы. Один ставят передо мной:
– Работать ты как будто бы уже научился, Гарегин. Неплохой грузчик.
– Докер, – говорю я.
– Теперь пора научиться пить, как грузчик!
– Докеры – народ революционный. Они меньше всего думают о водке.
– Ну, может быть, о водке и не думают, а всякие там соду-виски хлещут не меньше нас. Твое здоровье!
– А, давай! – говорю я с отчаянной решимостью. Со всего маху чокаюсь стаканом и отпиваю два глотка.
– Для начала – неплохо. В другой раз отхватишь сразу полстакана.
Недалеко от нас, на лесной пристани, разгружают шаланду с досками; через дорогу, на стадионе, играют в футбол, и то и дело до нас доносятся вопли болельщиков-бездельников.
– Теперь о курении, – говорит старшой, дожевывая помидорину. – Какой из тебя, к черту, грузчик или докер, Гарегин, когда ты куришь, как баба? Смотри! – Тут он попыхивает папиросой и двумя сильными струями выпускает дым из ноздрей. – Давай теперь ты.
Я делаю затяжку, пробую глотнуть дым, но он почему-то не глотается. Я делаю вторую затяжку. Дым глотается, но почему-то не лезет из ноздрей. Я делаю третью затяжку. И тут, поперхнувшись дымом, начинаю кашлять с такой силой, что кажется: вот-вот выплеснутся у меня все внутренности наружу.
– Глотни водки, – советует Агапов.
Я делаю глоток, но кашель ничуть не утихает.
– Затянись еще разок! – говорит старший. – Клин клином вышибают.
Я затягиваюсь, и снова глухой, надрывный кашель душит меня.
– Сделай два глотка водки, – советует Агапов.
Я делаю два глотка, но курить отказываюсь.
– Хорошо, оставим курение до другого раза, – примирительно соглашается старшой. – Научись сегодня хотя бы пить. А пить надо вот так, без передыху, – он запрокидывает голову и льет в свою широкую глотку полстакана водки. – Давай теперь ты. – И тянется за соленым огурцом.
Я следую его примеру, сразу же поперхнувшись водкой.
А им смешно: вот дурачок, не может ни курить, ни пить!
Вскоре я уже плохо соображаю, что происходит вокруг меня. Каким образом за нашим «столом» вдруг оказывается Романтик – остается для меня тайной. Собрались-то на магарыч скрытно, чтобы не было посторонних, старшой просил. У меня даже закрадывается подозрение, что Романтик не случайно здесь: не «шефствует» ли он тайно надо мной?.. Спаситель мой! Ведь надо же – подхватил тогда комель у меня с плеча в тот момент, когда бревно должно было свалиться на землю! Покалечило бы и меня, и Агапова на всю жизнь. Следил!..
Я рад, конечно, Романтику. Он самый достойный из сидящих здесь. К тому же – человек с загадкой. Не только для меня, но и для других. Удивляет в нем целеустремленность, умение сосредоточиться, жить обособленно, жадно читать и учиться.
Старшой и Агапов, забыв про меня, усиленно угощают Романтика, то и дело наполняют его стакан водкой; он хорошо пьет, но не пьянеет, хотя вскоре становится словоохотливым. Но и этого достаточно старшому, чтобы «подсечь» его, как рыбку.
– Может быть, все же расскажешь – от кого бежал? Какую тайну скрываешь? – спрашивает он.
Романтик смеется:
– Да никакой тайны! Бежал от жены, от тещи, от тестя. От всех на свете!
– Ай да молодец! Мне бы вот так!.. Как думаешь дальше жить?
– Да вот готовлюсь на рабфак. Хочу потом учиться на инженера-механика. Ведь я мастеровой человек. С пятнадцати лет на разных заводах работал.
– А она что, не дает учиться, родня-то жены?
– Жена-то ревнивица у меня – вот в чем беда! Много раз грозилась убить.
– Парень ты видный, бабы таких любят, – тянет старшой.
– Бабы любят всяких, и замухрышек, – смеется Агапов.
– А потом, видишь ли, старшой, у родни моей жены имеется небольшое, вроде бы подпольное, производство. Конфеты там делают всякие, «петушков» и «уточек», развозят по станциям. Одним словом – небольшая фабричка! Ну и меня давно пытаются сделать компаньоном. Так бы оно для них было безопасней. А я им не даюсь! Рабочий я класс или не рабочий? Рабочий! Да и жену я было отвадил от них. А она у меня форсистая, на тряпки падкая, на все нужны большие деньги, да где мне их взять?.. Год терпела, а потом сбежала к своим. – Он машет рукой. – Ну и черт с ней!
– Не пойму я: кто же от кого бежал – ты от нее или она от тебя? – Агапов приподнимается, допивает свою водку.
– Все же я! – ликующе отвечает Романтик. – Она-то, дура, убежала временно. Нет-нет да и вернется домой, ночевать останется. Нанесет всяких конфет. А я убежал – нет, не убежал, а ушел! – совсем.
– Значит, от сладкого ушел? – Старшой качает головой, хрустит огурцом. Хмыкает: – И такое, оказывается, бывает в жизни!.. Ай да Романтик! Не зря, выходит, у тебя кличка такая? Не помню теперь, кто и дал ее тебе…
– А помнишь – работал у нас в артели студент-технолог, на одежду денег копил?
– Глиномедов?.. Помню, помню… Да-а-а, – вздыхает он, – ты человек с мечтою, книжки почитываешь, к чему-то тянешься…
– Думаю – не в книжках дело, старшой, другой смысл вкладывал студент в это слово… Романтика – это душа человека… Умение во всем видеть большой смысл… Даже в нашей нелегкой работе… А насчет сладкого – не знаю, что и сказать… Никогда не любил сладкого. Чай-то пью, как все, с сахаром, а чтоб есть там барбарисы и конфеты – никогда. Правда, набьешь ими карманы, детишкам раздать. Меня все пацаны на улице любили. И я их любил!.. Жалко вот, у нас с женой не было детей, – печально произносит он.
– А жена-то у тебя – ничего? – совсем уж некстати тут спрашивает старшой и подмигивает ему. – Ревнивицы – они бывают смазливенькие, знают себе цену. – Он хихикает и тычет Романтика кулаком в бок.
– Ничего себе, можно сказать, даже красивая. Но уж очень ревнивая! Если какая-нибудь там бабенка ненароком заглядится на меня – вся позеленеет, готова той выцарапать глаза. Да и меня готова убить. Три дня потом будет бить посуду.
– Адрес-то хоть бакинский ей послал?
– Нет. Сразу прилетела бы. Скандалов тогда не обобраться. А так одним махом разрубил этот узел! – Вздыхает. – Надо начинать новую жизнь. С учения, с рабфака. Все сейчас учатся! Стране нужно много специалистов.
– Да, – вздыхает и старшой, вдруг помрачнев. – Это ты молодец, правильно поступил. Хватило сил!.. У меня ведь дома тоже стерва хорошая. Отрастила себе задницу пудов на десять и знать ничего не хочет на свете. Подавай ей хорошую жратву, а на остальное ей плевать. А ведь были и у меня всякие порывы в жизни…
Агапов наливает всем водки, поднимает стакан:
– А ну, ко всем чертям бабское племя. За свободу!
Стаканы наши, сойдясь, весело звенят, и среди них – мой стакан. Но когда я его подношу ко рту, мне становится нехорошо. Закрыв глаза, я делаю вид, что пью, но сам не делаю и глоточка. От одного запаха водки у меня пробегает судорога по телу.
– Пей, пей! – кричит Агапов, но Романтик молча отбирает у меня стакан.
– На первый раз хватит – говорит он.
– Поешь как следует! – Старшой сует мне в руку бутерброд. Но я кладу его в сторонку.
У меня сильно кружится голова. Мне и глаз-то не открыть. Стиснув зубы, я пытаюсь остановить кружение, на какое-то время мне это удается, но я почему-то глохну. Потом лишь до меня доносится:
– Это ты правильно поступил, – говорит старшой Романтику. – Мне бы тоже с начала начать свою жизнь, да как будто бы уже поздновато. Тебе-то, наверное, не больше тридцати?
– Все тридцать два! – Романтик толкает меня в плечо: – Если тебя мутит – пойди поближе к воде. – И тут он вовремя хватает меня под руку.
Когда сознание приходит ко мне, я слышу голос Агапова:
– Да оставим его на берегу! Ничего с ним не случится. Выспится и пойдет себе в общежитие.
– Нет, так не положено в хорошей компании, – отвечает ему Романтик. – Снесем-ка его в барак.
– В такую-то даль? – Агапов свистит.
– Вот что, ребята, – говорит старшой. – Тут за стадионом, недалеко, живет у меня знакомая, Елизавета. Стащим его туда, у нее и выспится. В таком виде нам в бараке появляться нехорошо. Потом – у Лизки еще посидим маненько. – Тут к чему-то он визжит, как баба. – В день получки у нее собирается много народу. И все больше нашей портовой братвы.
Подхватив под руки, они тащат меня. У меня подгибаются коленки, и я то и дело приседаю. Или же ноги у меня вдруг деревенеют, и я иду, как на протезах. А бедная моя голова! Она напоминает, наверное, кочан капусты: падает то на левое, то на правое плечо, и мне никак не удержать ее в нормальном состоянии.
Я все слышу, все понимаю, хочу вмешаться в разговор, но язык не слушается меня. Ах, если бы я мог Романтику и старшому внятно сказать, что я и один прекрасно дойду до места, пусть только отпустят мои руки!.. Но ничего, кроме невнятных звуков, напоминающих жужжание пчелы, мне не произнести. Смешно!
Агапов вскоре отваливается от нас, и мы теперь втроем плетемся к Елизавете. Романтик спрашивает:
– А эта твоя бабешка… как ее… не выгонит нас?
– Елизавета?.. Нет, баба она фартовая. – Старшой к чему-то снова визжит. – Сейчас у нее дым коромыслом.
Дальше я уже ничего не слышу. И надолго.
Когда я снова прихожу в себя и открываю глаза, то вижу над собою вечернее небо. Где-то рядом играют на гармошке, раздаются пьяные голоса.
Я еле-еле приподнимаю голову. Она необыкновенно тяжелая. Сильно болит в затылке. Не ударился ли я? Не рана ли там? Я провожу рукой по затылку. Нет, никакой раны там нет.
Я оглядываюсь. Лежу на широкой деревянной тахте, в углу громадного двора. Окаймляет двор одноэтажный дом со стеклянной галереей вдоль бесчисленных квартир.
В ногах у меня сидят трое ребятишек, один другого меньше: лет десяти, восьми и шести. Они напряженно смотрят на меня.
Я прикладываю руку к затылку: кажется, вот-вот голова треснет от боли. И во рту у меня очень нехорошо.
Я сажусь, опустив на землю ноги. «Где это я, и что со мною?» И тут вспоминаю про Елизавету.
– Ну как – выспался? – спрашивает старший из мальчиков, белобрысенький, с костлявыми вздернутыми плечами.
– В-в-в-выспался, – мычу я, опустив глаза, и снова прикладываю руку к затылку. – Спал – долго?
– Долго, – охотно отвечает мне второй мальчик, черненький, круглолицый, со смеющимися глазками.
Я смотрю на самого младшего – рыжеватенького, с ядовитой улыбкой на тонких губах. Судя по всему, меня сюда привели в неприглядном виде.
– С-с-с-сильно был пьян? – спрашиваю я, глядя на него.
Он кривит губы:
– Как покойник.
– Думали, что ты умрешь, – тотчас же бросается выручать того Черненький. Потом дает ему щелчка по лбу. – Глупенький!
– У нас всегда много пьют, но такого пьяного, как ты, мы никогда не видели, – с удивлением говорит старший из мальчиков. – Что же ты пил?
– В-в-в-водку.
– На эти деньги, правда, лучше купить конфеты? – Глупенький, потирая себе лоб, толкает Черненького в плечо.
– Или ириски. Или халву, – отвечает ему Черненький.
– Раз ты не умеешь пить, зачем же пьешь? – спрашивает старший с укоризной. – У нас вон пьют из трехлитровых «гусынь», и то ничего. Пьянеют, но не валятся.
Да, ответить ему не так просто. Я провожу языком по иссохшим губам.
– Пить хочешь? Принести воды? – с готовностью спрашивает Черненький и, не дождавшись ответа, бежит в дом – оттуда несутся громкие голоса и звуки гармошки.
Я мутными глазами, точно через закопченное стекло, смотрю на мальчишек и спрашиваю:
– М-м-м-много шалите?.. Часто деретесь?..
– Нет, – отвечает старший. – Зачем нам драться?
– Мы же братики, – говорит Глупенький.
Я подозрительно смотрю на него.
– Б-б-б-братики?.. Какие же б-б-б-братики, когда вы все разные?
– А потому разные, что папки у нас разные, – отвечает Глупенький.
– Как так – р-р-р-разные?
– А вот так – р-р-р-разные, – передразнивает меня старший и тычет Глупенького в грудь. – У Карлуши папа немец; он работает тут недалеко, на мельнице. Наша мама прожила с ним только один год. А у Фаиза – отец азербайджанец. Мама с ним тоже не поладила, и он ее оставил.
– А у тебя?
– А у меня отец был русский. Его убили на границе, он был пограничником. Мать меня назвала его именем – Евгений, Женя.
Расплескивая воду, к нам бежит Фаиз. Я беру у него ковш и жадно пью. Руки у меня дрожат, а кончик носа плещется в воде.
– Сейчас сюда идет мама, – с радостью говорит Фаиз. Видно, что он нежно любит свою маму; глазки у него так и светятся.
Я перевожу дыхание, к чему-то заговорщически подмигиваю ему и снова жадно пью.
Елизавета появляется во дворе вместе с Романтиком. Он плетется за нею, сильно покачиваясь. Пытается схватить ее за косу. А она хохочет и вприпрыжку убегает от него.
Я скашиваю левый глаз. Это полногрудая красивая женщина. Сарафан в огненных цветах. Коса у нее сейчас перекинута на грудь, и она крепко ее держит обеими руками. Я кладу ковш на тахту, одергиваю рубаху.
– Ну, проснулся, пьяненький? – певучим говорком спрашивает она, подойдя ко мне. Глаза у нее голубые, лукавые и хмельные. – Экий глупый! От двух рюмок опьянел! – Она берет мою голову в свои ласковые ладони, приближает к своему лицу, смотрит долгим гипнотизирующим взглядом в мои глаза и в порыве нежности тычет меня носом в открытый вырез сарафана. От ее вольных грудей щемяще пахнет свежеиспеченным хлебом. – Ну, пошли, пошли, Гарегин! Опохмелишься! – Она хватает меня под руку, и я встаю на свои неверные, ватные ноги. – Николай, что стоишь как пень? Бери его под правую руку! – к моему удивлению, прикрикивает она на Романтика.
А у того безумное, глупое, пьяное лицо. Ничего он уже не соображает. Как я несколько часов тому назад.
Вместо Романтика справа меня под руку подхватывает Женя. Сзади меня поддерживают Карлуша и Фаиз. Так все вместе мы плетемся в дом.
Соседи – кто с сожалением, кто ненавидяще – смотрят на нас из окон галереи.
Глава третьяКто мог знать, что судьба меня еще раз сведет с Маэстро, к тому же в районе порта? Что он здесь делает? Не ищет ли меня?
Оказывается – да. Вот который день он с утра пропадает на пристанях, наблюдая за погрузкой и разгрузкой пароходов. Работа эта ему очень нравится.
– Может, замолвишь за меня словечко, Гарегин?
– Перед кем?
– И перед мамой, и перед вашим Гусейном-заде. Пошли ко мне?
Да, сегодня мне не отвертеться. Придется отобедать у него, познакомиться с его матерью-феноменом. До четырех, до начала работы в вечернюю смену, у меня, правда, целых два часа времени.
– Хорошо, пошли, – говорю я.
…Раскрасневшаяся у плиты или у керосинки, мать Алика сразу же сажает нас за стол, уставленный таким количеством всяких вкусных закусок, что у меня в глазах начинает рябить. Первым делом она наливает нам по стакану красного виноградного вина.
– Пейте, это хорошее крестьянское вино, – говорит она. – Полезно для здоровья, вызывает хороший аппетит.
– Ну, кажется, отсутствием аппетита я не страдаю. – Алик поднимает стакан. – А ты?
– И я тоже, – говорю я, чокнувшись с ним, и отпиваю сразу полстакана. Вино приятное, вроде лимонада, но с небольшой горчинкой.
Сидя на краешке стула, мать обращается к Алику:
– Товарищ твой учится?
– Нет, – отвечаю я за него. – Работаю.
Сжав губы, она многозначительно качает головой.
– Он, наверное, сирота? – Опять она обращается к нему.
– Да, – снова отвечаю я за него.
Качая головой, она уходит в кухню и вскоре возвращается со сковородой, полной небольших котлет, называемых тева-кебабы. Она кладет сыну четыре котлеты, мне – две, но Алик ловко меняет наши тарелки, сославшись на то, что котлеты он не очень-то любит.
Мамаша его вновь бежит на кухню. На этот раз она приносит кастрюлю с голубцами, кладет нам по три штуки в тарелки.
– Алик, ешь голубцы!.. Может быть, тебе еще положить?.. – И она кидает ему в тарелку еще один голубец. – Смотри, какая красивая редиска. – И она толкает к нему тарелку с редиской. – Может быть, ты хочешь зелени: кинзу? тархун? мяту?.. А то я сделаю тебе еще яичницу?.. Почему ты не берешь маринованный перчик? – И она толкает к нему банку с перцем. – Смотри, какой красивенький помидорчик! Где ты еще найдешь такой помидорчик? – И она толкает к нему тарелку с помидорами. – А вот возьми огурчик! Ешь котлеты! Я сейчас принесу тебе и рыбки! А может быть, тебе добавить еще голубцов?.. Возьми сыру! Пейте вино!
Не зная, куда деться со стыда, Алик нехотя ковыряется вилкой в голубцах, отделяя капусту от фарша, еле-еле двигая челюстями.
Я же уплетаю за обе щеки. Давно я не сидел за таким богатым столом, не ел такого вкусного обеда.
Заморившись, мать Алика садится на краешек стула, тиская на коленях кухонную тряпку.
– Можешь ты устроить нашего Алика на работу? – На этот раз она непосредственно обращается ко мне.
– А почему бы нет? – отвечаю я. – Хоть сегодня! Мы как раз работаем в вечернюю смену.
Алик наливает мне вино, и я делаю глоток.
– А что ты делаешь?.. Какая у тебя работа?.. – Она нервно перекладывает тряпку с колена на колено.
– Да самая простая, – отвечаю я. Рисуя ногтем узоры на скатерти, начинаю неторопливо рассказывать: – Ну вот, например, в порт приходит пароход: из Красноводска, Петровска, Астрахани, из персидских портов…
– Ну и что же дальше?
– Кто-то должен грузить и разгружать эти пароходы?.. Вот этим занимаются артели грузчиков…
– Ты хочешь сказать – амбалов? – Тут она вспыхивает.
– Ну пусть амбалов, не все ли равно? – Я делаю еще глоток вина, потому что чувствую, как у меня першит в горле. Поговоришь вот с такой мамашей-феноменом – запершит! – Значит, подбегает амбал к подъемщикам, те взваливают ему на спину мешок муки, или сахару, или цемента, или ящик с каким-нибудь товаром, весом в пять-шесть пудов…
Она проводит тряпкой по вспотевшему подбородку и с ужасом спрашивает у сына:
– Алик, твой товарищ шутит?
– Ну, какие тут могут быть шутки, ма! – Он отваливается на спинку стула. – Ничего ужасного! С удовольствием я и сам бы поработал в порту. Если бы приняли, конечно.
– Алик, ты смеешься надо мной? – Она встает. – Ты хочешь меня убить? – Схватившись за сердце, она доходит до дивана и валится на него.
– Воды! – кричу я Алику, вскакивая со стула.
Но Алик спокойненько сидит себе за столом. Иронически улыбается, скатывает хлебный мякиш по скатерти.
– Алик!.. Ты сошел с ума? – кричу я и хватаю стакан с вином.
Он машет рукой:
– Ничего с нею не случится.
– Но это же бессердечно!
– Ты думаешь?.. – Он все скатывает мякиш. – А мучить меня – сердечно?..
Но тут мать его поднимается с дивана и, тихо всхлипывая, уходит. Никакой, конечно, она не феномен: несчастная мать, которая хочет счастья своему сыну…
Я выхожу из-за стола. Беру кепку.
– Я очень сожалею, что так получилось, – говорит Алик, провожая меня до дверей. – Я как-нибудь на днях приду к тебе, Гарегин.
– Ладно, – говорю я.
Хотя «Апшерон», на котором мы будем работать в вечернюю смену, уже пришвартовался к пристани, но, судя по всему, артель наша начнет разгрузку не раньше чем часа через два. В помощь нам прислана группа грузчиков из третьей артели. Они будут выгружать груз стропами из трюма, а мы на вагонетках возить его в склад.
А пока нам предоставляется возможность сидеть на своих паланах и глядеть на церемонию высадки пассажиров. У каждого из них десятки сундуков и чемоданов. Это транзитники, датчане или шведы. У них, кроме вещей, много всяких треног и приборов в брезентовых чехлах. Наверное, какие-нибудь археологи.
Потом с парохода сходит большая группа персидских грузчиков.
Недавно я видел, в каком виде они уезжают из Баку. Теперь вижу, в каком приезжают.
Грузчики все босые, одеты в лохмотья из мешковины.
– Сменяют уехавших, – говорит старшой.
– Бедный народ, – качает головой Киселев.
– Бедный! – подтверждает старшой. – Работы ведь там у них никакой. Фабрик нет, заводов нет, земля у помещика. Откуда же народу быть богатым?
– Да-а-а-а, – тянет Киселев.
Остальные – молчат, не лезут со своими комментариями.
А персы в своих рубищах, прижимаясь друг к другу, испуганно тараща глаза, проходят мимо нас. Лица у всех изможденные, землистого цвета, как у покойников.
– И вещей-то у них никаких! Только узелочки с едой! Не у каждого есть даже кружка, – скорбит Конопатый. Такой он гориллообразный с виду, но есть в нем и что-то детское. Хотя бы эта изумленность. Не потому ли из него не вышел вор?
– Ничего, – говорит старшой, вышагивая перед нами взад и вперед. – Поработают год-два, и не узнаете их. Видели, в каком виде такие недавно уезжали? Как купцы! И эти так уедут. Они умеют работать и копить деньги.
На палубе появляется второй помощник, зовет нашего старшого на пароход. Тот с важным видом направляется к трапу.
Вскоре они с матросами открывают трюм. Старшой подписывает какие-то документы.
Агапов кричит:
– Старшой, что там за груз?
– Миндаль! – Старшой смеется. – Только вы, черти, не обжирайтесь им. А то три дня потом будете сидеть дома с поносом.
– А я знаю средство против него, – загадочно говорит Агапов, толкнув Угрюмого старика в бок.
– Какое? – нехотя спрашивает Сааков.
– Тс-с-с. Крепко выпить! – И взор его обращается к двухсотведерным бочкам армянского коньяка. Стоят они в конце пристани и ждут отправки за границу.
– А мне не нужен ни твой коньяк, ни твой миндаль. – Угрюмый старик явно не в духе.
«Как же можно пить коньяк из двухсотведерных бочек? Заливает Агапов…» – Я еще не понимаю, что он замышляет.
Но поздно вечером, когда уходят таможенники и на пристани почти что не остается никого из администрации – только где-то вдали маячит фигура часового-пограничника, – Агапов исчезает. Потом за ним поочередно исчезает то один, то другой из артели. При навалке груза на вагонетки, конечно, незаметно отсутствие одного или двух грузчиков. Пока свезут мешки с миндалем в склад за триста-четыреста метров, выгрузят там, пригонят вагонетки обратно, пройдет целых полчаса, а то и того больше. На это время куда угодно можно исчезнуть. К тому же пристань освещена только в районе стоянки парохода. На остальной части еле-еле светят несколько тусклых фонарей.
Вот из мрака появляется «С легким паром», Киселев. Покачивается. Мурлычет песенку.
– А почему, Докер, и тебе маленько не выпить? Ох, ох, коньячок! Захвати миндаля на закуску.
– Агапов там?
– А где же ему быть?
– Напоит, черт, всю артель, и работать сегодня будет некому!
Из валяющегося рядом рваного мешка я беру горсть миндаля, запихиваю в карман, иду в конец пристани. Остальные уже успели сходить туда по разику. Все-таки любопытно – как они там ухитряются пить из бочек? И какой он на вкус, коньячок? Такая же пакость, как водка?
По трапу с палубы спускается Романтик.
– Куда это ты направился, Гарегин?
– Сейчас приду.
– Зови всех. Покурили – и хватит.
– Ладно.
Бочки с коньяком напоминают скалы. Я пробираюсь меж них по извилистым лабиринтам. Здесь полумрак, свет падает откуда-то сверху.
Я вижу двоих. Один – это Конопатый. Стоя, привалившись плечом к бочке, он сосет коньячок через соломинку. Черт его знает, как он ухитрился просверлить дырочку в такой бочке. (Конечно, это затея Агапова!..) Клепка-то ведь в ней должна быть сантиметров в пять-шесть толщиной! Я-то хорошо знаю, что это за штука. Камень, а не клепка!
Второй – это сам Агапов. Он тоже сосет коньяк через соломинку, но с бо́льшим удобством, чем Конопатый: сидя. Увидев меня – орет:
– А тебя кто просил сюда?
– А никто!..
– А выносить кто тебя будет под ручки? Тоже мне – питух!..
– Ладно, ладно. Не твое дело.
– Вот тебе и ладно!.. Глотни разочек – и катись себе! – милостиво разрешает он мне. – Конопатый! Хватит, насосался. Уступи место Докеру. – Он протягивает мне пучок соломки, я нащупываю одну, вытягиваю у него из ладони.
Конопатый нехотя отходит от бочки, и я становлюсь на его место. Вышвыриваю его соломинку, с трудом вставляю новую, что дал Агапов. Беру соломинку в зубы. Втягиваю в себя воздух. Мне в рот льется обжигающая жидкость. Коньяк ведь я пью впервые, к тому же такой крепкий. Я зажимаю соломинку пальцами, откидываю назад голову. Ловлю раскрытым ртом воздух. Пламя, а не коньяк! Во рту у меня все горит.
Агапов говорит:
– Закуси миндалем. И до самой смерти с тобой ничего не случится.
– Я и без твоего совета обойдусь! – Но кидаю в рот несколько очищенных миндалин.
Во рту у меня все равно горит. Снова я ловлю раскрытым ртом воздух.
– Что, Докер, – крепкий коньячок? – Агапов хихикает. – Тяни, тяни! «Финь-шампань», дурачок. Может, потом сроду тебе его не придется пить. Где наберешь столько денег? Воровать ведь не станешь?
– Тебе бы только подбивать всех на воровство, – бурчит Конопатый.
– А ты помалкивай! Катись себе! – прикрикивает на него Агапов.
Тот уходит.
Агапов закуривает. Я говорю:
– Не будет денег – не буду пить. Идти, что ли, на преступление? – И, крепче зажав соломинку, откидываюсь с раскрытым ртом к бочке, смотрю на темное звездное небо.
– А в этом ничего страшного нет. К тому же в одном ты уже участвовал…
– Что, что?..
– Да особенного ничего, Докер. Помнишь – вынес персидские арбузы с пристани?
– Ну и что?
– А ничего! – Зажав рот, он снова смеется. – Но что в них было?
– В мешке?..
– Дурачок! – Тут он уже громко гогочет. – В арбузах!
– В ар-бу-зах?..
– Ну да!.. В ар-бу-зах! – передразнивает он меня. Пьян он, что ли?
– Как же так… в ар-бу-зах?..
– А очень просто – в ар-бу-зах! В двух были натыканы иголки швейные! Штук триста.
– Иголки?.. В арбузах?.. – У меня от изумления перехватывает дыхание. «Если бы тогда знать!»
– Ну да, иголки. К зингеровским машинам, – с самым равнодушным видом произносит Агапов.
От растерянности я сую соломинку в рот. Спрашиваю:
– А что было в третьем арбузе?
– В третьем?.. Тюбики губной помады. «Коти» – слыхал?.. Французская! Бабы из-за нее сходят с ума. Платят по пятерке за штуку.
У меня снова перехватывает дыхание. Я сильнее зажимаю соломинку.
– Так, значит, это была контрабанда?.. Если бы меня поймали… отвечать бы пришлось мне?
Он затягивается, и папироса освещает его лицо. Нет, глаза у него совсем трезвые.
– Конечно, Докер. Не я же выносил «персидские арбузы».
Я подлетаю к нему:
– Раз ты такая собака, Агапов… значит, курочек тоже ты утащил?.. Забыл леггорны?
– Отлично помню, Докер. Кому же их было унести? Второго такого умельца ты вряд ли найдешь по всему берегу. Но унес – ради забавы. Посмеяться над таможенниками!
– Тогда, значит… – уже задыхаясь, спрашиваю я.
– Ты про кожу? Про шевро?.. – И, поднявшись, он еще раз сильно затягивается папироской, чтобы на этот раз видеть, какое это произведет на меня впечатление.
Я вижу усмешку на его лице.
Нет, не про кожу, а про папиросы я хотел спросить! Как-то при погрузке исчез целый ящик, и нас тогда весь день мучили допросами.
Но спрашивает Агапов:
– В тот вечер, помнишь, ты поцарапал руку… Сколько, по-твоему, я вынес кожи?
– Выкинул же ее при мне!..
– Дурачок. Вынес больше ста штук! Только не красных, а черных. Кому нужно красное шевро? Потому выкинул.
И тут он заливается пьяным идиотским смехом. Идет, садится к своей бочке. Притворяется он, что ли, или же на самом деле пьян?.. Правду он говорит о контрабанде, о курочках и коже или же весь этот бред несет спьяна?
Я хватаю его за плечо, трясу:
– Слышь, Агапов! Правда, что унес сто кусков кожи? И насчет арбузов?..
Но Агапов молчит, тихонько похрапывает себе. Неужели спит?.. Ох, и хитрый же бес! Попробуй раскусить такого!.. Хотя я уверен, что он говорил правду. Но почему он так откровенничает со мною?
Я иду к своей бочке. Хочу чем-нибудь заткнуть отверстие. Но чем? Ничего подходящего не нахожу под рукой.
Позади раздается голос Агапова, но совершенно трезвый:
– Хочешь – давай работать на пару. Пикнешь – головы не снести. Будешь иметь дело с моим свояком.
– Грозишь?.. – говорю я. – Не знал, что ты такой гад.
– Какой уж есть!..
Руки у меня почему-то трясутся. Говорят, утопающий хватается за соломинку. Я нащупываю ее и жадно хватаюсь зубами. Делаю затяжку, вторую, третью. Коньяк снова обжигает меня. Но на этот раз ожог приятен, пламя бодряще разливается по всему телу.
– А теперь – иди! – командует Агапов. – Немного погодя пошлешь старика Саакова. Он мне нужен.
– Не знал, не знал, что ты такой гад! – твержу я, оторвавшись от соломинки. – А за Сааковым – сам сходишь.
– А я говорю – иди и пошли его.
– А вот и не пойду и не пошлю!..
Он вскакивает на ноги, подходит ко мне, хватает за грудки.
– А я говорю – пойдешь! – Он почему-то сильно нервничает.
– А вот и не пойду! – уже с железной твердостью отвечаю я.
Он выхватывает соломинку из бочки и швыряет в сторону.
За бочками раздается тихий, осторожный свист, напоминающий писк мышонка.
Агапов напряженно прислушивается – прислушиваюсь и я – и отвечает на свист поразившим меня артистическим… кваканьем лягушки. И тут же толкает меня в спину:
– Иди, иди!
– А вот и не пойду! – Я хватаюсь руками за бочки.
– Нет, пойдешь! – цедит он в ярости сквозь зубы, поддав меня под ребра.
За бочками снова раздается свист. На этот раз – более настойчиво.
Агапов оставляет меня и снова с поразительным мастерством коротко квакает.
И вдруг к нашим ногам откуда-то сверху, через бочки, бухается большой белый сверток.
– Не тронь! – кричит Агапов.
Но я кидаюсь к свертку. «На этот раз не проведешь, не «персидские арбузы»!..» Агапов опережает меня и ногой отшвыривает сверток в сторону. Схватив за руку, он волочит меня по лабиринту, чтобы вытолкнуть за бочки. Но я вырываюсь и снова оказываюсь среди бочек. Тогда он железной хваткой берет меня сзади за пояс, приподнимает и пытается так, держа на весу, пронести по лабиринту. У меня перехватывает дыхание от боли. Но мне удается правой ногой сильно оттолкнуться от впереди стоящей бочки, отшвырнуть Агапова назад, прижать к соседней бочке.
На какое-то мгновение он опускает меня на землю, не выпуская из своих железных тисков. Но этого оказывается достаточно, чтобы, почувствовав под ногами опору, я забросил руки назад, дотянулся до его головы, нащупал судорожными пальцами его тонкий, но крепкий затылок, сцепил вокруг пальцы…
Так еще совсем недавно, сцепив пальцы вокруг мокрого бревна, мне удалось некоторое время удержать его на плече, чтобы оно не свалилось, не снесло другим концом, вершиной, голову Агапову.
