Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)
Да, нам сегодня, видимо, так и не дождаться «Феди Губанова». Ждем пароход с самого утра. Кроме нашей ждет еще артель Вени Косого. Идет «Губанов» с большим опозданием.
Но хитрый Веня к обеду все-таки уводит своих грузчиков на другую работу, оставив дежурным Конопатого, а наша артель продолжает изнывать от безделья на 17-й пристани. Единственная у нас забава – это наблюдать, как третья артель грузит «Ахундова». Но здесь больше домашнего скарба, чем настоящего груза.
На минуту только вспыхивает веселое оживление, когда Чепурной говорит:
– Эх, жаль, нет «одесских шахтеров»! Перекинулись бы в картишки! – и смеясь тычет пальцем в Киселева и Шаркова.
Агапов подхватывает:
– А «шахтеры» пропивают их денежки где-нибудь в Ростове или Тифлисе. Смеются над дураками!
– Будя скалить-то зубы! – Побагровев, Киселев пересаживается подальше от них.
Но Шарков настроен благодушно:
– Человек остался без коняги, а вы – смеяться!.. Нехорошо, ребятка, – и сам смеется.
– Сдалась ему коняга. Что бы он с нею делал? – вступает в разговор Романтик.
– Как что – землепашеством занимался! – снова вскипает Киселев.
– Где ж ты землю найдешь?
– Как где? – кричит Киселев. – Расея, она большая! В Сибирь подамся! Да, да, в Сибирь, Романтюк!..
– А хочешь, я тебе подсоблю? Устрою конягу? За недорого? Хотя ты не человек, а собака, – и Чепурной с участливым видом подсаживается к Киселеву.
– Спасибочко! – Киселев отодвигается от него. – Я, братец ты мой, считай, распрощался с деревней. Идти под начальство Алешки Зыкова?.. Нет, спасибочко! – Сняв шапчонку, он всем низко кланяется. Лицо у него ожесточенное, губы сжаты до белизны. – Я теперича – рабочий класс! Почет тебе и уваженьице!.. Отработал свои восемь часов – ни забот тебе, ни хлопот. Хошь бери палочку в руки, гуляй себе по бережку, хошь иди в кино. А при денежках и пивком можно побаловаться! – «С легким паром» делает хитрющее лицо. – Я тута в одном местечке ужо закинул удочку, помахал воскресный денечек топором, показал, что умею делать. Обещали работенку. Может, клюнет. Письмо домой отправил, женку обрадовал.
– И коняги, значит не хочешь? – спрашивает Чепурной.
– Нет, ужо отхотел. Ты вона подсоби купить конягу Конопатому. Денежки кой-какие у него, считай, еще водятся. Не все продул «шахтерам», как мы, дураки, – и вдруг сам взрывается смехом. – Здорово же, черти, они нас тогда облапошили!
Смеются все. Потом – наступает тишина. Только Конопатый обращается к Горбачеву:
– Возьми меня в свою артель, старшой!
– А хоть сейчас, – равнодушно отвечает тот и сладко зевает. – Скажи своему Вене Косому, пусть переведет.
Но вот закончилась погрузка «Ахундова», задраены трюмы. Ушла грузившая его артель. Начинается посадка. Пустынная пристань наполняется нарядно одетой публикой. Здесь больше провожающих, чем уезжающих. Потому не слышно обычного шума и гама, как при посадке на пароходы других линий. «Ахундов» идет за границу, в Персию.
Мимо нас проходит большая толпа иностранцев: англичане, немцы, итальянцы и еще какие-то очень высокие, белобрысые и рыжие, не то шведы, не то финны. Народ холеный, в черных защитных очках, в ботинках с немыслимой толщины подошвой.
Носильщики, согнувшись под тяжелой ношей, несут за ними длинные, как гробы, сундуки дипломатов; опоясанные широкими ремнями с золотистыми добротными застежками кожаные чемоданы; клетчатые, сумасшедших видов и окрасок объемистые баулы.
Сопровождают иностранцев таможенники, начальник пристани, какие-то важные сотрудники из портового управления.
Романтик толкает меня в бок:
– Идет мировая контра. Одолеешь таких?
Но я, как зачарованный, не могу отвести глаз от ботинок, от подошвы в два пальца толщиной. «Вот бы мне такие, своих-то не вернешь!» С опозданием, но отвечаю Романтику на его насмешливый вопрос:
– Если проявит активность западный пролетариат.
– Да-а-а, – тянет он и тоже не сводит глаз с ботинок. – Сносу им, наверное, нет…
Потом к пароходу идет большая группа – человек сорок – персов. Это наши портовые грузчики. Они отработали свой срок по договору и теперь уезжают к себе на родину. Провожают их товарищи по четвертой и пятой артелям, с которыми они часто соседствовали по работе, начальство погрузочного отдела Морагентства.
Сегодня персы выглядят необычно: они оживлены, смеются и дурачатся, как грузчики наших артелей. Да и старшой у них меньше всего сегодня напоминает жандарма.
И одеты персы сегодня необычно. Все в новых костюмах, в новых, сверкающих лаком галошах.
А узлов и чемоданов сколько у каждого! Как у знатных иностранцев – не меньше восьми-десяти мест. Везут все, что можно увезти. Ну, прежде всего ковры и паласы, хотя они стоят у нас намного дороже, чем в Персии. Самовары белые и самовары желтые, что, наоборот, в Баку можно купить по очень дешевой цене. Навезли их в свое время беженцы из России, а сейчас везут приезжие из деревни. Некоторые из персов увозят по три-четыре самовара. А охотничьи ружья, эмалированную посуду, тазы всех размеров можно увидеть у каждого.
– У них заработок, считай, поболее двухсот целковых, – унылым голосом говорит Киселев. – Да столько же прирабатывают на шабашках. А у нашего брата завсегда пятьдесят два сорок!
Но никто на этот раз не поддерживает начатого Киселевым и излюбленного всеми разговора о заработках. Даже Шарков!
– А что, ребята, если нам тоже пойти проводить персов? – Романтик встает. – Как-никак немало вместе поработали на бакинских пристанях!
Но ему никого не приходится убеждать. Все дружно встают, забрасывают паланы в угол склада, и мы идем провожать персов-грузчиков.
Они очень радуются нашему приходу. Жаль, что у нас нет ничего с собою, чтобы подарить им на память. Но зато – нет недостатка в крепких рукопожатиях, в наших заверениях в товариществе и братстве.
Но вот и «Ахундов» отчалил! Он уже далеко от пристани. Правда, еще видно, как машут платками персы-грузчики. Они всей артелью так и торчат на корме. Жаль, видимо, расставаться с Баку. У них тут осталось много хороших друзей. Да и заработки были твердые и большие. Что их ждет на родине, дома?
А платки все мелькают, мелькают!
Старшой говорит:
– Идите-ка, ребята, домой. На всякий случай оставим кого-нибудь дежурить. Если до пяти часов придет «Губанов» – прибежит за вами, нет – будем разгружать завтра.
Все, конечно, охотно соглашаются с предложением старшого. Даже Конопатый. Дежурным оставляют самого «молодого, быстроногого». Это, разумеется, я.
Но не успевают наши разойтись, как бежит начальник пристани.
– Ребята! – кричит он. – Идет, идет «Губанов»!
Я смотрю на горизонт. Да, это «Губанов». Его всегда так легко отличить – по размеру, по гордому силуэту, по вздернутой корме. Таких пароходов на Каспии раз-два – и обчелся. Отличить его легко еще по дымам: так густо дымит только «Губанов». Ну и – по басовитому гудку!..
Работать мы начинаем уже при свете электрических лампочек. Иначе в трюме темно. Тут вся наша немногочисленная артель. Груз – кожу в тюках, не то из Персии, не то из Турции, – выгружаем стрелами. Строп с пятью или шестью тюками то и дело поднимается из трюма и долго плывет над палубой, пока его там не подхватывают грузчики, работающие на перевалке.
Наверху все время визжит лебедка, слышна ругань матросов и истошные команды: «вирай» и «трави».
После двух перекуров старшой объявляет получасовой перерыв. Да, запарились мы с этой кожей основательно. Стропить, конечно, не носить, но все-таки тяжело: тюки пудов на восемь, не меньше.
Наши все карабкаются по отвесной трюмной лестнице наверх подышать свежим морским воздухом. В тюрьме остаемся я и Агапов.
– А ты что остался? – спрашивает он, как-то нехорошо покосившись на меня.
– Устал! Отдохну немного.
– Ну, ну! Полежи! – говорит он и, посвистывая, скрывается в проходе, сделанном меж тюков.
Выныривает Агапов уже на другом конце трюма. Он становится на корточки, достает финку и спокойненько, все посвистывая, начинает распарывать по шву тюк с кожей. Зачем он это делает? От изумления я даже перестаю дышать.
Финка у него в руке бегает, как перо; «пишет» он размашистым почерком.
Вот Агапов отбрасывает верх мешковины, и я вижу красную, сверкающую на свету кожу. Красное шевро!
Я кричу:
– Агапов! Это мне кажется, или…
– Чудак ты, Гарегин! – Он не дает мне договорить, смеется. – Конечно, кажется. Кто же при посторонних станет брать кожу? – И уже задумчиво: – За это по головке не погладят.
– Вот именно! – говорю я.
А он вытягивает из тюка несколько штук кожи, мнет их в руке, встряхивает, гладит ладонью и вдруг, вместо того чтобы положить шевро обратно в тюк, начинает окручиваться им, задрав рубаху.
Я снова перестаю дышать. Наяву происходит это или во сне?
Я бегу по проходу к Агапову.
– Но ты же берешь кожу! – говорю я ему, став на почтительном расстоянии. – Ты думаешь, я слепой?
Зажав финку меж колен, он запихивает кожу в брюки.
– Правильно, Докер! – Агапов опускает рубаху, перепоясывается. – Взял, но не украл. Я не вор. «Взял» и «украл» – разные вещи.
– Ты мне не заливай! Клади кожу обратно!.. – говорю я.
Он подбрасывает в руке финку.
– Нет, вправду, ты и на самом деле не знаешь различия между «взял» и «украл»?
– Знаю. Просвещенный! Клади кожу обратно! – Мне кажется, что он все же шутит и делает это только потому, что хочет позлить меня.
– Да ты послушай, дурачок. «Украл» – это когда тащат у какого-нибудь там Петрова или Козлова. За это положена тюряга! А «взял» – это риск. Берешь же у своего рабоче-крестьянского государства. У го-су-дар-ства, не у частного лица! Потому-то помаленьку все берут.
– Ну, положим не все. – У меня снова перехватывает дыхание.
– Ей-богу, все. А в порту подавно. – Он продолжает играть финкой. – И у нас в порту берут, и во всех портах мира. Так уж заведено.
– Не знаю, как в других портах, а у нас… при мне… не позволю воровать!
– Ну зачем так грубо! – Агапов прячет финку за спину и морщит носик. – И сам бы взял три-четыре штуки, не замечал бы, как другие берут. Если тебе противен запах чеснока у другого, скушай и ты чесночину…
– Ты что – хочешь, чтобы я стал вором?
– Ну вот, опять грубишь!.. Эх, Докер, Докер!.. Ведь каждый добирает то, чего ему не хватает. Кто же живет на одну зарплату?
– Тысячи других живут. И я живу.
– Это пока у тебя нет семьи. Нет потребности выпить, погулять, одеться, хорошо покушать. Шайтан тебя возьми, ты еще сосунок, ни черта в жизни не понимаешь. – И он снова подкидывает в руке финку.
– Почему же не понимаю? Понимаю. Только иначе, чем ты, – примирительно говорю я, вдруг почему-то пожалев Агапова. Может быть, у него большая семья, ему трудно живется? Хотя что-то не похоже, чтобы он бедствовал. – Знаешь, Агапов, у нас был учитель – Ираклий Гаспарович. По обществоведению. Мы его очень любили, он не был похож на других. У нас с ним были товарищеские отношения. Старший друг – и все!.. Так вот, он приучил нас к спартанскому образу жизни. Когда мы кончали школу, он нам сказал в напутственной слове: у человека все имущество должно умещаться в одном чемодане, чтобы человек не был пленником вещей, чтобы он был свободен как птица. Куда его страна пошлет – на любое строительство! – чтобы туда он ехал охотно, не цеплялся за большие города… Ну конечно, его слова надо понимать несколько шире… Если надо, то ехать еще кой-куда, – и я делаю в воздухе этакий замысловатый жест.
Он иронически смотрит на меня, скосив левый глаз, спрашивает:
– А зачем тогда жить, работать, если человеку ничего не надо?
– Кое-что, конечно, надо, – говорю я.
– Вот одеться, например, тебе не мешает. Симпатичный парень, а ходишь как бродяга. Хочешь, я тебе устрою по дешевке отрез английского шевиота или индиго?.. За полсотню?.. Ходил бы этаким пижоном, все девки заглядывались!
– Нужны они мне!..
– А как же не нужны? Краля всем нужна. У меня одна хорошенькая есть на примете… – Подбросив в последний раз финку, он поворачивается спиной и идет к трапу.
– Ты мне зубы не заговаривай, Агапов! – кричу я и бегу за ним. – Клади кожу обратно!
– Не положу, Докер! – Он оборачивается и снова подкидывает финку в руке.
– Положишь!
– Не положу!
– Я старшого позову!
– А мне плевать на него. Он у меня вон где, должен три сотни, – и он похлопывает себя по подметке. – И ты мой должник, так что молчи. Скажу Гусейну-заде – выгонит с треском.
«Проклятая метрика!» – В эту минуту я презираю себя.
Но тут точно кто-то толкает меня сзади. Я налетаю на Агапова, пытаюсь схватить его за руку. А он очень даже умело, сильным, но плавным рывком отводит мою руку в сторону, при этом как-то незаметно проведя по ней кончиком финки – от локтя до запястья.
Обнаженная рука у меня какое-то мгновение чернеет и вдруг, точно препарированная, заливается кровью.
– Что вы там расшумелись? – кричат сверху.
Я поднимаю голову – в проеме трюма виден свесившийся по грудь старшой.
Агапов смеется, говорит старшому:
– Я его, дурака, хотел испытать: честен или не честен?.. А он бросается на нож, руку вон себе окровавил.
Горбачев говорит:
– Смотрите у меня! Не баловаться ножом. – И уходит.
– Дурак, дурак! – Агапов прячет нож. Приподняв рубаху, он срывает с пояса три, цвета крови, куска шевро и швыряет на тюки. – Честный дурак!.. Есть у тебя платок? Давай перевяжу. – Смеется. – Неужели ты и на самом деле подумал, что я стану марать руки из-за этого дерьма?.. Эх, Докер, Докер! Плохо ты знаешь Костю Агапова!
И он берет у меня платок, крепко стягивает мою руку.
Прижав ее к груди, я с трудом поднимаюсь наверх. Иду на корму. Здесь ветерочек, легче дышится. Сажусь на круг каната, валяющийся у борта.
«Для чего Агапову надо было испытывать меня? Сделать своим сообщником?»
Подходит старшой, спрашивает:
– Что там случилось в трюме?
– Да особенного ничего, – говорю я. – Повздорили немного.
– Не баловаться у меня ножом!..
– Я завтра на часик опоздаю, старшой! Схожу в Морагентство.
– Зачем?
– Поговорить с Гусейном-заде.
– О чем?
– О метрике. Нехорошо все это получилось.
– Все переживаешь!.. Не смей ходить туда! Я знаю – и этого достаточно… Экий преступник нашелся в артели!.. Ты забываешь, что я старшой артели, сам являюсь представителем Морагентства.
– И все равно надо бы сказать!..
– Ладно, при случае скажу, – уже примирительно говорит он. – Самому Гусейну-заде! Посмеется – и только делов.
– Честное слово? – Мне сразу становится легче.
– Честное. – Закинув руки за спину, он уходит неторопливым шагом.
Глядя в звездное небо, я стараюсь глубоко дышать и успокоиться.
Глава четвертаяДа, с порезанной рукой, как и вчера, я много сегодня не наработал. Хотя это всего-навсего глубокая царапина, но когда мне на спину взваливают четырехпудовый мешок с зерном, эта царапина отдается болью по всей руке.
Делать нечего – снова надо идти на перевязку. За час до окончания работы я уже собираюсь в поликлинику.
Только я выхожу из пристанских ворот – меня через дорогу нагоняет девушка.
– Молодой человек!..
Я останавливаюсь. Конечно, сразу узнаю девушку. Забыть ее невозможно – «железную Зару»! Она в той же юнгштурмовке, в красном платочке.
– Здравствуйте, – говорю я.
– Здравствуйте. – Она улыбается, дружески протягивает мне руку.
«Не с покаянием ли она пришла? Не просить ли моего посредничества в примирении с отцом?»
Но она говорит с каким-то упреком:
– Который час я вас поджидаю! Ведь я здесь не знаю никого. А мне так некогда.
«Опять ей некогда!..»
– Ну, а своего отца тоже не знаете?.. Или позабыли, как он выглядит?
Глаза ее вдруг вспыхивают и начинают полыхать лихорадочным огнем. Нет, она все такая же!
– Я вам еще в тот раз объяснила: нет у меня никакого отца.
– А что же вас тогда привело ко мне?
– Пустячное дело.
– Я готов сделать его… ради не признаваемого вами отца! – И я делаю шаг, давая ей понять, что торчать посреди улицы нам не очень-то удобно.
– Пусть будет по-вашему, – говорит она, идя рядом, торопливо раскрывая портфельчик. – Вот, передайте гражданину Саакову. – И она протягивает мне связку ключей. – Скажите ему, что он может вернуться домой, прожить там до моего возвращения. Но пусть за это время сыщет себе квартиру. Я бы это сделала и через кого-нибудь другого из грузчиков, но, к сожалению, кроме вас, никого здесь не знаю.
Остановившись на тротуаре, я беру у нее ключи, подкидываю на руке.
– И куда вы едете, если это не секрет? Может, он спросит? – Смотрю на нее с любопытством.
– К сожалению, – вздыхает она, – не на строительство Днепрогэса, не на Харьковский тракторный, не на другую стройку пятилетки!.. Просилась, написала десяток заявлений – не пускают, говорят, поедешь с комсомольской бригадой в колхозы Гянджинского района…
– И надолго?
– Пока не уберем весь хлопок до последнего коробочка! До ноября – декабря.
– Да, трудная это, должно быть, работа, – говорю я. – Много ли соберешь хлопка за день?
– Если научиться – много. Некоторые собирают по сто килограммов за день. Но для этого надо иметь крепкую поясницу. Ведь все время приходится нагибаться и разгибаться. Кроме хлопка, конечно, мы будем заниматься культработой. Попробуем открыть избы-читальни, провести всюду радио.
– Да, – говорю я, – это все, должно быть, интересно.
– При условии, если браться за дело с сознанием: это необходимо, нужно. – Она вздыхает. – Не всем же вершить великие дела! Надо делать и простые, маленькие, с реальной пользой для страны.
– Вы, конечно, правы, – говорю я ей, позванивая ключами.
– Не всем это кажется!.. Многие у нас витают в облаках – больше декларируют о социализме и мировой революции, чем трудятся. С наибольшей пользой для дела! – Тут она начинает размахивать своим портфельчиком, как школьница. – Ну, мне пора.
А мне почему-то не хочется так быстро расстаться с нею. С Зарой интересно. Умница!
– Не хотелось бы вам сегодня пойти в кино? – вдруг выпаливаю я.
Она смотрит на меня таким испуганным взглядом, точно я ей предлагаю что-то очень нехорошее.
– Что вы, что вы! У меня столько работы! – Она кивает мне и тут же теряется в уличной толпе.
Некоторое время я еще стою на месте, а потом направляюсь в сторону поликлиники. Чувствую себя каким-то раздраженным. Не потому же, что Зара не захотела идти в кино? А другой причины как будто бы и нет.
Кажется, я впервые серьезно задумываюсь о себе, несколько заглядывая вперед, размышляю о той «наибольшей пользе», о которой говорила Зара. «А не донкихотство ли мое докерство? Разве там, на Западе, нет своих мальчишек, которые могут совершить у себя революцию без нашей помощи? Откуда тогда берутся красные фронтовики, коммунисты – французские, итальянские, испанские?»
С раздражением сую ключи в карман. С раздражением думаю о старом Саакове.
Когда я возвращаюсь из поликлиники, наши уже дома. Недавно была почта. Кто читает письма, кто строчит ответ, кто листает газеты. Ищу глазами Угрюмого старика, но его в бараке нет.
Позванивая ключами, я спрашиваю:
– Не знаете, ребята, куда ушел Сааков?
Никто не отвечает. Все заняты!
Читает письмо Киселев, уединившись у окна. Прочтет, посмотрит долгим взглядом на улицу, снова принимается читать. Улыбается.
Я подхожу к нему, кладу руку на плечо.
– Чего улыбаешься? Что пишет жена?
– Да, вишь ли, – сняли нашего председателя, судить собираются за пьянку и воровство. Срам-то какой, а?.. Пишет вот… прислали на его место мастерового из города…
– Я же говорил – наладятся дела и в вашем колхозе! Вернешься домой, станешь…
– Может, наладятся! – обрывает меня «С легким паром». – Но я, Докер, насчет того, чтобы вернуться, – сумневаюсь, стало быть. – Вдруг он вскипает: – Чтоб Алешка Зыков снова орал на меня?.. Грозил выкинуть из моего же дома?.. Не-е-ет! – И я вижу давно знакомое мне ожесточение в его сурово сжатых губах. Он отворачивается от меня, давая понять, что не желает дальше вести разговор.
Да, не человек, а порох!
– Тебе, конечно, виднее, – с виноватым видом говорю я и отхожу от него, чтобы больше не гневить. Видать, на всю жизнь обидели человека.
Читает письмо Чепурной, прикрыв по привычке левый глаз, поскребывая подбородок, тревожно посматривая на барак.
Закинув ногу на ногу, валяясь на топчане, читает Романтик, но – газету. Я ни разу не видел, чтобы он получал письма. Что – у него нет родных, знакомых? Загадочный он все-таки человек.
Увидев меня, Шарков что-то прячет под подушку, потом с равнодушным видом щурится по сторонам.
Только один Глухонемой старик, Иван Степанович, сидит надувшись, скрестив руки на груди. Нет ему еще ответа из Москвы, от Калинина. Я встречаюсь с ним взглядом. Он отворачивается, точно во всех его бедах виноват я.
Я прохожу мимо, спрашиваю у Чепурного:
– Мне не было писем?
– Нет, тебе пишут, – отвечает Чепурной и хочет меня обрадовать вестью: – Скоро у нас прибавится народу, легче будет работать. Едут знакомые станичники.
– Это что… которые тогда ночью своим ходом пришли? – спрашиваю я.
– Те самые! – Он подмигивает мне.
– А откуда они едут? – отложив газету, спрашивает Романтик.
– Да вот поехали устраиваться на работу в районы. Но, пишут, ничего там нет, вертаются назад. Будут у нас устраиваться грузчиками в артели. Ребята здоровые, хорошие работники. Так-то, товарищ Рамантек!
– А куда денут лошадей? – глядя в потолок, спрашивает Романтик.
– Каких лошадей? – Чепурной нехорошо смотрит на меня.
– Вот послушай «каких». Пишут в «Бакрабочем»: «В базарные дни в Барде, Евлахе, Тертере, Агдаме продаются целые табуны лошадей, пригнанных с Дона и Кубани кулаками. То же самое происходит и в Карабахе. За короткий срок здесь на базарах продано несколько сот лошадей». – Он отбрасывает газету в сторону. – Что скажешь на это?
– Да что я скажу? – Чепурной опускает глаза – Дошлый народ кулаки, по-нашему – куркули. Что можно порезать из скотины – порезали, что нельзя – теперь угоняют на сторону. Надо же! – Он качает головой и снова нехорошо смотрит на меня. – Нет, наши ребята простые хлеборобы. Простые мужики. Кулак ведь известно какой: пузо вот этакое, лакированные сапожки, обрез под полою. А наши ребята простые мужики. Правда, несогласные с колхозом. Жить будут в единоличестве или совсем уйдут в город.
– Значит, говоришь, кулак ходит в лакированных сапожках? Пузо этакое? Обрез под полою? Ну, ну, лепи горбатого. – И Романтик снова углубляется в чтение газеты.
Чего это он пристал к Чепурному? И чего тот так ненавидяще смотрит на меня?
Я оборачиваюсь и на этот раз вижу Шаркова, вертящего в руке конверт. Он то подносит его к глазам, то кладет на колени. Неужели «Казанская сирота» получил долгожданное письмо из Татарии и хочет скрыть от меня?
Я подхожу к старику. Да, так оно и есть: письмо из Татарии. Но он с большой неохотой показывает его мне. А прочесть письмо… он собирается «как-нибудь в другой раз». Вот тебе и долгожданное письмо!
– Пусть пока полежит в сундучке, – говорит Шарков. – Что с ним станет?
– С ним-то ничего. Но с тобой – может! – говорю я, садясь рядом на топчан.
– В другой раз я и год не открывал письмо!
– Ну и как?
– Конечно, не совсем хорошо получилось. От брата было письмо. Мать тогда наша померла.
Смешно и грустно!
– И это тебя ничему не научило?
– Письмо должно полежать. Грех сразу открывать. Потом – мало что там может быть?
– Вот именно! – с радостью подхватываю я. – Может быть, в нем важное известие? Может быть, родные твоей Зарифы совсем отказываются от подарка, или как там – от калыма? Просят тебя срочно приехать?
– Ну, так у татар не бывает, – смеется он. – Ты татар не знаешь.
Я хочу надорвать край конверта, но он с испугом вырывает его из моих рук:
– Не балуй! – Он достает перочинный ножичек и, положив конверт на подоконник, невзирая на свою слепоту, аккуратно срезает край. – Читать здесь не будем, пойдем на улицу.
Мы выходим во двор.
– Вот давай сядем на скамейку, – говорю я.
– Нет, пойдем куда-нибудь подальше.
Мы идем на пустырь, где недавно разыгралась памятная баталия с картами и дракой. Садимся в ложбинку.
Я беру письмо в руки. Пробегаю первые строчки. Но что это?.. Письмо от самой Зарифы, а не от ее родителей, которым я писал!
Мне смешно от каракулей Зарифы. Она, видимо, только еще учится грамоте. Что же она пишет? Что ни за кого она сейчас не собирается замуж, что только недавно вступила в комсомол, что сельская ячейка посылает ее учиться в Казань.
Дальше она пишет, что если вздумает выйти замуж, то найдет себе более подходящую пару, чем Шарков. Зачем ей дряхлый старик?
Тут она, конечно, поступила опрометчиво – так она могла написать подруге. Шарков сразу же вскипает:
– Это кто – я дряхлый старик? – Раздается что-то вроде орлиного клекота, он ругается по-татарски. – Еще раз прочти! Давай с начала!
Только при повторном чтении до Шаркова доходит смысл письма. Он вырывает его из моих рук, вскакивает на ноги. Водит перед самым носом. Но, конечно, ничего не видит. К тому же он не знает грамоты, ни одной буковки!.. Комкает письмо. Топчет ногами. Отшвыривает в сторону. Ругается страшными татарскими ругательствами.
– Ну, ну, успокойся, – говорю я.
– Ты слышал когда-нибудь – девочка сама решает: выходить за Шаркова или не выходить? Сама пишет!!! – Он потрясает кулаками. – Это все сделали шайтаны-комсомолы.
Мне жаль Шаркова, но и радостно, что так обернулось дело с его сватовством. Не удерживаюсь, чтобы не сказать:
– Конечно, комсомольцы. Зачем Зарифе выходить за тебя замуж? Это при старом режиме продавали дочерей. А потом – не такой уж ты и красавец, Шарков. Ты и немолодой. Ты и грамоты не знаешь. Вон сколько у тебя недостатков!
«Казанская сирота» сердится, говорит, что все это не имеет никакого значения для женитьбы. Он – татарин, а у татар свои обычаи и законы.
Тогда я спрашиваю:
– А ты хоть свою невесту видел?
– А как же! Один раз видел – она шла за водой.
– А она тебя?
– А зачем ей видеть? – Он снова сердится. – Сам говоришь – не красавец, не молодой парень.
– И не разговаривал?
– Ты что – смеешься?
Я с удивлением смотрю на него.
– Как же ты мог тогда надеяться?
Он поднимает письмо, разглаживает его на колене, сует в карман.
– Ты никому не рассказывай. А то ребятка засмеют.
– Ладно, – говорю я.
Он тяжело вздыхает:
– А деньги собирать все равно надо. На другой девушке, но жениться все равно надо.
И уходит, сгорбив плечи, осторожно переступая ногами.
Я смотрю ему вслед. Жалко Шаркова. Вот и сбавили ему на сотню калым! Лучше бы я не писал ему письма в Татарию. Да и ответ бы пусть у него пролежал в сундучке… хоть десять лет!
Нащупав в кармане ключи Зары Сааковой, я встаю, иду искать Угрюмого старика. «И куда он запропастился из барака?» – думаю я с раздражением.
