Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 45 страниц)
В Будапеште стояла тропическая жара, хотя была еще только середина мая.
В Буду, где жил Пал Фельдеш, я ехал в раскаленном, как сковорода, такси по запруженному машинами проспекту Кошута.
«Да, неудачный мы выбрали день для встречи. Не вернуться ли мне обратно в прохладу гостиничного номера с холодным душем?» – думал я, то поднимая, то опуская стекла на дверцах «Волги»: и от стен домов полыхало нестерпимым жаром. Хотя я сидел в одной рубашке-безрукавке, но ее в пору уже было выжать.
Я бы, конечно, вернулся назад, если б ехал к кому-нибудь другому. Но я ехал к Палу Фельдешу!..
Когда я позвонил ему в первый раз, у него гостили бывшие белорусские партизаны.
Когда я ему снова позвонил через несколько дней, он уезжал читать лекции студентам.
Но вчера вечером Фельдеш сам позвонил мне в «Асторию», и мы договорились встретиться сегодня в час дня; в пять вечера он выступает в военном училище. Изменить ничего невозможно!
«Волга» ворвалась на мост Эржебет. С Дуная повеяло прохладой, к тому же открылся неповторимый вид на город. И на какое-то время я забыл про жару.
Из всех будапештских мостов я больше всего люблю мост Эржебет. Я всегда с удовольствием проезжаю и хожу по нему. Он красив и днем, в ярких солнечных лучах, и вечером, освещенный неоновым светом.
Как и старый Эржебет, новый мост стоит без единой промежуточной опоры, в грациозном прыжке перекинувшись через реку на будайский берег. Я хорошо помню и старый мост. Взорванный немцами осенью 1944 года, он многие годы лежал, распластавшись в Дунае. Старый взорвали в секунду, новый строили двадцать лет.
«Волга» сворачивает с моста на эстакаду и стремительно несется вниз по улице Аттилы.
Этот район Буды я хорошо помню по дням войны. А после окончания войны я еще полгода прожил здесь на северной окраине. Я тут все исходил вдоль и поперек.
Мы проносимся мимо академии Людовика, сворачиваем на боковую улицу. Долго едем по ней, пока не попадаем на небольшую площадь. Вот харчевня, где я иногда обедал или сидел с товарищами за кружкой пива. Вот костел, где мы слушали органную музыку.
«Волга» выезжает на улицу, напоминающую деревенскую. Здесь и дома поскромнее, и дорога в ухабах, и тишина первозданная.
– Зовите меня просто Павел Павлович! – говорит Фельдеш. – Мне это будет приятно. Так звали меня партизаны Брянского леса.
Я с уважением смотрю на человека, о котором много наслышан от венгерских друзей. Кое-что о нем приходилось читать у нас. В годы хортистского режима он – один из руководителей партийного подполья Венгрии. В войну – советский партизан. В послевоенное время – директор научно-исследовательского института, лауреат премии Кошута, потом – дипломат. В настоящее время – на пенсии, пишет мемуары, увлекается садоводством.
Хотя Фельдеш недавно отпраздновал свое семидесятилетие, он выглядит намного-намного моложе своих лет. Ну а обаяния ему не занимать.
Не успеваем мы с ним обменяться двумя-тремя фразами, как он уже берет меня за руку, ведет в дом, открывает двери ванной, подает полотенце:
– Жара сумасшедшая. Я бы на вашем месте принял душ.
Но мне достаточно умыться холодной водой, и я уже чувствую себя заново родившимся. А стакан ледяной минеральной воды довершает дело.
Потом мы сидим с Фельдешем в его кабинете, пьем традиционную чашку кофе.
Среди фотографий, выставленных в книжных шкафах, я примечаю одну, большую, на которой Фельдеш снят с генералом Петром Вершигорой – писателем, знаменитым начальником разведки партизанского соединения Ковпака.
Спросив разрешения, я встаю, достаю фотографию, с интересом рассматриваю ее.
– Чему вы улыбаетесь? – спрашивает Фельдеш.
– Я где-то читал у Вершигоры, что бороду свою он собирался сбрить в поверженном Берлине. А вот не сделал!
– Так борода-то у него была не простая, партизанская. Жалко стало! – Фельдеш встает, подходит ко мне. – Незадолго до смерти Вершигора приезжал в Будапешт, гостил и у меня. Подарил книги, в этом кабинете мы и сфотографировались.
Я беру с полки, уставленной русскими книгами, толстый том, читаю на титуле: «Павлу Павловичу (Палу Фельдешу) – человеку с чистой совестью, на память…»
– Хороший был писатель, – говорю я, перелистывая книгу. – Вообще талантливый человек!
– Вы знали Петра Петровича?
– Лично мы не были знакомы. Но встречались на всяких писательских собраниях. – Я кладу книгу и фотографию на место.
– Я его хорошо знал. Мы часто переписывались. А познакомились мы, когда нам надо было вместе прыгать с парашютной группой. Это было весной сорок второго года в Брянском лесу. С тех пор, правда, прошло уже тридцать лет, но кажется, что это было вчера.
– Наверное, это страшно – броситься ночью в бездну? – спрашиваю я, стараясь представить себе Пала Фельдеша тех лет.
– Честно говоря, особенно не приходилось задумываться. Некогда было!.. Немцы в то время решили блокировать Брянский лес, уничтожить партизанский край. Там насчитывалось больше ста отрядов и много подпольных групп. Кроме эсэсовских частей, в этот район был стянут и Восьмой венгерский корпус. Вот тогда-то командование Брянским фронтом решило сбросить несколько парашютных групп с радистами к партизанам.
– И что вы лично там делали?
– Когда мы прибыли к Ковпаку, у него в штабе уже находилось девять венгров. Они стали моими помощниками. Мы агитировали венгерских солдат переходить на сторону советских партизан. Забрасывали венгерские части листовками. Посылали к ним наших разведчиков. Конечно, и в боях участвовали.
– Дала ли ваша агитация какие-нибудь плоды?
– О да. На нашу сторону в первые же дни перешло человек двадцать. Эта группа потом явилась ядром венгерского партизанского отряда. Я командовал им, когда советские войска подошли к венгерской границе. Воевали венгры хорошо. Многие из них героически погибли.
– Еще один вопрос, Павел Павлович! Как вы стали партизаном Брянского леса? Какими судьбами?
– О, это длинная история! – отвечает Фельдеш. – боюсь замучить вас своими рассказами…
Фельдеша выручает жена. Она в это время появляется в кабинете и всплескивает руками:
– В такую жару сидят в комнате!.. Вы хоть погуляли бы по саду, пока готовится обед!..
– И на самом деле, почему бы нам не походить по саду? – спрашивает Фельдеш.
Но я с сожалением покидаю кабинет, не успев в нем как следует освоиться и сделать кое-какие записи…
Мы идем по саду, который террасой поднимается вверх, упирается в стену. Наверху тоже дом и сад, но это уже территория соседа.
– Раньше здесь был пустырь, со всей улицы сваливали мусор. Много пришлось потрудиться! – вздыхает Фельдеш, показывая свои огрубевшие руки.
Он останавливается у низкорослого дерева. Оно какое-то необычное, расплющенное, точно побывало под прессом. Так выглядят деревья на детских рисунках.
– Персики венгерские, – говорит Фельдеш.
Плоды, величиной с орешек, висят на ветках гроздьями.
Над одной веткой Фельдеш склоняется, как над постелью больного, горестно качает головой:
– Надо разредить их, но какие убрать?.. Все жалко!..
Он осторожно нащупывает на ветке наиболее слабые плоды, отрывает их, продолжая рассказывать:
– Наливаются эти персики постепенно, не все сразу. Первые идут для еды, последние – для варенья. Косточка у них отделяется легко, как у абрикосов.
Мы идем от дерева к дереву.
– Груша сорта калман. Похожа на дюшес. Жаль, что вы приехали не в октябре!.. Когда едят грушу с этого дерева, то подставляют ладонь. Очень сочные груши!
Грушевое дерево тоже кажется побывавшим под прессом. Правда, в отличие от персикового, ветки на нем сильно оттянуты в стороны и прикреплены проволокой к колышкам.
– Для чего вы оттягиваете ветки? – спрашиваю я.
– Чтобы не заслоняли друг друга. Чем больше солнца, тем сочнее и слаще будут плоды, – отвечает Фельдеш.
Мы идем дальше.
– Вот яблоки сорта скартинг. Очень сладкие яблоки!.. А вот персики японские.
Персиковое дерево совсем карликовое, едва мне по пояс. Но ветки у него тоже очень раскидистые.
– С этой малютки я собираю больше шестидесяти килограммов персиков. Дочка моя их очень любит.
Поднявшись по террасе на несколько ступенек, мы попадаем на виноградник. Листва на кустах светло-зеленая, ягодки мелкие, цветом и размером напоминают икринки.
Фельдеш идет впереди, отрывисто бросая на ходу:
– Итальянский кадар, мускатель эгерский… Эти кусты для еды, эти – для вина.
Он оборачивается:
– Если ягоды мускателя прессовать чуть-чуть сильнее, то вино будет не белым, а розовым, и аромат особый!.. Люблю угощать друзей вином собственного изготовления! – с удовольствием произносит он. – Да вот в обед вы его отведаете, с прошлогоднего урожая у меня еще немного осталось.
Солнце печет немилосердно, и мы уходим в тень, садимся на скамейку.
– У вас маленький участок, но прекрасный сад, замечательный виноградник, – говорю я Фельдешу.
Похвалу мою он слушает с удовольствием.
– Я с детства мечтал о таком садике и винограднике. Может быть, потому, что родился в восточной, засушливой части Венгрии?.. Это недалеко от советской границы… Земля у нас была песчаная, на ней все плохо родилось. Правда, сейчас там тоже цветут сады, выращиваются отличные сорта яблок. Помогла наука!.. Дорога же к моему садику была ох какой длинной!.. Надо было по ней идти всю жизнь.
– Трудной, но единственно правильной дорогой, не правда ли?..
– Разумеется, разумеется, дорогой друг, – радостно произносит Фельдеш. – Посудите сами!.. Не успев закончить гимназию, я стал политкомиссаром Венгерской Советской Республики в моем родном городке. Кстати, известный вам писатель Мате Залка, он же генерал Лукач, родом из нашего городка, который сейчас носит его имя. Мы учились в одной гимназии, сидели за одной партой. Об этих годах я недавно закончил небольшую повесть… Но я, кажется, отвлекся… После поражения революции я эмигрировал в Чехословакию, затем в Польшу и Австрию, снова вернулся в Чехословакию. Поступил учиться. Трудные это были годы на чужбине. Но я все же закончил институт, стал инженером-текстильщиком. Работал на фабрике. Даже преуспевал!.. А мысли мои всегда были на моей несчастной родине, хотелось ей помочь. Венгрию тогда ведь называли страной трех миллионов нищих. Меня обязывал и долг коммуниста…
Но меня главным образом интересует канва его жизни, путь Фельдеша в партизаны, потому я не даю ему возможности остановиться на каком-то отдельном эпизоде, прошу рассказывать дальше.
– Вернулись вы, Павел Павлович, в каком году в Венгрию?
– В двадцать девятом году, для подпольной работы.
Конечно, пройти мимо этого события равнодушно я не могу.
Я прошу Фельдеша подробнее рассказать про знаменитую будапештскую демонстрацию 1930 года, одним из главных организаторов которой, я знаю, он был.
– Ведь вы тогда были директором Чепельской суконной фабрики?
– Техническим директором! Фабрика принадлежала капиталисту, – поправляет меня Фельдеш. – И одновременно руководил техническим аппаратом ЦК Компартии Венгрии. ЦК тогда находился в глубоком подполье.
– Тогда, выходит… были дважды техническим директором? – смеясь, спрашиваю я.
Фельдеш тоже смеется, рассказывает:
– Тридцатый год был тяжелый. Экономический кризис докатился и до Венгрии. На фабриках и заводах всюду шло сокращение. Многие предприятия вообще разорялись. Росла армия безработных. Первого сентября на улицы города вышло более ста тысяч безработных. Они несли плакаты: «Хлеба!», «Работы!»… В тот день мы разбросали и роздали восемьдесят три тысячи листовок. Это была самая мощная и организованная демонстрация после девятнадцатого года, такой хортистская Венгрия не знала.
Ну а через несколько дней начались массовые аресты. В первую очередь, конечно, хватали коммунистов. Арестовали и меня – выдал провокатор. Всех нас отдали под суд.
Приговорили меня к пяти годам тюрьмы. Два года я отсидел в Будапеште. Потом, вместе с другими политзаключенными, меня перевели в тюрьму города Сегед. Здесь мы организовали что-то вроде «рабочей академии». Члены подпольного Политбюро Йожеф Ревеи, Ландор Бела, Фрудеш Корикаш и Нандор Орос проводили с заключенными семинары по марксистско-ленинской политэкономии, по ленинской стратегии и тактике в революционном движении. Одним словом, без дела не сидели. Набирались знаний, чтобы потом их применить на практике.
– И все пять лет вам пришлось отсидеть?..
– Все пять!.. Вышел я на свободу, наладил кое-какие связи, но меня снова арестовали и судили. Повод, конечно, нашли. Дали новых пять лет тюрьмы!.. Отсидел я в общей сложности десять лет. Освободили меня осенью сорокового года. Чтобы опять не попасть в лапы хортистов, я по рекомендации ЦК нелегально перешел границу. Шел через Карпатские горы… Вскоре я уже был в Москве, работал на камвольном комбинате в Монине, усиленно изучал русский язык… А через год началась война..
Пал Фельдеш горестно вздыхает, некоторое время молчит опустив голову, потом продолжает свой рассказ:
– Да, война, война… Хорошо помню первый день, москвичей, штурмующих военкоматы… Записался и я в ополчение… Проходил строевую подготовку, учился стрелять из винтовки и пулемета… Все это потом пригодилось, когда меня отозвали в Москву и назначили командиром роты венгерских политэмигрантов.
– Была такая рота?..
– Была… В тяжелый для Москвы час, когда немцы уже были недалеко, нам доверили защиту подступов Кремля со стороны Исторического музея…
Факт этот мне кажется фантастическим и невероятным, может быть, потому, что я об этом узнаю через столько лет после окончания войны, к тому же здесь, в Будапеште.
Пал Фельдеш поднимает сухую веточку под яблоней и рисует на тропке контуры музея.
– Вот в этом окне, обращенном к Кремлю, стоял пулемет венгерской роты, а в этом, перекрывая проезд у музея Ленина, – пулемет испанцев. Роты наши входили в бригаду особого назначения.
Мы молчим, оба не сводя взгляда с бесхитростного, детского рисунка.
– Ну а потом, когда гитлеровцев отбросили от Москвы, – продолжает рассказывать Фельдеш, – я попросился на фронт… Меня послали на Брянский… Здесь мы и встретились с Вершигорой, прыгали с парашютной группой. Остальное вы уже знаете. Из Брянского леса начался путь венгерского партизанского отряда к себе на родину.
Фельдеш встает, смеясь спрашивает:
– Не пора ли нам в честь освобождения Венгрии отведать мускателя эгерского?
Встаю и я. Кажется – самая пора.
ИЗ «СКАНДИНАВСКОГО ДНЕВНИКА»
Эту поездку в Скандинавию в январе 1972 года я совершил для ознакомления с литературной жизнью Норвегии, Швеции и Дании. Поездка была насыщена интересными встречами и беседами как с писателями, издателями, так и с общественными деятелями этих стран.
Вместе со мной в поездке была скандинавистка Валентина Сергеевна Морозова. Она много лет занимается изучением норвежской, шведской и датской литератур, переводит поэзию и прозу этих стран.
25 января
Прощаясь с нами в аэропорту Копенгагена, первый секретарь нашего посольства в Дании Юрий Самохин дал мне «Литературную газету» от 19 января со словами:
– До Стокгольма лететь минут пятьдесят. Как раз успеете перелистать «Литературку»!
Действительно, мы летели недолго, я успел перелистать газету, даже пробежать некоторые статьи, а в разделе «Ха-ха» прочесть заметку о новом американском фильме «Николай и Александра». Но заметка была написана в фельетонной манере, и я как-то не придал ей значения.
А в Стокгольме как раз идет этот фильм!..
Только что здесь, рассказывают нам, с большой помпой прошла премьера фильма, на которую из США приезжали исполнители ведущих ролей, известные голливудские актеры. Судя по всему, это крупный боевик и на него делается большая ставка в антисоветской пропаганде.
Пока Валентина Сергеевна Морозова налаживает контакты с Союзом писателей Швеции, связывается с писателями, будущими авторами скандинавского номера «Звезды», я свободен от дел, знакомлюсь с городом. В витринах магазинов – всюду английское и немецкое издания книги Роберта Масси «Николай и Александра». Не по этой ли книге поставлен американский фильм того же названия?.. Да, так оно и есть, на афише указано имя Роберта Масси.
О книге Роберта Масси, а также книгах Ганса Манфреда Хойера, Сиднея Харкейва, Нобла Фрэнленда и других немецких и американских авторов, изданных к пятидесятилетию со дня убийства Распутина и казни царской семьи, мне четыре года назад, в январе 1968 года, рассказывал М. Касвинов, один из наших опытных журналистов-международников.
И тогда же, помнится мне, я сказал ему в гостинице, в Москве:
– Почему бы вам не написать правду об этих событиях?.. Ведь так называемая «екатеринбургская драма» относится к разряду сюжетов наиболее устойчивых, систематически возобновляемых на Западе! К тому же вам ведь уже приходилось недавно полемизировать в серии ответных статей на страницах западногерманской прессы, обличая апологетов царизма и династии Романовых…
– В частности, в прессе оффенбург-баденского концерна Франца Бурда, – добавил М. Касвинов. – Да, неотвратимые решения, продиктованные логикой событий, шпрингеровские толкователи пытаются выдать за слепую расправу, народный порыв самозащиты от контрреволюции и реставрации – за бесшабашный разгул. Таким способом проимпериалистическая пропаганда в ФРГ силится бросить тень на бессмертную эпопею мужества и героизма, какой вошла в мировую историю наша революция… – Помедлив, М. Касвинов продолжал: – Кроме этих книг, сотен больших и малых публикаций за последние годы в ФРГ и США поставлены еще десятки кино– и телефильмов…
– Нет, вам определенно надо написать такую книгу, – сказал я ему. – У вас и большие знания, и большой опыт полемики с зарубежными фальсификаторами русской истории.
М. Касвинов сел за работу над серьезным исследованием. Кроме советских архивов он работал в Чехословакии, Польше, Австрии и Швейцарии.
В первых числах января 1972 года автор завершил свой труд «Двадцать три ступени вниз» и сдал книгу в «Звезду». Перед поездкой в Скандинавию я успел ее прочесть.
И вот я сижу в зале кинотеатра, смотрю цветной американский фильм «Николай и Александра».
Картина, разумеется, поставлена антисоветчиками, в ней все безбожно переврано, но кинематографически она сделана ловко, а потому смотрится с интересом. Правда, реакция на нее разная. Мы-то, знающие историю по Ленину, а не по Масси, можем и смеяться, и гневаться по ходу развития событий.
Ну а как прикажете вести себя залу, который знает историю только по Масси и верит ему?.. Верит, что революционеры были заговорщиками, а царь Николай II – кротким и заботливым самодержцем, любящим мужем и отцом?.. Правда, в газетной рецензии зрителя, сидящего в зале, называют обывателем, но это не меняет существа дела. Фильм сделан так ловко, что где-то посредине все внешние события остаются за кадрами фильма, и зритель остается один на один со скитающейся по городам и весям Сибири и Урала многодетной царской семьей. Это у обывателя-зрителя вызывает сострадание к скитальцам, а как итог – ненависть к революции и к нашей стране.
Фильмам, аналогичным «Николаю и Александре», и десяткам «исследований» на аналогичные сюжеты надо прежде всего противопоставить документальные книги. Может быть, тогда всякие «советологи» и антисоветчики перестанут наконец-то скорбеть по убиенному самодержцу.
Когда я уезжал из Ленинграда, мне казалось, что книгу М. Касвинова «Двадцать три ступени вниз» мы начнем печатать на страницах «Звезды» в 1973 году.
Теперь же, думается мне, это следует сделать намного раньше, уже в этом году[10]10
Как заметил, может быть, читатель, книга М. Касвинова даже опередила эти заметки, – первая ее половина напечатана в № 8 и 9 «Звезды» за 1972 год.
[Закрыть].
27 января
С романистом Яном Гелином мы встретились в Союзе писателей.
Это средних лет мужчина, в клетчатом костюме, в очках, очень подвижный и общительный. В Союзе писателей он занимает должности председателя правления и одновременно директора.
Но Ян Гелин был занят необычным и для председателя, и для директора делом – сшивал какие-то карточки в папки. Мы застали его за этим делом потому, что пришли за пять минут до назначенного часа. Но Ян Гелин не смутился.
– Председатель должен все уметь делать!.. Разумеется, эту работу могла бы получше меня выполнить секретарша, но она ушла на почту. Союз писателей у нас большой, объединяет человек пятьсот, а работает в нем четверо, включая меня. Содержать большой штат дорого!
Убрав папки со стола, Ян Гелин изучающе смотрит на часы, говорит:
– Сейчас пять часов, самое обеденное время. Почему бы и нам не пообедать? За обедом и разрешим все деловые вопросы.
И вот мы втроем сидим в ресторане «Галеан». Жаль только, что мы с Валентиной Сергеевной Морозовой недавно пообедали, у нас нет никакого аппетита. Столик наш – недалеко от кухни. Кухня открытая, все, что готовит повар, он делает на ваших глазах, ловко орудуя на газовых плитках. Разумеется, никакого кухонного запаха. Сильная тяга, хорошая вентиляция.
Кухня, вынесенная в зал, должен признаться, очень отвлекает мое внимание от беседы. Тогда я сажусь бочком, чтобы видеть своих собеседников.
В разговоре с председателем Союза писателей Швеции нас прежде всего интересуют творческие вопросы, новинки шведской литературы, его рекомендации.
– Чтобы не было путаницы с именами и названиями, я лучше вам все это запишу. – Ян Гелин берет блокнот и минут пять заполняет его страницы названиями книг, которые могут заинтересовать советского читателя. (Потом этот список послужил нам хорошим путеводителем в шведской литературе. Мы не раз добрым словом поминали Яна Гелина.)
– Над чем вы сами сейчас работаете? – спрашиваю я у Яна Гелина.
Он некоторое время молчит, чему-то улыбаясь, потягивает пиво. Потом говорит:
– Работаю над романом, в котором высмеиваю бюрократизм. Главный герой книги – ученый… Дома он окружил себя техническими установками и терроризирует домашних. Вскоре они перестают понимать друг друга. Ученый удивляется – почему его не понимают близкие? И начинает говорить все громче и громче, точно перед ним иностранцы… Его все равно не понимают!.. Они на самом деле уже говорят на разных языках!.. – Закурив, Ян Гелин продолжает свой рассказ: – К сожалению, работа над книгой продвигается медленно, отвлекает служба в Союзе писателей. Но что делать, если надо служить, и не только мне, но и многим нашим писателям, – на один гонорар от книг у нас трудно просуществовать.
– А проценты Писательского фонда? – спрашиваю я.
За каждую книгу шведского писателя, затребованную из библиотеки, государство выплачивает определенную сумму. В год это составляет около 9,5 миллионов крон. Правда, большая доля этих денег идет на оплату пенсий, больничных бюллетеней, стипендий и зарубежных поездок писателей.
– Пока что и проценты недостаточные, и расходы большие у нашего фонда, – отвечает Ян Гелин. – Вот если бы нам удалось получать плату за чтение книг и в библиотеках университетов, и в институтах, да еще бы нам дали гонорары за использование писательских работ в антологиях, учебниках и других изданиях, тогда, может быть, шведскому писателю стало бы легче жить. Пока же многие нуждаются, вынуждены заниматься работой, далекой от профессии литератора. Я ведь сам только недавно покинул судейское кресло…
Я об этом знаю. Один из талантливых шведских писателей, автор интересных романов, Ян Гелин многие годы совмещал творческую работу со службой во Дворце правосудия.
Ян Гелин легко переводит разговор на другие темы, волнующие его, в частности на сохранение памятников старины. Одна из историй, рассказанных им, хорошо мне запомнилась.
– У нас в Стокгольме много разрушают в старой части города. Сносят целые кварталы, чтобы на их месте построить современные дома, различные учреждения. Сравнительно недавно у нас произошел такой случай. Решили срубить старое дерево, у которого вечерами собиралась молодежь. На этом месте должны были построить магазин. Весь город запротестовал. Чтобы зло не совершилось, молодежь по ночам несла бдительное дежурство у дерева. Дерево удалось спасти! – Ян Гелин вздыхает. – К сожалению, этого я не могу сказать о многих старых, уникальных строениях…
28 января
Вечером мы в гостях у Артура Лундквиста. Наш хозяин – поэт, прозаик, эссеист, критик, один из видных шведских писателей, лауреат международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами». У нас переводились его книги «Говорящее дерево», «Вулканический континент», «Жизнь и смерть вольного стрелка».
Артур Лундквист с недавних пор – директор Шведской академии. По его инициативе Нобелевская премия 1971 года была присуждена выдающемуся чилийскому поэту-коммунисту Пабло Неруде.
Супруга Артура Мария Вине – известная поэтесса.
Лундквисты с исключительным радушием и гостеприимством встречают нас. Вечер, проведенный у них, надолго останется в моей памяти.
Хозяин наш – живой и любознательный человек, великолепный собеседник, которого интересно слушать и которому интересно рассказывать. А слушать он умеет!.. Валентина Морозова многократно встречалась с Артуром Лундквистом, я же знаю его лишь по книгам. И все равно я с первой же минуты почувствовал себя у него дома свободно. Может быть, это произошло потому, что я оказался в доме писателя-путешественника? У них все бывает несколько иначе, чем у писателей-домоседов! Артур Лундквист много ездил по свету. Путешествовал он по Советскому Союзу, бывал в Индии, Китае, Южной Америке…
Прочтите его «Вулканический континент», и вы сразу же полюбите эту книгу, проникнетесь симпатией к ее автору. Илья Эренбург, помнится, писал в предисловии, что, познакомившись с вулканическим континентом, читатель познакомится с вулканическим писателем. Да, это так и есть, я могу подтвердить!..
А «Вулканический континент» у меня всегда, кроме восторга, вызывал и чисто писательскую зависть: хорошо бы проехаться, пролететь, проплыть и прошагать по странам Южной Америки, в которых бывал Артур Лундквист!.. И сделать это не растягивая на долгие годы, а за один тур, за один заезд!.. Это – Венесуэла, Колумбия, Эквадор, Перу, Боливия, Чили, Аргентина, Парагвай, Уругвай. Бразилия! Десять стран! Целый континент! Путешествие, начатое на берегу Тихого океана, Артур Лундквист через несколько месяцев завершил в Ресифи, на берегу Атлантического океана!..
Артур Лундквист мне интересен и как большой современный и самобытный поэт.
В сборник его стихов «Говорящее дерево», который издан у нас в 1964 году, вошло лучшее из того, что он создал за годы своего поэтического творчества. Эту книгу с полным правом можно было бы назвать еще «Из тринадцати книг».
В сборнике есть шедевры, такие, как «Лестница», «Автобусная остановка», «Рабочие». Есть там стихи в прозе, размером в книжную страничку: «Смотрите, воробей!», «В каждом человеке есть дерево», «Я пишу тебе по ночам» – прелестные поэтические миниатюры.
Да, об Артуре Лундквисте можно рассказывать и писать много, потому что он сам много написал за сорок пять лет своей литературной деятельности, этот удивительный, обаятельный человек и собеседник, простой крестьянский сын, ставший благодаря своей подвижнической литературной жизни гордостью современной шведской литературы.
Но я, кажется, несколько отвлекся. К тому же Мария Вине приглашает нас к столу.
Многие шведские писатели собираются в этом году путешествовать по Советскому Союзу. Собираются и Артур Лундквист с Марией Вине.
– Мы поедем в Армению, – говорит Артур Лундквист, – я много читал об этой древней стране. Одобряете наш выбор?
– О да, – отвечает Валентина Сергеевна Морозова и указывает на меня: – Георгий Константинович родился на юге, он может вам много рассказать об Армении.
Артур Лундквист и Мария Вине с любопытством смотрят на меня.
Об Армении я рассказываю с большим удовольствием, ибо это вторая моя родина, и я тоже собираюсь когда-нибудь совершить по ней серьезное путешествие, даже написать книгу.
Разумеется, мой рассказ носит очень эскизный характер. Моим хозяевам я даю самые общие сведения об озере Севан, об Эчмиадзине и Гарни, о грандиозном строительстве в Ереване.
– В Ереване есть еще Матенадаран, – говорю я, – чудо из чудес!
– Что это такое?.. Что это такое?.. – спрашивают с любопытством Лундквисты.
– Матенадаран – это хранилище древних рукописей. И не только армянских!.. Там хранятся рукописи на греческом, персидском, арабском, еврейском и других языках. Народ, который на протяжении веков отражал набеги арабов и персов, в то же время берег арабские и персидские рукописи…
– Удивительно, – произнес Артур Лундквист.
– Рассказать вам историю одной из рукописей?.. Я ее хорошо знаю, потому что когда-то набросал рассказ на эту тему. Правда, он до сих пор у меня лежит в папке незавершенных вещей.
Мария Вине и Артур Лундквист молча кивают головой.
– Если вы будете в Матенадаране, то вам обязательно покажут рукопись, которую называют не иначе как «пергаментный великан», хотя это всего-навсего свод церковных проповедей. Весит сей великан тридцать четыре килограмма, размером он в половину вашего стола.
И я рассказал историю этой рукописи, похищенной в XII веке турками-сельджуками, выкупленной у них женщинами, жительницами ванских деревень, где она хранилась целых семь веков до первой империалистической войны (об этом я подробно рассказал в «Армянском триптихе»).
Артур Лундквист порывисто встает с места, говорит:
– Ну, теперь мы определенно поедем в Армению!.. Оттуда, через Дилижанский перевал, переберемся в Грузию. В Грузии я уже бывал. Эту поездку нам надо совершить где-то между пятнадцатым августа и пятнадцатым сентября, потому что во второй половине сентября начнутся заседания Нобелевского комитета.
Артур Лундквист уходит в соседнюю комнату; возвращается он с бутылкой в руке. Судя по цвету содержимого, это что-то вроде лимонной настойки. Но, оказывается, я не угадал: это чилийская водка, которую Артуру Лундквисту подарил Пабло Неруда, когда он недавно приезжал в Стокгольм.
– Я думаю, что чилийскую водку вам никогда не приходилось пить. Я берег ее для какого-то особого случая. Повод, по-моему, есть хороший. Давайте выпьем за поездку в Армению! – говорит Артур Лундквист, разливая водку по рюмкам.
– Я это сделаю с большим удовольствием еще потому, – говорю я, – что одним из самых внимательных посетителей Матенадарана в дни своего пребывания в Армении был как раз Пабло Неруда!
– Да неужели? – удивляется Артур Лундквист.
– Да, да, Пабло Неруда!.. Рукописями Матенадарана в разное время интересовались и Анри Барбюс, и Жан-Ришар Блок, и многие другие выдающиеся писатели, а среди ученых был великий норвежец Фритьоф Нансен; правда, во время его приезда эти рукописи еще хранились в Эчмиадзине…
Мы пьем прекрасную чилийскую водку, и Артур Лундквист вспоминает свои встречи с Пабло Нерудой во время путешествия по Южной Америке, потом – в Париже, где Пабло Неруда является послом Чили, у себя в Стокгольме.
