Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)
«С чего это он по-украински заговорил?» – думаю я.
Он уходит, а мы с Иваном Степановичем смотрим в окно.
Чепурной здоровается с незнакомцем, говорит:
– Ну, черт косолапый, знайшов-таки?
– Знайшов, знайшов, Тимофій Захарович! – захлебываясь от восторга, отвечает тот.
– Скільки днів їхалы? – Опять по-украински!
– Да, считай, цілых десять, Тимофій Захарович. Тут погуторим чи де? – осторожно и с почтением спрашивает он.
Но вопрос его остается без ответа. Чепурной подходит к другим всадникам и здоровается со всеми за руку. Один из них подводит к нему оседланного коня, и Чепурной ловко, одним махом взбирается на него и выезжает со двора. Верховые – за ним. Когда они исчезают в темноте, несколько человек гонят табун. Слышен храп десятков лошадей.
Я закрываю окно. Иван Степанович немного успокаивается, вздыхает.
– Чего ты испугался, Иван Степанович? – спрашиваю я, садясь за стол.
– Сам не знаю, сам не знаю, – шепчет он.
Я разглаживаю тетрадку и долго не знаю, с чего начать письмо Калинину. Не найдя лучшего начала, я пишу: «Дорогой Михаил Иванович, пишет Вам бывший боец Красной Армии, садовод-опытник, зачисленный злыми людьми в кулаки…
Глава втораяЗакончив погрузку «Ахундова», наши собираются у пакгауза. До шабаша еще целых полтора часа, уходить домой рано. На новую работу вряд ли сегодня дадут наряд, а на самой пристани как будто бы делать больше нечего. Значит, надо набраться терпения, досидеть положенное время.
Народ сегодня сильно устал. Надо было вовремя погрузить пароход, в последнюю минуту привезли еще много дополнительного груза, и артель без отдыха работала до обеда. А в послеобеденные часы было всего два перекура.
Привалившись к стене, кто курит, кто дремлет. Кто лежит на пристанских досках, широко раскинув руки.
Особенно усталым сегодня выглядит Угрюмый старик – молчаливый Сааков. Он тяжело дышит, весь как-то осунулся, почернел. Наверное, ему нелегко дается работа грузчика. Старику за пятьдесят, а это, должно быть, очень много. Сидит Сааков рядом с Чепурным, понуро опустив голову, думая о чем-то горестном.
А Чепурной – наоборот, сегодня в каком-то приподнятом настроении. И на погрузке он работал хорошо. Он пытается заговорить то с Киселевым, то с Шарковым, но те дремлют и отмахиваются от него, как от назойливой мухи.
Тогда Чепурной пристает к Романтику, трясет его за плечо:
– Расскажи, от кого ты бежал, товарищ Рамантек?
– Не твое собачье дело! – огрызается Романтик и ложится лицом вниз.
– А ведь бежал? – не отстает от него Чепурной.
Романтик не отвечает.
Чепурной хохочет:
– Да, не зря нашу артель называют бродячей. Вторую такую не сыщешь во всем свете. Что ни человек – загадка.
Для меня Романтик тоже загадка. Что его привело в грузчики? Ведь имеет, говорят, хорошую специальность…
Чепурной вдруг обращается к Саакову:
– А ты, отец, видать, до артели был частником?
Глядя на Чепурного, я вспоминаю ночных пришельцев. «Интересно, куда он их повел устраивать?»
Угрюмый старик медленно поднимает голову. Вопрос для него очень уж неожиданный. Смотрит на Чепурного настороженно, ищет подвоха в его вопросе. Но вид у того незлобивый.
– Да, было такое дело, – говорит он, лениво вытягивая из кармана пачку папирос.
– Чем же ты промышлял? – Чепурной стреляет своими цыганскими глазками по сторонам, приглашая всех принять участие в разговоре.
– Чем торговал, спрашиваешь? – Сааков закуривает, сует пачку в карман. – А вином торговал.
– Вином? – Глазки у Чепурного весело поблескивают. Хищно раздуваются ноздри. – Хо-о-о-ро-ше-е дело! Наверное, напивался каждый день, отец?
– Нет, я непьющий, – смиренно отвечает Сааков.
– Вином торговать – и не пить? Заливаешь, отец! – Чепурной смеется.
– Это разные вещи: пить и напиваться, – с достоинством отвечает Сааков, затянувшись папиросой. – Пить и курица пьет. А напиваться, как другие, быть пьяным – этого со мной никогда не бывало.
Привстает Шарков, «Казанская сирота», близоруко щурится на Саакова. Снимает с лица шапку Глухонемой старик, как будто бы и мимо, но смотрит на Саакова, как на диковину какую. Поворачивается на спину Романтик, подложив под голову кулаки.
– Ну и как шло у тебя дело? – продолжает спрашивать Чепурной.
– Как?.. А вот так: убили налогами.
– Но живой! – скалит зубы Чепурной. – Потом чем занимался?
Угрюмый старик изучающе смотрит на Чепурного. Не знает, рассказывать дальше или нет. Рассказывает:
– Сахаром пробовал торговать, но выдали.
– Кто? Кто? Кто? – раздается со всех сторон.
А Чепурной перебивает их:
– Выходит, отец, ты того… классовый враг?
– Какой такой враг? – Лицо у Угрюмого старика еще больше чернеет.
– А такой, что убивает и поджигает!..
– А-а-а-а! – Угрюмый старик через силу улыбается. – Нет, я в жизни и мухи не убил. Где там человека зарезать! И поджигать ничего не поджигал.
Чепурной хохочет, откинувшись назад.
– Да погоди, ребятка, – сердится Шарков. – Кто выдал?
– Родная дочь выдала, не чужая, – говорит Сааков.
Ошеломленные его ответом, все переглядываются.
– Да, да, родная дочь! – придя на какое-то мгновение в ярость, повторяет Сааков.
А потом уж он спокойно продолжает рассказывать, покуривая:
– Когда я остался без дела и без денег, у меня дочь заболела. Доктор говорит: надо на лето уехать из города – в деревню или на курорт… Живет у меня родственник в Пятигорске, написал ему письмо… Тот отвечает: «Приезжай, помогу, только привези два мешка сахару, здесь сахару нет, на нем хорошо заработаешь, оправдаешь поездку…» Ну я, старый дурак, послушался, купил сахару, часть отправил в Пятигорск посылками, остальное сдал в багаж. Все это я делал тайно от дочери. Она у меня идейная, пионерка. Сейчас, говорят, уже в комсомоле, работает где-то.
– Да-а-а, – тяжело вздыхает Чепурной. – Хорошо, что у меня нет детей.
– Но, конечно, вся эта история с сахаром не осталась не замеченной дочерью, – продолжает Сааков. – Она как-то подняла на весь дом тарарам, обругала меня обидными словами. Но я стерпел, я же отец… Потом надо было выручить деньги за сахар… Продавал я его небольшими порциями, по два, по три килограмма… Не везти же было сахар обратно в Баку?.. Ну, тогда она пошла куда следует и…
– Выдала? – Чепурной даже вскакивает на ноги.
– Да, выдала. Сказала: «Отец у меня спекулянт». – Он гасит папиросу каблуком.
Все молчат. Шуршат газетой, сворачивают цигарки, думают. Качает головой Шарков. Бешено мечется взад-вперед Чепурной.
Молчит и Сааков. Лицо у него становится черным как головешка.
– Такую бы дочь я задушил вот этими руками! – Чепурной выбрасывает вперед руки, сцепив скрюченные пальцы.
Да, такой бы задушил. Я лично в этом не сомневаюсь.
– Такую и задушить мало! – говорит Агапов, вставая. – Вот стерва!
– Шайтанова дочка! – произносит Шарков, качая головой. – Слава аллаху, татарская дочка – тихая дочка.
– Не радуйся, «Казанская сирота»! Азербайджанка тоже была «тихая дочка». А вот – бросает чадру, идет учиться и работать, – отвечает ему Романтик.
– Ну, судили меня за сахар, – продолжает рассказывать Сааков. – Год отсидел в тюрьме. Вышел – не знаю, куда идти.
– Дочь пошла супротив отца?.. Штучка! – Киселев потягивается и тоже встает. Не дали ему подремать.
Сааков рассказывает:
– Домой я не пошел. Какой у меня теперь дом? Ночевал у знакомых, пока не устроился к вам в артель.
– Она-то знает, что ты здесь?
– Наверное, передали.
– И не пришла проведать отца?
Он жалостливо разводит руками.
Все утихают и молчат. Теперь надолго. Не знают, что сказать, как посочувствовать Саакову. Глупое положение.
Не знаю, как бы долго это продолжалось, не появись на пристани старшой. Видимо, он с «вербовки».
Рядом с ним идут двое новеньких: один – с чемоданом в руке, другой – с узлом за плечами.
Кивком головы Горбачев здоровается с нами, говорит:
– Прошу любить и жаловать – шахтеры! Откуда ребята, запамятовал? – оборачивается он к новеньким. Лицо у него багровое, глаза – осоловелые.
– Из Чиатур! – разом отвечают они.
– Из Чиатур?.. Где же это ваши Чиатуры? – Старшой страдальчески хмурит лоб.
– Да в Грузии! Совсем близко! – подает голос Агапов и смеется.
– Ах да, Чиатуры! – смеется и старшой. Когда он выпьет, смех у него заливистый и долгий. Видимо, это новенькие успели его угостить. Через это прошли все, потому никто не придает значения опьянению старшого.
Первый из шахтеров – высокий, с атлетической фигурой – Баландин. Второй – приходится ему по пояс, замухрышка, со странной фамилией – Карпенти.
Если Баландин по-своему одет щеголевато и все завороженно не сводят глаз с его серого костюма из английского коверкота, хотя и сильно помятого и в пятнах, то Карпенти в какой-то рванине с чужого плеча, в длинных, не по росту, брюках, в пиджаке с закатанными рукавами, весь вывалявшийся не то в угле, не то в грязи.
У Баландина красивое, с тонкими чертами лицо, голубые глаза, пышная шевелюра. У Карпенти – обезьянья мордашка с недобрыми глазами, кривая ухмылка.
– Чего ж вы убегли из ваших Чиатур? – спрашивает Киселев.
– По морю соскуча́лись! – Баландин широко улыбается, показывая крупные белоснежные зубы. Ставит щеголеватый лакированный чемодан, хотя, правда, тоже изрядно помятый. – До шахты мы ведь работали в Одесском порту.
– О, Одесса-мама! – восхищенно произносит Агапов и понимающе кивает головой. – Сколько у вас там стоит отрез коверкота?
– Смотря у кого купить. Англичане продают за сорок, всякие там греки – за пятьдесят целковых. – Баландин снова широко улыбается. Он явно хочет нам понравиться.
Но не так-то это легко.
– А работали вы там – с крюками или без? – почему-то ощетинившись, спрашивает Киселев. Новенькие, я чувствую, пришлись ему не по душе.
– Какой же дурак работает без крюка? – Карпенти ухмыляется. – С ними не расстаемся. – Он скидывает с плеча увесистый узел и достает два ладных крюка. – Вот, смотри!
Крюки ходят по кругу, попадают к Киселеву. По форме они похожи на рогатки, только с ястребиными коготками на конце. У основания крюки обмотаны тряпкой, чтобы не натереть мозоль на ладони. Ястребиные коготки сохраняют грузчику пальцы, ибо от частого хватания мешков за углы у него со временем стираются до крови ногти, вызывая мучительную боль.
Но у крюков есть один большой недостаток – они рвут мешки.
– Крюки у вас хорошие, ребятки, – говорит Киселев, подкидывая их в своей ладони. – Но ежели у нас работать – надоть их запрятать подальше.
Узнаю Киселева, «С легким паром»! Всегда и везде – хозяин.
– А мне плевать на эти крюки! – Баландин снова показывает свои крупные белоснежные зубы. – Руки у меня и так хваткие.
Карпенти как завизжит:
– Отдай наши крюки!
Киселев отстраняет его руку, обращается к Горбачеву:
– А что ты присоветуешь, старшой? Можа с ними работать?
– Мешки рвать не позволю! Насчет крюков – ни-ни! – Горбачев грозит пальцем и, заложив руки за спину, идет к «Ахундову», подальше от греха: не любит он вмешиваться в споры.
– А вы как, ребята? – обращается Киселев к нам, пряча от Карпенти крюки за спину.
Все молчат.
– Да забрось их ты к чертям собачьим! – кричит Романтик.
– Стало быть – забросить? – Киселев привстает и, размахнувшись, забрасывает крюки далеко в море. Буль-буль! – раздается где-то вдали.
Карпенти, побледнев, беспомощно смотрит на Баландина, а тот, не меняя беспечного выражения на лице, говорит:
– А это вы здорово, ребята. С вами будет весело работать.
– Стало быть – скучать не придется! – Киселев берет свой палан.
Остальные тоже тянутся за паланами, закидывают их за плечо. Можно и домой идти, пожалуй, время.
Выйдя за ворота пристани, я иду рядом с Сааковым, Угрюмым стариком, говорю:
– Не могу я, отец, чем-либо тебе помочь?
– А чем тут поможешь? – не поднимая головы, отвечает он.
– Не мог бы я помирить тебя с дочерью?.. Ведь как-то нехорошо все это, а?
Он грустно улыбается, потирает обросший щетиной подбородок.
– Ничего, сынок, с этим примирением не получится. Она у меня фанатичка. И мать ее покойная такая была. – Подумав немного, он уже тверже говорит: – Нет, ничего не получится. – И прибавляет шаг.
Я отстаю, иду один.
Вскоре меня нагоняет Глухонемой старик, Иван Степанович. Оглядывается по сторонам, спрашивает:
– Никому ничего не сболтнул?
– Нет. Зачем же?
– А чего ж тогда как-то нехорошо на меня сегодня посмотрел Агапов?.. И Киселев чему-то все время улыбался… Вон и Сааков не дождался меня, ушел один…
– Это все тебе показалось, – говорю я ему. – А у Саакова – своего горя хватает. Слышал историю про его дочку?
– Слышал. Не такое еще бывает!.. Как ты думаешь, Гарегин, ответят на наше письмо?.. Или замаринуют?..
– Обязательно ответят!
– Добрый ты парень! – Старик кладет мне руку на плечо. – Вдруг и на самом деле ответит Калинин, скажет: «А ну-ка, Иван Степанович, возвращайся-ка ты со своей старухой домой, хватит вам мотаться по белу свету». Вот бы здорово было, а?
– Увидишь – так и будет!
Он как-то хорошо улыбается, подмигивает мне. На какое-то мгновение у него даже исчезают морщины.
– Добро для других… Когда перестанешь думать только о себе и вся заботушка будет у тебя о других – тогда считай, что ты стал человеком… Че-ло-ве-ком!.. Вот так, Гарегин!..
Мне от его улыбки и от его слов становится как-то особенно хорошо и умильно. Ноги сами несут меня. Хорошо, когда людям делаешь добро. Это чувство ни с каким другим не сравнимо. Это я давно заметил.
У стадиона нас окликают шахтеры.
– Слышь, ребята, далеко у вас общежитие? – Красавец Баландин равняется с нами. Позади него плетется Карпенти. Он несет и свой узел, и чемодан Баландина.
– Да нет, близко, – отвечаю я. – Мы как раз идем туда.
На стадионе раздаются оглушительные вопли десятка тысяч болельщиков. Видимо, забили гол.
Глухонемой старик отделяется от нас, идет догонять Угрюмого старика, Саакова. Успокоившись сам, он, надо думать, хочет утешить и своего друга.
Глава третьяА этот Баландин молодец. Не то что хорошо – красиво работает. Не ждет, когда подойдет его очередь, а сам лезет вперед, с удовольствием подставляет спину под груз и бежит по пристани, как это делают ударники артели Гаджиева.
И что удивительно – мешок не сползает с его палана. Он как припаянный. И ведь руками Баландин не касается его! Знает, черт, в каком положении держать корпус, «чувствует» груз. Это уже профессиональная черта. Бывалый грузчик.
Все мы любуемся им. И статен, и ловок, и весел. И смеется красиво. Его уже заметили пристанские зашивальщицы.
Совсем иначе выглядит рядом с ним его кореш – обезьяноподобный Карпенти. Этот – лодырь. То и дело садится курить. А то вдруг исчезает куда-нибудь. К тому же он новичок в работе. Это видно сразу.
Смотреть, как он несет груз, – одна потеха. То и дело мешок валится у него с палана. Он закидывает руки назад, пытается подпереть его снизу. Но для этого ему приходится нагнуться под прямым углом. А в таком положении далеко не уйдешь. Тогда он немного выпрямляется. И мешок снова начинает сползать!.. Карпенти судорожно хватается обеими руками за «ушки» мешка, удерживает его, но это дается ему ценой большого напряжения. Я это испытал на себе.
С ненавистью он встречает и провожает Киселева. Взгляд у него тяжелый, недобрый.
А Киселев еще издевается над ним:
– Что ж, друг-приятель, не достанешь свои крюки со дна морского?
С крюком, конечно, легко работать. Воткнешь его в мешок и идешь себе барином. Никуда не денется груз с твоего палана!
– Дурачье! – ругается Карпенти, поддергивая падающие штаны. – Рук не жалеете.
– Но и мешки, чай, жалеть надо. Добро-то государственное?
– А мне плевать на него! Есть зашивальщицы, зашьют мешки.
Так время тянется почти до самого обеденного перерыва. А там Баландин вдруг хлопает в ладоши и скандирует:
Гауши, гауши,
Тяни его за уши…
Не условный ли это у них знак?
Так и есть!.. Карпенти делает еще несколько шагов, пригибает еще ниже голову и с силой тянет мешок за «уши» вниз; с хрустом он грохается на пристанские доски. Из разорванного мешка куски рафинада, размером в кулак, как брызги разлетаются во все стороны.
Доказать, что это он сделал сознательно, – трудно. К тому же мешки падают с палана не так уж редко, и у каждого! И так же рвутся!
Баландин веселеньким голоском кричит на всю пристань:
– Эй! Зашивальщицы! Дуся!
Из склада раздается женский голосок, такой же веселенький:
– Что, Сереженька?
– Мешок надо починить!
В ответ раздается хохот. Потом:
– Пусть ваш старшой свою Дусю пригласит. Баба она дородная, одной задницей крышу прикроет.
Раздается новый взрыв хохота. Смеются во всю глотку Дуся и ее подружка Сима.
Сбросив груз, я возвращаюсь на пристань. Впереди меня маленькими шажками семенит Карпенти. Изогнувшись, оттянув руку в сторону, он осторожненько несет из машинного отделения ведро дымящегося кипятка.
Навстречу ему идет Баландин с шапкой, полной сахару. Он поворачивает Карпенти назад. Бросает мне:
– Эй, парень, пошли-а с нами пить чаек по-одесски!
До склада я не дохожу. Бьет склянка. Двенадцать часов. Обеденный перерыв.
Я иду на пароход. Интересно все же, что эта за «чаек по-одесски»?
В ведро с кипятком Баландин швыряет весь сахар из шапки, высыпает пачку чая.
Вахтенный матрос выносит на палубу поднос с десятком жестяных кружек.
Каждый берет себе по кружке, зачерпывает чай, все садятся на своих паланах вокруг ведра, и начинается чаепитие… по-одесски.
Ай да одесситы… из Чиатур! Ай да шахтеры… из Одессы!
Рядом со мной сидит Угрюмый старик, Сааков. Отхлебнув чаю и обжегшись, он наклоняется ко мне, говорит:
– Я, кажется, в тот раз зря отказался от твоей помощи.
Я с радостью отвечаю ему:
– Конечно, зря. Может быть, я и помирил бы тебя с дочерью.
Он грустно улыбается, говорит:
– Выбери как-нибудь свободный вечерок, пойди к ней. Звать ее Зара, адрес я тебе дам. Посмотри, как она живет, в чем нуждается, не болеет ли. Ведь она у меня теперь осталась одна, никого другого у нее тоже нет. – В глазах у него появляются слезы. – Вот тут, – он лезет в карман и достает портмоне, – есть немного денег, передай ей. – И он отсчитывает мне десять сложенных, как фантики, рублей.
На этот раз меня уже разбирает любопытство: какова же она – эта загадочная дочь Саакова, Зара?
Придя с работы и переодевшись, я немедленно пускаюсь в дальнюю дорогу. Еду на двух трамваях до Сабунчинского вокзала, а потом плетусь пешком на Третью Кантапинскую. Нахожу невзрачный с виду дом, огороженный каменным забором, каких много здесь, в нагорной части города.
Вхожу во двор. Он чистенький, с чахлыми акациями, с виноградом, стелющимся по стеклянным галереям.
Поднимаюсь на второй этаж. Иду по балкону.
На мой стук выходит девушка. Она в юнгштурмовке, затянута широким ремнем. Через плечо перекинута портупея. Над нагрудными карманами, набитыми карандашами и блокнотами, поблескивают три значка. На голове – красная косынка. В руках – раскрытый портфельчик, куда она запихивает какие-то бумаги, видимо собираясь уходить.
Гордо откинутая голова. Гордый профиль. Большие черные глаза. Красивая!..
– Мне нужна Зара Саакова, – произношу я с некоторым страхом.
Девушка настороженно смотрит на меня. Красными пятнами покрывается ее лицо, лихорадочным огнем начинают гореть глаза. Прижимает к себе портфельчик.
– И зачем вам Зара Саакова? – Она пропускает меня на небольшую галерею, где стоит дощатая тахта и одна-единственная табуретка. Бросает на тахту портфельчик.
– Ваш отец… – начинаю я, теребя в руках кепку.
Тут она взрывается:
– Нет у меня никакого отца! – и, заламывая руки, нервно мечется по галерее.
Я с испугом смотрю на нее. Не шутит ли она? Нет, не шутит. Рот крепко сжат. А щеки уже пылают пятнами.
– Ну как же нет! Ведь мы работаем вместе…
– И все равно нет у меня никакого отца! – обрывает она меня. Глаза смотрят ненавидяще, сузившись в щелочку. – Что – вышел из тюрьмы? – Она двумя резкими рывками затягивает косынку за концы.
Переминаясь с ноги на ногу, я говорю:
– Вам бы следовало это знать… Мы работаем вместе…
– Где живет?.. Садитесь, – и она ногой подвигает мне табуретку.
– Спасибо, я постою… Я забежал на минутку, – говорю я. – Живем мы с вашим отцом в общежитии, как и остальные грузчики нашей артели. Работаем в порту.
– И что он там делает?
– То же, что и другие: грузит и разгружает пароходы.
Она садится на край тахты, закидывает ногу на ногу. Она уже пришла в себя, пятна на ее щеках начинают бледнеть. Все шире раскрываются глаза.
– Приспосабливается к Советской власти?.. Рабочий стаж зарабатывает?..
– А что же ему делать – ложиться умирать? – Я ее не понимаю.
Она откидывает голову, смотрит в потолок:
– Это была бы благородная смерть.
Шутит она или не шутит? Но такими вещами не шутят.
– Вам бы следовало заинтересоваться его судьбой, – снова начинаю я.
– Судьба его нисколько меня не интересует! – Она вскакивает с тахты. – Не хочу быть дочерью классового врага! – И снова мечется по галерее.
«Железная девушка!»
Я не знаю, как вести себя дальше. Уйти?
– И все же он ваш отец… Тихий, милый старик… У нас все его любят и жалеют, – пытаюсь я разжалобить ее.
– Все они «милые»! – Она нервно поводит плечами. – Объяви завтра снова нэп, он сразу же возьмется за старое. Не просто начнет торговать вином, а откроет «дело», станет крупным дельцом. – Глаза у нее опять суживаются в щелочку, полыхают оттуда лихорадочным огнем. – Их всех надо уничтожать, как классовых врагов! Отец, не отец – мне плевать!
Она стискивает зубы, и тут только я замечаю, как у нее судорожно дрожит рот.
– Но разве жестокость…
– Христианской морали вы меня не учите!.. Кажется, еще комсомолец?
– Нет пока. Но скоро буду.
– Интересно, в какой школе вы учились? В каком городе?
– Представьте себе – в Баку, в тридцать девятой школе.
– Это что – на Красноводской?
– Представьте себе – да! – Я пытаюсь улыбнуться, смягчить резкость нашего разговора.
Она вдруг тоже на какое-то мгновение улыбается. Это так неожиданно. Говорит, заглядывая мне в глаза:
– Смотрите, как бы из вас не вышел добренький оппортунист. Начинается ведь все это с бесхребетной мягкотелости.
– Какая вы проницательная! – Я снова пытаюсь улыбнуться.
– Да, да, – не обращая внимания на мою реплику, уже мягче говорит она. – Советую вам быть непримиримым ко всякой нечисти. – Она берет с тахты портфельчик. – Извините, но мне некогда, пора на бюро.
Мы выходим на балкон. Она вешает на дверь замок и, размахивая портфельчиком, проворно сбегает по ступенькам.
Я же уныло плетусь за ней.
С каким-то двойственным чувством я покидаю этот маленький уютный дворик, увитый виноградом. С одной стороны, я, конечно, восхищаюсь Зарой Сааковой. Железная девушка! Она – комсомолка, уже заседает на бюро, вершит большими делами. А я – еще юнец, хотя и работаю докером. Где мне было вступить в комсомол? В школе, как известно, не бывает комсомольской организации, а в порту сразу же пойти и подать заявление как-то неудобно.
Но, с другой стороны, думая о Заре Сааковой, я не могу согласиться с ее жестоким отношением к родному отцу. Не погорячилась ли она? Разве нельзя было как-то иначе поступить с ним? К тому же, разве обязательно, чтобы каждый бывший торговец стал классовым врагом?.. Угрюмый старик таким не выглядит…
Женщины на галереях, побросав свои дела, смотрят мне вслед. В таких домах ведь все знают друг о друге, вплоть до мельчайших подробностей, живут как бы одной семьей… По лицам женщин я вижу, что их разбирает любопытство: «Зачем приходил? Не кавалер ли Зары?»
Тут я вспоминаю о деньгах, переданных Сааковым для дочери, кидаюсь на улицу. Но «железная» Зара уже стремительно поворачивает на Станиславскую. В толпе только на мгновение мелькает ее красная косынка.
– Не знаешь, где Угрюмый старик? – спрашиваю я Романтика, придя в общежитие.
– Старички наши пошли гулять на берег. Скоро придут, – не отрываясь от книги, отвечает Романтик.
Сбросив сандалии, я ложусь поверх одеяла.
На соседнем топчане, скрестив ноги по-турецки, сидят Баландин и Карпенти и перекидываются от скуки в карты. К ним подходит Конопатый из артели Вени Косого, смотрит на карты, краснеет, спрашивает:
– Где это вы, черти, достали такие карты?
– Одесса-мама! – отвечает Баландин.
Карты у них какие-то заграничные – не то испанские, не то итальянские, – с голыми бабами на обороте.
Перед каждым из них высится столбик из копеечных монет. И где только они их набрали?
Это особенно интересует подошедшего к ним Чепурного.
– В лото играли на шахте, – объясняет ему Баландин.
Играют Баландин и Карпенти в «очко». В банке у них не то пять, не то семь копеек.
– Может – сыграем? – предлагает Чепурной.
– Только на копеечные монеты! – строго предупреждает Баландин.
Чепурной и Конопатый роются в карманах, но ни у того, ни у другого не оказывается мелких монет. У Чепурного два пятака.
– А если сыграть на пятаки? – спрашивает он.
Баландин продолжает играть с Карпенти, молча указывая на висящее на стене объявление. Там написано, что распивать спиртное, приводить баб и играть в азартные карты в общежитии строго воспрещено. На спиртное, говорят, тетя Варвара еще смотрит сквозь пальцы, если не затевается попойка, а к картам – непримирима.
Старожилы еще помнят случай, происшедший в прошлом году. Во время карточной игры подрались две артели и чуть было не разнесли барак. К счастью, вовремя подоспели стрелки из охраны порта.
Конопатый уходит, а Чепурной стоит, рассматривает «интересные» карты.
– Может… в «козла» сыграем? – спрашивает Баландин. В голосе его чувствуется издевка.
Чепурной с презрением смотрит на него.
– Не мог назвать более глупой игры!..
– А что ты подразумеваешь под «умной»? – Баландин молча протягивает карту Карпенти, берет себе, бросает карты – у него, видимо, перебор – и швыряет в банк проигранные две или три копейки.
Чепурной не удостаивает его ответом, уходит.
Шахтеры, зажав рот рукой, смеются ему вслед.
Но в это время в барак входит тетя Варвара. Голова у нее повязана полотенцем. Третий или четвертый день у нее сильные головные боли.
Она по-хозяйски идет меж топчанов, на одном поправляя подушку, на другом – одеяло, смахивает крошки со стола, поднимает кем-то уроненную бумажку. Потом, закинув руки за спину, подходит к шахтерам. Долго смотрит на их игру. Я вижу, как у нее сужаются глаза и руки сжимаются в кулаки. Выхватив тряпку из-за пояса, она двумя короткими, точно саблей, ударами крест-накрест расшвыривает карты далеко по бараку и тем же неторопливым, полным достоинства шагом идет дальше наводить порядок в бараке.
С визгом Карпенти кидается собирать карты.
– Вот чертова баба! – придя в себя от изумления, ругается Баландин. – Ведь на копеечки играем!
Тетя Варвара оборачивается:
– А в другой раз – изорву твои похабные карты. С меня-то спрос небольшой!
– Да ведь на копеечки! – кричит Баландин.
– Знаю я твои «копеечки»! Во сколько их оцениваешь-то?.. В рупь?.. В два?..
– Да что ты, бабка, сошла с ума? – Баландин смотрит по сторонам, показывает на меня: – Вон хоть у него спроси!
– Ну да, в копеечки! – вступаюсь я за него.
– А ты не лезь не в свое дело! – срезает меня тетя Варвара.
– Да что ты в самом деле, бабка, никому не веришь? – повышает голос Баландин.
– Бабка, бабка! – передразнивает его тетя Варвара. – Ты бы, парень, врал бы у себя в Одессе-то. Мы здесь, в Баку, тоже не лыком шиты, видали таких залетных.
– Да что тут, право, за порядки у вас? – уже кричит Баландин.
– Тут, брат, матриархат! – отвечает ему Романтик, оторвавшись от книги. – Как скажет Варвара – так и будет.
– Вот дурачье! – Схватив пиджак, Баландин выбегает из барака.
Наспех сосчитав карты, за ним устремляется Карпенти.
В бараке все валятся со смеху. Даже Романтик оставляет книгу. Смеются до колик в животе.
Ай да тетя Варвара!
Открывается дверь, входят наши старички.
Я встаю, надеваю сандалии. Достаю из кармана деньги, чтобы вернуть Угрюмому старику. Не знаю, как передать ему мой разговор с его Зарой.
