Текст книги "Докер"
Автор книги: Георгий Холопов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)
С трудом пробивались артиллеристы через заболоченный лес в район боевых действий. Они валили деревья, выкорчевывали пни, и далеко окрест разносился крик ездовых и храп измученных коней.
Во главе первой батареи шел капитан Бурлаченко. Вслед двигалась батарея Овсеенко. За ними настойчиво вел свою батарею старший лейтенант Донец.
Позади ехали повозки со снарядами, повозки с фуражом и продовольствием, походные кухни, фургоны медсанбата, и колонна, растянувшаяся на несколько километров, казалась утонувшей в испарениях, которые так густо валили от коней.
По боевую ось засосало первое орудие. На пяти парах коней не вытащить было гаубицу.
– Расчеты, вперед! – командует капитан Бурлаченко и сам по колено лезет в грязь.
Бойцы берутся за колеса, за поручни лафета, за правила и под песню Мартына, волжского грузчика, связного Бурлаченко, начинают тянуть. Песенка Мартына имеет чудодейственную силу, и то, что обычно бывает трудно коням, делают люди. Но на этот раз гаубицу не вытащить.
– Здесь, Николай Лексеич, и Суворов не прошел бы! – говорит Мартын, вытирая рукавом потное мясистое лицо. – Вот богом проклятые места!
– Суворов прошел Альпы! – отвечает Бурлаченко, снимает с себя перепачканную грязью шинель, бросает под колеса и берется за поручень лафета. – А ну, орлы!..
Мартын запевает, артиллеристы дружно налегают на орудие, и оно… начинает медленно двигаться вперед.
– А ты говоришь, Мартын! – Бурлаченко поднимает вдавленную в грязь шинель, встряхивает, бросает ее на ствол гаубицы и идет к следующему завязшему орудию.
Вторая гаубица тоже вытаскивается с помощью Мартына, его песенки. Веселая, задорная, нескромная, она запевается в крайнем случае. Мартын и не настаивает, чтобы ее часто пели. Пусть и совсем хоть бы не пели! Под эту песенку, как он любит вспоминать, он мог, когда работал грузчиком, катить по рельсам груженый пульмановский вагон, вдвоем тянул барку по реке и вообще творил чудеса. Человек он со странностями, Мартын. Имеет привычку величать начальство по имени и отчеству. Не будь Бурлаченко, который смело брал к себе «трудных» бойцов и воспитывал их, кто знает, как далеко у другого командира пошел бы в своих вольностях Мартын.
В полдень, пройдя половину пути, гаубицы уперлись в березовую рощу. За ней вскоре начиналось открытое топкое болото. Было приказано остановиться на отдых. Пока колонна подтягивалась, в первой батарее уже дымили костры, вокруг которых сидели бойцы и сушили свои шинели и сапоги.
Кипятить чай было некогда. Каждый выбирал посочнее березу, делал на ней надрез, под надрез прикреплял вырезанный из консервной банки «козырек», и березовый сок по козырьку стекал в прокопченный солдатский котелок. Сок называли «лимонадом»; он был приятен на вкус.
Комбат Бурлаченко с наслаждением тянул «лимонад», когда к нему во главе с Мартыном подошла группа его батарейцев. Мартын, возбужденный находкой, держал в руке бубен в разноцветных лентах.
– Николай Лексеич, вот бубен нашли! – сказал Мартын и ударил в бубен.
Бурлаченко поставил котелок на землю, взял в руки бубен. Бубен был как бубен, ничего в нем не было примечательного. Но только на внутренней стороне его была нарисована обнаженная до пояса девушка и стояла надпись: «Цыганочка Аза». Бурлаченко, как взглянул на цыганочку, растерянно посмотрел на Мартына, спросил:
– Где нашли?
– А здесь близко, Николай Лексеич.
– А ну веди.
Комбат торопливо пошел вперед, за ним двинулись его батарейцы. Пройдя метров двести по просеке, они остановились у ярко пылающего костра. Место здесь было удивительно мрачное – осенний островок в весеннем лесу.
Во всем чувствовалась весна – небо было голубое, журчали невидимые ручейки, птичий гомон стоял в чаще, сквозь толщу грязи пробивалась первая бледно-зеленая травка, а здесь, у костра, все было мертво. Березы стояли обнаженные и почерневшие от огня и дыма.
– Садитесь к нам, товарищ капитан, погрейтесь, посушите портянки, – сказал заряжающий первого орудия.
– Ну-ну, сяду! – И Бурлаченко сел к костру. – Как вы набрели на всю эту чертовщину?
– Да вот, товарищ капитан, пришли сюда разводить костер, жаль было там губить березку, в соку она, и вот на этом деревце нашли бубен. Вот, дайте сюда. Он так и висел на ветке, – сказал заряжающий.
– Чудно, Николай Лексеич. Такой лес – и бубен. Ай да Карелия! Наверное, и здесь бродят цыгане, – певуче проговорил Мартын.
Конечно, никаких цыган в этих северных карельских лесах не было. Березовая роща чуть ли не с первых дней войны стала местом привала на фронтовой дороге. В роще еще недавно стоял шалаш. Актеры из армейского ансамбля как-то заночевали здесь и забыли свой бубен. Около двух месяцев он провисел на дереве, и никто не польстился на него. Да и ни к чему он был!
– Надо же в этом лесу встретить цыганочку! – усмехнувшись, точно что-то припоминая, сказал Бурлаченко.
– Никак, Николай Лексеич, вы знали эту цыганочку, а? – сев на корточки и глядя в рот комбату, спросил Мартын.
– Знал ли?.. Пожалуй, да, знал.
– Ну прямо-таки чудо: такой лес – и знакомая цыганочка! – Мартын вскочил на ноги, повесил бубен на ветку и, отойдя назад, сложив руки на груди, стал внимательно вглядываться в нарисованную цыганочку. – А ведь вроде и ничего она, Николай Лексеич. Что, поет и пляшет?
Бурлаченко опять усмехнулся, потом посмотрел на бойцов, сидящих вокруг костра и ждущих чего-то очень интересного во всей этой истории с бубном, сказал:
– Да, поет и пляшет… Когда я был мальчонкой, жил я на юге, есть такой город Армавир, слышали, наверное? Отца у меня не было, погиб он на Перекопе, мать все время болела, была у меня еще сестренка, и мне приходилось их кормить. Я торговал папиросами. Бегал по улицам вот с таким ящиком, набитым коробками папирос разных названий, и кричал: «Папиросы «Деловые», «Наша марка», «Цыганочка Аза»!» Однажды вечером – дело было летом – на бульваре меня остановили три здоровых парня, один дал мне оплеуху слева, другой – справа, а третий с такой силой ударил ногой по моему ящику, что все мои папиросы разлетелись ко всем чертям.
Ну, конечно, торговать с того дня мне пришлось бросить. Среди папиросников были свои шайки, и каждая имела в городе свой район действия, и, чтобы свободно торговать папиросами, надо было платить налог каждой из этих шаек… Папиросы у меня все пропали в тот вечер, только в ящике каким-то чудом сохранилась коробка «Цыганочки Азы». Были такие папиросы в годы нэпа, вы, возможно, и не помните. Коробку эту я очень долго хранил, как память о детстве. Можно сказать, что до самого тридцать второго года она лежала у меня в чемодане. И вот я уже был взрослым парнем, на бондарном заводе работал. Однажды сижу я после работы на веранде и книжечку читаю. В это время во двор вваливается толпа цыганок! Разбрелись они по разным квартирам, а самая молоденькая, этакая бестия, подошла ко мне. Сам протянул ей руку, говорю: «Погадай, красавица». Она села на ступеньку, взяла мою руку, положила к себе на колени и стала гадать. Не помню уж, что она говорила, но тогда я все смеялся и говорил ей: «Ты – бес!»
Потом я пригласил цыганочку в комнату, и мы сели пировать. Матери дома не было, дело было под праздник, пива у нас было закуплено много, и мы начали с пива. Притащил я и пирог, и всяких других вкусных вещей с кухни… Сидели мы долго, она снова мне гадала – и на картах, и на иголках, и на горохе. Потом пела. Но как пела!.. Вот прошло столько лет, слышал я потом всяких певиц, но вторую такую больше не приходилось встречать. Пела она старые таборные песни. И какие песни!.. За них можно все отдать! Вот так, должно быть, пела цыганочка Машенька у Толстого в «Живом трупе». Помните, как она заворожила этими песнями Федю Протасова?..
Когда моя цыганочка стала уходить, я спросил: «Чего же ты ничего не просишь, ведь послезавтра пасха?» Она отвечает: «Просить не умею, не люблю попрошаек, потому-то сторонюсь своих подружек». Я говорю: «Так ты ведь пропадешь!» Она исподлобья посмотрела на меня, спросила: «Думаешь?» – «Нет, нет, – сказал я, – тебе незачем просить, тебе сами все дадут», – и стал собирать ей в кулек печенья и ватрушек. От кулька она отказалась, а попросила закурить.
Курил я тогда ради баловства, и папирос у меня как раз не было. Всю комнату обшарил, все карманы, – нет папирос!.. А цыганочка моя стоит и ждет, играет бахромой шали. От обиды готов был разреветься, как вдруг вспомнил про коробку «Азы». Смеюсь от радости: вот счастье, выручит! Открываю чемодан, достаю десятилетней давности папиросы. Она берет коробочку в руки, смотрит на разрисованную цыганочку, по складам читает название папирос, потом смотрит на меня, говорит: «Полюбишь меня?» И чмокает меня в щеку. Опомниться не успел, как… и след ее простыл! Выбежал во двор – и там ее нет!
Бурлаченко закончил свой рассказ и веточкой стал ворошить угли в костре. Все тоже молчали и напряженно смотрели на веточку.
– А искали ее потом? – спросил Мартын.
– Искал. Исходил весь левый берег Кубани. Там у них всегда стояли таборы.
– Значит, Николай Лексеич, как сказать по-нашему, по-солдатски, вы самым что ни на есть настоящим образом втюрились в эту цыганочку…
– Да, искал я ее долго…
Позади раздались голоса. С группой офицеров шел командир полка. Бурлаченко поднялся и пошел к нему навстречу.
– Эх, ребятушки, нам бы сейчас пачечку «Азы»! – Мартын вздохнул и ударил в бубен.
– Да, хорошо бы покурить сейчас! – вздохнули и все у костра.
Голод, холод, трудности многодневного марша, бездорожье, бессонница – все переносилось как-то. А вот отсутствие курева удручало людей. Курили чай, мох, листья, но все это ни в коей мере не могло заменить табак.
Самая тяжелая дорога была впереди. Путь лежал через топкое болото. Не только гаубицам, но и человеку было по нему не пройти. Попробовал было Бурлаченко на коне пробраться на тот берег, да завяз на полпути. Еле-еле выбрался обратно.
Тогда расчеты орудий, командиры и комиссары батарей, ездовые, повара, связисты, разведчики, санитары и ветеринары – все вышли на строительство двухкилометрового моста. Запылали костры. Застучали топоры. Задымили походные солдатские кухни. Артиллеристы валили подряд сосну, ель, березу и носили их на болото. Бревно к бревну – так строился этот необыкновенный мост.
Закончив мост артиллеристы, не выпуская из рук топоров, миновали болото, прошли дальше по лесу, начали выкорчевывать пни, расширять просеку, заделывать ухабы, строить мостки, застилать ветками вязкие места.
– Вперед, батарейцы!.. – то и дело слышался охрипший голос капитана Бурлаченко.
В полдень первое орудие установили на огневой позиции. Потом были установлены и остальные орудия. Связисты наладили связь, и вскоре во всех батареях послышалась команда с наблюдательного пункта:
– Огонь!..
Вместе с пехотинцами в бой за высоту «Голую» шел и комбат Бурлаченко. То ползком, то по колено проваливаясь в ямы и канавы, то короткими и быстрыми перебежками, он пробирался все вперед и вперед, и неотступно от него, с аппаратом за плечами, тянул за собой провод Мартын.
У подножия высоты противник встретил нашу пехоту пулеметным огнем. Немцы сидели в блиндажах и хорошо замаскированных дзотах. Пехоте пришлось залечь. Тогда Бурлаченко потребовал «огонька». Через какую-нибудь минуту над его головой зашуршали снаряды. Они рвались на высоте. Огневые точки одна за другой взлетали вверх. Враги, оставшиеся в живых, беспорядочно отстреливаясь, стали отходить. Пехота поднялась в атаку.
Высота была занята. Солдаты благодарили комбата за «огонек». Бурлаченко говорил: «Вы их благодарите», – подразумевая батарейцев.
Наступила ночь. В оборону гитлеровцев на машинах спешно подбрасывались резервы. Машины гудели всю ночь. Под утро немцы пошли в контратаку. Рота заняла круговую оборону и отбила врага. Через полчаса немцы снова пошли в контратаку. И снова их отбили. Еще через полчаса, с новыми силами, немцы предприняли третью контратаку. Тогда на помощь нашим солдатам пришел комбат Бурлаченко. Он выдвинулся вперед и под самым носом противника потребовал «огонька». Снаряды рвались в лощине, у подножия высоты. Фашисты не видели Бурлаченко, а он их видел, укрывшись за валуном, откуда и корректировал огонь батареи.
Оставив убитых и раненых, немцы отошли. И вслед за ними последовали снаряды. Тогда немцы остервенело рванулись вперед. И снаряды, послушные голосу Бурлаченко, тоже отступили.
Гитлеровцы не могли примириться с потерей высоты «Голая». Утром они предприняли четвертую контратаку. Патроны у наших солдат и пулеметчиков были на исходе, и они отвечали редким огнем. Высота находилась под угрозой.
Тогда комбат Бурлаченко вновь выдвинулся вперед, навстречу гитлеровцам. Точной корректировкой огня он заставил их дрогнуть и отступить.
И хотя немцы понесли немалые потери, но они сделали еще одну попытку прорваться. Вот, кажется, они уже достигли скатов высоты. Но врага опять встретил комбат Бурлаченко. Он потребовал огонь на себя. Огонь на себя – это был огонь на врага, хотя любой снаряд мог насмерть поразить и его, комбата.
До трехсот снарядов на этот раз выпустила батарея Бурлаченко. Артиллеристы вели огонь до тех пор, пока на орудиях не начинала тлеть краска. Тогда они делали короткий перерыв, раскаленный ствол обкладывали мокрой ветошью и снова вели огонь.
Последняя контратака гитлеровцев на этот раз была отбита окончательно. Они больше не совались к высоте, подступы к которой были завалены трупами их солдат и офицеров.
Но очередью вражеского автоматчика смертельно был ранен в живот комбат Бурлаченко.
Бурлаченко втащили в блиндаж, сделали перевязку. Рубаха и бинты сразу же пропитались кровью. Нужно было его срочно вывезти в тыл, но в это время по высоте повела огонь тяжелая немецкая артиллерия.
В слезах связисты и разведчики отошли от комбата, готовые плакать навзрыд. Один только Мартын не уходил, прислушиваясь к глухому бормотанию Бурлаченко. Вот ему послышалось:
– Мне бы папиросочку… Цыганочку Азу…
Мартын подошел к товарищам, спросил:
– Как думаете, братва, папироской он бредит или этой самой цыганочкой?
– Чудак человек!.. Папироску, конечно, хочет… Перед смертью завсегда, говорят, покурить хочется…
– Вот оно как!
Никто из разведчиков и связистов не заметил, как Мартын вышел из блиндажа, выбрался на ту сторону высоты и побежал во весь дух. Вслед ему скрывающаяся в лесной чаще вражеская «кукушка» дала две автоматные очереди, но Мартын благополучно добежал до дороги, потом бежал по ней, пока не наткнулся на обоз и на колонну солдат. Он поднял руку и, побледневший, задыхаясь, прокричал:
– Ребятки!.. У меня умирает комбат… Замечательный человек… Лежит он с тяжелой раной… Перед смертью ему хочется покурить, а папироски нигде не достать! Может, дадите махорочки на цигарку?..
Солдаты заволновались: «О каком это комбате идет речь? Кто такой Мартын? И откуда они могут достать махорки, когда самим нечего курить?»
– А вот, ребятки, как мы соберем махорки на цигарку! Пусть каждый вывернет карманы! По нескольку махоринок у каждого найдется! – Он оторвал угол газеты, скрутил козью ножку и пошел по рядам. – А ну, ребятки, поторопись!..
Набив цигарку махоркой, он крепко зажал ее в руке и бросился бежать обратно. Его опять в лесной чаще автоматной очередью встретила «кукушка». Но он прорвался на высоту.
Мартын вбежал в блиндаж, упал на колени, приподнял голову Бурлаченко.
– Я принес папироску, Николай Лексеич, – проговорил он, – принес вашу «цыганочку», покурите вот…
Бурлаченко бредил. Но, услышав «папироска», он, как когда-то на перекрестках улиц, мальчишкой, стал выкрикивать:
– Папиросы, спички!.. Папиросы, спички, гоп мои сестрички!
– Я вам принес папироску, Николай Лексеич, – сказал Мартын в слезах.
Бурлаченко откинул голову и навсегда замолк.
Алеховщина,
ноябрь 1942 г.
МАХМУДОВ ЖДЕТ АВТОМАТЧИКОВКонец марта. Третий день бушует буран. Замело все дороги. Грузовичок наш почти ощупью пробирается вперед. То и дело мне и моим спутникам, едущим в Ленинград, приходится выпрыгивать из кузова, брать в руки лопаты и расчищать дорогу. Ноги у меня одеревенели от холода, и я чувствую озноб во всем теле.
«Да, это будет совсем некстати, если заболею», – с горечью думаю я.
К полудню наш грузовичок все-таки добирается до села Доможирово. Я вылезаю из кузова – мне уже не выпрыгнуть! – а спутники мои из Алеховщины едут дальше. Им надо сделать крюк, вернуться на станцию Оять, мимо которой мы недавно проезжали, чтобы потом уже ехать в сторону Кобоны, где им предстоит переправа через Дорогу жизни на Ленинград.
Оно широко раскинулось на обоих берегах Ояти – Доможирово. Раньше село было известно тем, что здесь занимались сплавом, гнали барки с дровами в Ленинград. Сейчас в селе редко кого встретишь из местных жителей – одни моряки Дальневосточной морской бригады.
Правда, мне и раньше приходилось бывать в Доможирове. Тогда здесь стояла 3-я морская бригада балтийцев. Сейчас она передвинулась за реку Пашу, занимает оборону от поселка Свирицы и дальше по Свири с выходом на Ладожское озеро, охватывая весь полуостров с мысом Избушечный на севере, а место балтийцев заняли дальневосточники.
Я еле-еле добираюсь до штаба бригады. Захожу к комиссару. Знакомимся. Я говорю ему о своем недомогании и прошу распорядиться положить меня на день или два в бригадный медсанбат.
– Конечно, мы вас можем взять в медсанбат, – отвечает комиссар. – Но не полежать ли вам, пока вы не поправитесь, у наших автоматчиков, в отдельной роте?.. Врача к вам пришлют. И вам будет хорошо – отдельный дом, тишина, домашние условия, – и нам бы вы помогли.
– Чем же, интересно? – спрашиваю я.
– А вот чем! Своим присутствием вы бы скрасили одиночество капитана Махмудова, командира автоматчиков. Вы знаете, какая трагедия случилась с его ротой в районе «Зубец»?
– Краешком уха слыхал, но подробностей не знаю, – говорю я.
– Ну, тогда я вам расскажу, – говорит комиссар, – чтобы вы были в курсе дела…
Я слушаю его, на время забыв о своем недомогании.
Это случилось в ночь с 15 на 16 марта 1942 года.
Перед отдельной ротой автоматчиков и 2-м батальоном морской бригады была поставлена задача: напасть на укрепленный пункт противника «Зубец», разгромить его; автоматчикам после этого оседлать дорогу, идущую на деревню Гумбарицы, и ждать подкрепления.
Автоматчики зашли в тыл противника через Ладожское озеро, начали бой за «Зубец», но не были поддержаны 2-м батальоном, который опоздал с выступлением, к тому же роты сбились с пути в лесу. В итоге – не получилось взаимодействия. Автоматчикам пришлось действовать самостоятельно. Но силы у них по сравнению с противником были небольшие, автоматчиков окружили, а когда в этот район наконец-то подошел 2-й батальон, то он был встречен таким сильным артиллерийским огнем, что был вынужден, понеся большие потери, отойти на исходные позиции.
В этой операции отдельную роту автоматчиков возглавляли помощник командира роты и политрук роты. Командир роты Махмудов в это время лежал в постели. У него была обморожена левая рука в ночной разведке 7 марта, к тому же он был сильно простужен. Как ни просил Махмудов, командир бригады не пустил его с ротой…
Комиссар замолкает и задумчиво смотрит в окно.
– А как бы вы поступили, товарищ комиссар? – спрашиваю я.
– Возможно, комбриг был прав, принимая такое решение. Но мне кажется, что надо было принять во внимание и настойчивую просьбу командира роты. Я хорошо знаю чувства бойца, когда он идет в бой без командира или когда командир выбывает из строя. В действиях его порою наступает и неуверенность, и нерешительность…
– Какова сейчас судьба окруженной роты?
– Несколько дней назад в районе «Зубец» еще слышался сильный бой, – говорит комиссар. – Потом, постепенно, все стало стихать. Радио противника передало, что окруженная рота вся уничтожена. Да и наша воздушная разведка донесла…
– Никак их нельзя было спасти?
– Как их спасешь? Противник подтянул в этот район большие силы. Чтобы спасти автоматчиков, нужно было бы затеять серьезную операцию, а это сейчас никак не входит в задачи армии. Наше дело пока сидеть в активной обороне. Недалеко – Ленинград. Рисковать мы не можем.
Я встаю, ссылаюсь на нездоровье и, попрощавшись, выхожу из жарко натопленной комнаты.
На улице по-прежнему сильно метет. По еле угадываемой тропке я иду через Оять на другой берег. Но то и дело тропка пропадает, и я по пояс увязаю в снежном сугробе.
Я иду по улице и ищу дом с вышкой на крыше. Но его не видно сквозь снежный вихрь. Я прохожу мимо занесенных снегом домов и останавливаюсь перед избой, развороченной прямым попаданием бомбы. Мне рассказали, как это случилось. Ночью над селом пролетел вражеский самолет, и летчик сбросил одну-единственную бомбу. И она попала в эту избу. А в ней жил лейтенант, командир взвода, со своим связным. От нечего делать они играли в «козла». Жил в избе еще мальчик лет двенадцати Вова Афонин, – родители его увезли малышей и через несколько дней должны вернуться за ним и оставленными вещами. Бомба разнесла избу, убила лейтенанта и его связного. А Вова остался жив. Он за несколько секунд до этого выбежал во двор по малой нужде.
Потом я прохожу мимо самого большого дома в Доможирове. Здесь раньше, наверное, была школа, а сейчас располагается медсанбат. Из ворот показывается похоронная процессия – выносят гробы, обитые кумачом. Хоронят лейтенанта и его связного.
Пройдя еще некоторое время по улице, я наконец вижу дом с вышкой на крыше. Но тут уже почти окраина села.
На крыше стоит дозорный. У дверей – автоматчик.
– Как бы мне увидеть капитана Махмудова? – спрашиваю я у автоматчика.
– Вы интендант? – в свою очередь спрашивает он меня.
– Нет, не интендант, – говорю я. – С чего вы это взяли?
– Ну и хорошо! А то ходят тут, – с недовольным видом произносит автоматчик, – нервы только треплют капитану… Это не о вас ли звонили из политотдела?
– Наверное, – говорю я.
– Тогда заходите. Подождите капитана. Погрейтесь у печки.
Я захожу в дом. Полупустая комната, кажется канцелярия, хотя вдоль стены стоят топчаны с постелью. На стенах всюду висят фотографии моряков.
– Где же может быть капитан? – спрашиваю я.
Автоматчик вздыхает, говорит:
– На дорогах!.. Встречает!.. Где он может быть? – Чтобы не разреветься, он отворачивается и быстро выходит из комнаты.
«Да, тяжело, должно быть, в этом доме», – думаю я, разглядывая фотографии на стене. На меня смотрят бравые, один красивее другого, офицеры военно-морского флота и курсанты училища.
Я подсаживаюсь к печке, но вскоре чувствую себя одиноко без хозяина дома.
Я выхожу на крыльцо. Выкуриваю папиросу.
– Может быть, вы поищете капитана на большаке? – советует мне автоматчик. – Не дают ему покоя интенданты!
Я иду по заснеженной улице. Поворачиваю на большак. Слева и справа от меня чистое поле. Метет, все время приходится поворачиваться спиной к ветру.
Большак безлюден, ни живой души.
Я иду по большаку в сторону станции Оять. Теперь это тупичок. Который уж месяц по дороге Ленинград – Петрозаводск не ходят поезда.
Миновав автобат, который находится где-то на полпути между Доможировом и Оятью, я впереди вижу большую толпу людей. Это – эвакуированные ленинградцы. Их здесь можно встретить на всех прифронтовых дорогах!..
Сквозь снежные вихри виднеются все новые и новые толпы еле бредущих людей. Идут, идут ленинградцы, вырвавшиеся через Ладожское озеро из ленинградского ада на Большую землю. А сколько их не дошло, сколько их погибло в пути от голода, болезней, сколько их окоченело в безмолвных просторах Ладоги!.. Идут старики, старухи, дети. Каждый что-нибудь да тащит на саночках. Некоторые волокут пожитки, свернутые в узлы, по земле. Своим ходом, если не окажется попутных машин, им идти еще далеко, больше ста километров, пока не добредут до станции Бабаево, откуда следуют поезда на Восток…
Но позади толпы, у обочины дороги, я, к счастью, вижу два стоящих грузовика. Идет посадка на первый грузовик. Распоряжается посадкой военный в полушубке. У него левая рука висит на перевязи.
«Наверное, это и есть капитан Махмудов, – думаю я. – У кого еще здесь может быть обморожена левая рука?.. К тому же черные усики, акцент…»
У грузовика – столпотворение. Но капитан сажает только больных, стариков и детей.
Ругаются недовольные шоферы. Они всегда недовольны!.. Никому из них неохота везти полуживых людей, когда можно было бы дорогу Доможирово – Алеховщина пробежать порожняком.
Отправив первый, капитан принимается за погрузку второго грузовика. Сам подсаживает людей!.. Я думаю дождаться его, но на большаке показывается еще один грузовик, и капитан бежит ему наперерез, останавливает громким окриком, грозя шоферу кулаком…
Я возвращаюсь в дом отдельной роты автоматчиков, ложусь на одну из пустующих коек. Меня всего знобит!
Я больше молчу, слушаю капитана Махмудова. Чем можно его утешить? Ничем! Вот случай, когда слова теряют свою силу, становятся бессмысленными. Они могут только раздражать.
– Комбриг был неправ, когда не пустил меня с ротой. Подумаешь, не действует левая рука! Правая-то у меня здоровая, могу держать оружие? – Махмудов хватает с гвоздя висящий над постелью автомат и делает с ним различные упражнения.
– Можете, – говорю я.
– Ничего бы не случилось со мной!.. Хотя я уверен – и без меня ребята не подкачают. Придут! Вырвутся из окружения! Если и не все, то многие!
Я смотрю на стену, на бравых красавцев, глядящих на меня с фотографий, и понимаю Махмудова: да, трудно примириться с гибелью семидесяти девяти курсантов и кадровых офицеров, многие из которых по шесть-восемь лет прослужили на флоте Невозможно примириться!
Анализируя всю эту трагедию в районе «Зубец», я вижу, что операция в целом по захвату вражеского укрепленного пункта не обошлась без серьезного просчета, если учесть к тому же, что разведка, предпринятая Махмудовым 7 марта, тоже закончилась неудачей. Противник навязал разведчикам бой на Ладожском озере, там погибли многие, чудом спаслись только Махмудов и три автоматчика. Да и те вернулись с обмороженными руками и ногами. Махмудов еще может ходить, а те трое лежат в медсанбате.
– Откуда вы родом? – спрашиваю я капитана не столько из любопытства, сколько из желания переменить тему разговора, дать ему возможность прийти в себя, немного успокоиться.
– Слышали про такой город – Кировабад? Раньше назывался Гянджа?.. Очень древний город Азербайджана!
– Не только слышал, – отвечаю я. – Даже бывал в нем! Осенью тридцать девятого года.
У моего собеседника вспыхивают глаза от радости.
– Вот чудеса! Встретить в такой глуши человека, который совсем недавно бывал в твоем родном городе! Какие же это дела привели вас в мою Гянджу?
– Хотел побывать на могиле Низами, – говорю я. – К тому же написать очерки о Гяндже для газеты.
– О, тогда вы, наверное, читали «Хамсе»! – с восхищением произносит он.
– Читал! Читал и другие поэмы Низами.
В дверь раздается стук.
– Войдите! – говорит Махмудов, сразу же изменившись в лице.
В дверях показывается моряк. Он стоит у порога и молча смотрит на Махмудова. В руках моряка какой-то пакет.
Махмудов отводит глаза, багровеет. Моряк все молчит.
– Знаешь что, дорогой… – сдерживая себя, произносит Махмудов.
– Я вас понимаю, товарищ капитан, – говорит моряк. – Ведь они были и моими товарищами, вместе ехали сюда из Владивостока…
– Я все это знаю! Уходи, не выводи меня из себя. – Махмудов отворачивается, барабанит пальцами по столу.
– Вы не обижайтесь, товарищ капитан, – говорит моряк. – Я же приказ выполняю. – Он вертит пакет в руке, не зная, что с ним делать. Поворачивается, уходит, вобрав голову в плечи.
– Сволочь, а не интендант бригады! – взрывается Махмудов и, встав из-за стола, приглашает меня в свою комнату. Зажигает свет.
И в этой комнате стены в фотографиях. Стоят две койки, стол. Махмудов сразу же устремляется к фотографиям.
– Это мой политрук!.. Это его жена Вера! Прекрасная они пара. Если что-нибудь случится с ним…
– А это, кажется, вы где-то на юге, не в Кировабаде ли? – спрашиваю я, снова переводя разговор на другую тему.
– Да, это я. Снимок семилетней давности! – Он с улыбкой смотрит на свою фотографию, о чем-то думает, спрашивает: – Когда вы были в Кировабаде, ходили на озеро Гёк-Гёль?
– Ходил. Красивое озеро! – Я сажусь на койку.
– Может быть, приляжете? Располагайтесь как у себя дома. Вы мой кунак! – И пока я раздеваюсь, Махмудов спрашивает: – И наш знаменитый кировабадский хаш ели?
– Ел, – говорю я. – Каждое утро. Ничего вкуснее не знаю из кавказских кушаний!
– И вина кировабадские пили?
– Пил. И немало!
– Не ездили вы к немцам в Еленендорф? По-новому называется Ханлар? Недалеко от города?.. Тоже «достопримечательность»!
– Ну как же! Ездил. Даже прожил там три дня, – отвечаю я, забираясь под одеяло. Тут только я чувствую ломоту во всем теле. Пока никакого эффекта ни от принятых лекарств, ни от водки с перцем.
– И какое впечатление они произвели на вас?..
– На Кавказе, конечно, они производят странное впечатление. После щедрого кавказского гостеприимства, представь себе, попадаешь в немецкую семью. Я заходил к одним, было как раз обеденное время. Муж и жена сидят и обедают. На столе снеди всякой на десять человек…
– Не пригласили к столу? – Махмудов улыбается.
– Нет!.. Спокойно пообедали, пока я их ждал, перелистывая «Огонек», потом съели сладкое, потом все убрали, выпили кофе, и потом уже, выйдя из-за стола, хозяин соизволил со мной заговорить. Я тогда писал серию очерков, и о винных подвалах Еленендорфа в частности. Ну, а когда я уходил, хозяин дома мне и говорит: «Когда вы в следующий раз придете ко мне, то предупредите за день, мы и на вас приготовим обед!»
Махмудов звонко смеется, говорит:
– Да, узнаю еленендорфских немцев!
– Что же сделаешь – у каждого народа свои обычаи!
– Это, конечно, правильно, правильно…
– А село мне очень понравилось. Своя музыкальная школа, своя художественная школа, – и та и другая имеются еще только в Баку – столице республики. Спрашиваю: сколько у вас в селе роялей? Отвечают: сколько домов, столько и роялей.
– Сожалею, что я не был вашим провожатым в Кировабаде, – говорит Махмудов. – А то бы поводил вас по интересным местам, походили бы по горам.
– Это мы сделаем после войны, – отвечаю я. – Может быть, мне еще раз придется побывать в ваших краях.
– Придется ли? – Улыбка сразу гаснет на лице Махмудова. – Война будет долгой, к тому же на войне всякое бывает… – Сунув здоровую руку за пояс, подняв высоко плечи, как это делают только кавказцы, он начинает мерить комнату нервными шагами. – Представить даже себе не могу, что вдруг наша рота и в самом деле может не вернуться… что не увижу больше своих товарищей!.. Семьдесят девять жен останутся без мужей, семьдесят девять матерей – без сыновей!.. Нет, это невозможно пережить!..
