Текст книги "Докер"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц)

Докер

ГРЕНАДА
Роман

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая
МЫ ПЛЫВЕМ В БАКУ

Пятнадцатый день под палящими лучами солнца, от которых некуда деться на палубе нашей шаланды, мы плывем из Астрахани в Баку. Шаланда огромная, нагруженная многими тысячами мокрых бревен, сплавленных по Волге, пропитанная смолисто-йодистым запахом сосновой коры. Она сидит низко, чуть ли не черпая бортами воду, и еле-еле тащится за небольшим грузовым пароходом с помятыми боками. Дым от его трубы целый день стелется по палубе шаланды, вызывая наши проклятия. Лица у всех изнуренные, почерневшие, как головешки.

– Прокоптили нас, как рыбу кутум, – говорит моя мать. – Теперь нам никакие болезни не страшны.

Но люди на шаланде болеют, и чуть ли не каждый день кто-нибудь умирает. Никто в болезнях не разбирается, но умирают, как догадываются многие, от тифа, дизентерии, от теплового удара. Умерших тут же пеленают в залатанную простыню, в одеяло, сшитое из разноцветных лоскутков, в изъеденный молью ковер, привязывают к ногам какой-нибудь груз – кто что найдет! – и бросают за борт. Одному даже привязали медный кувшин, в котором женщины носят воду из родника. Кувшин узкогорлый и заполнялся очень долго.

Конечно, всех этих смертей могло и не быть, если б мы плыли не на лесной шаланде, перевозящей бревна, а на настоящем пароходе, как настоящие беженцы. Но мы «дикие» беженцы, каждый едет по своей воле и куда хочет. А потому не только врача, но и многого другого, необходимого в пути, нет на шаланде. Даже питьевой воды! Пресная кончилась на четвертый день плавания, и нам теперь выдают опресненную морскую. Она ядовитая по цвету и почти горячая. Держат ее в большом ржавом котле, который так сильно накаляется за день, что не успевает остыть даже ночью. От этой воды сразу же начинает тошнить. И люди целый день бредят пресной водой.

На шаланде вместе с нами плывут такие же, как мы, беженцы с Кавказа, уехавшие в Россию после падения Бакинской коммуны, когда город захватили англичане, или же в дни нашествия турецких янычар. Но плывет и много татар из Казани – лудильщиков и кузнецов; немцев-колонистов из-под Царицына – плотников и сапожников; крестьян из Саратовской, Самарской, Пензенской и других голодающих губерний. Татары и немцы везут свой нехитрый инструмент, крестьяне – деревянные сундучки да рваные полушубки. Лежат все на палубе вповалку измученные жаждой, голодом и солнцем.

Тросы между пароходом и шаландой натянуты как струны. Даже при небольшом ветре волны перекатываются через нашу палубу. Шаланда надсадно скрипит и, кажется, вот-вот развалится на части. Тогда на палубе начинают молиться. Отвернувшись, с неприязнью косятся друг на друга, и каждый призывает на помощь своего бога: кто – русского, кто – армянского, кто – магометанского или немецкого. Особенно истово на своих маленьких ковриках молятся казанские татары.

В знойный полдень, когда в палубных досках начинает плавиться смола, боцман нашей «старой калоши», спившийся старичок с козлиной бородкой, приоткрывает палубный люк, и мы, детишки, на брюхе пролезаем в трюм, долго на карачках ползаем в полумраке по скользким бревнам, вдыхая опьяняющий запах мокрой сосновой коры. В трюме сыро, а там, где пробивается вода, даже очень холодно.

Взрослые в эти часы не так сильно страдают от всяких невзгод: у них надежда, что если до Баку и умрут они все, то в живых останутся хотя бы детишки в трюме. Даже моя мать оставляет меня в покое, я не слышу ее голоса: «Гарегин, где ты?»

Город наконец-то показывается сквозь знойное марево.

– Баку! Баку! – слышатся крики.

На палубе даже безнадежно больные поднимаются на ноги. Каждому хочется посмотреть на город, который он оставил четыре или пять лет тому назад, в трудные годы войны. Каков он, Баку, сейчас, в 1922 году?

Потом все торопливо начинают упаковывать вещи.

Связываем и мы свои узлы. На каждого приходится по два. Дедушка наш, конечно, не в счет. У нас с Маро узлы полегче, там подушки и одеяла, а вот у матери и бабушки – тяжелые. У них – кухонная посуда. И все – из меди! И все кованое! В два пальца толщиной! Одна кружка, которой черпают воду, весит… больше пяти фунтов! Таз для умывания – около пуда! Бабушка говорит, что посуда эта досталась ей в наследство от прапрадеда; кружке и тазу, наверное, около двухсот лет, но они еще долго послужат людям.

Положив узлы рядышком, бабушка ласково говорит моей матери:

– Теперь давай приберем твою косу. Смотри, как она растрепалась за дорогу.

Мать нехотя, но покорно садится на сундучок, снимает с головы платок, и бабушка начинает расплетать ее косу. Она толстая, до самого пола.

Вокруг собираются любопытные. С удивлением смотрят на мать, цокают языком, хвалят ее отливающие синевой волосы.

Бабушка сердится, просит всех разойтись, но никто не уходит, хотя город все ближе и ближе подступает к шаланде. Кажется, что не мы, а город, широко раскинувшийся в котловине, со всеми домами, церквами, мечетями плывет нам навстречу. Все выше и выше поднимается колокольня русского кафедрального собора, все раздается вширь огромная, мрачная Девичья башня, и, словно в хороводе, кружатся, кружатся приземистые нефтяные вышки, далеко уходящие по берегу моря.

Я ношусь с одного конца шаланды на другой, выискивая наиболее удобное место для наблюдения. Но вот раздается голос матери:

– Гарегин, где ты?.. Иди сейчас же сюда!

Я нехотя возвращаюсь и сажусь рядом с матерью. Но внимание мое все равно приковано к берегу, к приближающимся пристаням, у которых стоят большие и малые пароходы с дымящими трубами, к снующим во все стороны парусным лодкам.

– Ну вот, нашим страданиям приходит конец, – закручивая косу вокруг головы и туго затягивая ее платком, говорит мать. Она усаживает на свое место Маро. Та уже успела распустить свои «мышиные хвостики».

– Мама, ну скорее! – торопит Маро.

Мать принимается расчесывать ее волосы. Бабушка встает с палубы.

– Конец ли страданиям? – грустно спрашивает бабушка.

– Уезжали мы в Астрахань всей семьей, а возвращаемся, вот видишь… – Мать не договаривает и, отвернувшись, вытирает слезы.

Да, тогда был жив отец. Были живы брат мой Степан и сестра Тамара. Отца мы похоронили в Астрахани. Он умер от воспаления легких, не успев оправиться от сыпного тифа. Это было зимой. Стояли сильные январские морозы девятнадцатого года. На кладбище из лазаретов свозили на дрогах сотни умерших от сыпняка и черной оспы – красноармейцев, горожан, понаехавших отовсюду беженцев. Меж могил горели костры, возле них стояла безмолвная толпа. А в сотне шагов саперы аммоналом взрывали мерзлую землю, в глубоких котлованах хоронили по сто, по двести человек сразу.

От сыпного тифа умер брат мой Степан. Ему было четырнадцать лет. С большой группой детей беженцев и красноармейцев его в эти январские морозы повезли учиться в Москву. По дороге, в нетопленой теплушке, пронизываемой всеми ветрами Калмыцкой и Киргизской степей, он заболел и умер. Перед Саратовом, на каком-то полустанке, его закопали в сугроб.

Сестре Тамаре был всего один год. Она умерла от черной оспы в степи, и ее похоронили среди песчаных барханов, поросших полынью и красной шелюгой. Летом степь здесь звенит от зноя и лишь коршуны парят в безоблачном небе; зимой – бушует шурган.

– Тогда и дед наш был здоров, – мельком взглянув на деда, говорит бабушка. Сложив руки на груди, она тяжело вздыхает.

Мы оборачиваемся. Дед сидит на выцветшем паласе у самого борта шаланды и широко открытыми выпученными глазами смотрит на приближающийся город, вздрагивая от каждого пароходного гудка. На его плечи брошен порыжевший овчинный тулуп, весящий больше пуда. На коленях – длинный и тяжелый кинжал, с которым дед никогда не расстается. Рядом лежат его самодельные увесистые кизиловые костыли, а в зембиле – его удивительные висячие весы.

– Да, нам еще долго будет тяжело, – печально говорит моя мать. – Спасти нас может только чудо. Может быть, помогут твои родственники? – Она искоса выжидательно смотрит на бабушку. – Среди них ведь есть очень богатые люди.

– Да, да, нам могут помочь, – скороговоркой отвечает бабушка. – Погосовы, наверное, помогут, и Балаяны тоже. Очень доброе сердце у Лизы Балаян.

Я часто слышу фамилию Балаян. По рассказам бабушки еще недавно Балаяны были богатыми людьми. У них в Баку – три дома!..

– Как они разбогатели? – отвечает бабушка на мой вопрос. – А у них прадедушка в окрестностях Шемахи нашел клад Александра Македонского – бочку золота. Потом они переехали в Баку и стали множить свои капиталы…

Шаланда наша причаливает к лесной пристани, занимающей большой прибрежный участок. Недавно еще все это принадлежало лесоторговцу Адамову. Фамилия Адамова аршинными буквами написана на стене конторы, на заборе, на крышах временных навесов, под которыми хранятся штабеля дорогих сортов леса. Много бревен и досок лежит в штабелях и под открытым небом.

Лесная пристань мне кажется очень знакомой. Где я видел точно такие же штабеля? Ну да, в Астрахани, на правом берегу Волги, в поселке Форпост. И там все стены были исписаны фамилией Адамова.

Не успевают с нашей шаланды спустить и закрепить сходни, как грузчики большими крюками с грохотом раскрывают и отбрасывают бортовые люки, подводят к ним высокие «козлы» с вращающимися валиками и сразу же начинают выгрузку леса из обширного трюма. Стоящие впереди берут на наплечные соломенные подушки бревно с обвисшей корой и с криком «Ялла!» бегут по пристани на берег. За ними – вторая пара, третья, четвертая, и все – бегом.

Глядя на них, мог ли я думать, что через семь лет вот на этой же лесной пристани, с артелью таких же грузчиков-лесовиков, буду нетерпеливо ждать прибытия из очередного рейса из Астрахани нашей «старой калоши» или другой подобной ей шаланды и так же кидаться к бортовому люку, пролезать через него в трюм и там, согнувшись в три погибели, целый день по колено в воде подносить и выталкивать из люка на валик «козла» мокрые доски и бревна?.. Нет, мне было всего десять лет, и я думал только о том, что волновало мать, бабушку, дедушку и Маро: где мы будем жить, что будем есть, надолго ли задержимся в Баку перед тем, как уехать к дедушке в деревню.

Мать нанимает для деда двух грузчиков, которых здесь почему-то вместо крючников, как в Астрахани, называют амбалами. Раньше дед еще мог встать на костыли и волочить за собой свои параличные ноги, а теперь, обессиленный дорогой, он даже рукой не может шевельнуть. Его надо нести вместе с тяжелым тулупом, сундучком и зембилем с весами. Каждый из нас берет свои два узла, и мы трогаемся вслед за амбалами. Я тащу еще дедовы костыли. Они точно сделаны из камня, и мне приходится идти, подавшись всем корпусом вперед.

Амбалы, ловко орудуя плечами и выкрикивая: «Хабардар, хабардар!», быстро проходят сквозь толпу встречающих и беженцев и выводят нас на берег, к стенам пакгауза пассажирской пристани.

Здесь так же многолюдно, как и на шаланде. Народ располагается прямо на земле.

Мы занимаем местечко у самой стены пакгауза, и бабушка первым делом стелет дедушке палас. Дед ложится и запекшимися губами просит:

– Воды!

Я выхватываю из рук Маро чайник и бегу за водой. Она широкой струей льется из высокого пожарного крана. Я набираю воды, напиваюсь вдосталь, потом лью воду себе на голову, снова пью. Удивительно вкусная вода! Снова набрав чайник, я бегу к деду.

Он присасывается к носику чайника и долго пьет большими рокочущими глотками. Потом плачет, просит, чтобы я и ему полил на голову. И снова присасывается к носику чайника.

– Это, сынок, – говорит дед, – шолларская вода, течет она с гор, самая вкусная вода на свете.

Вновь я бегу и приношу воду, на этот раз для матери и бабушки. Они пьют и тоже плачут от радости.

Я предлагаю воду и Маро, но она со скучающим видом отказывается. Когда же и где она успела напиться? Это для меня остается загадкой.

К нам подходят мужчина и женщина с красными повязками на руках.

– Беженцы? Семейные? – спрашивает женщина.

– Да, – отвечает мать, – семейные. – И лезет в сумочку за документами.

– Вот вам талоны на обед, – говорит мужчина. – А вот вам талоны на воблу. Кипяток можете брать вон в той палатке. Всем этим вы можете бесплатно пользоваться в течение недели. А потом… потом уезжайте.

– На ваше место прибудут другие беженцы, – с виноватым видом говорит женщина. – В этом месяце мы ждем четыре парохода, но многие приедут и на шаландах, как вы.

Мать и бабушка благодарят и крестятся. Маро строит мне рожу. Я ей показываю язык, потом кулак.

На огромном пустыре рядом с нами люди стирают белье, готовят на кострах обед, играют в карты, смеются, плачут, спят, вытянувшись на земле, подложив под голову узлы и котомки. Тут же рядом шумит летучий базар. Здесь же чинят обувь, на лотках продают всякую галантерейную мелочь, взад и вперед снуют продавцы «сладкой воды», мацони, халвы, горячих пирожков, сахарина, самодельных папирос. В толпе бойко промышляют маклаки, за бесценок скупая у беженцев вещи. Слышны звуки шарманки, играют «Маруся отравилась».

– Что бы нам продать? – советуется мать с бабушкой. – Без денег нам ведь никак не прожить.

– Не прожить, – печально соглашается бабушка и смотрит на деда. На нем овчинный тулуп, на поясе кинжал, под ним палас. – Надо бы у него что-нибудь взять.

– Никогда! – чуть ли не кричит мать. – Лучше умереть с голоду.

«А лучше ли?» – думаю я и украдкой смотрю на Маро.

Она что-то жует. Откуда бы это? И что? И это остается для меня загадкой.

Глава вторая
НАШ ДВОР

Дом, в котором мы будем жить, стоит на одной из центральных улиц, примыкающей к многолюдной Ольгинской, откуда совсем близко до порта и Приморского бульвара. Дом – в два с половиной этажа. В первом этаже – пустые, заколоченные магазины. Над ними – служебные помещения, антресоли, давно превращенные в квартиры. А весь верх дома занимают меблированные комнаты.

Антресоли обращены двумя окнами на улицу и одним окном и дверью – во двор, на общий балкон, который тянется с одного конца дома до другого. Комнаты низкие, в пол-этажа, со сводчатыми потолками, длинные, с крашенными в темно-коричневый цвет стенами. Некоторые из них разделены перегородкой на три и даже на четыре части.

Нам отводят антресоль, заваленную всяким хламом, между квартирами мережечницы, которую зовут Парижанкой, и бурового мастера Павлова. К счастью, антресоль посредине разделена дощатой перегородкой.

Полдня уходит на уборку. Мы с сестрой выносим мусор, а мать с бабушкой обметают стены, моют пол и окна.

Светлую половину антресоли, выходящую на улицу, мать отдает деду: только бы не ворчал! Бабушка стелет ему палас на полу, и дед, закутавшись в тулуп, ложится и сразу засыпает.

«Деду мебель не нужна. Но что поставить на нашу половину?» – думаю я, сидя на узлах.

У нашего окна останавливается человек. Я замечаю, что и брезентовая куртка, и кепка, и сапоги на нем в нефтяных пятнах. В руках человек держит по табуретке.

– Добрый день, соседушки! – говорит он. – Вот вам для начала. – И ставит табуретки на подоконник. Потом, перегнувшись через перила балкона, он кричит кому-то внизу: – Вартазар, нет ли у тебя на складе солдатских кроватей? Поищи-ка для беженцев.

Человек уходит, и мы молча переглядываемся. Сидим, боясь шелохнуться. Потом Маро осторожно берет табуретки с подоконника и ставит на пол. Мы продолжаем молчать. Проходит очень много времени, пока на балконе показывается Вартазар. Это дворник. У него пышные усы и косящий левый глаз.

– Возьмите кровати! – с раздражением говорит он. – И чем вам плохо было в Астрахани?

Мы выходим на балкон и втаскиваем в комнату две складные солдатские кровати.

Мать спрашивает у дворника:

– Это кто велел принести их – ваш домком?

– Какой он домком! – взбив свои без того пушистые усы, раздраженно отвечает дворник. – Ваш сосед справа. Буровой мастер Павлов, Тимофей Миронович. – Наклонившись к матери, он доверительно шепчет: – Коммунист! – и многозначительно поднимает палец.

Пока бабушка и мама скребут и моют кровати, в окне появляется соседка слева, Парижанка.

– Возьмите у меня кухонный стол, – говорит она. – Могу вам дать кое-что еще из посуды.

Мать бросает тряпку и идет за Парижанкой. В окно просовывается улыбающееся лицо человека в пенсне. В руке он держит старое эмалированное ведро.

– Не нужно ли вам ведро? – спрашивает он. – Оно, правда, дырявое, но если запаять… – Незнакомец как-то странно вышагивает перед окном: два шага назад – шаг вперед; шаг вправо – шаг влево; два шага вперед – шаг назад.

– Нет, спасибо, – благодарит бабушка. – Обойдемся пока чайником.

– Зря, зря, – качает головой человек в пенсне, то удаляясь, то приближаясь к окну. – Это хорошее ведро, оно нам служило больше двадцати лет. – Гремя ведром, он уходит танцующей походкой.

Нашу половину мы делим ситцевой занавеской еще раз пополам, но теперь вдоль. Одну часть мать отводит для жилья, другую – под кухню. Бабушка ставит туда керосинку, умывальный таз, посуду и выглядит очень счастливой.

Вскоре к нашему окну собираются соседки чуть ли не со всего балкона. Поздравляют нас с новосельем, спрашивают, как долго мы собираемся здесь жить, как мы ехали морем, какая жизнь в Астрахани. Одна бойкая старушка – зовут ее бабка Эмма – говорит какие-то добрые слова по-немецки, и Парижанка их переводит; другая что-то говорит по-грузински, и ее слова тоже переводит Парижанка; старушку азербайджанку мать и сама хорошо понимает, но и ее слова пытается перевести Парижанка. Она делает это шутя, весело, с удовольствием.

– О, какой здесь многоязычный двор! – удивляется моя бабушка. – Какую только не услышишь речь!

– У нас во дворе живет весь алфавит, от «а» до «я»! – смеется Парижанка.

– Как это понять? – спрашивает мать.

– А вот как: от азербайджанцев и до японцев! У нас сорок жильцов – двадцать три национальности! Армяне, грузины, греки, русские, украинцы, персы, – смеясь, перечисляет она, – поляки, немцы, латыши, таты – они же горские евреи, – просто евреи, китайцы, дагестанцы, туркмены…

Мать хватается за голову:

– Да ведь это Вавилон!

– Да, тут у нас иногда бывает и вавилонское столпотворение, это точно, – соглашается стоящая рядом старушка, сухонькая, чистенькая, с прижатыми к груди руками. Она мать бурового мастера Павлова, того самого, что принес нам табуретки. Зовут ее Ангелина Ивановна. – Вот приедут еще не то казанские, не то астраханские татары, тогда будет настоящий Вавилон!

– А может быть, у вас поселятся немцы-колонисты, – отвечает ей моя мать. – Ехали они вместе с нами. Откуда-то из-под Царицына, бегут от голода.

Ко мне подходят два мальчика и девочка. Они босые, черные от загара, в одних трусиках. Судя по их мокрым волосам, стоящим дыбом от соленой воды, они только что пришли с моря. Будь у девочки трусы тоже черные, то и ее можно было принять за мальчика. Но они у нее розовые. И еще – у нее девчоночьи большие синие глаза. А так – всем обликом она ничем не отличается от мальчишек. Такие же у нее выпирающие ключицы и худые мальчишеские плечи, и подстрижена «под мальчика». Ноги у нее, как и у мальчиков, исполосованы глубокими царапинами, а на левой руке химическим карандашом нарисован якорь, правда уже изрядно полинявший.

Мальчишка с черными бусинками глаз, с выгоревшим, почти белым чубом спрашивает у меня:

– Это правда, что вы два раза тонули в море?

– Нет, – отвечаю я. – Мы умирали от жажды. Не было пресной воды.

– А как же вы не умерли? – с удивлением спрашивает девочка-мальчик.

Я не знаю, что ответить, и пожимаю плечами:

– Так, взяли и не умерли.

– А ты хочешь с нами играть в лапту? – спрашивает второй мальчик. У него тоже разбойный вид и синяк под глазом.

– Давайте лучше в футбол! – говорит девочка-мальчик и дергает мальчишку с черными бусинками глаз за белый чуб.

Второй мальчишка дает ей сильного щелчка сзади и отбегает в сторону. Девочка-мальчик догоняет его и бьет ногой под зад.

Но на выручку приятелю бросается первый мальчишка, дает ей подзатыльник. Она оборачивается, дает ему сдачи, после чего бежит в конец балкона, за ней – мальчишки, за ними – я.

Уже внизу, во дворе, они мирятся, и мы начинаем играть в лапту. Но вскоре бросаем игру.

– Мы лучше сейчас тебе покажем наш двор, – говорит мальчишка с белым чубом. – Тебя как звать?

– Гарегин, – отвечаю я.

– А меня – Витя.

– А меня – Сашко! – говорит второй мальчишка, шмыгая носом.

– Но мы его зовем Топориком, – хмуро улыбаясь, говорит Виктор. – Не умеет плавать. Идет ко дну, как топор.

– А вот и научусь плавать! – задорно отвечает Сашко. – И получше вас!

– А это – наша Лара, – представляет девочку-мальчика Виктор, не обращая внимания на Топорика. – Наш лучший нападающий.

– И совсем не Лара, а Лариса! – протестует девочка-мальчик.

– К тому же тогда – и Пржиемская! – хохочет Топорик и обращается ко мне: – Сможешь выговорить: Пр-жи-ем-ская?

– А думаешь, твою заковыристую фамилию легче выговорить – Побегайло-Синегуб? Ха! – И Лариса кружится на одной ноге.

Виктор, оказывается, сын бурового мастера Павлова! Что мы соседи – это радует меня. А Лариса живет где-то в конце балкона. Матери у нее нет, а отец служит в таможне. У Топорика есть мать, но нет отца. Их квартира тоже где-то в конце балкона.

Обо всем этом я узнаю из первого же разговора с ними, направляясь к залитому водой подвалу, достопримечательности этого двора. Как и почему его залило – никто из моих новых товарищей не может объяснить. Знают лишь одно: случилось это несколько лет тому назад, в войну.

Я спускаюсь по лестнице вниз, смотрю в распахнутые подвальные двери. Черная вода. Гудят комары. Пахнет сыростью.

– И очень здесь глубоко? – спрашиваю я.

– Больше аршина. – Топорик шмыгает носом и, в свою очередь, спрашивает: – А в Волге ты ловил рыбу?

– Ловил, – говорю я.

– А правда, что там попадаются вот такие сазаны? – И он разводит руками, становясь на цыпочки.

– Правда, – отвечаю я. – И побольше ловил.

– Заливает! – смеется Виктор. – Таких больших сазанов и не бывает.

Знакомство с двором продолжается.

– Вот в первом этаже, – говорит Виктор, идя впереди, – до войны были всякие магазины. Винные, колбасные, мануфактурные, даже аптека. Сейчас в них, конечно, ни черта нет.

Его перебивает Лариса:

– Нет, есть! Там пустые бутылки, их можно достать и продать, получить денежки, купить халвы.

– А двери? Как открыть двери? – налетает на нее Топорик. – Ключи-то у Вартазара?

– Ну, ключи можно и самим подобрать, – равнодушно отвечает Лариса и по-мальчишески сплевывает сквозь зубы. – Мы с Федей лазили в прошлом году вон в тот магазин. Кроме бутылок там можно найти еще корешки от всяких квитанций. Вот такие большие! И разных цветов!

– Когда это вы лазили? – подозрительно покосившись на нее, спрашивает Виктор.

– Вот дурак! – говорит Лариса. И большие синие ее глаза вспыхивают лихорадочным огнем. – Ты же летом был в Георгиевске, гостил у своих родственничков.

– Гостил! – угрюмо передразнивает ее Виктор. – Я тебе дам шляться с Федькой!

– А ты мне ни отец, ни брат, ни сват! Тоже нашелся командир! – И она, положив руки на бедра, кружится на одной ноге.

– А в этих двух магазинах живут, ничего квартиры, – пытаясь погасить спор, говорит Топорик. – Вот эта – «императрицы Екатерины», матери Феди. Федю мы потом тебе покажем. Злой как черт и дерется всегда. Мы его зовем Грубая Сила. – Сашко поднимается на стоящий под окном топчан, покрытый какой-то дерюгой, заглядывает в щелочку в ставне и подмигивает мне: – Потом мы кое-что тебе и расскажем!.. А на этом топчане спит Федя.

Мы проходим мимо уборных с унылой очередью и поднимаемся на второй этаж.

Меня водят по флигелям дома. В одном – сапожная, в другом – мастерская китайских игрушек.

Над сапожной – еще надстройка, в одну комнату. Лариса ударом ноги распахивает дверь, кричит во всю глотку:

– Ничего не надо купить?

В пустой комнате у стены стоит тахта, покрытая рогожкой, на ней сидит человек. Это и есть японец. Перед ним на табуретке – небольшая коптилка. Наклонившись над пламенем, японец держит в зубах длинную металлическую трубку с утолщением на конце, что-то замешивает в ней и сильно втягивает в себя воздух. Мы вчетвером стоим на пороге и ждем, что он ответит. А он ничего не отвечает. Он сосет свою трубку, снова улыбается.

– Ничего не надо купить? – орет мальчик-девочка. – Хлеба? Папирос? Винограда?

Японец ничего ей не отвечает и, откинувшись к стене, сосет трубку и строит нам рожи.

Лариса с силой захлопывает дверь, и мы мимо флигелька поднимаемся на крышу, куда ведет широкая лестница.

– Почему этот японец молчит и улыбается? – спрашиваю я у Ларисы.

– А потому, что он с утра нажрался своего дурацкого опиума! – отвечает она, яростно жестикулируя. – А под вечер к нему придут три дурака, среди них один военный моряк, и он их будет учить английскому. Так и живет!

Но мы уже на крыше. Она большая и плоская, как стол. Покрыта асфальтом. На двух ее концах стоят футбольные штанги, за ними высятся крытые железом чердаки.

– Здесь мы играем в лапту и в футбол, – рассказывает Виктор.

– И в альчики, – добавляет Топорик.

– Альчики? – спрашиваю я.

– Ну, бабки! – отвечает раздраженно Лариса. – Не все ли равно, как их называть?.. А мяч лучше гонять днем. Вечером соберутся взрослые, и нас могут выставить.

– А вечерами, – рассказывает Виктор, – здесь играют в карты, пьют вино, приводят девочек…

Лариса отворачивается и говорит:

– Но спать все равно весь дом приходит сюда. Вот увидишь, как это интересно!

– Ну, конечно, не все, – возражает ей Виктор. – Кто боится воров, тот спит дома. Нерсесу Сумбатовичу или, скажем, нашему Философу никакая духота не страшна.

– Не спят на крыше только жильцы третьего этажа, – вступает в разговор Топорик. – У них и так высоко. И уличные балконы есть.

– А если дождик? – спрашиваю я.

Они вдруг втроем хохочут.

– В Баку – да дождик? Дождик здесь бывает только зимой, и то редко. А зимой и так все спят дома. Даже Грубая Сила! – говорит Виктор.

Интересно, что в этом доме почти у всех клички или прозвища.

Потом мне показывают чердаки. Лариса достает спрятанный в углу резиновый мяч, выбегает с криком на крышу, мы за ней, и начинаем гонять мяч. Виктор становится в воротах, Лариса – в защиту.

Мы с Топориком сильно бьем по воротам, даем «свечки», но мяч не падает на улицу. Удивительная крыша!

Позади нас раздается глухое рычание и ругань.

Я оборачиваюсь. В дверях чердака стоит долговязый парень, у него длинные обезьяньи руки; скорчив рожу, он потягивается.

– Черти, так и не дали поспать! Вот я вам еще поору! – грозит он нам.

– Грубая Сила, наш Федя, – ухмыльнувшись, говорит Лариса и с такой яростью ударяет в мяч, что чуть не валит им с ног Виктора.

А Федя, ругаясь, приближается к нам.

Он, видимо, года на два старше нас и на голову выше. Весь он какой-то костлявый и угловатый, с копной нечесаных волос на голове. Какая-то дурацкая ухмылка на губах. И руки, руки чуть ли не до самых колен!

Видя, что никто не испугался его угроз, Грубая Сила говорит:

– Ладно, пацаны, и ты, дура, – обращается он к Ларисе, – давайте поиграем. Условия такие: пропустите мяч – получите по «бамбушке», нет – получите по конфетке. – Он лезет в карман и показывает нам горсть конфет в цветистой обертке.

Вытянув вперед руки, мы вчетвером становимся в воротах.

Федя отмеряет одиннадцать шагов, долго целится и бьет пушечным ударом!

Хотя мы с вытянутыми руками бросаемся вперед, но мяч влетает в ворота.

Схватившись за бока, Федя хохочет до слез.

Виктор умоляюще просит:

– Только не очень сильно. – И покорно подставляет голову.

Согнув указательный палец, с каким-то вывертом Федя бьет Виктора по макушке. Это у него называется «высеканием искры».

Схватившись за голову, приседая, Виктор со стоном отбегает в сторону.

Зажмурив глаза, подставляет голову Топорик. Прикусив губу, Федя бьет. У Топорика брызжут слезы, но искр что-то не видно.

Федя подходит к Ларисе, но та фырчит, как кошка, и он испуганно отскакивает от нее.

– А это что за шпингалет? – вдруг, покосившись на меня, спрашивает Федя.

– Новенький… – отвечаю я каким-то писклявым голосом от страха. – Сегодня приехали…

Федя бьет ногой меня под зад, и я лечу на землю.

– Будем знакомы! – нагло смеется Грубая Сила и, сунув руки в карманы залатанных брюк, вихляющей походкой идет к лестнице.

Держась за голову, Виктор угрюмо становится в воротах и недобрым взглядом провожает Федю. Мы уже без прежнего азарта продолжаем игру. А вскоре спускаемся с крыши.

Придя домой, я узнаю, что приходила бабушкина богатая родственница – Лиза Балаян!.. Правда, ей некогда было посидеть у нас и поговорить с бабушкой, она куда-то очень спешила, и в комнату она не зашла, боясь запачкать платье, но, невзирая на это, все остались ею очень довольны! Она веселая и красивая женщина, вся в бриллиантах, обещала часто навещать бабушку.

– А мне она обещала хороший подарок. Угадай, Гарегин, что она может принести? – воркующим голосом спрашивает Маро, заглядывая мне в глаза. Иногда она может быть вот такой кроткой и ласковой.

– Тут и гадать нечего, – раздраженно отвечает ей мать. – Что можно дарить тринадцатилетней девчонке? Ситцу на платье или что-нибудь в этом роде. – И она уходит на балкон, сердито хлопнув дверью.

– Лучше б она догадалась оставить немного денег, – потирая руки и не смея поднять глаза, печально и виновато произносит бабушка. – Хоть бы на первое время.

– Нет! Вы ничего не понимаете! – мечтательно говорит Маро, не обращая на бабушкины слова никакого внимания. – Такая богатая женщина не может не принести что-нибудь необыкновенное. Правда, Гарегин? – снова воркует она и поправляет воротник моей рубахи.