Текст книги "Докер"

Автор книги: Георгий Холопов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц)

Глава пятая
«РУЛЕТКА»

На экране бушует буря. Многоэтажный пароход бросает из стороны в сторону. По верхней палубе мечутся двое: он и она. Их все время показывают крупным планом. Видимо, они – главные герои картины.

Огромные волны бьют в борт парохода, окатывают их брызгами. Она бежит на корму, ей что-то там очень нужно. Он нагоняет ее, хватает за руку, насильно тащит обратно. Она вырывается, но он снова нагоняет ее, и на этот раз она послушно идет за ним, с ужасом глядя на беснующийся океан.

Справа от нас на скамейке раздается громкое чавканье. Потом чавканье раздается слева и впереди. А вскоре чавкает уже весь зал. «Остров погибших тайн» – «грандиозный американский боевик в шести сериях, тридцати шести частях, с тиграми, леопардами, международными авантюристами и прочими прелестями», как написано на афишах, – рассчитан на много часов; и зрители подкрепляются тем, что успели захватить с собой; самое интересное в фильме ведь не всегда начало.

На экране появляется вторая пара. Он и она. Ни он, ни она как будто бы никак не похожи на авантюристов, но вот они пробираются в чужую каюту и начинают торопливо раскрывать большие кожаные чемоданы. В четыре руки они вышвыривают из них платья и костюмы, суют по карманам драгоценности и пачки денег, потом она достает небольшую шкатулку и выхватывает из нее какую-то бумажку. Судя по всему, это карта таинственного «острова погибших тайн», за которой они, видимо, и охотятся и которая принадлежит героям фильма, мечущимся по палубе парохода.

Но он вырывает у нее карту. Тогда она достает из сумочки дамский браунинг и наставляет на него. Он поднимает руки вверх. Она настороженно тянется к нему, чтобы взять карту обратно, но он ударяет ее по руке, браунинг падает, он бросается за ним, она хватает своего партнера за волосы, они падают на пол и начинают кататься по ковру.

То он, то она вот-вот, кажется, дотянутся до сверкающего никелем браунинга. Но в последнюю секунду что-то случается, и они снова оказываются в другом конце каюты…

– Ну, я пошел, – шепчу я Виктору и, взяв у него запасную коробку ирисок, опускаюсь на колени и на четвереньках лезу под скамейку.

Я стучусь в мужские и женские ноги, дергаю за брюки и полы юбок, и чавкающие зрители охотно протягивают мне медяки, а я им взамен – «железные» ириски. Они идут нарасхват. Коробки мне хватает только на пять рядов. И тогда я раскрываю запасную.

Удивительно, как охотно сегодня все покупают ириски! Пожалуй, до того, как я дойду до первого ряда, у меня и запасная коробка окажется проданной. Жаль, что я не смогу сразу же выбраться из-под скамейки! Опасно! Можно нарваться на наблюдателей из шайки местных ирисников, рассаженных в разных концах зала. Могут шум поднять и зрители. Они не любят, когда ходят по их ногам, мешают смотреть картину, к тому же такую захватывающую. До первого ряда мне все-таки придется доползти.

Что же, интересно, происходит на экране? В одном месте мне удается выглянуть из-под скамейки. Он и она все еще катаются по полу. Когда он пытается схватить ее за горло, она отшвыривает его ударом ноги, он отлетает к стенке, она снова пытается дотянуться до браунинга, но он вновь бросается на нее…

В это время из-под двери начинает хлестать вода.

«Пароход тонет!» – кричит она в ужасе, пытаясь сбросить его с себя.

Но он на этот раз крепко держит ее за горло и медленно душит.

Я ныряю под скамейку. У меня бешено колотится сердце. Я жадно хватаю широко раскрытым ртом воздух и еле-еле перевожу дыхание.

Придя в себя, я снова стучу в ноги. Некоторое время мне никто не отвечает. Видимо, у сидящих на скамейке точно такое же состояние, что было у меня секундой раньше. Но вот опускается рука, за протянутый гривенник я отдаю четыре ириски…

На экране – буря, пароход тонет, обезумевшие люди мечутся по палубе, сшибая друг друга. В толпе мелькает и убийца. Он бежит на верхнюю палубу, бросается к спасательной шлюпке. Куда ж делись герои фильма? Какова их судьба?

Я нащупываю в коробке ириски и пересчитываю их. «Всего пять штук! – радуюсь я. – Продам их и спокойно досмотрю картину. Интересно, как спасутся пассажиры? Что будет дальше? Как герои картины попадут на «остров погибших тайн»?

Передо мной – русские сапоги. Обойти их или постучать? Я осторожно стучусь в сапог согнутым указательным пальцем. Ко мне опускается рука. Она широка и волосата. От нее несет запахом бараньего жира. Видимо, в обед мой покупатель ел жирный шашлычок.

Я беру из коробки все пять ирисок и кладу ему в ладонь. Рука исчезает.

Я жду денег, но мой покупатель не спешит их отдать. Возможно, он забыл? Я снова осторожно стучусь то в один, то в другой сапог. Но сапоги – безмолвствуют. Я тихо ударяю по ним тыльной стороной ладони. Они все равно молчат. Тогда я уже не стучусь, а стучу в них кулаком. И они ощетиниваются, как морда бульдога.

Мне бы плюнуть на эти пять ирисок и переползти дальше. Но нет же! Мне обидно. Я снова нетерпеливо стучу кулаком то в один, то в другой сапог. И вдруг правый сапог раскачивается, как маятник, и со всего размаху ударяет меня кованым каблуком по лицу!

На какое-то мгновение у меня перехватывает дыхание, потоки искр сыплются из глаз. А вслед – кровь из носа и из рассеченной губы капает на пол. Я подставляю пустую ирисную коробку, зажмурив глаза от щемящей в переносице боли. Но тут чья-то железная рука хватает меня за шиворот и прижимает мою голову к полу. Раздается ликующий крик на весь зал:

– Сергей! Поймал дикого! Дикого поймал!

В разных концах обширного зала, как эхо, повторяют:

– Дикого поймали!

Железная рука выволакивает меня за шиворот из-под скамейки и, то поднимая, то опуская, тащит между рядами.

У запасного выхода меня уже ждут человек восемь сбежавшихся парней, местных ирисников. Лица их я плохо различаю, но в полумраке, подсвеченном красным светом фонаря, отчетливо вижу оскал их зубов. Парни разом наваливаются на меня, подминают под себя, и я чувствую град стремительных ударов по всему телу. Потом мне выворачивают руки.

Контролерша услужливо раскрывает запасный выход. Меня выталкивают во двор, освещенный тусклой угольной лампочкой. Возможно, что в другое время я бы и не заметил эту лампочку, но тут замечаю и запоминаю ее, сиротливо болтающуюся на проводе.

Ко мне неторопливым шагом подходит Сергей. Он за лето успел еще загореть, и белая майка-безрукавка на его мускулистом бронзовом теле сверкает почти снежной белизной. Лицо Сергея свирепое, как у дерущегося боксера из американского фильма. Он осторожно перебирает пальцами левой руки ворот моей рубашки и медленно накручивает на кулак, а правую, татуированную до плеча, напружиненную для удара, раскачивает вдоль тела.

– Гони выручку! – со сдержанным бешенством говорит Сергей.

Я прячу руки в карманы и исступленно кричу ему в лицо:

– Не дам! Эти деньги я собрал для детей английских шахтеров!

На меня ирисники смотрят, как на сумасшедшего, потом раздается смех – оглушительный, как пушечный выстрел. И снова все смотрят на меня, как на сумасшедшего.

– Плевать нам на англичан! – орет Сергей, рванув меня за ворот рубахи. – Гони выручку!

– Не дам! – кричу я, готовый разреветься не столько от боли в переносице и в руках, сколько от обиды.

Тогда мне снова выворачивают руки, вытряхивают деньги из кармана штанов, и, хотя все хорошо видят мое окровавленное лицо, меня все же отводят в угол двора и Сергей с тяжелым придыханием говорит:

– Ничего, мы из дикого тебя сделаем ручным.

И он с такой силой бьет меня наотмашь широкой пятерней, что я отлетаю шагов на пять.

В правом ухе у меня сразу же начинает звонить колокол!

– Плакать и орать у нас не полагается! – кричит Сергей, подняв меня с земли. – Убьем! – И снова наотмашь бьет меня по лицу, на этот раз слева.

И в левом ухе у меня начинает звонить колокол.

Дальше я уже ничего не слышу, кроме все нарастающего гула одного большого, басовитого колокола. Я почти что ничего и не чувствую: шайка берет меня в круг и каждый ударом, валящим с ног, отбрасывает меня к другому. Это у них называется «рулеткой».

Глава шестая
А КАК ЖЕ ТОГДА МИРОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ?

И вот я уже пятый день лежу в постели. Я чуть ли не весь забинтован. Мне не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Боль – во всем теле. Мне не раскрыть и глаз, – уж очень большие фонари светятся под ними.

К тому же я плохо слышу. Колокол все гудит в моих ушах, хотя и не столь теперь громко и не столь раскатисто.

Первые три дня у моей кровати дежурят мать и Маро. Когда мне становится немного лучше, их заменяет Лариса. Она почти что неотлучно сидит у моей постели, и мать с сестрой не нарадуются, что нашли себе такую старательную помощницу. Хорошие помощники и Виктор с Топориком. После окончания школьных занятий у них много свободного времени, и они не знают, куда его девать, все время топчутся у наших дверей.

Лежа с закрытыми глазами, я мучительно думаю о подписном листе, о шести рублях, которые мне так и не удалось внести, гадаю, что говорят обо мне в классе, что думают, и в особенности… Зоя Богданова. Хочу представить себе ликующего Вовку Золотого, но почему-то он видится мне пляшущим чертиком, строящим рожи.

Мне кажется, что только Виктор понимает мое состояние, хотя он всячески избегает моих наводящих вопросов.

Но сегодня он приходит веселый и возбужденный и сразу выпаливает, что деньги он внес за меня.

Не ослышался ли я?

Виктор «шесть» показывает на пальцах.

– Откуда достал? Он смеется:

– С миру по нитке – голому штаны. Ребята помогли, ну и я продал… наш радиоприемник.

– Наш радиоприемник? – чуть ли не кричу я, пытаясь подняться в постели. – Кому?

– Лежи, лежи! – испуганно машет Виктор руками. – Он, оказывается, тоже заядлый радист, Маэстро с соседнего двора.

– И за сколько продал?

– За пять рублей. Три он заплатил, остальные отдаст потом, частями.

– Откуда ты взял еще три рубля?

– Топорик продал «остров Борнео». И Лариса отдала коллекционеру за два рубля отцовскую открытку, – помнишь, «100 000 поцелуев»? Внесла рубль за себя и рубль за тебя. Через меня, конечно, чтобы никто не знал. Хотела даже продать альбом с кинолентой.

– Наш радиоприемник! – шепчу я, и слезы показываются у меня в глазах.

– Стоит ли жалеть? – Виктор толкает меня в плечо. – Я приглядел такую схему двухлампового приемника, что наш одноламповый покажется тебе барахлом. Увидишь – закачаешься.

– Ах, наш приемник! – все шепчу я и не могу успокоиться. Как только я вспомню, как мы терпеливо накаливали стержень над керосинкой и за неимением дрели прожигали им отверстия в крышке приемника, как нам дым ел глаза при пайке концов канифолью, как делали переменный конденсатор и скольких мучений стоило нам вырезывание пластинок нужной формы из алюминиевых кружек, мне становится совсем плохо.

– Но по крайней мере не спасовали перед этим гадом, Вовкой Золотым! Ты думаешь, он внес бы свои пять рублей, не внеси ты? Ни черта! Но мы его заставили! – Виктор вдруг хохочет. – Ох, и была бы потеха, если б обо всем этом узнали английские мальчишки! А что бы, интересно, сказал их Чемберлен? «Насилие! – завопил бы он на весь свет. – Русские недозволенным способом собирают деньги для наших шахтеров!»

– И прислал бы новую ноту, – смеюсь я, и мне вдруг становится весело, совсем не жалко приемника, проданного Маэстро. И пусть его! Мы сделаем новый, и ничуть не хуже старого.

Распродав всю пачку газет, Топорик приносит одну с собой, садится ко мне на кровать, начинает вслух перебирать заголовки статей, потом выискивает какую-нибудь особенную новость, которая могла бы меня заинтересовать. Но это ему не легко сделать. Меня теперь интересуют только сообщения из Англии. А в них ничего утешительного. Против бастующих горняков брошены войска, и штрейкбрехеры пытаются насильно занять шахты. Теперь-то я хорошо знаю истинное значение этого слова.

Как-то заходит ко мне Маэстро. Хотя темными ночами он иногда еще распевает с Федей песни на бульваре, но дружить с ним, я знаю, не очень-то дружит. Видимо, связывает их только песня. Мальчик он стеснительный, весь в веснушках, с выцветшей, застиранной тюбетейкой на копне курчавых волос.

– Жаль, что я не знал про сборы для английских школьников, – с сожалением говорит Маэстро. – А то бы пошли на бульвар. Тогда бы тебе не надо было соваться в «Пролетарий», правда? – И, наклонившись ко мне, спрашивает: – Больно было? – И почему-то морщит нос.

– Больно вначале, потом – ничего.

– Знаешь, какую я новую песню знаю? – загадочно спрашивает он и расплывается в широкой улыбке. – «Гренаду»! – И тут же тихо напевает:

 
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать…
 

Уходя, Маэстро говорит:

– Я потом верну тебе приемник. Немножко послушаю и верну. Не знал, для чего тебе нужны деньги.

Навещают меня и ученики нашего класса, хотя и не догадываются об истинной причине моей болезни. Они думают, что я участвовал в потасовке с беспризорниками, геройски дрался. Эту историю для них придумала Лариса. И они жалеют меня. Жалеют, что меня не было на выпускном вечере, что я не получил аттестата в такой торжественной обстановке, что я не фотографировался со всем классом. Конечно, все это очень обидно. Но занятия окончились, школа закрыта на ремонт, и теперь каждый занят хлопотами, куда подать заявление: в семи– или в девятилетку?

Заходят и справляются о моем здоровье и взрослые. У нас в комнате перебывали многие из наших соседей. И в первую очередь, конечно, Люся с мужем. Еще недавно они так навещали мою мать. Удивительный у нас двор! В нем так много добрых и отзывчивых людей. И самых разных национальностей! Весь алфавит, от «А» до «Я», как любила говорить Парижанка.

Заходит ко мне и Нерсес Сумбатович. В последнее время он редко появляется на балконе. Соседи говорят, что он придумал необыкновенную вывеску для своей распивочной: снял «Поплавок» и взамен повесил… «Нэ заходи». Вы слышали что-нибудь подобное? И еще говорят, что народ теперь валом повалил к нему. А началось все с того, что из «Старой Европы» вышли трое сильно выпивших моряков, увидели поразившую их вывеску и стали ломиться в закрытые двери распивочной. Собралась толпа. Только после того, как моряки перебили все стекла, Нерсес Сумбатович открыл дверь, и с тех пор она ни на минуту не закрывается.

Мы встречаем Нерсеса Сумбатовича не без интереса и любопытства.

– Страдальцу за мировой пролетариат! – этими словами приветствует он меня, положив на табуретку кулек со сладостями. Вздыхает, качает головой: – Ах, Гарегин, Гарегин! Ведь мог же кое-чему поучиться у меня, а вот не захотел, пошел сомнительной дорогой.

Лариса фыркает:

– Поучиться! Знаем, чему вы можете научить.

Он добродушно раскланивается перед нею:

– Только уму-разуму, злая ведьма! Никто не скажет, что Нерсес Сумбатович дурак дураком…

– А тогда почему у вас висит неграмотная вывеска? – вдруг выпаливает Топорик. – Почему «Нэ заходи», когда надо «Не заходи»? И что это за такая смешная вывеска?

Нерсес Сумбатович снисходительно смеется.

– Это уже область психологии, мой дорогой, но глупый мальчик. В этом оборотном «э» и заключается весь фокус. Напиши я вывеску правильно, ко мне никто бы не зашел. Каждый о ней мог подумать что ему угодно. А так – названьице с акцентиком, задевает сознание выпившего человека. Откуда бы он ни шел – из «Старой Европы», из «Новой Европы», из соседних духанов, – обязательно наткнется на мою вывеску. И она его остановит. Только она, и никакая другая! И дух противоречия обязательно заставит зайти ко мне. А зашел бы он на вывеску «Заходи, пожалуйста»? Нет, все говорят: заходи! Вот тут-то я подхожу к понятию инициативы. Она может быть изобретательной и… глупой. Да, да, глупой! К чему привела, скажем, инициатива Гарегина? – обращается он почему-то к Ларисе. – Его чуть не убили хулиганы. А к чему моя – всем хорошо известно, хотя многие думали: «Каюк Нерсесу Сумбатовичу, покончили с одним нэпманом!» Что – не так ли?

Лариса тянет:

– Ну, у Гарегина особый случай, и вы об этом знаете не хуже нас.

– «Знаете, знаете»! – передразнивает ее Нерсес Сумбатович, откинув занавеску. – Да, знаю! «Помочь детям английских шахтеров…» Идиоты! Английский король уж сам как-нибудь позаботится о своем народе. Ты лучше думай о себе! – тычет он себя в грудь. – О себе и больше ни о ком!

Мы молча переглядываемся.

– А как же тогда мировая революция? – спрашивает Виктор.

– Мировая революция?.. – Нерсес Сумбатович часто-часто мигает, точно его хватили чем-то тяжелым по затылку. – Мировая революция? – шепчет он и вдруг взрывается: – Да пропади она пропадом, ваша революция!.. Про-па-дом! – кричит он, дико выпучив глаза, и с такой силой хлопает дверью в коридоре, что звенят стекла.

– Что там случилось у вас?, – слышу я тревожный голос матери в окно.

– Да ничего особенного, – отвечает за меня Лариса. – Нерсес Сумбатович чуточку повздорил с Виктором.

А Виктор хватает с табуретки принесенный Нерсесом Сумбатовичем кулек и хрипящим шепотом спрашивает:

– Будем ли мы есть сладости, купленные за деньги этого контрика?

– Нет! – говорит Лариса.

– Нет! – говорит Топорик.

– Нет! – говорю я.

– Тогда я выброшу их во двор! – Виктор выбегает на балкон, и тут же мы слышим какие-то крики со двора. Интересно, кому на голову упал кулек?..

Глава седьмая
ГРЕНАДА

Сегодня наш двор с утра звенит от «Гренады». Это Маэстро разучивает новую песню под мандолину. Ему подпевает Федя. Удивительное дело! Если раньше соседи выбегали на балкон и за малейший шум ругали на чем свет стоит Федю, то тут почему-то все молчат, терпят даже мальчика с чужого двора. Не потому ли, что песня всем нравится? Видимо, да. Это я хорошо вижу по Ларисе. Она все время мурлычет «Гренаду» и норовит убежать к певцам.

Сделав примочки и прикрыв глаза повязкой, я лежу и прислушиваюсь к голосу Маэстро, хотя с трудом различаю слова песни: в ушах все еще тяжело раскатывается и гудит басовитый колокол. Да, песня мне тоже нравится.

– Гарегин, ты спишь? – зовет меня мать с балкона. – К тебе пришли из школы.

– Кто это может быть? – спрашиваю я у Ларисы.

Но она не отвечает. Опять убежала? Я приподнимаю повязку на глазах. Нет, она в комнате, но вертится у зеркала, примеряя соломенные шляпки, грудой сваленные на комоде, – их вечерами доделывает дома Маро.

– Разве ты не слышишь? – спрашиваю я.

Но она оборачивается и, в свою очередь, спрашивает:

– Как ты думаешь, могла бы я стать киноактрисой? Красивая я в этой шляпке? – и корчит уморительную рожицу.

– Очень красивая! – кричу я. – Похожа на крокодила!

Но в комнату уже входит – кто бы мог подумать? – виновница моего несчастья Зоя Богданова, оставив на балконе сопровождающих ее кавалеров. Их, кажется, человек десять, но странно, голоса Вовки Золотого я не слышу.

На Зое аршинный голубой бант, белое нарядное платье в кружевах. Она держится совсем как взрослая и говорит какие-то одобрительные слова насчет моего поступка. Хотя я и плохо слышу, но понимаю ее: не обманул, внес обещанные шесть рублей, и потому в школе наш класс занял первое место по сбору денег.

– Выходит, что я совсем и не врунишка? – поражаясь своей смелости, спрашиваю я, вдруг вспомнив унизительную сцену с продажей бумажных мельниц на Парапете, хотя тому минуло уже два года.

Она что-то говорит в ответ.

– Что, что? Говори громче, я плохо слышу! – кричу я.

– Выходит, что нет! – покраснев, громко признается Зоя.

А раньше ведь я так краснел! Наконец-то я обрел дар речи с Зоей!

– Ну и куда ты думаешь поступить: в семи– или девятилетку? – довольно грубо спрашиваю я. – Что решили твои папа и мама?

– В девятилетку, – снова шепотом отвечает Зоя, но, видя мое свирепое лицо, да еще с повязкой, кричит: – В девятилетку! Мама говорит, что там еще преподают старые учителя из бывшей гимназии, и она и папа учились у них.

– Из этих учителей, наверное, песок сыплется! Ха-ха-ха! – Я смеюсь как можно громче. – Правда, Лариса?

– Не знаю! – сердито отвечает Лариса, примеряя шляпку с наляпанными на ней гроздьями вишен и райских яблок.

– От этих учителей и нафталином, наверное, пахнет! – не унимаюсь я. – Ха-ха-ха!

Мать, наклонившись над подоконником, спрашивает с балкона:

– Гарегин, что с тобой?

– Ничего, ма! – весело отвечаю я. – Тут девочка из нашего класса рассказывает смешные истории.

Вот уж, наверное, перекосились лица от зависти у Зоиных поклонников!

Лариса с изумлением оборачивается ко мне, а Зоя стоит ни жива ни мертва.

– А где ты будешь летом прохлаждаться? – с той же грубостью спрашиваю я Зою.

– Мама сказала, что мы поедем отдыхать в Кисловодск, – отвечает Зоя. – Там, говорит она, есть «Храм воздуха» и «Замок коварства и любви». А ты?

– А я поеду в дедушкину деревню! Там, правда, кислой воды нет, но есть ледяная сладкая вода, от которой сводит скулы. Выпьешь кружку – и вола съешь! Ха-ха-ха!

Лариса снова с изумлением оборачивается ко мне. Она никак не поймет, что со мной. На голове у нее крепко насажена шляпка с вишнями и райскими яблоками. Преглупая же у нее рожица в этой шляпке!

– Ну, я пойду, – дрожащими губами шепчет Зоя и, почему-то приседая, уходит за занавеску.

– Дура! – говорю я ей вслед через некоторое время.

– Да еще какая! – цедит сквозь зубы Лариса. – Нацепила голубой бант и выдрючивается. Как будто бы другие не могут! Отращу волосы и тоже завяжу бант, – грозится она.

– Вот уж будет потеха! Лариса – и бант! – смеюсь я, но в коридоре раздается шарканье ног. Мармелад! Я с головой накрываюсь одеялом.

– Как здоровьице нашего Дон-Кихота? – раздается медоточивый голос в дверях.

– Превосходно! – отрубает Лариса.

– Правда, что он пошел на это ради английских шахтеров?

– А тебе какое дело? – Лариса по-прежнему разговаривает с Мармеладом на «ты».

– Н-да! – вздыхает Мармелад. – Странная психология у нынешней молодежи. Даже удивительная! Поразительное равнодушие к деньгам!

– А что, солить их, что ли? Это же не огурцы.

– А почему бы их не солить, не копить? Разве они испортятся? Деньги не портятся и не пахнут, мадемуазель. Вы уже надели сандалии, не бегаете больше босячкой? Поздравляю! А вскоре вместо этого розовенького ситчика вас потянет на маркизеты. Посмотрим, что вы тогда запоете. – Мармелад шаркает ногами и уходит.

Я приподнимаю повязку, с удивлением смотрю на Ларисины сандалии. С не меньшим удивлением я разглядываю на ней розовенькое платьице. Платье как платье, какие носят тысячи девчонок, но на ней оно выглядит необычно. Необычными у нее кажутся руки – без глубоких царапин и разрисованных якорей. И уж совсем фантастично… челка на лбу!

Но, невзирая на все это, она и сейчас выглядит как мальчик, а не девочка. Никогда ей не быть хоть немножечко похожей на Зою! Впрочем, за ней тоже бегают мальчишки, не наши, конечно, чужие, с соседней улицы. Видимо, для кого-то и она тоже красива.

Мои размышления прерываются приходом Топорика. За ним вскоре входят в комнату Виктор и Тимофей Миронович.

Все эти дни, что я лежу в постели, Тимофей Миронович находился на промысле. Это я знаю от Виктора. У них там какие-то нелады с бурением новой скважины. Конечно, Тимофей Миронович обо всем наслышан от Виктора, почему-то улыбается краешком губ, треплет меня за волосы, говорит:

– И достается же тебе, Гарегин. Вспоминаю историю с ушами, потом с этим злополучным приездом твоего дяди Сурена, а теперь – новое дело!

– Ну, а как поживает наш пионеротряд? Долго еще ждать открытия клуба нефтяников? – перебивает Тимофея Мироновича Топорик, не дав ему даже сесть.

Павлов с досадой разводит руками.

– Я, можно сказать, приготовил целую речь по этому поводу, а ты вот взял и так легко перебил меня. Экий же ты нетерпеливый!

Виктор осуждающе смотрит на Топорика, но тот, как ни в чем не бывало, с невинным видом снова пристает к Тимофею Мироновичу:

– Значит, будет пионеротряд?

– Будет! – сердито отвечает за отца Виктор, дав Топорику тумака по ребрам.

А Топорику хоть бы что.

– И нас всех примут? И справок не потребуют, что мы дети нефтяников? – отбиваясь от Виктора, спрашивает он.

– Я вас всех записал на свою фамилию. Сказал, что вы мои приемные дети, – шутливо отвечает Тимофей Миронович, садясь на краешек кровати. – Я даже вот… – Он лезет в карман куртки, достает пакетик. А в пакетике том – пионерский красный галстук. – Я даже вот купил Вите галстук. Не было денег на всех! Но раз такой случай, раз Гарегин пострадал за дело рабочего класса, будет справедливо этот галстук подарить ему. – Павлов наклоняется ко мне, завязывает мне галстук, и я чувствую, как от его больших и сильных рук пахнет нефтью, хотя он всегда тщательно моется после работы. – За дело рабочего класса – будь готов! – говорит он.

– Всегда готов! – отвечаю я, салютуя, как настоящий пионер, хотя и лежа.

Я пытаюсь заплетающимся языком благодарить Тимофея Мироновича, пожимая протянутые ко мне руки Виктора, Топорика и Ларисы, но от волнения мне не найти нужных слов. Потом я надолго теряю слух, в ушах снова начинает гудеть басовитый колокол. О чем говорят в комнате – не слышу…

Снова я начинаю разбирать слова уже через некоторое время.

– Да, песня, – задумчиво о чем-то рассказывает Тимофей Миронович, положив руки на колени, прислушиваясь к голосам, распевающим во дворе «Гренаду». – Песня – ведь она может творить чудеса, ребята. Помнится мне такой случай из военных лет… Было это поздней осенью девятнадцатого года, под Астраханью. Враги были разгромлены по всему низовью Волги, оставались они только на побережье, у села Ганюшкино. Там шли тяжелые бои. А уже начинались холода, то пойдет дождь, то снег. Место, где мы стояли, было болотистое и открытое. У белых – большие силы, у нас – несколько отрядов и один пехотный полк. К тому же у нас нечего было есть, мы пухли от голода, а белякам только птичьего молока не хватало. Наступило рождество, и англичане морем навезли им всяких подарков и посылок. Выскочит иной пьяный дурак из окопа и похваляется шоколадом, консервами, коньяком и даже крошечной Библией, – и о душе англичане не забывали…

Да, тяжелое было время, – продолжает рассказывать Тимофей Миронович. – И вот однажды ночью, уже перед рассветом, когда казалось, нет мочи больше терпеть (в окопе до колен вода, есть нечего), у нас во взводе запели. Сперва, конечно, тихо, для себя, как говорится, потом – погромче. Нас тут же поддержали соседние взводы, а там, глядим – и весь наш ганюшкинский фронт. А на фронте том были и простые красноармейцы, и курсанты, и кавалеристы, и моряки. И выходит, что у всех у нас в ту минуту была одна думка. Пели «Интернационал», со всей положенной серьезностью и великим воодушевлением. Тут как раз стал рассеиваться предрассветный туман, – и видим мы: с белым флагом в нашу сторону идут два офицера, позади – еще человек пятьдесят.

Лицо Тимофея Мироновича светлеет при этих воспоминаниях.

– Потом уж, – продолжает он, – когда мы договорились с парламентерами об условиях сдачи в плен, разоружили всю ганюшкинскую группировку белых (там было пять тысяч астраханских и уральских казаков, среди них немало офицеров) и небольшими колоннами повели в Астрахань, один из уральцев спрашивает меня в пути: «Скажите, к вам ночью действительно пришли большие силы?» – «Какие там силы?» – спрашиваю я. «Как какие? – с удивлением смотрит беляк. – Ведь вы же готовились к штурму наших позиций? От одного «Интернационала» у нашего высокопревосходительства волосы стали дыбом!» – «Никакие силы к нам не приходили и не собирались, армия наша вся движется на Кавказ, – отвечаю я. – Просто была страшная тоска от голода, холода, вот и запели…»

– Ой да здорово! – Виктор хлопает в ладоши.

– Да-а-а! – тянет Топорик, как завороженный глядя на Тимофея Мироновича.

– Ой да здорово! – Снова Виктор хлопает в ладоши.

– А что вы сделали с захваченным шоколадом? – спрашивает Лариса.

– Коньячок, конечно, мы выпили, а консервами закусили. – Павлов смеется. – Ну, а шоколад собрали в мешок, отдали в астраханские детские сады. У них ведь там тоже было голодно.

Тут я не выдерживаю и говорю:

– Ой, да ведь и в наш садик приносили шоколад. И мне тогда достался кусочек.

Павлов снова прислушивается к песне. Прислушиваемся и мы. Теперь поют уже несколько голосов. Особенно чисто и высоко звенит женский голос. Это, как я догадываюсь, самозабвенно поет Люся.

– Хорошие слова! – говорит Тимофей Миронович. – Иную песню порою поешь из-за хорошего мотива, а начнешь разбираться в смысле – смысла-то никакого и нет. Простой набор слов! А в настоящей песне что ни слово, то золото. Вот прислушайтесь!

Хотя колокол все гудит в моих ушах, но с трудом я все же разбираю слова песни:

 
Ответь, Александровск,
И Харьков, ответь,
Давно ль по-испански
Вы начали петь?
Скажи мне, Украйна,
Не в этой ли ржи
Тараса Шевченко
Папаха лежит?
Откуда ж, приятель,
Песня твоя:
«Гренада, Гренада,
Гренада моя»?..
 

– Надо списать эту песню. – Тимофей Миронович касается рукой плеча Виктора. – И где это Федя достает их, шельма? Хорошая песня, большого смысла песня. – Павлов мне кажется очень взволнованным.

– Обычно Федя покупает песни на базаре, папа. В певческом ряду. Там за гривенник можно любую достать. Но «Гренаду» как раз нашел не он, а мальчик с соседнего двора, напарник его, Маэстро, – так мы зовем этого мальчика.

– Ты потом спиши мне эту песню. На промысел захвачу. У нас ведь, пока бурится скважина, в особенности вечерами, делать-то нечего. Сидишь себе порою и пересчитываешь звезды на небе.

Павлов желает мне скорее поправиться и уходит на балкон. А со двора все несется:

 
Я хату покинул,
Пошел воевать,
Чтоб землю в Гренаде
Крестьянам отдать.
Прощайте, родные!
Прощайте, семья!
Гренада, Гренада,
Гренада моя!..
 

Уходит на балкон Виктор, потом Топорик. Уходит и Лариса.

Через некоторое время в наступившей тишине я слышу за занавеской задумчивый голос Топорика:

– Если этот парень поехал воевать за Гренаду, разве ты, разве я не можем?.. Слыхал ты когда-нибудь про Сальвадор?.. А про Гваделупу?.. – Топорик выбирает звучные названия.

– Сперва надо кончить семилетку, – рассудительно отвечает ему Виктор.

– Отдать не только землю, но и шахты?.. Например, английским горнякам?..

– И плавать к тому же надо научиться, – говорит Лариса. – Мало ли где понадобится твоя помощь.

Видимо, от усталости – сколько народу у нас перебывало за день! – меня вдруг сильно клонит ко сну, и я засыпаю…