Текст книги "Опасные пути"

Автор книги: Георг Хилтль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 51 страниц)

II
Рассказ Сэн-Круа

Миновав длинный ряд постов, всадники выехали в открытое поле, тянувшееся до самой реки. Ночные тени окутывали окрестности. Направо, по ту сторону реки, красные в тумане, виднелись сторожевые костры турецкой армии. Глухой гул голосов и всевозможных звуков поразил слух молодых людей. Налево мерцали огни христианской армии. Волны маленькой реченки плескались и шумели от ночного ветра, сильнее чем днем ударяясь о берег, точно готовясь принять в свою глубину те жертвы, которые подарит реке предстоящая битва.

Между Моггерсдорфом и Виндишдорфом река делает изгиб, и в этом месте ее ширина едва достигает двадцати-тридцати шагов. Два раза пытались турки перейти в этом месте реку и два раза были отброшены. С турецкой стороны для прикрытия брода была воздвигнута батарея из восьми полевых орудий малого калибра. Всадники могли разглядеть стражу, сидевшую в окопах и курившую из длинных трубок при свете костров.

Бренвилье и Сэн-Круа разговаривали вполголоса.

– И Вы никогда не старались разузнать, кому обязаны своим существованием? – спросил маркиз.

– У меня не было времени для расследований, – возразил молодой человек; – да и, откровенно говоря, мне было все равно. Старик, которого мои витающие в пространстве родители, назначили мне воспитателем, долго прятал меня; потом, наконец, привез в Париж. Он, кажется, и сам хорошенько не знал, что со мной делать. Он пропадал целыми днями, возвращаясь только ночью, и рассказывал мне самые удивительные вещи, от которых я нисколько не стал умнее. Так продолжалось с неделю. Наконец он объявил мне, что меня отправят куда-то, где решится, наконец, моя судьба.

Однажды утром он велел мне собираться, и мы, пройдя какие-то кривые, грязные улицы, пришли к воротам грязной, закоптелой гостиницы, у которых толпились люди в голубых блузах, стояли экипажи и повозки, запряженные собаками. Мы скудно позавтракали в низком зале гостиницы. На дворе я увидел четырехколесную повозку с холщевым верхом. В заднем ее отделении лежали какие-то ящики с надписью: “Лион”. Мой старик приказал мне влезть в повозку и сам уселся рядом со мной. Затем мы выехали из Парижа на большую дорогу. Мой спутник не говорил ни слова; я – также. Я вспоминал свое прошлое и говорил себе, что наверное предназначен судьбой для чего-нибудь лучшего. Ведь дали же мне хорошее образование; я всегда был хорошо одет, обо мне заботились; даже в хижине лесничего я был окружен довольством, даже роскошью. Так почему же теперь такая неожиданная перемена? Есть, значит, на свете люди, которые считают в праве распоряжаться моей судьбой и бросают меня, словно мяч, то туда, то сюда, не заботясь о том, нравится мне это или нет.

Таковы были мои мысли, горечь которых еще увеличивалась от наступившего холода, от которого у меня стучали зубы, и от обращения моего спутника: он, который всегда так заботился обо мне, теперь не обращал на меня ни малейшего внимания и предпочитал разговаривать с возницей.

Меня охватило чувство невыразимой тоски, особенно когда, проезжая через Мелен, я увидел двух крестьянских детей, игравших около матери, увидел, как она ласкала и целовала их. Потом грусть уступила место гневу: я дрожал от ярости на людей, державших меня под непонятным и необъяснимым гнетом, и решил ни перед чем не останавливаться, чтобы стряхнуть с себя эти цепи. Как только эта мысль завладела моим воображением, я почувствовал себя сильнее и спокойнее. Но приходилось торопиться, пока мы не доехали до большого города, где, по требованию моего спутника, меня снова могли бы схватить. Мой мозг работал, мысли беспорядочно толпились в голове; я был, как в полусне, и не сознавал, что происходило вокруг меня, как вдруг какой-то странный звон заставил меня открыть глаза.

Я увидел, что наша повозка неподвижно стоит посреди какой-то рощи, а сидящий рядом со мной старик Тонно держит в руках большой кожаный мешок и заботливо пересчитывает его содержимое. Насколько я мог видеть, это были золотые монеты, и их звон разбудил меня от моих фантазий. Мне стало ясно, что огромная сумма денег была платой за мое похищение, или, может быть, ею должны были уплатить тюремщикам за мое заключение.

Что бы там ни было, мне стало крайне тяжело при мысли, что я сам лишен всяких средств, даже если бы мне и удалось осуществить план бегства. Прежде чем бежать, необходимо было присвоить себе деньги старика, а так как я был глубоко убежден, что эти деньги должны были послужить средством заключить меня, сделать меня окончательно несчастным, то я считал себя вправе завладеть ими и сделать их для меня безвредными и даже полезными.

В это время я заметил, что кучер, возившийся около лошадей, жадными глазами посматривает на казну моего старика. Но вслед за этим мы двинулись дальше и не останавливались до вечера, когда прибыли в местечко Ландон, где должны были ночевать. Дом, где мы остановились, был битком набит проезжими. Отсюда отправляли в Бургундию подкрепления, которых ждал маркиз де Навайль. Масса солдат, которых я увидел, походила на шайку разбойников. С едой обстояло так же плохо, как с ночлегом, все благодаря проходившим войскам.

Наш кучер оказался в хороших отношениях с хозяином, и нам в конце концов отвели место для ночлега на чердаке. От главного чердака оно отделялось решетчатой переборкой, так что в наше помещение можно было проникнуть только по узкой лесенке, снизу. Окно чердака выходило на двор; под самым окном виднелась соломенная крыша конюшни; таким образом не представляло затруднения вылезти из окна на крышу, а оттуда спуститься во двор.

Жизнь в лесу научила меня быстрому соображению, поэтому, едва мы вошли в отведенное нам место, я уже вполне составил план бегства. Я решил выждать благоприятного момента; для меня оказалось очень кстати, что, так как нам приходилось спать просто на сене, раздеваться нам не пришлось.

В главном отделении чердака помещалась куча народа: извозчики, конюхи, солдаты. Большинство были пьяны и долго кричали и пели бесстыдные песни. Наконец они заснули, и чердак оглашался только громким храпом.

Пришел наш кучер, запер дверь на лестницу и зарылся в сено. Я лежал между ним и стариком Тонно, который из всех наших вещей взял с собой из повозки только кожаную сумку на ремне и надел ее на шею. Когда он также захрапел, я поднял голову и прислушался. Прежде всего следовало удостовериться, крепко ли спит старик. Я подвинулся к нему, толкнул его локтем, потом дотронулся рукой до его груди и мешка с деньгами. Он тотчас же поднялся и, тяжело положив руку на мое плечо, заставил меня снова лечь, промолвив:

– Спи, Шарль, спи! Я тут.

Первая попытка не удалась; необходимо было обождать. Я ждал долго, и мной овладела, наконец, страшная усталость. Я в бессилии лежал на сене, забыв всякие планы, без всякой мысли. Наступили минуты сладкого покоя… заснуть – значит, забыть!

Должно быть, я был довольно долго погружен в сладкий сон, как вдруг почувствовал, как что-то скользнуло по моему лицу; я не мог сразу проснуться, но чувствовал, что около меня происходит что-то странное: как будто кто-то переполз через меня, а затем до моего слуха долетел какой-то глухой, хрипящий звук. Я никак не мог проснуться, а когда, наконец, открыл глаза, то заметил, что в окно уже смотрят бледные лучи рассвета. Собравшись с мыслями, я сообразил, что во всяком случае должен бежать.

При бледном свете зари я уже мог различить очертания тела Тонно, крепко спавшего. Кучера не было видно; вероятно он забился в сено. Я дотронулся до старика, и он не пошевелился. Я протянул руку к его груди, стараясь нащупать сумку, – мои пальцы попали во что-то сырое и липкое. Я взглянул на свою руку и при слабом свете различил, что на ней была кровь. Старый Тонно не двигался. На его груди зияли две страшные раны, нанесенные, по-видимому, широким ножом и после убийства прикрытые сверху кафтаном старика. Его рот был широко открыт, лицо искажено; серые глаза остались незакрытыми и как будто светились в полумраке.

Не могло быть сомнения: Жак Тонно был убит и ограблен; сумка с деньгами исчезла. Так как наш кучер также исчез, то очевидно это он отправил старика на тот свет и завладел деньгами, на которые так жадно смотрел во время остановки в лесу. Я хотел позвать на помощь, но быстро сообразил, что меня самого могут заподозрить. Никто не поверит, чтобы я мог не слышать, когда совершалось убийство; да и убийца мог иметь в доме сообщников – быть может, даже в лице самого хозяина.

Что мог поделать такой мальчик, как я?

Мой страх возрастал с каждой минутой. Кучер, наверное, уже оставил дом: после совершения преступления он спустился по лестнице, запер внизу дверь и спокойно заложил своих лошадей. Нельзя было терять ни минуты. В случае допроса меня, наверное, задержали бы, так как я даже не мог бы сказать, кто я и куда еду. Я не мог бы доказать свою невиновность.

Я прокрался вниз по лестнице и попробовал отворить дверь, но она была заперта. На ее ручке виднелась прилипшая, засохшая кровь: убийца отворил ее кровавыми руками. Итак, мне остался путь через окно. Я вылез на соломенную крышу, и так как кругом никого не было видно и не было слышно ни малейшего шума, то я прополз до края крыши, спускавшегося довольно низко, и оттуда спрыгнул во двор. В конюшне уже шевелились люди, топали лошади; конюхи носили воду из колодца. Я осторожно отодвинул засов у ворот и очутился на свободе. Я бежал, куда глаза глядят, через ложбины и рвы, перепрыгивал канавы, продирался сквозь изгороди.

Утро было туманное, но дождь перестал, и я мог различить в некотором отдалении небольшую рощу. До нее-то мне и хотелось добраться. Когда я вступил под сень елей и сосен, на церковной колокольне пробило восемь часов. Я спрятался за кучу дров, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Через минуту я услышал шаги; мимо меня прошли два человека. Я не мог видеть их, но услышал несколько отрывочных слов: “Убийство… труп на чердаке… убийца скрылся… возница… мальчик”…

Мое сердце страшно билось. Я не чувствовал себя в безопасности. Когда люди прошли, я снова бросился бежать, все дальше и дальше. Среди дня я напросился обедать к одному крестьянину, выдав себя за ученика алхимиков. В то время эти господа пользовались большим уважением; считалось, что им известны разные тайны и что они сведущи по части чернокнижия.

Отдохнув, я продолжал свой путь и к вечеру добрался до Демейля. Здесь я постучался в ворота францисканского монастыря, и получил там и ужин, и ночлег.

Утром я проснулся с новыми силами и, закусив, снова отправился в путь, расспросив подробно, как пройти в Окирр. Дорогой я пообедал на монетку, которую прощаясь сунул мне в руку францисканец, раздававший милостыню, и вечером подошел к городу.

У ворот я заметил большое стечение народа всех сословий. У самого въезда была разбита палатка, над которой развевался королевский флаг. Из нее раздавались барабанный бой и звук трубы; кругом мелькали блестящие каски, развевались перья. При входе в палатку висела сделанная крупными буквами надпись: “Задаток – десять пистолей”. Это была палатка вербовщика.

– В Италию! В Италию! – выкрикивал барабанщик.

Как молния, мелькнула в моей голове мысль: идти в военные!

– Ура! – громко крикнул я и вошел в палатку.

Час спустя я уже красовался в шляпе с перьями, со шпагой и манеркой на перевязи: я был солдатом итальянской армии.

С тех пор я стал вести жизнь, полную приключений: я побывал в Италии, Испании, Африке; теперь я попал в Венгрию. В прошлом году в Алжире герцог де Бофор произвел меня в поручики. Болезнь принудила меня покинуть службу. Теперь я здесь. Я видел и пережил удивительные вещи. Судьба ни разу не улыбнулась мне; я тащусь по пути жизни среди заблуждений, роковых случайностей и препятствий и никак не могу добиться хотя бы приятной жизни.

– Друг мой, – возразил маркиз, – Вы требуете слишком многого. Черт возьми! Да ведь Вам не больше двадцати четырех, двадцати пяти лет? И Вы думаете, что жизнь уже прошла? Однако Ваш рассказ страшно заинтересовал меня; но одного Вы мне не разъяснили: Вы были тогда именно в том возрасте, когда все впечатления отчетливо запоминаются; Вы должны хорошо помнить события и обстоятельства того времени, так как с тех пор едва ли прошел десяток лет. Что это было за место? Где? Как назывался этот лес?

Сэн-Круа несколько минут молчал, а потом, задумчиво поглядев на маркиза, медленно и твердо сказал:

– Я не решаюсь… я не хочу про это говорить.

– Но какие же у Вас есть предположения относительно Вашей родины? Неужели Вы не помните хотя сколько-нибудь важного обстоятельства, которое навело бы Вас на след?

– В моей жизни было одно обстоятельство, самое важное и самое очаровательное; одна встреча, может быть – самая роковая, потому что она побудила моего старика увезти меня из того места, где мы жили с ним. Не расспрашивайте больше. Я больше никогда не буду говорить об этом. О своей родне я больше не забочусь. Черт с ним, со всем родством! И знаете что, маркиз: оставьте меня идти моей дорогой!.. Лучше мне оставаться одиноким!

Он глубоко вздохнул и украдкой посмотрел на маркиза.

– Оставим это! – со смехом воскликнул последний. – Вы мне нравитесь. Располагайте же моим кошельком и будем добрыми друзьями! Кроме того, ведь я перехожу в Ваш полк.

В это время их окликнул часовой. Маркиз сказал лозунг. Сэн-Круа и его новый друг находились теперь вблизи переправы. Несколько часов назад здесь еще было жаркое дело. Когда турки были отброшены к своим окопам, после них осталось на равнине множество убитых и раненых. По дороге от Моггерсдорфского моста их было особенно много, так как именно здесь шел самый кровопролитный бой.

III
Доктор из Рима

Когда всадники приблизились к этому месту, целые стаи ворон поднялись с поля. Они только что принялись за свой отвратительный обед.

– Проклятые птицы! – сказал маркиз, – вот Вам наша солдатская доля: это жадное зверье следует за нами по пятам. Может быть, они каркают нам на своем птичьем языке: “Эй, Вы, люди на конях! Вы нам нравитесь, и мы очень хотим, чтобы Вы попали в наши клювы”. И, может быть, через несколько часов мы будем неподвижно лежать здесь, как те янычары у моста… “Ну, нет, ангел мой, моя кровь мне самому годится!” – запел он легкомысленную парижскую песенку, отбивая правой рукой такт по луке своего седла. Вдруг он приподнялся на стременах, вытянул шею, стал пристально всматриваться вперед, прикрыв глаза рукой в виде козырька, а затем, наклонясь к Сэн-Круа, сказал:

– Взгляните-ка вон туда, поручик! Что это такое? Вы также видите это или это только обман зрения? – и он указал рукой вдаль.

Сэн-Круа напряг зрение, стал глядеть в указанном направлении, а затем воскликнул:

– Тысяча чертей! Я также что-то вижу! Что бы это могло быть? Ведь Вы говорите о черной фигуре, которая движется по полю, поминутно нагибаясь и разгоняя ворон?

– Да, о ней. Это – не постовой, потому что в той стороне нет постов. Надо узнать, в чем дело. Едемте!

Маркиз тронул поводья и пустил лошадь галопом, Сэн-Круа следовал за ним.

– Держите наготове пистолеты, – сказал Бренвилье, – нельзя вперед знать, на кого мы наткнемся.

Фигура, заметившая еще издалека их приближение, хотела, казалось, избежать встречи: она быстро удалялась от всадников, скользя подобно призраку. В темноте молодые люди не могли явственно различить ее очертания, но обоим казалось, что из головы привидения исходит странный свет.

– Разделимся, – сказал маркиз: – поезжайте налево, а я возьму направо, шагов через двести мы опишем полукруг, съедемся и поймаем этого черного. Ведь не сатана же это!

Они разъехались в разные стороны. Когда через несколько минут они снова соединились, черная фигура оказалась между ними и стояла, выпрямившись во весь рост. Всадники увидели, что это был высокий, закутанный в плащ человек, который, вооружившись потайным фонарем, по-видимому искал чего-то среди трупов. Маркиз наскочил на ночного бродягу, и, направив на него пистолет, крикнул:

– Что Вы за человек? Отвечайте! Какими подозрительными делами занимаетесь Вы между двумя враждующими лагерями?

Человек с явным гневом направил свой фонарь на маркиза и его спутника. Испуганные неожиданным светом, кони взвились на дыбы.

– А, это – господа французы! – язвительным тоном сказал незнакомец по-французски, но с сильным итальянским акцентом. – Вы, синьоры, кажется, считаете себя вправе везде играть первую роль?

– В этот момент мы – лишь подчиненные вождя императорской армии, – возразил Бренвилье, – и, по приказу главнокомандующего, делаем объезд. Мы обязаны задерживать всякого, кто является подозрительным; потому приготовьтесь следовать за нами.

– Этого я не сделаю, – упрямо возразил человек в плаще, – так как я сам принадлежу к армии.

– Уверять в этом очень легко. Однако форпосты могут удостоверить Вашу личность. Следуйте за нами без возражений! Вероятно Вам будет приятнее отправиться с нами, чем с конным разъездом, который будет здесь через несколько минут. Слышите лошадиный топот?

– Вы прерываете мои наблюдения, – возразил на этот раз уже кротко черный человек. – Но все-таки я предпочитаю идти с Вами, а не с жестокими солдатами Вашего корпуса. Пойдемте! Вы узнаете, кто я такой, но без своей добычи я не уйду.

С этими словами он поднял с земли объемистый мешок так легко, как нельзя было ожидать от него, судя по его тощей фигуре. Что было в этом мешке, всадники не могли рассмотреть при слабом свете фонаря.

Маркиз поехал с правой стороны странного пленника, Сэн-Круа – с левой; никто не говорил ни слова.

Наконец они приблизились к форпостам. Пламя сторожевых постов осветило фигуру пленника, и французы с любопытством оглядели свою добычу.

Это был человек в расцвете лет, сильно сложенный и несомненно итальянец. Длинные черные волосы, выбиваясь из-под черной бархатной шапочки, падали ему на плечи; тщательно выхоленные усы и борода покрывали нижнюю часть его лица и были подстрижены по последней моде. На нем были черный кафтан, камзол и панталоны того же цвета; на ногах красовались изящные охотничьи сапоги. Всадники заметили на его правой руке перстень с драгоценным камнем. Маркиз видел, что они имеют дело не с мошенником, но легко могло случиться, что он оказался бы шпионом. Во время турецкой войны множество ренегатов занималось этим постыдным ремеслом, и в особенности славились этим итальянцы. Следовало также осмотреть мешок, который пленник нес на спине и который казался очень тяжелым.

Дав лозунг, всадники проехали сторожевую цепь.

– Господа, – сказал итальянец, – я только прошу вас отвести меня немедленно на мою квартиру. Я принадлежу к итальянскому отряду. Отведите меня сейчас же туда, где виднеются венецианские значки.

Он указал на флаг с изображением льва св. Марка и привязанным к древку фонарем. Маркиз колебался. Он не сомневался более, что итальянец нисколько не опасен, но ему было интересно узнать поближе, что за личность этот человек. Он знаком предложил Сэн-Круа снова занять место около незнакомца, и они все трое отправились в итальянский лагерь.

Завидев черного человека, солдаты и офицеры, распивавшие вино, повскакали со своих мест и бросились к пленнику.

– Стойте! Легче, господа! – воскликнул он, – сперва возьмите-ка вот это, да поосторожнее!

Два солдата сняли мешок с его плеч.

Итальянец глубоко вздохнул:

– Ух! Это было-таки порядочно тяжело! Несите ко мне! Да осторожнее! А теперь, господа, скажите, пожалуйста, этим синьорам из французского отряда, кто я такой.

– Синьор, – сказал один из офицеров, обращаясь к маркизу, – Вы привели с собой доктора, знаменитого анатома, Маттео Экзили, человека, которому все мы многим обязаны; это – знаменитейший врач итальянской армии.

– Господин доктор, – сказал Бренвилье, – мы извиняемся, но мы исполняли нашу обязанность. Мы не могли не захватить человека, который в ночной тиши бродит по полю битвы и занимается каким-то таинственным делом как раз между двумя враждующими лагерями; Вы и сами не могли бы одобрить это.

– Согласен, – ответил доктор с хриплым смехом, и я уже давно простил Вас, господа!

– Вы крайне обяжете меня, – сказал маркиз, – если дадите нам некоторые объяснения относительно добычи, взятой Вами с поля сражения. Во всяком случае интересно узнать, какие предметы собирает такой знаменитый ученый, как Вы.

Доктор бросил на обоих французов острый взгляд и ответил:

– С удовольствием покажу, если только моя коллекция не покажется Вам очень неприятной. Французы очень храбры, но в то же время чувствительны и элегантны. Пойдемте ко мне! Я пройду вперед; капрал Перотти проведет Вас. Прощайте, господа!

Он запахнул свой плащ и свернул в переулок.

Маркиз и Сэн-Круа кликнули капрала, и тот, получив у своего начальника разрешение отлучиться, повел французов через длинные ряды палаток к задней линии лагеря.

– Мы уже близко от докторского жилья, – сказал он, обращаясь к Сэн-Круа, через которого вели разговор, так как молодой человек владел итальянским языком, – но разве Вы в самом деле хотите к доктору?

– Почему же нет? Он сам пригласил нас, да и нам интересно посетить его.

– Гм! Это – такое дело… Правда, вы оба еще молоды; вы в такие вещи не верите, я же много пережил, а потому могу и даже должен предостеречь вас, и я говорю вам: подальше от доктора Экзили!

– Ба! – рассмеялся Сэн-Круа. – Слышите, маркиз? Он не хочет вести нас к доктору!

– Спросите его, почему.

– Разве у Вас есть подозрения? – спросил Сэн-Круа. – Ведь доктор Экзили, говорят, – искусный врач. Такое знакомство может только принести пользу.

– Да, он – знаменитый врач, – ответил старик, – но каковы его средства? Заметили ли вы, что все были очень рады, когда он ушел?

– Нет, я заметил только, что все окружили его и жали ему руки.

– Из страха, добрый господин, из страха! Вы не выдадите меня, старика, если я кое-что скажу вам. Вам особенно, господин, – прибавил он, обращаясь к Сэн-Круа, – не советовал бы я приближаться к доктору.

– Опять какие-то таинственные предчувствия на мой счет! – мрачно пробормотал Сэн-Круа. – Что может изображать собой этот доктор? Ведь не держит же он у себя в комнате воплощенного сатаны!

– Почти так, – ответил старик, понизив голос. – Этот доктор – ужасное существо. Я знавал его еще в Риме, когда служил в швейцарской гвардии его святейшества папы. Тогда он был в подозрении у духовного суда: он с давних пор славился удивительным излечением таких трудных болезней, за которые самые лучшие римские доктора никогда не решались взяться. Его надо бы считать самым ученым врачем, ученее всех других, но он никогда не мог представить доказательства, что проходил науки. Он уверял, что изучал науки у арабских монахов; пусть так, но вот что самое ужасное: Экзили знает средства, которые убивают, как молния! Откуда он их узнал, как их употребляет, это – его тайна. Постоянным, внимательным изучением человеческого тела он достиг того, что знает, какие части легче всего подвергаются действию ядов. В Риме рассказывали о нем страшные вещи; все замечали, как иногда вдруг начинали вымирать целые семьи. От Экзили все бегали, ни у кого не хватало храбрости схватить его; наконец, в дело вмешалась святая инквизиция, и доктор бежал из Рима.

– Удивляюсь, почему дальше этого не преследовали страшного доктора. Если над ним тяготеет тяжелое подозрение, то погубить его очень просто.

Старик осторожно осмотрелся.

– Знаете Вы историю Борджиа? – тихо спросил он. – Известно ли вам, как дофин, брат Карла Седьмого, отравился вытирая вспотевшее лицо платком после игры в мяч? Известны вам отравленные перчатки Жанны д’Альбрэ? И никого из злодеев никогда серьезно не преследовали. А почему? Потому что знатные, важные господа принимали участие в этих преступлениях, и осудить пришлось бы членов самых знатных фамилий. Так было в Риме. Многие, что теперь сидят в замках, полученных в наследство, наверное видят по ночам тени убитых родственников, которых снадобья Экзили свели в могилу. Много-много людей в старом Риме, во Флоренции, в Неаполе должны благодарить за богатые поместья, драгоценности, серебро и золото, составляющие теперь их собственность, “римского доктора”, как зовут Экзили его друзья. Да, он – великий ученый в страшных науках, он – мудрейший из своих черных сотоварищей.

– А здесь, в армии, кем считают его?

– Считают искусным врачом, как вы уже слышали. В войсках хорошие доктора очень редки, и Экзили не имеет соперников. Да и боятся тронуть его. С тех пор как он вылечил адмирала Морозини от страшной раны, никто не смеет подозревать его.

– Рассказы Вашего старика начинают надоедать, крикнул маркиз своему стрелку, – мы должны ехать с рапортом!

– Он рассказывает мне о чудесных излечениях, которыми прославился доктор, – ответил Сэн-Круа. – Теперь я еще больше заинтересован этим человеком, – продолжал он, обращаясь к старику, – ведите нас к нему. Даю слово, что все, что Вы мне сказали, останется между нами. Ведите нас! Черт возьми! Ведь не выпустит же он на нас тотчас же всех жителей преисподней!

– Вы сами этого хотите, – сказал старик, – пусть будет так! Вот его жилище.

Они подъехали к высокому, темному строению, судя по виду, бывшему монастырю.

Маркиз тронул засов у ворот.

– Кто там? – прозвучал голос изнутри.

Маркиз назвал себя.

– А, мои стражи! Подождите одну минуту, господа! – И после звяканья замков, ключей и задвижек ворота открылись, и под сводчатым входом показалась фигура доктора. Свеча, которую он держал в высоко поднятой руке, неверным светом озаряла его фигуру. – Пожалуйте! – сказал он, – я как раз занят очень интересным предметом и должен торопиться, потому что, кто знает, может быть, неверные выбьют нас отсюда.

Французы с любопытством оглядывали просторное, неуютное помещение. Единственное окно выходило в монастырский сад и было почти одной высоты со стенами; на потрескавшихся стенах там и сям виднелись следы старинных образов, написанных альфреско; против двери находилась в стене ниша с высоким сводом. Доктор завесил ее грязным холстом от палатки, поддерживаемым двумя грубо сколоченными деревянными подпорками. Походная кровать, длинный стол, заваленный хирургическими инструментами, несколько книг, бутылок и стаканов, замешавшихся между ними, вот все, что составляло убранство римского врача.

– Вы еще поспеете вовремя, – сказал Экзили, – до рапорта у Вас еще целый час впереди. Как мы странно встретились! Надеюсь, мы познакомимся поближе. Простите за беспорядок, но ведь Вы знаете, что военному врачу не до элегантной обстановки.

– А я даже удивляюсь, доктор, как это Вы ухитрились устроиться здесь так по-домашнему, – возразил Бренвилье. – Ведь пребывание здесь продолжится не более недели.

– Я всегда охотно устраиваюсь по-домашнему, хотя бы даже на один день.

– У Вас много вещей?

– Нет. Мои инструменты, маленькая аптека, книги да кое-какие препараты вот и все.

– Вы собираете растения? – неожиданно спросил Сэн-Круа.

– Мало. Вероятно Вы подумали это потому, что встретили меня в поле? Вы подумали, что я ищу каких-нибудь экземпляров, цветущих только по ночам?

– Я предположил нечто подобное; у Вас был такой большой мешок. Положим, для растений он был немножко велик. Мне показалось, что в нем были камни.

Доктор протяжно рассмеялся, встал с места и прошелся по комнате; потом он остановился и сказал, сурово нахмурившись:

– Вы, вероятно, уже слышали про меня. Обо мне, как о многих людях, занимающихся медициной, ходят самые невероятные слухи. Правда, я питаю очень своеобразную страсть, которая почти всех приводит в ужас; но эта страсть тесно связана с моей наукой, с моим призванием. Мешок, который Вы сегодня видели у меня за спиной, содержал замечательно красивый экземпляр для моей коллекции. Надо надеяться, что наверное дадут мне время препарировать мою прекрасную находку настолько, чтобы я мог включить ее в число собранных мной предметов, потому что я именно и собираю такие предметы, которые Вы заметили в моем мешке. Поля битвы поставляют мне экземпляры для моего музея в Венеции; одним словом, господа, я собираю трупы.

Пораженные французы вскочили со своих мест. Доктор усмехнулся буквально дьявольской улыбкой. Его лицо, отличавшееся правильными чертами, исказилось гримасой такой кровожадной радости, что оба воина невольно содрогнулись.

– Хи-хи-хи! – захихикал он с веселостью безумного. – Я так и знал, что Вы испугаетесь. Но я вовсе не так страшен, как меня малюют; у меня только немножко больше познаний, чем у других учеников Эскулапа.

Маркиз и Сэн-Круа с невольным любопытством смотрели на странного человека, который, подобно коршуну, следовал за армиями, чтобы после битвы собирать на полях страшную добычу.

– Вы удивлены? – продолжал доктор. – Но почему же? Разве не вполне понятно, что врач делает опыты на трупах? Если бы мне предоставили для этого и живых людей, было бы еще лучше; но уже и из-за трупов возникают всякие затруднения. Даже турки, и те боятся и оберегают своих убитых, чтобы они не явились в рай Магомета без рук или без ног. Впрочем, когда на поле нет мусульманских часовых, можно выкрасть то, что нужно. Хотите видеть мою последнюю находку? Она хорошо сохранилась. Я выбираю, искалеченных вовсе не беру.

Он подошел к занавеске, взял свечу и отдернул парусину. Глазам французов представился страшный вид: на чем-то вроде нар лежал труп молодого воина из турецкой армии. Скальпель доктора только что обнажил важнейшие органы. Приблизившись к трупу, доктор начал объяснять своим слушателям механизм движения жизни в человеческом теле, особенно останавливаясь на деятельности сердца. Он показал им различные члены человеческого тела, препарированные им и сохранявшиеся в стеклянных сосудах, наполненных предохраняющей от порчи жидкостью. Он говорил с жаром, видимо наслаждаясь своими кровавыми и отвратительными рассказами.

Когда он, наконец, опустил занавеску, оба офицера с облегчением вздохнули.

– Ну, господа, – жестко спросил доктор, – надеюсь, моя коллекция заинтересовала вас? Не правда ли, я уже сделал кое-какие открытия? Мой взгляд глубоко проник в тело человека. Надеюсь, вы не раз сделаете мне честь своим посещением?

В эту минуту в тишине ночи прозвучал призыв военной трубы.

– Сигнал к рапорту, – сказал Бренвилье, – нам пора ехать.

Доктор схватил свечу и отворил двери.

– Смотрите же, не мешайте мне в следующий раз, когда я отправлюсь искать себе хорошенькое жаркое, – крикнул он с диким, хриплым хохотом, захлопывая за ними дверь.

Взволнованные, растерявшиеся от только что пережитой сцены, молодые люди несколько времени не могли начать разговор. Они были уже в своем лагере, когда маркиз сказал: