Текст книги "Опасные пути"

Автор книги: Георг Хилтль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 51 страниц)

– Итак, Вы думаете, что тот молодец…

Его спутник подозвал Лавьенна и спросил последнего:

– Вы уверены в том человеке?

– Это – один из лаборантов с улицы Бернардинов, – ответил Лавьенн. – Вы хорошо заметили ту даму? – спросил он Мореля.

– Еще бы! Я сразу узнаю ее! Предоставьте мне действовать! – и, сделав короткий поклон, Морель исчез в толпе.

– Возвращение шевалье де Лоррэна будет возможно только в том случае, если с ней будет покончено, – сказал один из кавалеров.

– Да, и тогда Вы получите важный пост, маркиз д’Эффиа!

Морель в это время возвращался в город.

“Проклятая Бренвилье бросила меня, – думал он, – посмотрим же, что принесет мне сегодняшнее дельце”.

* * *

С рейда снова понеслись приветственные клики. Король Людовик со своими приближенными спустился в свою шлюпку. Высоко над ними, у борта корабля “Лондон”, стояла Генриетта Орлеанская, посылая прощальный привет белым платком.

Вскоре на корабле подняли якоря.

Позади королевы с гордым, вызывающим видом стояла Атенаиса де Монтеспан. Теперь она была могущественнее всех. Она смотрела то на огромный трехпалубный корабль, то на маленькие лодочки, окружавшие королевский баркас. Вдруг из середины их вынырнула шестивесельная лодка; у руля сидел бледный человек с развевавшимися волосами, с грозно поднятой рукой. Все ближе и ближе подходила шлюпка к королевскому баркасу, и Атенаиса не могла отвести взор от грозного рулевого: это был Анри де Монтеспан. Она хотела позвать его, чтобы принудить удалиться; но в эту минуту раздался прощальный выстрел с корабля “Лондон”, над поверхностью моря расстилался дым; корабль начал медленно двигаться.

Дым окутал все лодки; когда же он немного рассеялся, Атенаиса опять увидела бледного, как смерть, Анри. Затем его лодка скрылась среди волн, но сквозь крики и шум, сквозь грохот салютов, до слуха маркизы все еще долетал упорный, горестный и грозный зов:

– Атенаиса! Атенаиса!

XVI
Казнь

Крыши и башни Консьержери едва виднелись в полутьме рассвета сырого сентябрьского дня. На дворе, носившем название Прео, собралось несколько человек; некоторые из них держали в руках фонари, освещая ими двухколесную тележку, к грубому сиденью которой был привязан пук соломы. Они по-видимому занимались осмотром этой тележки.

– Ну, Жером, – сказал один из них, – все в исправности. Ты будешь преважным кучером в этом свадебном экипаже.

Все присутствовавшие встретили эту шутку громким хохотом.

– Я еще разик с удовольствием прокатился бы в нем, если бы пришлось везти тебя, – заметил Жером.

– Да, кто знает, что может случиться! – продолжал шутник.

– Пошевеливайтесь! – проворчал толстый, краснолицый человек, державший в одной руке алебарду, а в другой – высоко поднятый фонарь. – Мне еще необходимо хватить стаканчик, прежде чем придет судебный пристав; я совсем простужен.

– Это все от усердия, – сказал шутник, – он должен подкрепиться, чтобы не размякнуть на своем посту.

– Осел! – пробурчал толстяк. – Размякнуть? Да такие представления, как сегодня, я видал уже сотни раз.

– Ну, вот! – воскликнул Жером, – теперь готово. – Он схватился за сиденье тележки и тряхнул его. – Вишь, как плотно! Доминиканец не выкувырнется.

Прозвучал удар колокола, и чей-то голос крикнул через весь двор:

– Шесть часов!

В ту же минуту раздался равномерный топот ног, доносившийся откуда-то из обширных покоев, окружавших Прео.

– Вот идут пажи и придворные кавалеры, – сказал остряк.

– По местам! – скомандовал остряк, – час живо пройдет. Жером, готовь свою лошадь!

Все разошлись в разные стороны. В это время отворились черные, обитые железом ворота, и во двор вошла небольшая кучка народа: это были судьи и священник. Они прошли к камере под номером третьим.

Это были: монах-доминиканец Иларий, так как осужденных на казнь всегда провожали на эшафот доминиканцы; затем – главный судья Манго в своем черном одеянии; пристав Баше; Жубер, писец главного суда; двое молодых судей, только что в этот день принявших присягу; наконец Ренэ Дамарр, которого пожелал еще раз увидеть тот, чей последний час должен был пробить в этот день. Этим осужденным был Лашоссе.

Усердный судья допрашивал его каждый день, так как, по мнению суда в Шателэ, он был именно тем свидетелем, который мог пролить наибольший свет на ужасное дело. Все сколько-нибудь касавшиеся процесса лица были допрошены относительно этого человека. Последним был вызван герцог Дамарр. Он мог показать лишь одно: что во время своей службы в доме Дамарр Лашоссе был хотя и мрачен, но исполнителен и честен.

Гюэ ничего не показал против него. Один Дегрэ, ссылаясь на Ренэ, заявил против него тяжелые обвинения, и они были подтверждены слугой Сэн-Лорена, ходом всего процесса и бесчисленными доказательствами, не оставлявшими ни малейшего сомнения в преступлении обвиняемого. К Лашоссе в тюрьму проникло известие об освобождении Экзили и Пенотье; оно привело его в ярость, и он упорно отрицал свою вину; конечно, он никогда не мог бы вполне оправдаться, но он сваливал всю вину на маркизу Бренвилье.

Его три раза подвергали пытке. Когда его тело в четвертый раз испытало невыносимую муку, страшные страдания поколебали его закоренелую душу, и он признался, что по наущению маркизы Бренвилье и кавалера де Сэн-Круа он с помощью Мореля пытался отравить братьев д‘Обрэ.

– Что касается Сэн-Лорена, – воскликнул Лашоссе страшным, разбитым пыткой голосом, – то его я убил потому, что поклялся убить его, и потому, что его смерть была для меня высшей радостью. На меня напал гнев, когда я услышал об освобождении Пенотье; произошло это потому, что он должен был бы стоять рядом со мной: он радовался, когда я сказал ему, что Сэн-Лорен умер, отравленный мной. Нет, не Пенотье убил Сэн-Лорена! Пенотье слишком труслив, чтобы действовать посредством яда!

Судьи добивались узнать причину мстительного чувства, выраженного Лашоссе по отношению к Сэн-Лорену, но даже изнеможденный пыткой Лашоссе упорно молчал, и так как для процесса это не представляло важности, то его перестали спрашивать. Для Пенотье было большим счастьем, что слова Лашоссе остались погребенными в стенах тюрьмы.

Манго задумчиво качал головой, но деньги Пенотье сделали свое дело: тяжесть золота принудила опуститься руку правосудия, уже поднявшуюся было на генерального контролера. Смертельный приговор Лашоссе был вынесен единогласно.

Лашоссе появился у решетки изнеможденный, превратившийся в скелет от страданий и ужасного воздуха тюрьмы. Два тюремщика поддерживали его под руки. Пристав Баше поднялся с места и прочел твердым голосом:

– “Во имя Бога и его величества короля! Судьи верховного суда в Шателэ, в Париже, признают Жана Амелена Лашоссе виновным в убийстве посредством отравления и постановили подвергнуть его на Гревской площади колесованию, пока не воспоследует смерть, после чего его труп должен быть сожжен, а прах – рассеян по ветру”.

Лашоссе выслушал приговор с полным спокойствием; ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Желаете ли Вы что-нибудь сказать? – спросил его Мангэ.

– Нет, – ответил осужденный, – прошу только о разрешении увидеться с молодым герцогом Ренэ Дамарром незадолго до казни, наедине, в моей камере: я всегда любил и очень ценил этого молодого человека.

– Суд уважил Вашу просьбу, – произнес Манго. – Теперь приготовьтесь к смерти.

– Уведите меня! – обратился Лашоссе к своим тюремщикам и покинул зал суда с прежним спокойствием.

В тот же день был заочно произнесен приговор над маркизой Бренвилье, гласивший что она должна подвергнуться отсечению головы рукой палача на Гревской площади, ее тело должно быть сожжено, а пепел – рассеян по ветру. Морель также заочно был приговорен к смерти через повешение.

* * *

Лашоссе с трудом встал. Верховный судья подал знак двоим полицейским, и те сняли с него цепи.

– Жан Амелен Лашоссе, – сказал судья, – настал час, в который Вы должны заплатить смертью за свое преступление. Преклоните колени!

Осужденный с усилием опустился на колени, и Манго еще раз прочел приговор, после чего поручил осужденного милосердию Божию; затем он взял небольшую палочку, сломал ее над головой преступника и передал его в руки палача.

– Сколько времени остается мне еще жить? – спросил Лашоссе.

– Один час. Обратитесь к Богу; духовник здесь. До сих пор Вы упрямо уклонялись от утешения, которое мог подать Вам благочестивый брат.

– Герцог Ренэ Дамарр здесь?

– Здесь.

– Приведите его ко мне и уйдите из камеры; я хочу поговорить с ним наедине всего несколько минут.

Присутствующие тихо удалились; перед стоявшим на коленях преступником остался один Ренэ.

– Герцог, помогите мне встать на ноги!

Ренэ с легкой дрожью ужаса поднял несчастного и посадил на скамью.

– Герцог, – глухим голосом сказал преступник, – время несется, как стрела, минуты дороги; впрочем, мне немногое нужно сказать Вам. Нашли ли Вы бумаги в лаборатории Сэн-Круа?

– Нашел; я уже говорил Вам тогда.

– Это был перст Провидения. Значит, Вы знаете все обстоятельства, знаете, что умерший Сэн-Круа был Ваш брат?

Ренэ вздрогнул: он начал бояться, что Лашоссе начнет ставить какие-либо условия.

Преступник заметил его движение и произнес:

– Не судите слишком поспешно! Я всячески старался не касаться тайны, связывавшей меня с домом герцога Дамарра, и никакая пытка не заставила бы меня выдать ее. Я позвал Вас не для того, чтобы сделать какие-либо разоблачения или сообщать Вам подробности, но для того, чтобы предостеречь Вас: еще жив этот демон Экзили, а он – этот ужасный человек – знает тайну Вашей матери. Ведь это он с дьявольской проницательностью предсказал Сэн-Лорену, что он погибнет из-за того, кто задохнется от яда, изобретенного им самим, то есть из-за сына Вашей матери и самого Сэн-Лорена. Все приведено в исполнение, а Экзили, преступный итальянец, живет! Остерегайтесь его и употребите все силы, чтобы уничтожить и его, и его сообщника Мореля. Это – единственное, что заставляет меня жалеть о разлуке с жизнью… потому что, герцог, я и до сих пор люблю Вашу мать. Пусть она расскажет Вам, сколько счастья загубил тот человек, которого я отравил своими руками, и я уверен, что хотя Вы и проклянете убийство, но пожалеете убийцу, которого безбожный Сэн-Лорэн толкнул на мрачное преступление… А теперь, герцог, посмотрите под нарами, около изголовья!.. Я не могу двигать, как следует, руками: они вывернуты пыткой… Видите Вы маленький выступ?

– Я нашел камень, который, очевидно, вынимается.

– Именно то, что надо. Поднимите камень, под ним спрятан маленький футляр.

– Вот он, у меня в руках, – и Ренэ вынул из щели маленький кожаный футляр длиной около пальца.

– Это – все, что я имею, – сказал Лашоссе. – Я сумел спрятать это от своих тюремщиков. Отдайте эту вещь Вашей матери и скажите ей, что заключающиеся в ней цветы и листья, уже обратившиеся в прах, – остатки того букета, который Сюзанна Тардье держала в руке, когда получила известие о женитьбе Сэн-Лорена на маркизе. Это было в саду, в Амьене. Я взял букет из ее руки, когда она упала без чувств, и с тех пор хранил его… Может быть, Ваша мать помолится обо мне…

Ренэ не мог вымолвить ни слова.

Лашоссе тоже помолчал, а затем, схватив его за руку, произнес:

– Я готов! Но вот моя последняя просьба: Вам будет тяжело исполнить ее, но вообразите, будто Вы – священник, который должен быть возле осужденного в его последние минуты… Ренэ, позвольте мне поцеловать Вас! Целуя Вас, я поцелую некогда пылко любимую мной Сюзанну.

Ренэ почувствовал, что руки Лашоссе притягивают его.

И действительно Лашоссе через несколько секунд прижал свои пылающие губы к его лбу и воскликнул:

– Прощайте! Я силен и приготовился к последнему, ужасному шагу.

* * *

Прошел час. Густые толпы народа теснились на площади Дофина. Конные стрелки, пешее войско и городская стража с трудом прокладывали себе путь через толпу, пуская в ход свои алебарды, ножны сабель или пики.

Шум, рев, брань и непристойные шутки прекратились, когда с башни Монгомери, в Консьержери, раздались звуки похоронного колокола, и хор доминиканцев запел реквием (погребальное пение – “Вечный покой”). Главные ворота тюрьмы растворились, и из них вышел отряд пехоты, который затем стал шпалерами вдоль всего пути до улицы Дофина. За ним следовала тележка, запряженная одной лошадью. В тележке сидели доминиканский монах и Лашоссе, перед которым его спутник держал распятие. По обеим сторонам тележки шла тюремная стража; печальное шествие заключали полицейские. Однообразное пение доминиканцев, провожавших осужденного, с капюшонами, надвинутыми на самые глаза, придавало всей картине особенно мрачный вид.

Едва только толпа увидела преступника, как отовсюду раздались свистки, дикий рев и брань. Ненависть к отравителям была так же сильна в народе, как и в высших классах. Были даже сделаны попытки прорвать шпалеры, так что конвою с большим трудом удалось восстановить порядок.

На углу одной улицы общее возбуждение дошло до такой степени, что противодействие разъяренной толпе сделалось почти невозможным, и только присутствие духа доминиканца предотвратило кровавое столкновение зрителей с солдатами: монах запел “Salva regina” (канон Пресвятой Богородице), народ, по старому обычаю, принял участие в этом пении. В эту минуту тележка завернула на Гревскую площадь, и Лашоссе невольно вздрогнул: перед ним, против здания ратуши, виднелся эшафот.

Это был высокий помост, к которому с двух сторон вели две лестницы без перил. Отряд драгун окружал его. Наверху, на площадке, стояло пятеро мужчин; у их ног лежали четыре балки, веревки, жерди и другие предметы, назначение которых не могло остаться загадкой.

Тележка остановилась у одной из лестниц. В толпе воцарилось гробовое молчание. Лашоссе, который после пытки плохо держался на ногах, подняли из тележки. Поддерживаемый двумя тюремщиками, он должен был еще раз прослушать приговор.

Голос Баше разносился по всей площади. Затем все видели, как монах поцеловал осужденного и как они вместе поднялись на площадку эшафота.

Перед лицом смерти Лашоссе, казалось, приобрел новые силы. Он сорвал с себя камзол и, оттолкнув палачей, остановился в позе человека, здорового и бодрого, точно не испытал страшной пытки. Он еще раз огляделся вокруг, поднял взор к крыше ратуши, озаренной золотыми лучами утреннего солнца, потом послал поцелуй по направлению улицы Жуи и отдался в руки палачей.

– Бейте крепче и вернее! – громко сказал он им.

Он в одно мгновение был привязан к балкам; монах опустился на колени возле него. Тогда вперед вышел бородатый человек, размахивая вокруг головы железной дубиной. Помощники крепко натянули веревки; дубина внезапно опустилась со страшной силой; что-то хрустнуло, подобно треснувшему стеклу. Казнимый содрогнулся. Снова опустилось страшное орудие, раздробляя члены. Лашоссе не вскрикнул; он только слабо стонал.

– Молодчина! Бедовый малый! Жаль его! – пронеслось по рядам зрителей.

– Думай о Боге! Помни о Боге! Да умилосердится Он над тобой! – твердил умирающему монах.

– Смертельный удар! – громко приказал Баше.

Палач снова взмахнул дубиной.

– Отойди в лучший мир с верой в милосердие Христа! – воскликнул монах, – в последнее мгновение призови громко имя Спасителя!

Дубина опустилась со свистом, раздробив грудь преступника и он испустил наконец крик – первый и последний.

– Произнеси имя Спасителя! – еще раз повторил доминиканец, но умирающий не назвал святого имени; он чуть слышно прошептал: “Сюзанна!” и перестал дышать.

Вокруг эшафота немедленно затрещали барабаны, и этот грохот раскатился вдоль улиц, пока не замер на углу улиц Жуи и Св. Антония.

Герцогиня Дамарр слышала страшный звук; она бросилась на колени и погрузилась в горячую молитву. Вместо распятия в ее руках был тот маленький футляр, который за час до того передал ей Ренэ по поручению Лашоссе.

XVII
Конец опасного пути

Осенний ветер бушевал в дворцовых садах и на обширных террасах, но, несмотря на это, королевский двор все еще не покинул Версаля, так как погода все-таки благоприятствовала прогулкам по прекрасным паркам.

К тому же в этом году король особенно увлекался охотой. Сезон был блестящий. Генриетта Орлеанская вернулась из Англии, где ее миссия при дворе английского короля Карла II оказалась вполне удачной. Ждали только благоприятного случая, чтобы напасть на Голландию.

Герцог Орлеанский и его приверженцы держались по-видимому мнений королевского двора, но только по-видимому; в сущности же они только были принуждены повиноваться; изгнанный шевалье де Лоррэн все еще томился в Риме, и его друзья мечтали о мести.

Пока герцогиня была жива, дорога в веселый Париж оставалась для де Лоррэна закрытой. Генриетта, казалось, вовсе не обращала внимания на разлад, причиной которого была она сама. Ее двор в Сэн-Клу отличался оживлением и блеском, и даже ее строптивый супруг поддался, по-видимому, общему настроению: он стал гораздо общительнее.

Луиза де Лавальер жила тихо и одиноко среди пышного двора. Она все еще была счастлива хотя бы тем, что от времени до времени видела короля, слышала от него ласковое слово. У нее было одно удовлетворение: что королева Франции обращала на нее внимание. Она без всякой зависти смотрела, как маркиза Монтеспан поднималась все выше и выше по лестнице почестей. Однако в один прекрасный день ее жестокосердный друг-король обошелся с ней с таким пренебрежением, что она не могла удержать слезы и дерзнула спросить:

– Государь, неужели в Вашем сердце уже не осталось ни искры старой привязанности ко мне?

По несчастной случайности король находился в этот день в одном из своих деспотических настроений и воспользовался случаем навсегда оттолкнуть Лавальер. Он несколько мгновений осматривал комнату, потом схватил за шиворот маленькую испанскую собачку и бросил ее на колени герцогини, со словами:

– Вот, возьмите то, что Вам подобает!

Лавальер не вскрикнула и не заплакала; не говоря ни слова, она нежно взяла собачку на руки и вышла из комнаты, а король занялся разговором с Атенаисой Монтеспан, в помещении которой происходила эта сцена.

Луиза де Лавальер достигла высшей, страшной точки своего опасного пути. Она удалилась в Шальо. Маркиза Монтеспан была теперь полной госпожой положения; на ее дороге стоял только граф де Лозен.

– Вы что-то скрываете от меня, – сказал ей однажды король, проводивший у нее вечер и по своему обыкновению ходившей взад и вперед по комнате.

– Я молчу, Ваше величество, потому что не смею огорчать Вас.

– Но… Вы все время намекаете на Лозена. Из-за этого человека у меня нет теперь ни минуты покоя. Мой брат, герцогиня Орлеанская, королева, мой главный министр, даже мой Бонтан, – все в один голос уверяют, что недопустима даже мысль об отношениях де Лозена и принцессы Монпансье; Вы же, Атенаиса, еще в Дюнкирхене уверяли меня, что граф и принцесса состоят в тайном браке. Я не могу поверить этому. Такая дерзость была бы слишком ужасна… Где же доказательства, мой прекрасный друг? – с улыбкой продолжал Людовик, лаская прелестную шейку фаворитки.

По этому прикосновению Атенаиса поняла, что на короля нашла минута слабости, и, зная, что в такое время она всесильна, она, улыбнувшись ему с необыкновенной грацией, сказала:

– Государь, я могла бы доставить Вам эти доказательства, но в дело оказались бы замешанными люди, стоящие близко к… Вам и ко мне.

Король отдернул свою руку!

– Ах, опять эти рассуждения! – сказал он, – я думал, маркиза, что доказательства у Вас в руках.

“Любимец держится крепко”, – подумала Атенаиса и громко сказала:

– О, государь, если бы это оказалось необходимо, я, конечно, дала бы Вам все доказательства своих слов; но разве нужны доказательства? Граф получил от принцессы в подарок замок Сэн-Фарго, герцогство Омаль и поместье Демб.

– Да разве все это действительно было подарено?

– Три дня тому назад. Разве делают такие подарки своему возлюбленному?

– Почему же нет? – возразил король, снова придвигаясь к маркизе, – я могу подарить еще гораздо больше… если Вы захотите.

– О, для меня, государь, нужна только Ваша любовь! Это – высшее, величайшее счастье! Я никогда и не взглянула бы на богатства, как граф Лозен… Ах, простите: он – Ваш друг! Но какой это неделикатный, неблагородный друг! Ведь он требует от принцессы крови, чтобы она снимала с него сапоги!

Глаза короля засверкали гневом и он почти крикнул:

– Довольно! Лувуа и Конде уже сообщили мне это и поставили мне в упрек; я допрошу графа.

– Это будет благородный поступок, государь! Ну, а что, если граф Лозен неожиданно раскроет тайну своего брака? Что, если без всякого страха – а этого можно ожидать от его наглости – он разоблачит деликатные отношения, существовавшие между ним и принцессой? Будет хвастаться, ссылаться на обязательства, которые, может быть, существуют между ним и принцессой? Как можете Вы, государь, узнать, какого рода связь существует между ними? Опять выплывет история с любовным напитком, которая в свое время не возбудила скандала только благодаря прекращению процесса отравителей. Кто может ручаться, что это не послужит к новому раздражению общества?

– Значит, Вы полагаете, что… Лозен…

– Должен быть арестован как можно скорее. Он должен оказаться в надежном месте, прежде чем вздумает заговорить. Граф Лозен – это воплощенная государственная тайна!

Король слегка задумался, а затем произнес:

– Принцесса – довольно-таки безумная женщина и всегда была такой: она так же весело въезжала в Орлеан, как стреляла из пушки в Лувр. Да, она на все способна. Лозен будет наказан за свое высокомерие; а потом его всегда можно будет выпустить.

“Раз он попадет в заключение, то в нем и останется!” – подумала Атенаиса.

– Кроме того, – прибавил король, – ведь я иногда охотно интригую и думаю, что герцог Мэн мог бы получить подарок… на крестины.

– Как, государь, – возразила Атенаиса, – Вы полагаете…

– Предоставьте дело мне, Атенаиса, – с улыбкой перебил король, обнимая рукой ее шею, и поцелуй заглушил вопрос прелестной женщины.

Придя в свой кабинет, Людовик позвал Креки и сказал ему:

– Мне нужно видеть де Форбена и д’Артаньяна.

Креки поклонился и невольно побледнел, подумав, что для кого-то надвигается гроза; это были страшные имена.

Лозен появился вечером на собрании у короля: Людовик и маркиза Монтеспан никогда, казалось, не были так веселы, как в этот вечер. Граф беседовал с неаполитанским послом, когда маркиза, подойдя к нему, лицемерно промолвила:

– Дорогой граф, Вы не рассердитесь, если я дам Вам поручение?

– Вам стоит только приказать, – ответил де Лозен в то же время подумал: “В чем тут дело? Она что-то очень любезна! Будем осторожны!”

– Я знаю, что Вы – большой знаток камней. Вот эту нитку я хотела бы переделать по английской моде. Я знаю что Балло, самый искусный золотых дел мастер на Орфеврской набережной, – Ваш поставщик; можете Вы дать переделать эту вещь? – и Атенаиса подала графу футляр.

“Тут нет ничего опасного”, – подумал Лозен и тотчас произнес:

– Я в точности исполню Ваше поручение.

“Она, кажется, приучилась, – прошептал он про себя. – О, только бы мне сделаться мужем принцессы! Тогда уж ты поплатишься за утраченное место, жалкая провинциалка”.

Самым спешным делом графа Лозена на другой день после вечера у короля было отправиться к ювелиру Балло и решить с ним вопрос о переделке ожерелья. После того он пробыл несколько минут в лавке цирюльника Лавьенна и направился к площади Дофина. Здесь он увидел, что то тут, то там стояли группы людей, разговаривавшие о заседаниях суда в Шателэ. После этих заседаний Пенотье был признан вполне оправданным от всякого участия в процессе отравителей. Проходя мимо разговаривавших, Лозен слышал, что большинство желало его сотоварищу такого же конца, какой постиг Лашоссе.

Самому графу, который был всем хорошо известен, тоже было брошено в лицо несколько язвительных замечаний, и он не обратил на них ни малейшего внимания.

Помимо непроницаемого равнодушия, которое граф всегда выставлял напоказ, от выражения общей неприязни его отвлекал какой-то кавалер, поведение которого сильно заинтересовало его. Неизвестный прохаживался около дома Лавьенна и тщательно скрывал свое лицо. Однако Лозен скоро узнал в нем маркиза д’Эффиа. Какой-то простолюдин приблизился к маркизу и украдкой обменялся с ним несколькими словами, но, завидев приближавшийся патруль, быстро исчез. Через несколько минут граф, к своему удивлению, увидел, что простолюдин входит с заднего крыльца в дом Лавьенна. Видя, что маркиз д’Эффиа упорно остается на своем посту, и не сомневаясь, что дело идет о любовной интриге, Лозен решился подойти к нему, чтобы узнать все подробно. Он шутливо погрозил маркизу пальцем и вдруг с изумлением увидел, что д’Эффиа самым хладнокровным образом повернулся к нему спиной, даже не сняв шляпы, и с видом человека, вовсе не желающего встречаться с ним, свернул в одну из прилегающих улиц.

Взбешенный Лозен решил вернуться домой и письменно потребовать у маркиза объяснения его поведения. Придя домой, он сел к своему элегантному письменному столу и только что успел написать: “Дорогой маркиз!” – как в дверь кабинета постучали. Обернувшись, Лозен увидел на пороге своего камердинера; в этом не было ничего особенного, но за спиной слуги граф заметил посетителей, являвшихся очень редкими гостями в его дворце: это были Форбен и два гвардейца.

– Что там такое, Бенуа? – спросил Лозен, не вставая с места.

– Ваше сиятельство, – пролепетал смущенный Бенуа, – там майор Форбен…

– Ах, здравствуйте, мой милый майор! Войдите, пожалуйста! Извините меня на несколько минут: я должен написать пару строк маркизу…

Но Форбен вежливо прервал его:

– Извините, граф, но я не могу ждать, пока Вы допишете Ваше письмо. Прошу Вас следовать за мной.

– Приказ явиться к королю? Так рано? И так спешно? Вероятно, его величество имеет в виду нечто очень важное!

– Это действительно – приказ явиться, но, к сожалению, не к его величеству… Граф, я имею приказ взять у Вас Вашу шпагу.

Лозен бросил перо и вскочил с кресла.

– Вы пришли арестовать меня?!

– Да, граф, и вот приказ его величества.

Лозен бросил взгляд на так хорошо знакомое ему leire ce cachet, и, несмотря на все свое мужество, побледнел, потому что прочел, что его приказано посадить в Бастилию.

– Кто это сделал? – вскрикнул он. – Ах, зачем спрашивать! Это – она, злая змея! Она ужалила меня! Форбен, прошу Вас отпустите меня на честное слово – только на полчаса! Я вернусь в срок, минута в минуту!

– Сожалею, – возразил непоколебимый майор, – но мне дан очень строгий приказ: отсюда Вы пойдете только в Бастилию.

Лозен слишком привык вращаться в обществе и видеть всевозможные превратности судьбы, и потому тотчас пришел в себя. В присутствии Форбена и своего камердинера он решился отнестись к случаю легко и весело.

– Хорошо, – со смехом сказал он, – поживем день-другой в Бастилии; это не в первый раз. Притом там вовсе не так дурно. Бенуа, мой плащ, шляпу, перчатки! Положи в кошелек денег!

Бенуа бросился помогать своему господину одеваться; Форбен молча рассматривал картины на стенах.

– Ты пойдешь к маркизу д’Эффиа, – сказал между тем Лозен камердинеру, – и скажешь, что обстоятельства помешали мне теперь же обратиться к нему за объяснениями, но что я это сделаю в четверг или в пятницу; он уже знает, в чем дело. Если пришлют от Пенотье, то скажи, что я вернусь из Бастилии не раньше четверга, и тогда мы докончим наш разговор. А теперь, господин Форбен, если угодно, – я готов.

У самого подъезда стояла карета, окруженная гвардейцами, фаворит сел в нее вместе с Форбеном, и они поехали в Бастилию.

Лозен тотчас заметил, что на этот раз его заключение будет гораздо строже. Безмо был вежлив, но необыкновенно холоден; комната, отведенная ему, была мала и имела жалкий вид, и тюремщик поспешил закрыть двери, не обменявшись ни одним словом с заключенным.

Страшная ярость овладела графом; он кричал, топал ногами, стучал кулаками. Он проклинал маркизу Монтеспан и слабохарактерность короля. Страстные выражения его гнева были, очевидно, очень громки, потому что он скоро услышал стук в решетку камина в комнате, находившейся над его камерой. Тогда он умолк.

Как только наступила тишина, через отверстие камина послышался голос:

– Слушайте Вы, кто бы Вы ни были? Не беснуйтесь же так, черт возьми! Вы лишаете единственного утешения, которое мы здесь имеем: сна. Постарайтесь поскорее привыкнуть к своему положению; ведь мы так же неистовствовали сначала, но это не помогает. В конце концов успокаиваешься. Когда Вы просидите здесь, как я, шестнадцать лет, то и Вам будет все безразлично.

У графа мороз пробежал по коже. Шестнадцать лет! Просидеть шестнадцать лет в тюрьме, ему, королевскому любимцу, которому льстили, которого обожали!

– Это невозможно! Король не может этого желать! – сказал он, – нет, этого не может быть! Да и разве я не выпутывался всегда из всякой опасности? Разве мои враги не оказывались потом у моих ног? Впрочем, ведь это в первый раз, что мне пришлось бороться с женщиной, в которой с очарованием красоты соединяются сила ума и жажда к интригам. О, я погибну, я умру! Лавальер не была мне опасна: она хочет владеть монархом. – Он прошелся по своей клетушке. – Но ведь есть же для меня еще какие-нибудь пути!.. Что собственно вызвало мое падение? Ну, да, конечно: моя связь с принцессой Монпансье. О, они там все подкапывались под меня, я это знал. Они еще во Фландрии сговаривались об этом. Но еще есть надежда: пока я в Париже, вблизи от Вас, подлые скоты, Вы еще попомните меня! Завтра же я выпущу свои заряды: письмо к Монпансье, письмо к Экзили, – и маркиза будет опозорена, чего бы мне это ни стоило! Ах, если бы только я мог поговорить с Дегрэ!

После этих рассуждений на графа напала страшная тоска. Он бросился к камину и закричал в трубу:

– Послушайте!

– Что такое? – спросил голос из верхней камеры.

– Если Вы когда-нибудь выйдете на свободу, то расскажите всему свету, что в Бастилии сидит в заключении граф де Лозен, любимец короля, называющего себя христианнейшим, а заключен он сюда за то, что роптал на короля за нарушенное обещание и за то, что не хотел лизать бархатные лапки его любовницы Монтеспан! Расскажите всем и каждому, что Монтеспан – ведьма, которой все должны остерегаться. Прощайте!

– Прощайте! – ответил голос сверху, – не премину сказать все это, если меня выпустят отсюда.

Это была крошечная, жалкая месть, облегчение для сердца Лозена, переполненного яростью, и он почувствовал, что это все-таки несколько успокоило его.

Только для чего он изливал свой гнев совершенно чужому и, может быть, опасному человеку? Ведь он сам мог надеяться на освобождение скорее, чем кто-либо другой! Однако скоро мрачные предчувствия стеснили ему грудь: он увидел впереди длинный-длинный ряд дней тяжелого заключения.