Текст книги "Опасные пути"

Автор книги: Георг Хилтль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 51 страниц)

Значит удача покинула его.

Разбитый, уничтоженный, Лозен бросился на жесткую постель, и в первый раз после долгих лет глаза дерзкого царедворца наполнились горячими слезами.

После ночи, проведенной в горести и волнении, Лозен стал требовать у Безмо принадлежностей для письма; но комендант Бастилии, обыкновенно крайне предупредительный, велел сказать заключенному, что, к сожалению, получил приказ не давать графу ни книг, ни бумаги, ни перьев.

Лозен понял, что его причислили к самым серьезным заключенным. Он сел на грязный стул и едва притронулся к завтраку; остальное время дня он провел в размышлениях и ничтожестве человеческого величия.

Наступил вечер. Граф услышал, как на тюремной башне пробило шесть часов. При последнем ударе дверь тюрьмы отворилась, и вошел человек в военной форме, сверх которой был накинут плащ; из-под последнего виднелась длинная шпага. Лозен узнал в нем д’Артаньяна.

Знаменитый мушкетер подал графу руку и, сострадательно взглянув на него, произнес:

– Граф, берите свой плащ и следуйте за мной.

– Меня требует король?

– Нет, Вы вместе со мной должны покинуть Париж.

Лозен рухнул на стул, так как ноги не держали его. Он был страшно поражен. Суд над ним был, очевидно, произнесен, его враги добились всего, чего хотели: раз его не будет в Париже, его слова уже не достигнут до ушей монарха.

– Господин д’Артаньян, куда Вы повезете меня? – спросил он.

– Вы это узнаете после.

Лозен больше не спрашивал; надев плащ и шляпу, он обернулся к мушкетеру и сказал:

– Пойдемте!

Он знал, что с этого момента его арест будет исключительно строгим, так как д’Артаньян лично исполнял только те приказы короля, которые касались важных арестов. Те, кого поручали личному надзору д’Артаньяна, обрекались на исчезновение, на забвение.

В комнате коменданта у Лозена взяли его кошелек с золотом; но его лицо прояснилось, когда он увидел своего слугу Бенуа.

– Вы можете проститься со своим слугой, – сказал д’Артаньян и отвернулся.

Лозен подошел к Бенуа и шепнул ему:

– Отыщи доктора Экзили, итальянца, и скажи ему, что он должен похлопотать обо мне. Если он поможет мне, то получит царское вознаграждение. – Затем, обернувшись к д’Артаньяну, он сказал: – Я готов.

Мушкетер взял его под руку, и они вышли.

На дворе Бастилии их ждала закрытая карета, запряженная четверкой почтовых лошадей. На козлах, рядом с кучером, сидел гвардеец; на запятках – еще двое солдат.

Лозен и д’Артаньян сели в карету, лошади дружно взяли с места, и скоро Бастилия осталась далеко позади.

Это было долгое, очень долгое путешествие. По ночам д’Артаньян оставался в комнате Лозена, если им случалось ночевать по дороге в гостиницах. Разговаривали они мало, д’Артаньян избегал больших городов.

Наконец они достигли веселой зеленой равнины; казалось, осень уступила здесь место весне. Луга и деревья зеленели, цветы благоухали, точно на дворе стоял май. На горизонте выступали снеговые горы; горные потоки весело шумели вдоль дороги.

Когда экипаж въехал в прелестную долину, д’Артаньян высунул голову из окна кареты и произнес:

– Вот мы и приехали!

Лозен также выглянул из окна. Перед ним, на горе, высился замок с массивной четырехугольной башней; внизу, за стенами замка, ютился маленький городок, окруженный прекрасным сосновым лесом, простиравшимся до горных ущелий.

– Это и есть цель нашего путешествия? – спросил Лозен.

– Да, граф, – ответил д’Артаньян, – это – Ваше будущее местопребывание: цитадель Пиньероль.

Де Лозен молча откинулся вглубь кареты.

Через полчаса карета остановилась на дворе цитадели. Навстречу путешественникам вышел высокий, мрачный человек в домашнем платье из черной саржи и шелковой шапочке на коротко остриженных волосах; на желтом, как воск, лице выделялись огромные усы.

– Вот Ваш новый узник, господин де Сэн-Марс, – сказал д’Артаньян, выходя из кареты.

– Вчера вечером курьер привез мне известие о его прибытии, – ответил Сэн-Марс. – Посланный выехал из Парижа днем раньше Вас.

Лозен в последний раз взглянул на д’Артаньяна и сказал:

– Прощайте, капитан!

Д’Артаньян пожал ему руку.

– Вам хорошо, – сказал граф, – Вы можете умереть с оружием в руках. Это – лучшая участь солдата; между тем придворные Людовика кончают свою жизнь в тюрьме.

Сэн-Марс, слышавший эти слова, не сморгнув, обратился к д’Артаньяну:

– Прошу Вас передать мне бумаги.

Мушкетер подал ему два письма.

Сэн-Марс бегло просмотрел их и произнес:

– Все так, как я и предполагал. Граф Лозен, Вы теперь подчинены мне. Следуйте за мной: Ваша тюрьма готова.

Он пошел вперед; за ним солдаты повели узника. Сэн-Марс сам отпер одну из дверей; глазам графа представилась маленькая комната, снабженная самыми необходимыми принадлежностями.

– Вот Ваше жилище, – сказал Сэн-Марс, – правила нашей крепости я сообщу Вам завтра. Входите!

Лозен с трудом перевел дух и оглянулся на коридор, по которому они пришли сюда. Солнечные лучи проникали через маленькие решетчатые окна.

– Навеки вечные! – сказал низвергнутый фаворит, переступая порог.

Потянулись ужасные, бесконечные дни заключения; явились терзания при воспоминании о днях улетевшего счастья, об утраченных богатствах; ярость при мысли о торжестве и насмешках врагов; ненависть к виновникам его несчастья. Все эти фурии терзали душу Лозена, пока он сидел в тюрьме крепости Пиньероль.

Небольшая лужайка, по которой прохаживался граф в час, назначенный для прогулки; синее небо, расстилавшееся над цитаделью, бодрящий горный воздух, – вот все богатства, оставшиеся у Лозена, когда-то игравшего судьбами целых государств. Мир с его волнениями навсегда исчез для него. Скоро он перестал чувствовать ненависть и любовь; его маленькая камера стала для него дороже, чем были когда-то роскошные покои королевских дворцов.

Только во сне вспоминал он принцессу Монпансье и видел себя в герцогской короне. Тогда в нем снова просыпалась жажда почестей; но, когда ему оставалось только протянуть к ним руку, – он просыпался и видел только солнце, светившее в его тюрьму.

Сэн-Марс считал всякие сношения заключенного или свидания с кем бы то ни было форменным преступлением, а потому Лозен мог разговаривать только со своим тюремщиком. У него не было никакого утешения, даже никакой возможности высказаться. Он мог иметь общение только с библией да с житием Св. Франциска.

Однажды заключенный вышел на прогулку. Он смотрел на облака, тянувшиеся по небу над мрачной крепостью, в стенах которой царила могильная тишина. Он провел здесь уже три недели.

В это время из-за вала вышел человек; его простой костюм и красивое, благородное лицо, привлекли внимание графа. Хотя это лицо преждевременно состарилось от горя, несчастий и разбитых надежд, но Лозен все-таки узнал его. Оно принадлежало человеку, некогда ворочавшему миллионами, задававшему королям ослепительные пиры; человеку, который видел у своих ног прекраснейших и знатнейших женщин, шутя ставил на одну карту или на одну кость целые состояния, и проигрывал их со смехом. В конце концов, будучи объявлен преступником, он, голый и босой, был сослан в Пиньероль. Это был когда-то всевластный министр финансов Фукэ.

Лозен, еще юношей встречавший Фукэ в доме Граммона, смотрел на его падение с изумлением и ужасом. Расцвет славы графа как раз совпал с закатом звезды Фукэ. Теперь они оба находились в стенах Пиньероля.

Тюрьма всех равняет: счастье, удачи, годы, все исчезло.

– Я – Фукэ, – сказал бывший министр, – мне сказали, что Вы заключены в северной башне. Вы – граф де Лозен? Я хотел бы узнать какие-нибудь вести из внешнего мира.

– Но ведь сообщаться невозможно.

– Моя тюрьма примыкает к Вашей, больше мне нечего сказать Вам.

– Вы правы: я пробью дыру в камине.

Их разговор был прерван стражей и она поспешила увести бывшего министра. Лозен услышал гневный голос Сэн-Марса; потом и его увели в его камеру. Сэн-Марс строго запретил Фукэ общаться с кем бы то ни было, а так как граф разделил с ним его вину, то за это был лишен на три дня прогулки. Лозен воспользовался этим обстоятельством: удостоверившись посредством стука, что Фукэ слышит его, он в первую же ночь принялся за работу. Через шесть дней ему удалось пробить дыру. С этих пор соседи по заключению могли беседовать. Фукэ узнал, что его враги по-прежнему жили, по-прежнему блистали. Эти новости заставили его глубоко вздохнуть. В ночной тишине бывший министр рассказывал Лозену свою удивительно изменчивую жизнь.

Бывшие светила ветреного, элегантного света в тишине своих темниц сделались философами и смеялись над жалкой пустотой своих бывших сотоварищей. Лозен сделал страшные открытия относительно нетерпимости короля, особенно когда узнал, что своим заключением Фукэ обязан не присвоению миллионов, а оскорбленному тщеславию Людовика, разгневанного торжеством соперника.

– Вот та, благосклонность которой я добивался, – сказал Фукэ, поднося к самому отверстию портрет, который он достал из скрытого углубления под постелью. – Я, вероятно, победил бы, если бы Людовик не лишил меня свободы. Он боялся меня, вот почему я очутился погребенным в этих стенах.

Лунный свет упал на бледное изображение.

– Лавальер! – вскрикнул де Лозен, – ах, теперь я понимаю! Вы никогда не получите свободы!

– Я и не жду этого, – спокойно ответил Фукэ, – но этот портрет – для меня сокровище. Я искренне любил ту, которая изображена на нем, и оплакиваю ее судьбу. Эта Монтеспан – сущий дьявол. Чтобы сделаться до такой степени бесчувственным, король должен был попасть именно в такие руки. Теперь он решительно ничего не уважает: он и Монтеспан вышвырнет, когда пресытится ею.

– И иссохнуть здесь! Здесь! – воскликнул Лозен, скрежеща зубами, – в этих безмолвных стенах, куда нас заперли произвол и бесстыдная интрига! В расцвете лет и сил сидеть здесь без надежды на освобождение! Есть ли другой такой несчастный узник, как я?

В эту минуту в тишине лунной ночи зазвучали струны мандолины; звуки словно вспорхнули под своды тюрьмы вместе с серебряными лучами месяца.

Музыкант был по-видимому мастером своего дела, потому что исполнял мелодию артистически. Это была одна из тех испанских песен, в которых смех чередуется с рыданиями.

Лозен жадно слушал; безмолвная тишина ночи увеличивала прелесть звуков.

– Что это? – тихо спросил он, – откуда несутся эти звуки?

– Это – жалобы узника, который еще несчастнее, чем Вы или я. Он не смеет никому показаться, не смеет открыть свое лицо, даже если смерть избавит его от заключения. Он – живая загадка, страшная тайна. Это – самый важный пленник Сэн-Марса. Одним словом, – шепотом докончил Фукэ, – это – “человек в железной маске”.

– Так он все-таки существует? – воскликнул Лозен. – Король никогда не говорил мне о нем. Так, значит, слухи были справедливы? Замаскированный пленник – наш сотоварищ по заключению?

– Да, он находится под этой кровлей. Он несчастнее, чем может себе представить человек, живший в большом свете; он заживо погребен, и… – Фукэ прижал губы к самому отверстию: – понимаете, каково величие коронованного преступника, именуемого Людовиком Четырнадцатым? Этот замаскированный узник – его брат!

Лозен слегка вскрикнул. Соседи по заключению замолчали. Медленно и жалобно замирали последние аккорды песни, потом над цитаделью воцарилась глубокая тишина.

* * *

В эту ночь окна Луврского дворца горели огнями. В залах танцевали. Король только что подвел маркизу Монтеспан к креслу, обитому цветами и поставленному рядом с креслом королевы, и, наклоняясь к своей возлюбленной, сказал:

– Сегодня Вы совершенно очаровали меня, а поэтому приходится простить Вас.

Атенаиса подняла на Людовика взор своих прекрасных глаз.

– Простить меня, государь? Разве я провинилась в чем-нибудь?

Король сел рядом с ней.

– Сегодня у меня было объяснение с принцессой Монпансье. Она умоляла меня освободить Лозена. Вы обманули меня, Атенаиса: принцесса доказала мне, что Лозен не был обвенчан с ней; он только осмеливался надеяться на это и никогда не собирался сделать этот шаг без моего соизволения. Он пострадал невинно.

Атенаиса улыбнулась и слегка прикоснулась к руке короля.

– Значит, я сама ошиблась, государь! Однако мои сведения были почерпнуты из надежного источника… Если граф де Лозен попал в Пиньероль, государь, то я полагала бы, что самое лучшее – оставить его там; самое лучшее для Вашего и для моего спокойствия, а я знаю, что Вы, Ваше величество, любите видеть меня счастливой.

Король поцеловал ее руку и произнес:

– Пусть так и будет! Лозен уж слишком высоко залетел; Ваш покой, Атенаиса, не должен быть нарушен.

Он встал и отошел к королеве.

Лозен просидел в тюрьме одиннадцать лет.

XVIII
Отравители в Сэн-Клу

Мы уже упоминали, что присутствие в Сэн-Клу очаровательной герцогини Орлеанской обращало для всех осень в весну. Кроме того мягкая погода дозволяла делать прогулки; а потому при свете луны в парке можно было встретить веселое общество гуляющих.

Король Людовик также желал принимать участие в общих увеселениях, и, пока в его кабинете делались приготовления к войне, он с придворными красавицами уезжал в Сэн-Клу, чтобы насладиться несколькими часами веселья. Затем нарядная толпа являлась в Версаль, где король делал ответный прием, и таким образом удовольствия сменялись удовольствиями.

Казалось, все тучи рассеялись, и мрачная тайна, тяготевшая над Парижем, также благодаря усердию судей была разоблачена и приведена к желанному концу. Лишь от времени до времени то тут, то там всплывали случаи, снова повергавшие народ в крайнее беспокойство.

Король приказал возобновить розыски; в экстренном совете было решено, непременно, найти остальных, еще не открытых преступников. Где скрывался Экзили? С ареста Лозена он куда-то исчез.

Между тем возобновление следствия нисколько не мешало веселью, царившему при дворе. Новый праздник снова собрал в Сэн-Клу толпу высоких гостей. Сама она явилась в костюме сборщицы винограда; герцог изображал виноградаря; король, королева и придворные были одеты деревенскими жителями. Гости танцевали на зеленом газоне, вокруг высокой мачты, разукрашенной венками и лентами, кружась под звуки простой деревенской музыки: флейты, волынки и скрипки.

Среди общего веселья не были забыты и бедняки: за решеткой замка виднелись нищие всякого рода, которым немало перепадало с придворного стола.

Один из молодых гостей долгое время прохаживался взад и вперед перед решеткой, внимательно разглядывая толпу нищих, как бы выбирая подходящего человека для предстоящей потехи. Наконец он, по-видимому, нашел то, что искал, и остановился. Тогда один из нищих приблизился к нему, и хотя поза и жесты бедняка выражали просьбу, однако завязавшийся между ним и кавалером разговор указывал на весьма близкие отношения.

– Ну, мой друг, – сказал кавалер, – время не терпит. Вы решились?

– Да, – ответил нищий, – мой план готов: вот в том павильоне хранится вся столовая утварь; я проникну туда посредством вот этой вещицы. – Он показал лом, скрытый под его лохмотьями. – Затем, – продолжал он, – я открою шкаф, который стоит налево от входа; там находится домашняя аптека герцогини Орлеанской; в синей бутылочке лекарство, которое герцогиня постоянно принимает с тех пор, как вернулась из Англии; туда я и волью то, что приготовлено.

– Но можете ли Вы благополучно добраться до павильона? Теперь все люди на ногах, да и в павильоне живут.

– Я уже три дня изучаю все возможные обстоятельства. Запомните только следующее: постарайтесь, чтобы никто не подходил к водопаду, который падает в бассейн как раз позади павильона. Пока гости танцуют, я войду в павильон. Затем, если меня поймают, то я окажусь обыкновенным вором; но так как я на дурном счету, то Вы должны будете освободить меня.

– Это – уж не Ваша забота. Но каким же образом Ваше лекарство попадет к герцогине?

– Порошки, которые герцогиня принимает с цикорным настоем, – средство, предписанное ей доктором Гефлен. Она часто пьет этот настой, особенно во время празднеств. Я примешаю наше средство в этот настой.

– Так торопитесь и, когда все будет исполнено, постарайтесь известить меня!

Морель, скрывавшийся под видом нищего, исчез в кустах маленькой рощицы и через несколько секунд появился уже в парке, пробираясь по аллеям.

Наконец он достиг павильона и осторожно осмотрелся. Окна павильона были закрыты решетчатыми ставнями, укрепленными на железных болтах. Добраться до окон было довольно трудно, так как в стене почти не было выступов; но Морель заметил, что как раз около павильона протекал ручеек, через который был перекинут воздушный мостик, причем его перила почти касались стены павильона. Встав на эти перила, можно было достать до нижней стороны ставней.

Рассчитывая на то, что вся прислуга глазела на танцы, Морель решился попробовать проникнуть в павильон с этой стороны. Он только что поставил ногу на перила мостика, прислушиваясь к доносившейся издали музыке, как вдруг вблизи послышались голоса. Тогда Морель поспешно скрылся в кустах. В ту же минуту к мостику подошли мужчина и дама, разговаривавшие с большим жаром.

– Прочь, дерзкий наглец! – сказала дама, – как Вы смеете меня преследовать? Что Вам нужно от меня?

– К этому меня принуждают обстоятельства, – ответил мужчина. – Вы должны знать, что меня снова преследуют. Если меня опять схватят, уже некому будет защитить меня: мой заступник арестован благодаря Вам.

– Как Вы смеете!..

– Я знаю это: камердинер графа Лозена известил меня. Граф требует, чтобы я отомстил за него, но я отложу эту месть, если Вы обещаете заступиться за меня. Попробуйте отказаться, – и я заговорю! Книга находится в руках полиции, я докажу, что Вы с отравительницей Бренвилье завладели ею и что Ваш отец хранил рецепты страшных ядов. Пусть я сам погибну, но Ваши враги не станут дремать. Уже опять ходят слухи о новых отравлениях: дело, завещанное покойным Сэн-Круа, приносит свои плоды… Прекратите преследование против меня, чтобы мне больше не прятаться по разным норам! Я уеду из Парижа.

– Вы уже раз обещали мне это!

– Я не мог уехать, оставив здесь свои сокровища. Случая говорить с Вами мне не представлялось; я только сегодня мог проникнуть сюда благодаря этому переодеванию.

– Так хорошо же! Ваша беспримерная наглость создавала бы мне постоянно новые мучения; Вы всегда держали бы меня в своих проклятых руках, а такая жизнь хуже смерти. В моем высоком полете ничто не должно тянуть меня вниз, а Вы именно являетесь этим балластом. Поэтому слушайте: делайте, что Вам угодно, я рискну на борьбу с Вами. С этой минуты я употреблю все силы, чтобы засадить Вас в тюрьму. Я сильна, и одного моего слова будет достаточно, чтобы отравителя упрятали в Бастилию, и не успеете Вы рот раскрыть, как очутитесь заживо погребенным.

– Пусть будет так: поборемся!

– И начнем сию же минуту… Помогите! Разбойники! – закричала дама.

Мужчина бросился в кусты. Через несколько секунд на мостике появился высокий, сильный мужчина.

– Боже мой! Маркиза Монтеспан! – воскликнул он.

– Ах, это – Вы, господин Дегрэ! О, зачем не пришли Вы минутой раньше? Человек, который преследовал меня, был итальянский доктор Экзили!

– Экзили? – повторил Дегрэ, – значит, я не ошибся. Мне бросилась в глаза его фигура, и я пошел вслед за ним…

– Если Вы добудете мне итальянца, живого или мертвого, – сказала маркиза, – путь к высокому посту главного начальника парижской полиции будет открыт для Вас.

– Я сделаю все возможное, многоуважаемая маркиза, – ответил Дегрэ, провожая Монтеспан в людную часть парка.

– Великолепное открытие! – пробормотал Морель, прятавшийся под мостиком, – теперь я уверен в успехе.

Он прислушался. Через несколько минут кусты зашуршали, и темная фигура Экзили вышла на дорожку. Он был одет в костюм деревенского священника, что и дало ему возможность проникнуть в парк и смешаться с остальным обществом. Под длинной одеждой у него был спрятан кинжал.

Морель хотел одним махом убить двух зайцев. Он неожиданно выскочил на дорожку и громко сказал:

– Добрый вечер, доктор-отравитель!

Однако он лишь едва успел увернуться от удара ножом; кинжал Экзили прорезал воздух.

– Кто тут? – спросил доктор.

– Успокойтесь и приберегите свои удары: это – я, Морель, то есть друг.

Экзили отступил.

– Откуда ты явился? Что тебе нужно?

– У меня здесь дело, как и у Вас, – усмехнулся Морель, – и я все слышал, о чем Вы говорили с Монтеспан.

– Черт! Так погибни! – воскликнул Экзили, хватаясь за нож.

– Оставьте оружие, не то я позову на помощь, и за Вами начнется охота, как за зверем в лесу.

– Ты! Ты! Ведь ты осужден! Сам берегись!

– Да, я осужден, но если помогу маркизе Монтеспан поймать доктора Экзили, то не погибну, а наоборот буду совершенно свободен. Поняли?

Экзили гневно махнул рукой.

– Доктор, Вы погубили меня. Теперь Вам нужен товарищ: тайный союз на улице Бернардинов более не существует, члены этого сообщества отрекаются от Вас… Итак, возьмите меня в сотоварищи! Я варю снадобья почти так же хорошо, как и Вы; будем вместе работать. Желаете? А цирюльник Лавьенн будет в нашем союзе третьим. Люди высоко стоящие нуждаются в нас.

Экзили с угрожающим жестом поднял руку.

– Берегись, скотина, мешаться в мое ремесло! Берегись употреблять наследие Сэн-Круа! Помни, если ты еще раз попадешься мне, – ты пропадешь. Это великолепно! Ты навязываешься мне, мне, художнику своего дела? Да я раздавлю тебя, червяк! Твоя жизнь служит мне защитой: пока ты жив, я всегда могу доказать, что ты пускаешь в дело страшную науку, чтобы составлять яды и распространять погибель среди человечества.

– Берегитесь, хвастун! – воскликнул Морель, – еще каких-нибудь минут пять назад Вас искал здесь Дегрэ, которому маркиза Монтеспан обещала большую награду, если он захватит доктора-отравителя. Мы с Вами оба в немилости в Шателэ; я так же близок к Гревской площади, как и доктор Экзили.

Итальянец пробормотал какое-то проклятие и скрылся в кустах.

– Вот и еще одного поймал, – засмеялся Морель, – теперь за дело! – Он влез на перила. – Если все обойдется счастливо, вина падет на итальянца: его здесь видели, значит, он и есть убийца.

Засунув лом в щель ставней, он осторожно начал свою работу. Скоро они распахнулись, и он мог добраться до подоконника. Стекла упали со звоном; он прислушался, сжимая в кулаке тяжелый лом. Очевидно никто не слышал его. Он одним прыжком очутился в комнате и притворил за собой ставни.

Через мгновение из кустов вышел человек.

– Черт возьми! – пробормотал он, – кажется, я ясно слышал звон разбитого стекла; тут что-то неладное.

Человек вынул пистолет, но кругом все было тихо, и он вернулся в парк.

Морель воспользовался этим временем, чтобы вернуться тем же путем. Он погасил фонарь и выскочил из окна на мостик; но человек с пистолетом был по-видимому недалеко, так как в ту же минуту очутился возле него.

– Эй, сюда! Воры! – закричал он и выстрелил. – Морель! – вскрикнул он, узнав разбойника при вспышке выстрела; но бродяга бросился бежать через лужайку, и, хотя стрелявший – это был Дегрэ – погнался за ним, Морель успел скрыться в густой изгороди.

Выстрел и крики Дегрэ привлекли людей; слуги бросились в павильон. Ставень на окне оказался оторван, стекла разбиты; несколько стульев было перевернуто, дверца одного шкафа открыта. Оказалось, что пропало несколько серебряных предметов, а в открытом шкафу находилась только домашняя аптека.

– Это был этот мерзавец Морель, – сказал Дегрэ, – он опять орудует вместе с Экзили, иначе с чего бы им вместе появиться в Сэн-Клу?

* * *

День, наступивший после шумного праздника, Генриетта Орлеанская посвятила прогулкам по парку в обществе своей подруги де Верг. Герцогиня была очень бледна.

– Это – последствие вчерашних волнений, – сказала де Верг.

Дамы болтали о том, как прекрасен мир, как много в нем радостей.

– Но ведь я несчастлива, – сказала герцогиня, прислоняясь к плечу своей подруги, и в ее глазах сверкнули слезы.

Де Верг постаралась рассеять мрачные мысли Генриетты.

– Посмотрите-ка, – сказала вдруг герцогиня, – что это там мелькает? Какой-то белый образ? Стойте! Вот он пропал…

– Пойдемте в замок, Ваша светлость, Вы взволнованы, Вы больны.

Герцогиня позволила увести себя в комнаты. Чтобы развлечь ее, ее уговорили отправиться в нижний этаж, где английский художник писал портрет с герцога Орлеанского. Герцогиня горько улыбнулась, а потом вдруг сказала:

– Мадам де Верг, принесите мне стакан цикорного настоя.

Настой принесли. Герцогиня поднесла стакан к губам и быстро выпила. Проглотив последние капли, она тяжело вздохнула.

– Боже мой! Боже мой! – прошептала она, и как бы от прикосновения волшебной палочки ее лицо вдруг страшно изменилось: она побледнела, задрожала и, казалось, вдруг постарела на десять лет. – Помогите!.. Умираю! – вскрикнула она, падая.

Ее положили на постель, позвали врача; он сомнительно пожал плечами. Нарочные полетели в Париж и в Версаль. По всему замку раздавались вопли:

– Герцогиня умирает!

Смертельный ужас овладел герцогом Орлеанским; он бросился на колени у постели своей супруги.

– О, Вы никогда не любили меня! – простонала страдалица. Ее губы дрожали, глаза закатились, на лице выступил пот.

Доктора Гефлен и Фагон нашли симптомы крайне подозрительными. Явился третий врач, Эспри; все трое решили, что герцогиня Орлеанская отравлена.

“Отравлена”… “Отравлена”… Эти слова встретили короля, примчавшегося из Парижа. Людовик задрожал, едва мог подняться по лестнице замка и боязливо прошел через ряд покоев. В комнате больной собрались ее муж-герцог, госпожа де Верг, де Лафайетт и врачи. Вслед за королем явились королева и маркиза Монтеспан.

С ужасом смотрел Людовик на лицо герцогини Генриетты, еще несколько часов тому назад такое прекрасное; теперь все оно покрылось глубокими морщинами, как будто эта прелестная женщина страдала уже много-много лет; кожа приняла зеленоватый оттенок, рот открылся, зубы страшно обнажились; все тело тряслось от озноба.

Король знаком подозвал доктора Эспри.

– Приказываю Вам ответить истинную правду – сказал он, – есть ли надежда?

– Нет, государь, – ответил Эспри, – пульс уже почти не бьется, конечности похолодели. Это – воля Божия. Герцогиня должна приготовиться: через несколько часов она переселится в иной мир.

Король приблизился к постели. Он любил Генриетту Орлеанскую, это было известно всему свету; но в этот миг он говорил только о потребностях души. Герцогиня была в полном сознании; она только от времени до времени забывалась на несколько минут. Наконец к постели приблизился маршал Граммон; она протянула ему влажную руку и прошептала:

– Прощайте, маршал! Вы теряете доброго друга.

– О, возможно ли? – рыдая, ответил маршал.

– Да, герцог, никто уже не спасет меня: я отравлена; меня убила человеческая злоба!

Король слышал эти слова, и у него мелькнула мысль, что, может быть, умирающая намеренно подчеркнула их. Он встал. Против него на низком табурете сидел его брат, Филипп Орлеанский. Большие глаза Людовика устремились на герцога; его проницательный взгляд и спрашивал, и грозил, но Филипп Орлеанский выдержал его.

Врачи испробовали всевозможные средства, однако все было напрасно. Королевская чета со слезами покинула комнату; Людовик поцеловал руку умирающей, еще так недавно оказавшей ему последнюю важную услугу.

Явился Кондон, духовник герцогини, и все вышли из комнаты. Генриетта исповедалась и причастилась. Потом ее соборовали, а затем она простилась со всеми. Ее глаза, созданные для того, чтобы очаровывать, в последний раз вспыхнули ярким светом, потом полузакрылись, и легкий хрип возвестил приближение смерти. Герцогиня крепко сжала распятие, которое все время держала в руках, и прижала его к холодным губам. Через минуту оно выпало из ее рук. Еще несколько конвульсивных движений, – затем наступил покой. Стройные члены вытянулись, что-то дрогнуло около прелестного рта… Генриетта Орлеанская перестала существовать.

Когда Людовик получил известие о кончине герцогини, он сказал маркизе Монтеспан:

– Яды опять пожирают свои жертвы; я велю произвести самое строгое расследование.

– Государь, итальянец был в Сэн-Клу, – прошептала маркиза, – я встретила его вечером, перед кончиной герцогини. Прикажите же арестовать товарища графа де Лозен.

Людовик вздрогнул.

– О, разумеется! Но если итальянец откроет какие-нибудь тайны? Если он… – король запнулся, – если он назовет лиц, причастных к смерти герцогини? Лиц, которые…

Король тщетно подыскивал слова.

– Поэтому-то, государь, итальянец и должен быть схвачен верными людьми, умеющими молчать. Не должно быть ни допроса, ни суда. Воспользуйтесь своей властью, государь, и пусть отравитель погибнет в Бастилии. Люди получше итальянца кончали свою жизнь в стенах мрачных казематов без суда! Зачем же щадить отравителя, который, может быть, навлечет несчастье еще и на других?

Король тяжело вздохнул.

– Вы говорите очень рассудительно, ясно и в моих интересах. Я прикажу схватить доктора Экзили; он должен исчезнуть с лица земли. Но также необходимо уничтожить лицо, причинившее все это зло; надо извлечь маркизу Бренвилье из стен монастыря; она наследовала это страшное искусство. Ах! – горестно воскликнул он, – если бы я только знал наверное! Если бы я мог со спокойным сердцем сказать: “Мой брат, герцог Орлеанский, неповинен в смерти своей супруги!”. Я помиловал бы участника в убийстве, если бы он дал мне эту уверенность!

– Позовите сержанта Дегрэ, государь, – посоветовала маркиза Монтеспан.

Людовик приказал дежурному камергеру послать за Дегрэ. Незадолго до того, как за ним пришли, видели, что в его квартире была дама под густой вуалью, но до этого никому не было дела; у сержанта были сношения с самым разнообразным народом. Закутанная дама была маркиза Монтеспан, в точности объяснившая сержанту, что он должен был доложить своему королю.