Текст книги "Избранное"
Автор книги: Франц Фюман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 55 страниц)
Потом Зевс послал за Иксионом. Брезжил рассвет. Дия в этот день родила сына, Пиритоя, о котором хронисты и по сей день ведут спор: от Зевса он или от Иксиона. То, что Гермес на этот раз сам явился, чтобы снести его к заоблачным высям, Иксион расценил как свидетельство своего ранга, и что доныне было видением, выросло в грандиозный замысел: занять место Зевса, править над миром. Так летел он на небо. Наверху уже ждал Гефест, с ним два подручных – они подхватили Иксиона, и там были уже горящие угли, а на них колесо из серого, ковкого, многоценного железа, и клещи были тоже из железа, и оковы лежали готовые, уже раскаленные на огне. И Гера стояла, в длинных одеждах и под фатой, с нею Зевс, а за ними в алом зареве занимался день. Колесо тем временем раскалилось; Гера откинула с лица вуаль; Иксион увидел два горящих глаза и в этот миг подумал, что сейчас, должно быть, состоится посвящение его в боги – через закаливание в небесном огне, но уже в следующий миг он вскричал страшным криком, и крик разнесся по всему миру, а он все кричал и кричал: Гефест приковал его к колесу, и Зевс, осуществляя свою изощренную месть, изрек, кивнув Гере, казнящее слово: «Ты должен почитать своего благодетеля!»
Потом Гермес раскрутил колесо и закинул его в небо, и с тех пор кружится оно в поднебесье вокруг Олимпа, среди облаков, старательно обходящих его стороной.
Но мы хотим рассказать о Нефеле.
История Иксиона окончилась; он кружится на своем раскаленном колесе и знает: это его судьба. Как говорит поэт: он это твердо усвоил. Он знает, что ничто не может избавить его от страданий, даже смерть, ведь он – бессмертный; он давно понял, что бесполезно гоняться за облаками в надежде умалить жар; опыт учит: они избегают его. И когда жар грозит нестерпимой мукой, он кричит: «Ты должен почитать своего благодетеля!» – слова, изреченные Зевсом, и тогда страдания отпускают его, правда ненадолго; потом он снова кричит, и снова молчит, измученный, и так вечно. Дию он больше не видел, оковы препятствуют ему смотреть на землю, и потому он не видит ничего, кроме облаков, бегущих в вышине, и над ними, под самым куполом неба, дворец в золотом сиянии, там сидит Державный. Он не получает никаких вестей; он даже не знает, что его народ воюет с кентаврами, которые похищают жен лапифов, не знает о подвигах, которые совершает сын Дии в этих войнах. Иксион твердо усвоил положенный ему урок, это вошло в его плоть, и ничего тут уже измениться не может.
Другое дело Нефела; правда, и в ее судьбе ничего больше не меняется, тем не менее она не ставит на своей жизни крест. Она сидит у себя в опочивальне, льет слезы и без конца глядит в зеркало, которое показал ей Гермес: она может смотреть через расщелину в стене вниз, на дворец Дии, и там, в колодце, видит свое отражение: эти волосы, эти глаза, этот стан… Геба снабжает ее едой и питьем, и Нефела, изводя себя воспоминанием и будя в зеркале воспоминание, сидит в одиночестве, льет слезы и ждет, когда скрипнет дверь и войдет Он, Единственный – возьмет ее за руку, поцелует ее в уста и припадет к ее лону, а потом поведет с собой и посадит ее рядом, на золотой трон, на котором она уже сидела однажды: разве такое не может случиться?
Она никогда не сможет понять, что она креатура, существо, подобное многим другим существам, которых повелитель создает для осуществления какого-то замысла, и наделяет совершенствами ради этого замысла, и отставляет за ненадобностью, когда этот замысел осуществляется. Она ждет и надеется, что придет ее час, и потому ее история не окончится никогда.
Перевод Т.Холодовой
СЕТИ ГЕФЕСТАГомер. Одиссея.
VIII. 266–366
Когда Возничий Солнца сообщил Гефесту, что его жена Афродита обманывает его с Аресом, кузнец решил убить Сильного и тем уязвить Прекрасную. Гефеста оскорбляло не столько то, что это его родной брат, сколько то, что это опять наиглупейший. Он ничего не ответил Светоносцу, гнавшему теперь коней по равнине, но губы его шевелились. Юноша-Солнце смеялся, глядя, как калека, опираясь на костыли, стоит перед своей мастерской, овеваемый шипящим дыханьем мехов. Он знал, о чем думает Гефест, потому и смеялся. Разве можно убить бессмертного?
Гефест же отправился в недра своей горы – от его кузницы ходы вели к металлам и огненной жиже вулканов. Остров Лемнос, гора Мосихл с вершиной, увенчанной столбами огня. Известно, что Гефест хромоногий, и в этом винят его мать Геру, ибо, родив его и устрашась безобразного вида младенца, она сбросила его с Олимпа. Но Всемогущей чинят несправедливость. Падение на красную глину Лемноса, правда, раздробило ребенку бедра, и то, что они плохо срослись, несомненно способствовало телесному увечью бога, но его хромота, помимо падения, имеет и другую причину: ступни и пальцы ног у него скрючены так, что ногти едва не касаются пяток, выдавая стремление тела покрепче вцепиться в почву, там же, где этого не позволяют приличия, прежде всего в палатах Чертога, Гефест потешнейшим образом хромает. Порой, дабы позабавить братьев и сестер, да и посмеяться самому, отец приказывает Гефесту прислуживать за трапезой, и тогда кузнец с трудом ковыляет вокруг стола с неиссякаемым золотым кубком в руках, который он смастерил вскоре после низвержения на остров, чтобы, пренебрегши предостережениями своего единственного друга Прометея, изгнанного Всемогущими, купить себе право вернуться в Чертог. Среди богов и среди людей он передвигается преимущественно на костылях или же опираясь на своих подмастерьев. Под землею, однако, влекомый Материей, он, как огонь, проникает сквозь самые плотные вещества и при этом колеблет основания гор. После полученного им известия он с такой силой устремился вперед, что смертные жители острова, напуганные подземным рокотом, бежали из своих прохладных домов в полдневный зной открытых полей.
Двое в его дворце у подножия Олимпа не слышали ничего, они даже оставили без внимания, что их мог заметить зоркий Гелиос. Но вот тени снова начали удлиняться. Вернется ли калека к ночи домой? – спросил Арес. Афродита улыбнулась. Так скоро он, разумеется, не придет, успокоила она возлюбленного; уходя, он сказал, что хочет сработать вещь, какой в Чертоге еще не видывали, – в подобных случаях он, бывает, неделями не выходит из кузницы или из своих ущелий.
– Новое оружие? – живо спросил Арес. В этот миг ему пришли на ум его любимые фракийцы, воевавшие с превосходящими их силою скифами.
Но она пренебрежительно махнула рукой.
– Что нам за дело?
Дворец, стоявший глубоко в долине, погружался в сумрак.
Гефест остановился в пещере под горами фригийского Тавра, перед рудной жилой, содержавшей металл, какого он больше нигде не находил. Металл этот был особенный: чище золота, светлее серебра, податливей олова, тверже железа и еще более ковкий, чем медь. И был он только здесь, в этой жиле, – Гефест знал, где ее отыскать. Вид ее придал его гневу целеустремленность, вскормленную воспоминаниями. Сколько времени ломал он голову над тем, какой подарок Афродите можно было бы изготовить из этого металла, и наконец ему представился экипаж – раковина на пенной волне, на которой Прекраснейшая некогда приплыла в Киферу; невесомая, как дуновение, блеск, облекающий пустоту, она все же способна легко, словно пух, нести свой груз по воде, по земле и по воздуху. Ну, теперь это позади. На пути сюда он думал о петле, которая накрепко связала бы брату щиколотки с запястьями, попарно, – пусть это и не смерть тела, смерти им не дано, но смерть телесной мощи: обреченный на неподвижность, скрюченный ком плоти, наподобие стоп Гефеста – хромец мог бы катать его по залам чертога на вечную потеху богам. Но как одолеть Могучего? Для этого потребна хитрость, которая сама по себе уже искусство, – таким искусством он не обладал. Хитрить было уделом его единокровного брата Гермеса, однако Гефест нисколько ему в этом не завидовал. Не потому, что презирал хитрость, и уж менее всего презирал он творения духа, однако материалом, из которого создавал свои творения он, были стихии Вселенной со всей определенностью присущих им законов, а не души живых существ в их непредсказуемости. Он не слишком уважал обманные уловки, что с бесконечной гибкостью применяются к случаю и всевозможными путями кружат вокруг всевозможных целей, вместо того, чтобы из причинной необходимости неуклонно вывести необходимость следствия, коему затем подчинились бы и души. Не плетение хитростей, затягивающихся петлей, а петля, которая сама по себе уже хитрость. И вдруг он понял: сети. Петля из многих тысяч петель, ловушка, неразличимо нависающая над ложем, а приманка под нею – Пеннорожденная, и все можно предусмотреть заранее. Раз есть невидимая ловушка, есть приманка, то неизбежна и поимка; предугадано и слияние тел, а хитрость заключается в самой ловушке – в неразрывности и невидимости ее материала. Нить, невидимая, ибо тончайшая, и вместе с тем неразрывная, ибо предельно упругая, но можно ли ее изготовить? И как изготовить? Вот задача, какую он должен решить, все остальное приложится. Эта задача была Гефесту по плечу, но она была не единственной.
Он положил руку на чистый металл.
Прелесть его холода и пружинящей упругости, и сила огня, который покорит и то и другое.
Он выплавил из руды горстку металла и, пока тот остывал, принялся разминать его пальцами правой руки, а левой одновременно вытягивал его в длину. Горячий металл обладал такой растяжимостью, а остывший такой твердостью, каких он еще не ведал и какие могли возникнуть только здесь, как солнечное сплетение всех рудных жил во чреве Земли.
Душа вещества – вот его материал. Что ему еще требовалось теперь, так это мельчайший глазок – алмазная пластинка, пронзенная лучом солнечного света. Для глазков покрупнее у него имелись сверла – до волоска толщиной. За ночь он сковал моталку с особо длинной рукоятью. Утром у ворот мастерской Гефест дождался появления Светоносца, и первый же луч солнца пробил пластинку. Гефест отпустил подмастерьев домой, к женам, угостил их вином и жареным мясом – они наперебой благодарили его. Кузнец заперся в мастерской. На планке, на должном расстоянии один от другого, он пробил глазки, от крупных до самых мелких. Жарким огнем он заставил металл влиться в узкое ложе скалистого ущелья и погнал его сквозь ушки. Прежде чем стать невидимой, нить начала искриться, потом ее сверканье перешло в прозрачный блеск, уподобясь вышнему эфиру, и блеск этот остался, хотя был он неуловим – воздух сиял и улыбался. Теперь Гефест призвал к себе подмастерьев, те не узрели невидимое Ничто, но почувствовали его на ощупь. Он приказал им разорвать Ничто, моталка затрещала, как их собственные лопатки. – Ничто выдержало. Гефест тоже взялся за рукоять, она сломалась. Тогда он опять отослал подмастерьев домой, опять заперся в мастерской. Калека принялся плести сети.
Эфирное Ничто, сила вещества являла себя как чистая Красота. Кузнец, увлеченный своим делом, забыл о поводе для него. Он поцеловал сети.
Потом он возвратился домой.
До побережья он добирался под Эгейским морем, остаток пути до своего дворца проковылял на золотых костылях, сети улыбкой сияли у него на плече.
Афродита встретила его у ворот.
Солнце уже заходит, отчего же его волосы сияют?
– Отсветы моего огня, дорогая жена!
Он сел напротив очага, она накрыла на стол.
Он так долго отсутствовал, успешно ли идет работа? Гефест молча кивнул. Она захлопала в ладоши: ее это радует, она будет терпеливо ждать, даже если ей придется обходиться без него, пусть он о ней не беспокоится. Раз дело того требует, она его удерживать не станет.
Воздух улыбался.
Кузнец провел во дворце две ночи, но с Афродитой был сдержан – дальше вежливости не шел: «Доброй ночи» и «Доброе утро». На второе утро, когда она, как всегда, кормила голубей, он, вопреки своим привычкам, еще немного понежился на ложе, потом потянулся за золотыми костылями, висевшими на стене перед кроватью. Афродита подбежала и подала их Гефесту. Он взял также плащ. Сейчас ему надо уйти, но он вскоре вернется, чтобы преподнести ей подарок, какого еще не видывал никто из бессмертных.
Гефест стоял на солнце, но волосы у него не светились. Афродита ему об этом сказала, а он расхохотался: ему недостает кузницы, теперь-то ей это ясно? Ей это ясно, подтвердила Афродита. Голуби вспорхнули от приближавшегося стука колес.
Юноша-Солнце с любопытством глядел в долину.
У ворот – он и она. Он сделал попытку ее обнять, она – попытку увернуться. Воркованье голубей. Гефест заковылял прочь.
На берегу он присел на песок.
Арес – ему пришлось ждать две ночи – был нетерпелив. Едва заключив Афродиту в объятья, он зацепил сети; оба заметили это, лишь когда он запутался в них локтем. Она поняла сразу. Могучий пытался разорвать сети, сперва руками, потом плечами, ногами, потом беснованьем всего тела. Он топтал и толкал Прекрасную. Она закричала.
Тогда оба затихли.
Мы не будем описывать в подробностях, как эта пара вскоре опять начала дергаться, чтобы в конце концов опять затихнуть и лежать спокойно, как кто при этом лежал – несущественно. Существенно, что невидимая нить тянула Гефеста за запястье, она звала его назад. В этом и состояла хитрость вещества. Оно передавало калеке каждое движение.
Кричали голуби.
Кузнец вошел в свою опочивальню.
Когда он входил в покой на костылях, волоча ноги, то какой-то миг еще надеялся, что найдет Афродиту одну, хотя эта надежда была совершенно пустой: чтобы отцепить первые закрепы сетей, требовалась изрядная тяжесть. Первое, что бросилось ему в глаза, был Арес, его черные локоны, его спина, которая закрывала Афродиту и словно бы вырастала из его пяток, из пяток и прямых стоп, сильных, с подъемом, прямых стоп, высившихся, будто Стена, и тут Гефест увидел свои сети. Улыбка огня, невидимое, представшее видимым, неразрывность крепчайшего вещества, явленная в красоте тысячекратного переплетения. И он увидел: это его величайшее творение, и он пожелал, чтобы это увидели все! Он заковылял к огромной медной чаше, стоявшей напротив ложа, ее гулкий звон достигал даже Посейдонова дворца, – и, вцепившись пальцами ног в каменный пол, начал колотить в нее своими золотыми костылями, крича: пусть придет Зевс, орал он, пусть придет Гера, ревел он, пусть придут Афина, Гестия, Деметра, Артемида, а также Аполлон, и Посейдон, и Гермес; он вопил, чтобы все они пришли, все бессмертные, дабы увидеть то, чего ничьи глаза еще не видели, и его вой заглушался звоном медной чаши, и костыли его погнулись.
В изнеможении взглянул он на ложе: она и он.
Его жена и Сильный.
Невидимые сети.
Едва начав кричать, вернее, начав призывать отца и властелина, Гефест уже понял, что опять обманывается, надеясь, будто сможет показать бессмертным свое замечательное творение: они не увидят ничего, кроме пары на ложе. А теперь было уже поздно: воздух полнился гулом и грохотом. Они приближались: отец и властелин, коего предвещает гром; Посейдон, чей шаг сотрясает Землю; повелитель Аполлон в звучном сиянии; Гермес в быстролетных крылатых башмаках, а далеко позади этих небольших со стуком и шарканьем, меканьем, блеяньем и ржаньем шли мёньшие и малые: фавны, силены, сатиры, эмпузы, ламии и еще невесть какой сброд. Не слышалось поступи богинь: из воплей Гефеста они поняли, ради какого зрелища он их созывает, а глядеть на такое мешал им стыд, его не чуралась единственно Афродита.
С грохотом отворились ворота.
Они вошли.
Все это, да и то, что произошло дальше, рассказывалось уже неоднократно: Демодок, повсеместно известный вещий певец, пел об этом под звуки своей сладкогласной лиры на пиру у царя феакийцев и в точности передал крылатые слова, кои Всемогущие почли за благо сообщить друг другу в покое Гефеста, однако здесь уместны сомнения в том, верно ли мы понимаем эти сообщения, – в наши слова речи богов не укладываются. Попытаемся же лишь обозначить то, что мог услышать кузнец.
Уже вместе со скрипом ворот услышал он смех, оглушительный, долго не смолкавший, беззаботный смех, столь отвечающий существу Высших, ибо он исходит из глубочайшей цельности их уверенно покоящейся в себе души, а среди смеха различимы стали и смешливые речи: так, значит, и калека может изловить Быстрого, и увечный способен одолеть Могучего – это показывает, что обман впрок нейдет. И вот калека, увечный, косолапый, невольно, сам того не сознавая, оторвав пальцы ног от каменного пола и опершись на погнутые костыли, услышал, как Аполлон, смеясь, вопрошает Гермеса, не желал ли бы тот сейчас поменяться местами с Аресом, чтобы тоже разок возлечь с Прекраснейшей? И снова услышал кузнец смех Бессмертных, звонкий, долгий, искренний смех, услышал, как Гермес уверяет Аполлона, что он с готовностью и с радостью ляжет на Златосиянную Афродиту, пусть бы даже все богини и боги при этом на него глядели и его бы связывали путы втрое сильнейшие, нежели эти и впрямь хитроумно сработанные сети. И снова грянул оглушительный хохот, и когда Гефест понял, что все они видят сети, обращая на них не более внимания, чем того стоит ненужная им хитрость, с помощью коей увечный возмещает себя за свое увечье, – когда Гефест это понял, он понял также, что в этом творении обнаружил только свой стыд, так же, как все творения искусства свидетельствуют лишь о стыде их создателей, об их неспособности быть такими, как другие, ибо они всего только художники.
Тогда он начал жаловаться.
Горе, что он родился на свет, причитал кузнец, горе, что родители зачали и сотворили его таким, со стопами, ногти коих смотрят в пятки, с хилыми бедрами и кривыми боками, как вечное посмешище рядом с его братом, Прямостопным, Крепконогим, Крутобедрым и Полнотелым, который так похваляется силою своих членов, что Прекраснейшая не может пред ним устоять. Но, выкрикивая эти жалобы, он понял, опять-таки слишком поздно, что снова лишь раструбил свой позор, стыд от своей увечности, раструбил во хвалу Сильному. Тот, возлежа на Прекраснейшей, слышал хвалу себе и хвалу ей, а Прекраснейшая слышала хвалу Сильному и чувствовала на своей наготе взгляды мужчин, а Сильный чувствовал в этих взглядах зависть. Бесстыдная сила, бесстыдная красота. Они делали свое дело на глазах у супруга.
Хохот был несказанный, теперь и меньшие стояли в палате, с похотливыми взглядами и слюнявыми губами, в их толпу затесались и Гефестовы подмастерья – мастер уловил их хриплые, продымленные голоса, которыми они перекрикивались между мехами и наковальней, повествуя о своих подвигах в супружеской постели.
Теперь они смеялись тоже.
Тогда он возмутился.
Гефест стоял, опершись на костыли, скрюченный, ибо костыли были погнуты, но его слова возносились ввысь, в них звучало такое возмущение, до какого не поднимался еще никто. Обманул-де его отец и владыка, дав ему в жены свою приемную дочь и ослепив его красотой девы; да, она красива, но преисполнена нечистых желаний, сука, которая бегает с каждым, даже с этим мерзким богом войны, ненавистнейшим из богов, пускай у него и прямые стопы. Его, Гефеста, женили на потаскухе, но сейчас всем и каждому видно, что она такое. И, ухватившись за медную чашу, калека показал костылем на Распяленную: пусть она навечно застынет в своем позоре! Тут на него упал взгляд владыки и отца, однако кузнец его выдержал. В правой руке Зевс держал громоносный жезл; Гефест впился ногтями в пол и потрясал костылем, надсаживаясь от крика: пусть оба навечно остаются скованными, а стало быть, отец должен вернуть ему все подарки, изготовленные для него как выкуп за невесту, – громоносный жезл, которым он тут размахивает, золотой трон, на котором он восседает, золотой стол, за которым он ест, золотое ложе, на котором он почивает; и в тот миг, когда хохот разом смолк, кузнец ощутил в своей руке, сжимавшей костыль, нить, соединявшую его запястье с парой на ложе, и, согретый улыбкой своего огня, он замыслил чудовищное: набросить сети на них на всех, и на самого Громовержца тоже, – связать их всех вместе и подвесить прямо над сукой, после чего просто взять и уйти, уйти к своим металлам и огненным озерам, в одиночество, в каком он, в сущности, всегда и жил, и только для себя одного создавать свои творения, позорное свидетельство его одинокого инакобытия.
Он схватился за нить.
Тут слово взял Посейдон.
Мы не знаем, угадал ли он, о чем думал Гефест, если угадал, то наверняка не в той логической последовательности, во всяком случае, он не мог не видеть, что кузнец распрямился, не мог не видеть, что он поднял костыли, а быть может, увидел и нить. Видел он и то, что Прекраснейшая изнемогает. Брат отца и владыки не сказал, что это неслыханное требование – возвратить все дары, которые только и делают властелина властелином, не осудил он и неподобающее поведение других. Он просто сказал то, что необходимо было сказать при подобном споре: предложил себя в посредники между теми, кто действительно друг с другом спорил, а это были Сильный и Увечный, и посредник вступился за Увечного. Сильный, сказал Посейдон, должен выплатить кузнецу возмещение, как велят право и обычай. Об этом надо договориться, а условие к тому, чтобы все произошло по правилам, – освобождение Сильного. Он, морской бог, ручается всеми своими неисчислимыми богатствами, что Арес честно заплатит выкуп. И взгляд Посейдона покоился на Афродите, и Афродита покоилась под Аресом, и кузнец, оказавшись перед расступившейся вдруг толпой, увидел, как свершается чудовищное, и, натянув нить, он опустил костыли, оторвал пальцы ног от пола и заковылял – черный огонь полыхал у него внутри – к улыбке, сиявшей над ложем.
Один из подмастерьев ухмыльнулся ему.
Когда Гефест схватился за сети, чтобы их приподнять, он не знал, на что он решится, а между тем все уже давно было решено. Дело не в том, что, присев на корточки возле ложа, он увидел Прекраснейшую вблизи и что вид ее парализовал его волю, не было это и остатками братской любви. Просто было слишком поздно. Надо было ему остаться на Лемносе, последовать совету его друга Прометея, который, будучи, как и Гефест, однажды изгнан с Олимпа, перешел на сторону Иных, противных Высшим. Теперь было слишком поздно. С тех пор, как он купил себе право возврата наверх, изготовив неиссякаемый золотой кубок, было уже слишком поздно, и возврат был для него тоже только позором, и кубок – не чем иным, как известием о том.
– Развяжи сети! – приказал Морской бог, и Гефест развязал сети.
Огромный вскочил на ноги; нет, он не свалил брата ударом, а помчался к своему любимому племени, к фракийцам, чтобы помочь им в войне против скифов, превосходящих их силой. Боги удалились, первым ушел сброд. Афродита же сошла вниз к морю, и оно заключило ее в свои объятия, и когда она с улыбкой всплыла из пены, то сияла нетленной красотой.
Гефест возвратился на Лемнос. Сети он повесил у себя в мастерской – улыбка воздуха и улыбка огня. Собрались его подмастерья, они смеялись и, как всегда, рассказывали о своих подвигах на супружеском ложе. Гефест приказал им принести золото, много золота, и расплавить, расплавил он и свои костыли. Он стоял у наковальни, вцепившись ногами в землю. И принялся создавать вещь для себя одного.
Не успел он еще заготовить форму, как его настигло повеление отца и владыки – выковать из сетей неразрывные оковы, браслеты на левую и правую руку, на левую и правую ногу, и кольцо для бедра, и кузнец расплавил сети, и сковал кандалы, и потом, по приказанию своего отца и властелина, покорный отцу и властелину, приковал нерасторжимыми цепями своего друга Прометея на Кавказе к скале.
После этого Зевс дозволил ему завершить свое творение.
Гефест создал двух золотых женщин, и он опирается на них вместо костылей, когда ковыляет по переходам и палатам Чертога на своих скрюченных ступнях. Они подставляют ему под мышки свои плечи, а он охватывает руками их бедра, хранящие жар кузнечного горна. Их груди похожи на груди Прекраснейшей, и улыбаются они улыбкой Прекраснейшей, однако Прекраснейшая прекраснее их. К Афродите он больше не прикасается, хотя и возлежит с ней рядом, когда ночует у себя во дворце, да и за золотым столом он сидит возле нее. Там отец и властелин иногда приказывает ему подавать на стол без помощи золотых фигур, тогда он под хохот Всемогущих ковыляет по залу с неиссякающим кубком в руках. И когда он невольно вспоминает о своих сетях, черное пламя вспыхивает у него под сердцем, бросая отсветы на его лицо. И случается, что отец и властелин перестает тогда смеяться и озабоченно спрашивает, неужто его дорогой сын, художник Гефест, не желает повеселиться заодно с веселящимися в веселом застолье, и тогда Всемогущие смеются от всей полноты своей неколебимо покоящейся в себе души, смеются звонким, долго не смолкающим, искренним смехом, и Гефест, хромая, им вторит.
Перевод С. Шлапоберской