Текст книги "Избранное"

Автор книги: Франц Фюман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

НЕФЕЛА

 
Аполлодор, Эпитома I, 20
Пиндар, 2-я Пифийская ода
 

Нефела – это та, которую сотворили для Иксиона, разделившего с ней ложе, а Иксион – это тот, кто дерзнул домогаться любви Геры, супруги Зевса. Его история окончена; история Нефелы не окончится никогда.

Иксион был царь лапифов, дикого, стихийного народа на северо-востоке Фессалии, который вел беспрерывные оборонительные войны с соседними, к югу от него, племенами. Прародителем Иксиона был бог войны Арес, отцом его – царь Флегий, тот самый нечестивец, который сжег святилище Аполлона в Дельфах. «Флегий» означает «полыхающий», и старик оправдывал свое имя: лютовал над врагами, опустошал их земли, и его жестокий нрав, который он унаследовал от Ареса, перекинулся, подобно неистовому желтому пламени, на его отпрыска Иксиона.

Однажды, когда Иксион преследовал шайку разбойников в землях одного отдаленного горного царства размером не шире и не длиннее долины, ему случилось увидеть Дию, дочь царя Деионея, «ту, что с неба», как подсказывало ее имя. И она увидела Иксиона, когда в полдень, за ивами, мыла свое стройное тело под серебряными струями дождя, словно явившись из облака. Она мылась себе, словно бы ей и дела не было до того, что кто-то мог глядеть на нее, а потом скрылась во дворце. Вечером, перед трапезой, Иксион снова увидел ее – в одеждах из белоснежной пены облака, над которой чернели как ночь волосы и глаза. Иксион схватил ее за руку; она засмеялась. «0 ты, что с неба», – сказал он, и она засмеялась в ответ: «Ах, меня только так зовут!»

Ночью Иксион увидел ее во сне и во сне же почувствовал, как он раздвинул небесный полог и благоуханная серебряная волна излилась на его ложе.

Наутро он просил Деионея отдать дочь ему в жены. Она уже была обещана другому. Иксион замыслил похитить ее, но что-то в облике Дии, какая-то естественная, чарующая прелесть останавливала его; к тому же воинство его было слишком слабое. Он посулил за невесту богатые дары, какие тестю еще никто не предлагал, и дорогой выкуп за отвергнутого жениха, и, когда он пообещал сверх того еще три слитка железа, многоценного, серого, ковкого железа, горный царь согласился отдать ему дочь. Дию не спрашивали, но замена жениха, казалось, обрадовала ее или, во всяком случае, не огорчила – окончательно мы не можем утверждать. Уже на седьмой день сыграли свадьбу, и Гере, охранительнице брачных союзов, была принесена в жертву корова, невинное белесоватое животное с белой лысиной между рогов.

Та, что с неба, оправдала свое имя, и в эту ночь, когда полная луна осветила опочивальню, на земле не было ничего, что бы могло сравниться с нею.

Иксион не стал больше преследовать разбойников и отправился вместе с Дией в свое царство. Она ехала впереди – светлое облачко, катившееся по земле средь черных елей.

Лапифы бросились ей в ноги.

– Она с неба, – сказал Иксион.

Но едва только он вступил в пределы своего дворца и своды сокровищницы гулко задрожали, отзываясь на его шаги, он пожалел об обещанном, а когда полная луна, совершая свой путь по небосклону, вновь осветила, как и в первую ночь, брачное ложе, Иксион счел, что Дия, хотя и стоила того, чтобы ее похитить, не стоила, однако, тех даров, которые он обещал за нее.

Почему бы ему не украсть сошедшую с неба задним числом на земле?

Деионей ждал обещанный выкуп; ждал все лето и осень, и каждый месяц посылал гонцов напоминать о нем, и те, возвратившись, докладывали, что зять-де еще не управился, что дары-де, им приготовляемые, превзойдут все ожидания. Зимой дорога была непроезжая. Но вот, когда стаял снег и путь наладился, лапифский герольд принес наконец весть, что царь Иксион зовет-де забрать дары, кои уже погружены на специально сработанные колесницы, двухосные, числом в шесть и размером с женский покой, и шесть коней впряжены в колесницы, а в них сокровища из серебра, золота и бронзы. Он слал также сердечные приветы от Дии: мол, царица горит желаньем расцеловать своего отца после долговременной разлуки.

Это побудило Деионея самолично отправиться в путь; не то он, втайне испытывая все же недоверие к Иксиону, отправил бы своих людей. Итак, царь сел в колесницу и, сопровождаемый многоопытнейшими возницами, покатил по угрюмой местности, поросшей черными елями, к фессалийской равнине – ко дворцу, который виднелся еще издалека и своими вознесшимися кверху каменными стенами и главами напоминал скорее чертог бога, нежели жилище смертного.

Дворец был окружен двойной стеной; Деионей въехал в распахнутые ворота, сперва в Бычьи, затем в Солнечные, высеченные из громадных каменных плит; во дворе он остановился и по гравийной дорожке, что вела прямо к царским палатам, направился к хозяину. Он сделал всего несколько шагов. Дорожка под ним вдруг провалилась, и Деионей рухнул в яму – в одну из искусно замаскированных волчьих ям, в сооружении коих лапифы отличались необыкновенным мастерством. На дне ямы был затаен огонь; Деионей корчился в ужасных муках, испуская дикие вопли, и у Дии, слышавшей крики отца, доносившиеся через стены палат, поседели все волосы. Свита гостя была умерщвлена стрелами в узком коридоре между стенами, у самых ворот, там уже была вырыта и яма – могила, принявшая их, и эта могила и рот царя, извергающего вопли-проклятия, были поспешно закиданы еще свежей землей.

Содеянное переходило все границы. То, что один царь убивал другого, было обычным делом, это же было убийство отца сыном и гостя хозяином, и ни один из эллинских народов, даже ни один из варварских фракийцев, не слыхал дотоле о подобном злодеянии. В более поздние времена и такое стало привычным. Заслышав проклятия, летевшие из огня, эринии, обитавшие в царстве Аида, снялись с места и решили, еще в пути, поразить Иксиона безумием.

Они настигли его в тот момент, когда он шел к Дии; его дружина тем временем пересекала равнину, направляясь к царству Деионея, с тем чтобы завладеть его сокровищами. Почему Иксион шел к Дии, к той, что облеклась в нарядные одежды в день приезда отца, которого так ждала и который был теперь столь гнусно убит? Просто ему так захотелось, как перед тем захотелось насыпать в яму горящих углей, – праздная жестокость. Ему захотелось сжечь в огне алчного сребролюбца. Теперь, когда это желание было утолено, ему захотелось пойти к сошедшей с неба; он шел к ней и не видел этих трех внезапно заступивших ему дорогу, черных, в серых одеждах, сестер с кроваво-красными поясами, с извивающимися змеями вместо волос. Тисифона, взмахнув бичом из живых гадюк, хлестнула злодея по лбу и глазам, яд просочился в его мозг, и он увидел пепел волос Дии и ее глаза – два горящих угля, и в тот же миг почувствовал, как пламень объял все его члены, – он с криком ринулся во двор, взывая к небу, чтобы оно пролилось дождем, но небо сияло ослепительной голубизной. Алекто подстрекала сестер сечь злодея бичами до тех пор, пока он не утопится, однако Мегера укротила ее пыл: пусть Иксион страдает безумием, оставаясь в полном сознании – чтобы испытывать муки.

Яд уязвил мозг, и ежедневно, в час убийства, у него стоял в ушах ужасный крик и шипение змей, напоминающее шипение кипящей крови.

Иксион извивался в муках и знал почему.

Очищение от скверны убийства избавило бы его от страданий, но, сколько он ни молил, обходя алтари и дворы, сколько ни предлагал сокровищ – серебра, золота и железа в слитках, многоценного, серого, ковкого железа, ни один из богов и ни один из людей не решился дать ему искупление: все боялись сестер, богинь мести, а иные опасались, что Иксион обманет их так же, как обманул царя Деионея. Тогда Иксион вознес мольбы к Зевсу: неужто возможен грех столь тяжкий, что даже он, всемогущественный властитель, в руках которого судьба людей: счастье и несчастье, добро и зло, – был бы уже не властен устранить этот грех из мира? Ужели царь богов только прислужник сестер с клубами змей на голове, этих обитательниц отвратительной преисподней? Разве Зевса не чтят как отца, который даровал людям искупление, чтобы заведенный им порядок мира возобновлялся снова и снова, – так пусть же неискупленный от греха свидетельствует, что этот порядок непрочен!

Зевс благосклонно внимал его речам; они изобличали царский дух, кроме того, Иксион был прав: неискупляемый фактически высмеивал порядок, который установил над миром он, Зевс. Нет, он не даст эриниям насмехаться над собой. А посему Зевс спустился с Олимпа и очистил Иксиона в Пенее, и кровь сотни белых свиней смыла вместе с живой водой реки кровь гостя с руки Иксиона. Более того: Зевс пригласил искупленного, в знак очищения, чтобы все о том знали, к себе на трапезу.

Так Иксион оказался за пиршественным столом Державного; он сидел среди богов и смотрел на Геру и никого, кроме нее, не видел.

Мы-то хотели рассказать о Нефеле; однако этого нельзя было сделать раньше, поскольку ее до сих пор просто не существовало. И вот она возникла – пока как замысел в голове Зевса. Гере ничего не нужно было говорить супругу: он видел, как Иксион пожирает ее глазами – ту, что действительно была с неба.

Такой, и только такой он видел ее: та, что с неба.

Что он когда-то пленился земной, которая звалась так, что он был очарован Дией, – этого Иксион, смотревший как завороженный на Геру, уже не осознавал; он даже не вспоминал о поседевшей: та, что с неба, была здесь и сидела напротив него, и никого, кроме нее, не существовало. Его восхищало не что-то особенное в ней, а собственно ее; он, ослепленный, видел лишь исполненные блеска очертания, растворявшиеся в ореоле, который сиял вокруг этой ослепительной, который, собственно, и был ею, хотя только окружал ее. Особенное исчезало за сиянием, не являвшимся совокупностью ее черт или являвшимся всего только их совокупностью; оно не возникало из полноты форм, которые бы созерцал трезвый взор, это был лишь образ, который возникал из представления о нем как о небесном, как о божественном; идея возобладала над телесным, и телесное теперь виделось только через эту идею. Именно так видел Иксион эту величественную, державно сидевшую на троне фигуру, которая казалась загадочно сияющей плотью; он еще видел соразмерно полные лучезарные округлости ее груди под тканью цвета слоновой кости, но он уже не видел струящихся поверх нее узких и красных лент, от шеи и до лодыжек, словно бы протянувшихся между берегами земли, – диковинно застывший отпечаток ее незримой божественной крови. Он еще видел откинутую вуаль, но уже не видел ее искусно уложенных волос, этих клубящихся волнами дивных волос, которые обрамляли ее лицо, безупречно зрелую, вечную юность: этот высокий лоб, эти нежно округлые ланиты, эти уста – словно бы расколотое на две половины гранатное яблоко, и эти карие очи, широко раскрытые, с влажно мерцающим огнем глаз ее священного животного, коровы. Он не видел этого лица, этой шеи, этих рук, которые обнажались из сбегавших волнами складок ее одежд, – этих спокойно двигающихся рук, которые держали чашу и кубок так же, как гранат ее славы. За ней сияющее золото трона. Иксион сидел между ее сыновьями – искусным Гефестом и кровожадным Аресом, от которого вели свой род лапифы, но ему, их царю, и в голову не приходило перемолвиться со своим прародителем; он сидел за столом царя богов, пил нектар и вкушал амброзию, как пила и вкушала Единственная и Геба подносила ему из кубка и чаши, из которых подносила и Единственной, той, что дразнила в нем чувства. Зевс снисходительно взирал на него. Он во второй раз пригласил Иксиона, и тот после трапезы не сразу спустился с небесных высей, еще робкий в ослеплении и точно во сне; он притаился у опочивальни Зевса, непроницаемой, с высокими сводами залы, и стал ждать, когда пойдет та, которая делила ложе с верховным богом, ведь это, собственно, и было то, к чему его влекло, – место, исконно принадлежавшее Державному, и, следовательно, он хотел туда и, следовательно, хотел быть самим Зевсом.

Он никогда не признался бы в этом, и не солгал бы: ведь то, по чему он томился, были эта грудь и эти уста.

Он поведал Гере о своей страсти. Она молча выслушала его признания и все рассказала Зевсу.

Тот уже знал.

В этот день была сотворена Нефела, вопреки воле Геры. Ей противен обман, говорила она; ей претит сама мысль о том, чтобы на Олимпе своевольно двигалось существо, подобное ей, Гере; она грозилась навсегда покинуть дворец. Зевс, однако, настоял на своем. Он взял немного вещества, из которого состоят облака, – этой материи прелестной видимости и прикрытия всякого облика, и вылепил из него образ, во всем сходный с Герой: этот рост, эту грудь, эту голову, эти руки, даже эту стать, эту поступь и это дыхание – все как у Геры, только что это была не сама Гера. Увидев Нефелу, она крикнула в возмущении: Зевс, мол, уподобил ее гулящей девке, на потребу последнему батраку, если б такой пришелся по нраву этому призраку.

Зевс засмеялся: «Я же знаю твою верность!»

Ей послышалась насмешка в этих словах, и она почувствовала, что он полон ненависти, которая всякий раз обнаруживала его бессилие; Зевс насмехался над верностью Геры, которая была ее бытием, но отнюдь не его, однако именно это делало возможным и его бытие. Так насмехается огонь над поленом, которое питает его. Она не могла иначе, он знал это; то было не принуждение, не страх – не они двигали ею, и, следовательно, он оставался в ней уверен, условие его свободы, которую он, всевластный, устанавливающий и отменяющий порядок по собственному усмотрению, поскольку его закон не связывает его самого, оставлял за собой даже в браке. Он карал за клятвопреступление и сам приносил ложные клятвы; он карал за нарушение верности и насмехался над сохранением верности, если она касалась его самого. Когда-то он домогался любви Геры, она владычествовала тогда над Аргосом и Критом; она сидела на троне, а он лежал у ее ног; в ту бытность она признала в нем Единственного, с кем она только и могла быть самой собой, равно как и он с ней был самим собой, но непостижимым для нее образом. Это уже потом он сковал ее цепями и повесил над Тартаром, привязав к ступням наковальни.

То и другое было в прошлом; ныне – насмешка и ненависть, перемешанные с хитростью.

Гера не желала больше смотреть на Нефелу, это свое до смешного бесстыдное зеркальное отражение, – существо, которое сотворили для того, чтобы осуществилось что-то, чего Гера никогда не смогла бы сделать, хотя и чувствовала порой тайный соблазн, как влечение бездны. Теперь эта бездна разверзлась, приняв обличье Нефелы. Если бы не Зевс, стоявший между ними, она бы набросилась на ту, что казалась Герой, не будучи Герой, и (созданная, чтобы жить смертоносными желаниями Геры) была ничто против Геры и все же больше, чем она.

– Это будет позором для меня, если он сойдется с ней, хотя она всего только мое подобие, – сказала она после некоторого раздумья, – а мой позор падет и на твою голову. – Сказала в надежде урезонить его; и Зевс как будто внял ей – насторожился, но потом вдруг рассмеялся: он почувствовал ревность в словах Геры, какой она послышалась ему, – ревность неосознанной зависти, и сказал, небрежно кивнув на Нефелу: уж не эта ли, только что сотворенная тучка, может лишить его чести, что – он вдруг стал серьезным – неподвластно даже мстительным сестрам!

Нефела стояла рядом – подобие Геры и в то же время существо иного свойства. Она не понимала ничего из того, что говорили эти двое; их речь напоминала плеск волн, дуновение ветра, и смех мужчины был подобен освежающей струе. Она не знала ни своего имени, ни лица и, следовательно, не могла знать, что она – отражение Геры. Ей казалась дивной та, что' стояла рядом с мужчиной, в котором она тотчас угадала Повелителя. Кто была Гера – об этом она не задумывалась, как и вообще ни о чем не думала: то, что ей надо было знать, ей дано было знать, остальное было дело опыта. Зевс приказал облаку принять облик его супруги, вместе с тем он наделил свое создание чувственностью, присущей всякой женщине, и потому у Нефелы была грудь Геры, и кожа Геры, и чресла Геры, однако неразбуженная чувственность, которая неспокойно спала в ней, была ее, следовательно, и эта грудь, и эта кожа, и эти чресла были ее. Она чутьем угадала в Дивной свою врагиню, и Гера чувствовала враждебность Нефелы, чувствовала физически, как своего рода зуд, и вдруг поняла: это создание испытывает влечение к Зевсу как к мужчине. Он видел, что происходит между ними, двумя подвластными его воле существами; видел эту борьбу, выраставшую из ничего, этот град невидимых стрел, посылаемых друг в друга этими двумя женщинами, как в зеркале отражавшимися одна в другой, и это несказанно забавляло его: игра, какую он еще никогда не затевал. Чем она могла кончиться? Посмотрим. Он стоял между ними, схожими как две капли воды существами, и одним из них была его жена; если бы он не знал наверняка, как сейчас, которую из этих двух женщин он сотворил и которую взял в жены, сумел бы он их различить? Он вдруг почувствовал желание заключить обеих в объятия и обеих увлечь на свое ложе. Он протянул руки – к обеим сразу, желая обхватить ту и другую, и одна подалась к нему, другая отпрянула.

Гера понимала, что бессмысленно было напоминать Зевсу о ее чести, если он свою считал никак не затронутой. С какой насмешкой он сказал: мол, разве способна тучка лишить его чести! – и вот теперь он держит ее руку в своей, словно бы в предвкушении любовного наслаждения, и Гера, невольно наблюдавшая эту сцену, испытывала отвращение.

– Пусть всего только тучка, – молвила она, – но ведь слух пойдет.

Он воззрился на нее: что, мол, это значит?

– Он станет хвастаться перед смертными, что разделил ложе с супругой Зевса, и те, на земле, поверят, ибо откуда им знать правду?

Он все еще держал руку Нефелы, но взгляд его был устремлен на Геру, на ее тело.

Она не выдерживала долго его взгляд, словно бы небрежный и вместе с тем намеренно уязвляющий, – взгляд, каким он смотрел только на нее, на ту, в которой всегда чувствовал сопротивляющееся ему достоинство. Хорошо, тучка – его создание; пусть Зевс считает ее своей собственностью; она отомстит любимцу: горе Иксиону, если только он посмеет заключить эту тучку в объятия! Она уже желала, чтобы он сошелся с Нефелой, и чтобы принял ее за Геру, и чтобы смертные узнали об этом, и чтобы их смех уязвил Зевса; да, теперь она хотела этого.

Но оставаться здесь она больше не желала.

Его взгляд; она не выдерживала его долго. Она повернулась и пошла; на Крит, на Иду, в ее любимый храм, где она сидела когда-то на троне, а он лежал у ее ног. Зевс не удерживал ее. Нефела сияла.

Когда пришло время трапезы, Зевс посадил Нефелу на место Геры; все ее чувства подсказывали ей, что она должна делать: она знала, что Зевс – Повелитель, и видела, что соперница освободила место. Она сидела на троне и молча вкушала амброзию. Никто из богов не заметил обмана.

Зевс привел Нефелу в покой, схожий с его опочивальней. Она думала, что он ляжет рядом с ней на ложе, но он сказал, смеясь: «Подожди!»

Она осталась ждать.

Зевс снова пригласил Иксиона к себе. Гера узнала об этом от своей посыльной, вороны, и поспешила в Фессалию; ворона летела впереди.

Иксион поднимался на Олимп и видел только ее, Единственную, казавшуюся ослепительной горной вершиной, в сверкании снегов, в сиянии небес, в пене облаков: этот блеск и этот облик! Он не чувствовал усталости; Зевс влил в него силы, и он с легкостью горного оленя взбирался вверх по кручам и чувствовал: настал его день! Над ним, в вышине, с криком пронесся орел. Во дворце его принял верховный бог; Нефела сидела на месте Геры.

Зачем это делал Зевс? Так ему хотелось, и все. Он играл в новую, неведомую игру, которая еще и еще раз обнаруживала его могущество, и то, что Гера была уязвлена, только разжигало его. Он подвел Иксиона к Нефеле, и она поняла, что незнакомец предназначался ей, но она также знала, что за этим незнакомцем стоит Он, Сам, цель ее вожделений, и, угадав, чего хотел от нее Единственный, склонилась, сияя, к Иксиону. В глазах его вспыхнул огонь желания: эта дразнящая плоть, угадываемая под скрывавшими ее одеждами. Они безмолвно сидели рядом, предназначенные друг для друга, и совершали трапезу; боги сконфуженно молчали. Зевс шумел и смеялся. Из богов только один Аполлон заметил обман, и это внушало ему отвращение.

Но он не вышел из-за стола.

После трапезы получилось так, что Иксион остался наедине с той, кого принимал за супругу Зевса; она привела его в свой покой, и он принял его за опочивальню Державного. Пена облаков. Иксион жаждал только утоления своего желания, а Нефела чувствовала, как в ней пробуждалась страсть и как она разгоралась и становилась все ненасытнее и оставалась неутоленной: тут даже Пан оказался бы бессилен. Она ощущала, и все сильнее, только пустоту, которая, подобно разверстой бездне, могла заглатывать и заглатывать, и Иксион устремлялся в эту бездну и уже чувствовал изнеможение и почитал это счастьем.

Потом он заторопился на землю.

Она попросила, цепляясь за него: «Побудь еще!» Он высвободился. Она сказала умоляющим голосом: «Приходи снова!»

Он возразил: «Приходи сама ко мне, в мой дворец, на мое ложе».

Она хотела кивнуть и не посмела: она не знала, угодно ли это Повелителю.

Иксион видел ее горящие глаза; у него мелькнула мысль, не похитить ли ее, как вдруг он ощутил трепет во всех членах и увидел в том признак немощи, полного измождения; он понял, что дерзнул на то, что ему не по силам.

То был только миг.

Он повернулся и покинул опочивальню. Дворец был объят тишиной, словно вокруг ни души, только Гермес дожидался у врат, чтобы снести гостя царя с заоблачных высей. Он обвил его своей рукой, и земной почувствовал себя невесомым. Они тихо скользили вниз, два клубящихся облачка. Внизу Фессалия, дремлющая в вечерних сумерках, и высоко вознесшийся дворец. Иксиону хотелось крикнуть вниз, туда, где раскинулась его земля, что он обладал Герой, прокричать облакам, вуалью тянувшимся мимо, или хотя бы поделиться с Гермесом, как бы между прочим, вскользь, по-приятельски небрежно; но в предощущении трепета он сдержался и затаил свое счастье в себе.

Гермес улыбался; тихо плыли облака. Иксион сомкнул глаза и увидел ту, что с неба.

Гера тем временем предстала, незримая, перед Дией и дохнула на нее, и от дуновения богини поседевшие волосы Дии тотчас обрели свой прежний блеск и стали черными как ночь, а в чреве ее появился ребенок. Дия испытала блаженство, когда почувствовала, что она тяжелая; она оглядела свой округлившийся живот – это тело, давно томившееся жаждой материнства. После того как она поседела, Иксион не раз еще приходил к ней на ложе, но то была не любовь, только сильное нетерпение плоти; она не испытывала радости и, принимая его, уповала на одно – на сына, в котором видела теперь, после гибели отца и охлаждения мужа, последнюю возможную для себя опору. Почувствовав в своем чреве дитя, она подбежала к зеркалу и в нем увидела свои волосы, черные и сияющие, как прежде, и тут ей открылось, кому она обязана этим чудом; она вознесла руки к небу и стала благодарить Геру, искренне веря, что теперь начинается новая полоса в ее супружестве с Иксионом.

Он пробудился только у Бычьих ворот; тут Гермес оставил его; Иксион прошел через ворота, Бычьи, потом Солнечные, и замер от неожиданности: перед ним стояла Гера, под фатой и в одеждах, покрывавших ее всю, до ступней, даже рук не было видно; и все же это был не мираж. Она стояла и молчала; за ней Иксионов дворец, весь в лунном сиянии, сверкающий, как золото ее трона. Она казалась ему сейчас еще более ослепительной, ему подумалось даже, что он, пробудившись, еще находится в опьянении самого ясного сна – так скоро она последовала его желанию, а теперь холодела от отчаянной решимости быть с ним, смертным, земным, и внезапно до его сознания дошло: ведь он вкусил нектара и амброзии, и, стало быть, теперь он – бессмертный, как тот, кого она оставила ради…

Иксион не отважился продолжить мысль.

Она стояла на гравийной дорожке, на том месте, где провалился в яму и сгорел Деионей. Мягкий, настойчивый свет луны. Иксион дрожал, сжигаемый страстью, но он знал, как изможден, и не решался приблизиться к той, что стояла в ночи, сладостно нашептывающей и дразнящей; он был слишком смущен, чтобы вымолвить слово, был поражен неожиданным открытием, был слишком земной в той медлительности, с какой соображал, что с ним произошло. Он велел Гере прийти; он хотел только просить ее, это вышло неожиданно, он содрогнулся от того, что дерзнул на повелительный тон, – и вот она стоит перед ним, повелителем, супруга Зевса, и полным страсти взором смотрит на него, земного, но уже не смертного: Иксион напряг все свои силы, чтобы выдержать ее взгляд. Он выдержал; но ему уже не достало сил сделать шаг к ней. Гера вдруг выпростала руку из одежд – для того только, чтобы плотнее прижать к телу; она стояла подобно чудовищному знаку во дворе бездыханно тихого дворца, и Иксион видел только ее глаза, горящие и таинственно сверкающие, но тут она неожиданно исчезла.

Он догадался: для нее внизу еще не приготовлено ложе.

Ведь все так быстро последовало!

Он должен перемениться – опередить судьбу!

Иксион кинулся в опочивальню Дии; она не спросила, откуда он, – что ей за дело до этих рабынь, с которыми он проводил время, будь они земные или с неба; она знала, что Зевс приглашал его к себе на трапезу, но и она приняла милость Геры и теперь чувствовала себя равной ему. Она с нетерпением ждала возглас изумления, с нетерпением, но теперь уже без всякой робости, в то время как Иксион стоял на пороге и думал, куда бы спровадить постылую: к рабам или в царство теней. Дия горела нетерпением: должен же он наконец увидеть, что произошло с ней; уж не лишился ли он от восхищения дара речи? Она произнесла слово, всего только слог, на своем языке, почти что чудное и вместе с тем насмешливое, и шагнула к нему: черные, облитые светом луны волосы, округлившийся живот.

Иксион видел только два горящих глаза.

Дия, со свойственной ей естественностью, сказала: «Ну!» – и чуть расставила ноги.

– Пощупай, я беременна!

Тут он увидел преображение Дии и нашел только одно объяснение: Зевс, Дия не была беременной, всего неделя как у нее прошли месячные, и вдруг нате вам – округлившийся живот и блестящие волосы; Иксион не сомневался: пока он держал в объятиях Геру, ее супруг ласкал на ложе его жену. Дия, земная, постель за постель, и в подтверждение этому – живот.

Вот почему на Олимпе ни подозрения, ни стражи и гость сколько хочет остается наедине с царицей.

Женская плоть за женскую плоть.

Именно так видел это Иксион в своем ослеплении, и он расценил это как приятельство, которое уравнивало небесного царя и земного – два бессмертных предаются любовным утехам, обмениваясь партнершами. Он ни на миг не устрашился выбора: пусть Зевс остается с Дией, он, Иксион, нашел счастье в Гере. Теперь, конечно, он не может прогнать Дию, он отведет ей место в покое для гостей, украсит его венками из дубовых листьев и олив и дверью из чистого золота, заставит благоухать весной, когда другой царь войдет через Солнечные ворота и ступит на гравийную дорожку; и тут Иксион увидел двор и гравийную дорожку и яму, скрытую под настилом, который провалился под ногой ступившего на него, и снова гость падал в яму.

Видение; но что это могло означать? Уж не хочет ли Гера оставаться абсолютно свободной – не только в свободной игре обмена, и дает таким образом ему знать? Яма; нет, не угли, огонь не возьмет его, но отчего не продержать его в плену? Разве не заточили От и Эфиальт вероломного Ареса в бочку для нечистот, где он маялся больше года? Разве Гера не была закована в цепи? Разве Аполлон не находился в рабском услужении? И разве сам Зевс не томился в оковах? Почему бы ему не побыть в яме, пока?.. Видение исчезло. Иксион все еще стоял на пороге и разглядывал живот Дии. Она достойный товар, ему нечего стыдиться. Он понял, что теперь должен что-то сказать. Он, мол, знает, что она забеременела от Зевса, сказал Иксион и, помедлив, добавил: «А я спал с Герой, и она, может статься, понесла от меня!»

Крик вырвался у нее из груди, это было вдвойне невыносимо; от таких нечестивых речей недолго поседеть во второй раз. «Безумец! – вскричала она. – Ты ослеплен! Боги покарают нас!» Иксион ударил в медный колокол над дверью опочивальни и зычно крикнул – и крик прокатился по всему дворцу, и Дия зажала уши, – что, мол, он спал с Герой, на ее ложе, и излил семя в ее чрево, и пусть все на земле знают об этом!

Гера тем временем вознеслась на Олимп и, подойдя к Зевсу, предложила ему взглянуть вниз и послушать, что происходит в стране лапифов, и Зевс услышал, как дерзко похваляется Иксион, слышали это и другие бессмертные. Ах, слепец. Зевс призвал к себе Нефелу и указал вниз, на дворец в лунном сиянии: спала ли она с тем мужем? Все ее существо, не только губы, сказало: «Да!» У дворца, во дворе, колодец; она глянула в его зеркало, или отразилась в глазах Геры, и впервые увидела свой образ, и увидела, что она подобие другой – дивная, как и та, Дивная, величественная, как и та, Величественная, и она поняла, что стоит у цели: Повелитель привел к ней гостя, чтобы испытать ее на месте другой, она исполнила его волю, она заменила другую и теперь могла рассчитывать на благодарность Повелителя, и это она понимала не иначе как только занять место другой.

Гера ударила ее в лицо: и она дерзнула равняться с ней, эта девка, клок облака, – с ней, с царицей! Гера вцепилась в ее красиво уложенные волосы: и эти завитки – божественные локоны Геры? И это обвислое мясо – грудь Геры? Она сорвала с ее тела одежды; Нефела вскрикнула и бросилась в ноги Повелителю, обхватив его колени; Гера пнула ее под зад, и Зевс оттолкнул ее ногой от себя. Так, под ударами и пинками, швыряемая туда и сюда, Нефела произвела на свет чудовище, кентавра, плод мужского пола, у которого тело начиная от пояса переходило в туловище коня: голова, удлиненная спина, две руки, четыре ноги, яичко мужчины и яичко коня. Иксионово порождение. Зевс схватил отпрыска и швырнул его на землю, к истокам Пенея; от этого чудовища повели свой род кентавры, другое племя Фессалии, с самого начала вступившее во вражду с лапифами; правда, в их роду было немало искусных врачевателей, но это уже не относится к нашему повествованию.

След крови и мокроты; Нефела, постанывая, уползла в свой покой, и Зевс велел ей там оставаться – неизреченный приказ, но она почувствовала, что от нее требовали, такова была ее природа: угадывать чужую волю и повиноваться.