Текст книги "Избранное"
Автор книги: Франц Фюман
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 55 страниц)
Я сойду с ума, заныло все в Пабло. «Каждый день на утренней поверке 441 825 получал свой удар по носу. Ничего более страшного с ним не случалось. На работах его берегли – по прямому приказу коменданта лагеря. Он состоял в команде, которой было поручено скрести картошку. Мог наедаться почти досыта. Его не раскладывали на кобыле [16]16
Здесь:«кобыла» – устройство для пыток.
[Закрыть], не сталкивали в каменоломни, не подвешивали за вывернутые руки на суку. Его не окунали в нужник. В лагере его все знали и все завидовали ему. Всех интересовало, чем он платит за подобные привилегии. У 441 825 были личные нары, но дольше трех часов ему не спалось: во сне его били по носу, и он с криком просыпался. Сотоварищам очень хотелось отлупить его, но комендант лагеря запретил строжайшим образом, и староста блока следил в оба».
И вот подошел шестьсот пятидесятый день. «Так настал 650-й день. На утренней поверке 441 825 стоял в первом ряду и, заслышав шаги шарфюрера, заскулил по-собачьи. Как было приказано, он стоял, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки по швам полосатых штанов, но перестать скулить он не мог. Из рядов заключенных стали доноситься едва различимые смешки. Наконец шарфюрер подошел к 441 825, а тот все никак не мог перестать скулить. Шарфюрер укоризненно посмотрел на него. Сейчас он забьет меня насмерть! – пронеслось у 441 825 в голове, мелькнуло как мысль об избавлении. Не проронив ни слова, шарфюрер пошел дальше. 441 825 продолжал скулить. Услышав удаляющиеся шаги шарфюрера, он сперва подумал, что сошел с ума, потом – что надоел шарфюреру, а затем решил, что наконец научился делать то, что от него требуют. В лагере ничего не объясняли, избивали до тех пор, пока не поймешь, чего от тебя хотят. Один из них должен был ежедневно после обеденной баланды стоять на голове и кукарекать. Это дошло до него после долгих безмолвных побоев. Ну вот, теперь я понял, теперь конец! – думал 441 825. Это был самый счастливый день в его жизни, однако ночью он не сомкнул глаз. Он думал, что теперь ему надо быть собакой и скулить, скулить по-собачьи, каждое утро скулить на утренней поверке, изо дня в день, до скончания своих дней, тогда его перестанут бить по носу. Он был счастлив, но спать все же не мог. На следующее утро, на 651-й день лагерной жизни, он, как всегда, стоял в первом ряду, сорвав с головы полосатую шапку, вытянув руки вдоль полосатых штанов. Приближался шарфюрер. Сейчас я должен заскулить, как собака, подумал 441 825 и стал скулить. Стал собакой. Увидев его, шарфюрер просиял. „Вот он где, наш голубчик, – произнес шарфюрер. – Наверняка всю ночь томился в ожидании“. „Так точно!“ – задыхаясь, выпалил узник, перестав скулить. Он жадно хватал ртом воздух, а во взгляде сквозило безумие. „Ну что ж, доброе утро!“ – сказал шарфюрер и ударил 441 825 в нос, на этот раз опять по переносице, и опять ни капли крови не появилось».
Больше не стану читать! – кричало в Пабло. Внезапно до него дошел смысл первого рассказа, и, конечно же, он стал читать дальше, о шестьсот пятьдесят втором дне: «Настал 652-й день. 441 825 снова всю ночь не сомкнул глаз. Он терзал свою бедную голову вопросом, чего же от него хотят, скулить ему или нет. Ответа он не знал, а спросить у кого-нибудь не осмеливался. Он знал, что сотоварищи ненавидят его за привилегии, за то, что его ни разу не пороли, ни разу не загоняли в каменоломни. На утренней поверке 441 825 снова стоял в первой шеренге, сорвав с головы полосатую шапку и прижав руки к полосатым штанам. Шарфюрер подходил все ближе. 441 825 оцепенел от страха, его заколотило так, что ни стоять навытяжку, ни скулить он не мог. Шарфюрер сиял. „Вот он где, наш голубчик, – произнес шарфюрер, – наверняка всю ночь томился в ожидании“. У 441 825 вырвался лишь хрип. Каких только воплей не приходилось слышать узникам, когда человека истязали. В лагерной повседневности было все: вой, визг, крики отчаяния; они слыхали удары плетей и как раскачиваются тела на сучьях деревьев, но от этого рева просто кровь стыла в жилах. „Ну что ж, доброе утро!“ – проронил шарфюрер и ударил 441 825 по носу. И на этот раз он бил сверху вниз, и на этот раз не выступило ни капли крови. Задрожав, 441 825 рухнул наземь, на губах выступила пена. Другого стоявшие рядом заключенные подхватили бы, а этому дали упасть, ведь он был любимчиком, его ненавидели. Шарфюрер оставил его лежать, не стал, как обычно, топтать ногами, отбивать почки. 441 825 снова скреб картошку. Вечером в бараке 441 825 отважился спросить у старосты, чего от него требуют. Он готов выполнить все, а не то сойдет с ума! Староста барака дал ему по носу – щелкнул по кончику носа – и отправил спать. 441 825 проскулил всю ночь напролет, накрывшись с головой попоной. Он был одним из немногих обладателей попон. Другая попона была в этом бараке только у старосты. Еще семь дней 441 825 простоял на утренней поверке, сорвав с головы полосатую шапку, прижав руки к полосатым штанам. Еще семь раз шарфюрер приговаривал: „Вот он где, наш голубчик!“, еще семь раз шарфюрер спрашивал, не томился ли 441 825 всю ночь в ожидании. Уже на третий день заключенные привыкли к жуткому вою 441 825. Ведь привыкаешь так быстро. Еще семь раз шар-фюрер произносил: „Ну что ж, доброе утро!“ – и семь раз бил 441 825 по носу, каждый раз сверху, по переносице. И ни разу за эти семь дней не выступило ни единой капли крови. На шестьсот шестидесятый день своей лагерной жизни 441 825 сошел с ума. Он больше не мог скоблить картошку – скребок падал из рук. Он свернулся клубком, прикрывая руками нос, и на этот раз его стали бить ногами, бить по почкам. Однако ногами выбить его помешательство не удалось. Доложили шарфюреру. Он прибыл вместе с дежурным по лагерю, посмотрел на 441 825, который лежал на земле, прикрыв руками нос, и проронил: „Вот оно что, дежурный!“, дежурный тоже изрек: „Вот оно что!“ – и ушел. Шарфюрер отдал приказ. Примчался 375 288 и забил 441 825 насмерть. Он ударил всего один раз, но и этого было довольно».
Ниже было написано: КОНЕЦ. Пабло прочитал «конец», начиная исподволь, словно после удара под ложечку, пронзившего тупой болью тело и душу, понимать. «Наш удар насущный», – проговорил он, и в памяти внезапно всплыла фраза из окончания первого рассказа, которую он проглотил, не вникая, и которая понадобилась ему теперь, чтобы понять. Он пролистал книгу обратно, и, будто только того и ждали, слова эти бросились в глаза: «…это был обездоленный, униженный люд».
Пабло захлопнул книгу. За окном отсека занималось фиолетовое сияние. Унитерра возвещала о себе вселенной.
«Удар наш насущный дай нам днесь», – промолвил Пабло. Не ведая, что произносит, он сказал это именно так.
И потянулся к бутылке.
КОНЕЦ
Перевод Е. Шлоссер
ПРОМЕТЕЙ. БИТВА ТИТАНОВ
I. ЦАРСТВО ТИТАНОВПо Эсхилу, Гесиоду, Гомеру, Аполлодору и другим источникам.
Ф. Фюман.
Много, много лет тому назад, когда людей еще не было и в густых зарослях расцветали и увядали цветы, которыми никто не любовался, над Вселенной – над сушей и над морем – господствовали семь могущественных властителей, называвших себя титанами. Это были семь братьев, а женами их были семь сестер. Тьма подземная была их матерью, свет небесный – отцом, и были они такого исполинского роста, что когда шли по земле, то даже пальмовые леса приходились им всего по щиколотку. Пят о й своей они вдавливали в землю горы, в жажде осушали моря, своим дыханием развеивали самые густые тучи и могли бы изловить львов, крокодилов и слонов, как букашек, не будь их глаза и руки слишком огромны для такой мелкой живности.
Столь же велика, сколь их рост и сила, была их строгость. Они блюли законы неживого мира, и эта сторожевая служба сделала их души холодными, как лед, и неподатливыми, как железо. Они не ведали ни шуток, ни радости; в своих плащах из камней и металлов они сурово и размеренно шагали, обходя материки, или, верхом на кометах, облетали мировое пространство, видели, как всходят и падают звезды, ощущали потоки света, звук и силу тяготения, кивали головами в гранитных коронах и произносили торжественно: «Все это хорошо! Так пребудет во веки веков!» Подобным образом владычествовали они много миллионов лет. Время они поделили между собой: каждая чета титанов правила один день, а всю остальную неделю отдыхала в глубоких, сумрачных дворцах-пещерах Млечного Пути. Властителей воскресенья звали Гиперион и Тейя, властителей понедельника – Атлант и Феба, властителей вторника – Крий и Диона, властителей среды – Кей и Мнемосина, властителей четверга – Япет и Фемида, властителей пятницы – Океан и Тетия, а властителей субботы – Кронос и Рея. Некоторые из этих пар, например Атлант и Феба, имели детей, некоторые жили только вдвоем, а вот Океан и Тетия насчитывали тысячу тысяч детей – то были души всех рек и ручьев, родников и потоков. Во всей этой семье они были единственные, кто пел, смеялся и веселился, потому что их мать Тетия, каждую пятницу пролетая по небу, доставляла им радость: она выжимала тучи и спрыскивала землю сверкающим дождем, а отец Океан пропускал сквозь него солнечные лучи и возводил пеструю арку – радугу. Дети ликовали, и это так нравилось другим титанидам, что они тоже улыбались. Но самому молодому и самому строгому из титанов это не нравилось.
– Нам, титанам, радость не нужна и не нужно страдание, – с укоризной говорил он Тетии. – Чувства привносят в мир только беспорядок, а это грозит гибелью. Ваши дети существуют для того, чтобы следить за течением вод, чтобы зимою их замораживать, весною же давать им оттаять, как того требуют извечные законы. При чем тут смех и шум? Из-за них можно позабыть свой долг. Отныне и на все времена я воспрещаю смех и веселье! Попомните о Сторуких!
Тогда Океан и Тетия испугались и запретили своим детям смеяться и петь.
– Вспомните о Сторуких и о постигшей их страшной каре, – сказали они, и тогда дети испугались тоже и перестали веселиться. Не слышалось больше на земле ликующих звуков, только реки катили свои воды и шумели моря, а над ними гудели и выли ветры, грохотали громы и звенели звезды, а еще выше надо всем этим простиралось ледяное молчание Вселенной.
– Все это хорошо, и так пребудет всегда, – произнес Кронос, – а чтобы так оставалось всегда, отныне и впредь повелителем буду я один! Горе тому, кто воспротивится моей воле! Помните о Сторуких и о постигшей их каре!
Тут содрогнулись титаны и преклонили колени перед братом. Воля единодержавного властелина стала теперь для них высшим законом. Они забрались в свои пещеры, где отныне пребывали в дремотном забытьи уже не шесть, а семь дней в неделю. Постепенно и сами они стали серыми, как туманный сумрак их бытия, и в конце концов срослись бы со стенами своих дворцов, если бы Кронос не приказывал им каждую субботу являться на пиршество в Небесный чертог. Ради этого часа титаниды долго и тщательно убирались и наряжались, а титаны облачались в самые сверкающие свои каменья.
Так жили они еще миллионы лет.
Не только у Океана и Тетии, но и у другой четы титанов, у Япета и Фемиды, были дети – двое сыновей. Они звались Прометей и Эпиметей, и, хотя с виду походили друг на друга как родные братья, Прометей по нраву своему и повадкам разительно отличался и от брата, и от прочей родни. Если Эпиметей, довольный и сытый, любил валяться в тусклом свете дворца-пещеры, снова и снова перебирая в памяти восхитительные яства на недавнем пиру у Кроноса, то для Прометея такое существование было непереносимо. Поэтому он, когда только мог, потихоньку спускался на землю, чтобы там носиться взапуски с ветром по знойным степям Юга или заснеженной тундре Севера и при этом орать во все горло, хохотать и петь. Он знал, что Кронос все это запретил, но иначе просто не мог. Его брат Эпиметей, глядя на него, только качал головой.
– Зачем ты, брат мой, предаешься этим глупым, бесцельным забавам? – укоризненно спрашивал он.
– Не знаю, брат мой, – отвечал Прометей, – только невмоготу мне все время лежать и дремать.
В один прекрасный день, когда Кронос, как обычно, летел по небу на железной звезде, а остальные титаны дремали в своих дворцах, Прометей, утомившись от плаванья по морю у берегов Африки, лежал в лесу на острове Крит, будто в огромной зеленой постели. Он очень устал, ни о чем не думал и хотел поспать. Он повернулся на бок, но, как только закрыл глаза, вдруг увидел прямо перед собой в зеленой бесконечности крошечную красную звездочку, рядом с ней вторую и третью. Такого чуда он еще не видывал, а потому лежал не шевелясь, чтобы ненароком не раздавить эти звездочки.
– Что это! – воскликнул он в восхищении. – В жизни не зрел я такой красоты!
Не успел еще отзвучать этот возглас, как Прометей услыхал возле самого своего уха чей-то тихий голос.
– Благодарю тебя за эти слова, дитя мое, – шептал голос. Что за странность: голос был молодой и в то же время древний, и звучал он так, будто говорили возле самого Прометеева уха, и все же доносился откуда-то из неведомой дали.
– Кто ты, говорящий со мною? – удивленно спросил Прометей.
– Я Гея, Земля, ваша общая мать, – сказал голос, – а ты Прометей, старший сын Япета и Фемиды. Все они меня позабыли, ты же часто бываешь у меня, а потому ты мне люб.
– Отчего же ты тогда не покажешься мне, бабушка? – спросил Прометей.
– У меня много обличий, – отвечала Гея, – ты зришь меня в виде моих степей и лесов, а сейчас – в виде любимейших моих созданий, цветов. Погляди только, как их много и какие они пестрые!
– Я вижу только три, и все они красные, как вечернее небо, – отвечал Прометей, – других цветов я не замечаю.
– Ах, ведь ты дитя титанов, и твои глаза не зорки, – вздохнула Гея. – Они привычны лишь к огромным пространствам морей и солнц и не способны различать что-либо мелкое и тонкое. Как тебе вообще удалось обнаружить эти три розы?
Прометей беспомощно развел руками.
– Не знаю, бабушка, – ответил он. – Я собирался заснуть, закрыл глаза и вдруг увидал это чудо, которое ты называешь розами.
– Ты прикрыл глаза, они сделались маленькими, – сказала мать Земля, – но не настолько маленькими, чтобы воспринять тысячекратную пестроту, которую я рассыпала по здешнему лесу: вереск, маргаритки, вероника, тимьян, мята, шалфей, аврикула, борец, герань, волчник и шафран – это если называть лишь самые яркие. Мой ковер, который тебе видится сплошь зеленым, на самом деле гораздо пестрее, чем самая яркая радуга доброго дядюшки Океана.
– Ах, если б я только мог увидеть это великолепие! – вскричал Прометей.
– Не желай этого, – возразила Гея, – не то придется тебе видеть и много страшного.
– Коли можешь ты, бабушка, дать мне такие глаза, меня не испугает и самое страшное, – с горячностью возразил Прометей.
Тут он почувствовал словно бы легкое прикосновение чьей-то руки, и вот среди бесконечной зелени перед ним закружился вдруг, одуряя тысячью ароматов, хоровод из синих, желтых, оранжевых, лиловых, белых, коричневых и красных звезд и солнц. В тот же миг между уходящими ввысь зелеными стволами и кронами замелькала, запорхала какая-то пестрота; то взвиваясь вверх, то падая вниз, этот пестрый вихрь еще ярче искрился в блеске солнца, нежели ковер на земле, и оглашал лес ликующим хором голосов – свистящих, щебечущих, чирикающих и поющих. Одновременно с цветами Прометей узрел и птиц, и ему показалось, будто его собственное сердце, потрясенное всем, что он сейчас впервые увидел и услышал, стало таким же пестрым и полным звуков, как лес вокруг.
– Как же прекрасен твой мир, о мать Земля! – возликовал он.
Но не успел он договорить, как увидел, что из ветвей на прыгающий желто-синий комочек ринулось нечто серебристо-серое; пение смолкло; раздался отчаянный, сдавленный писк, и синий комочек разлетелся в стороны, оставив после себя красное пятно, расплывшееся среди зелени. Птицы молчали. Серебристо-серый зверек – то была куница, задушившая маленькую синичку, – скользнул по стволу и скрылся.
Красное пятно стало черным.
Птицы все еще молчали.
Прометей догадался, что произошло нечто страшное.
– Что это было? – в растерянности спросил он. Ему еще не случалось видеть смерть, ибо титаны были бессмертны, как неживой мир вообще.
– Это был всего только сон. Забудь его, дитя мое, – тихо произнес древний голос – теперь он казался совсем слабым и старым. В тот же миг Прометей опять почувствовал, как что-то легко коснулось его лица, и все краски сразу исчезли, поглощенные сплошным морем зелени – листвы и мхов. Исчезли и три розы. Тогда Прометей понял, что мать Земля хочет снова отнять у него дар острого зрения, и он воскликнул:
– Позволь мне видеть, мать Земля, о, позволь мне видеть! Позволь мне видеть то, чего я еще никогда не зрел! Я готов снести самое ужасающее зрелище, только не отнимай у меня радость созерцания цветов и птиц!
– Упрямое дитя! – предостерегающе зашептала мать Земля. – Вспомни об участи Сторуких!
– Где они? – вскричал Прометей. – Я еще никогда их не видел. Повелитель Кронос часто говорит о них, и это имя устрашает всех могущественных властителей. Даже Солнце, которым прежде управлял Гиперион, бледнеет, услышав это слово. Кто они? Покажи мне их! Не отказывай мне, я знаю, это в твоей власти!
– Ты не знаешь, чего требуешь, – ужаснувшись, сказала Гея. – Никто не смеет приближаться к Сторуким. Они заперты в глубочайшей из глубин, и одно только желание отыскать их есть уже неповиновение и измена.
– Тебе известно, где их темница? – воскликнул Прометей.
– Молчи, – зашептала мать Земля, – если Кронос прослышит об этих твоих словах, он проглотит тебя!
– Но кто же ему расскажет? – упрямо возразил Прометей. – Мы с тобой будем молчать, а больше никто нас не слышит.
И он стал так настойчиво просить бабушку Землю, что она наконец сказала:
– Ладно, раз уж ты так этого хочешь, я проведу тебя в такое место, откуда до них совсем недалеко. Но помни: даже голоса их ужасны!
– Ужаснее того, что я только что видел? – спросил Прометей.
– Ужаснее смерти, – отвечала Гея.
– А мне не страшно, – не задумываясь сказал Прометей. – Пойдем, бабуся!
– Так пойдем же! – сказала Гея, и тут среди мхов вновь ожили цветы, а в ветвях зазвенели птичьи голоса, но Прометей больше не обращал на них внимания. Он мгновенно вскочил на ноги. Перед ним в одеянии из света и тьмы стояла молодая женщина, одновременно улыбающаяся и суровая.
– Так пойдем же! – повторила представшая Прометею женщина.
– Ты и есть Гея, наша общая мать? – спросил ошеломленный Прометей. Молодая женщина молча кивнула и двинулась в глубь леса. Она так быстро шагала, что Прометей едва поспевал за ней. Шли они долго. Наконец им открылась пустынная прогалина с глубокой щелью посредине, откуда валил желтоватый дым.
Мать Земля обернулась и взглянула испытующе на внука.
– Здесь нам надо будет сойти вниз, – сказала она.
Из тьмы клубился дым. Прометей впервые ощутил тот трепет сердца, который зовется страхом, но храбро кивнул головой.
– Так пойдем же! – сказала в третий раз мать Земля и скрылась в дыму. Прометей нерешительно последовал за ней. Он опасался, что задохнется от дыма, однако едва он сделал несколько шагов, как щель расширилась, превратясь в галерею, которая наклонно шла вниз, а дым рассеялся. Прометей опять увидел Землю-мать, она спускалась по галерее впереди него, только теперь и сама она была словно соткана из дымки. Она реяла перед ним, как облачко тумана; свет становился неверным и понемногу начал меркнуть, и вдруг Прометей услыхал какой-то странный шум. Это было глухое кряхтенье, будто в недрах земного шара стонет гора или вздыхает лес, и с каждым шагом в глубину все более сужавшейся галереи прибавлялись новые устрашающие звуки. Вот раздался хрип, потом какое-то бульканье, еще чуть погодя – рев и визг, и вдруг послышалось тяжелое дыхание, пронзительные крики, громкий плач и лай, блеянье, мычанье, тявканье и вой, но все это звучало гулко, будто исходило из ледяных глоток или огромного рога; что-то загрохотало и зашипело, казалось, надувались и опадали гигантские мехи, и наконец весь этот чудовищный хор стал таким оглушительным, что юный титан почувствовал, будто в уши ему молотят кулаками. Да и галерея становилась все ниже и теснее, а сумрак все гуще, мать Земля была уже почти неразличима, а когда Прометей в страхе закричал, чтобы она помедлила, он с ужасом убедился, что, хоть губы у него шевелятся, голоса своего он не слышит и сам. Рев стал таким мощным, что пол галереи заходил ходуном.
– Мать Земля! – закричал Прометей, но мать Земля скрылась во тьме. Прометей остался один. Его охватил леденящий ужас. – Мать Земля! – отчаянно взывал он, не слыша собственных слов. – Мать Земля, помоги мне, я боюсь!
Только ужасающий шум – и никакого ответа. Тогда Прометей решил бежать, но, когда обернулся, увидел позади себя такую тьму, что в ужасе отпрянул.
Он снова поглядел вперед – впереди был сумрак.
«Как же это получается? – думал он. – Когда я смотрю назад, где должен быть дневной свет, то вижу глубочайший мрак. Когда же я, напротив того, смотрю в подземную тьму, то вижу слабый проблеск света. Это же противоречит всем законам!»
Тут ему пришло в голову, что проблеск света мог исходить из тюрьмы Сторуких.
«Подожду-ка я здесь Землю-мать», – подумал он и прислонился к дрожавшей стене галереи.
Размышления придали ему мужества. «Теперь, – рассуждал он, – ' когда я стою так близко от Сторуких, неужели я поверну вспять? Нет, я хочу увидеть тайну дяди Кроноса!»
Он оттолкнулся от стены и пошел дальше. Галерея вдруг стала такой низкой, что Прометею пришлось сперва идти согнувшись, потом стать на четвереньки и под конец ползти на животе. Он боялся, что вот-вот застрянет, но ему показалось, что мрак рассеивается, и он постепенно преодолел свой страх. «Если матерь Гея прошла здесь благополучно, то и я пройду благополучно», – подумал он и пополз дальше. Галерея стала еще уже, но впереди на самом деле посветлело, и посветлело настолько, что Прометею почудилось, будто он видит развевающееся покрывало.
«Что это?» – едва успел он подумать и стукнулся головой о какое-то препятствие, обо что-то мерцающее, как знойное марево, светящееся, как месяц из-за туч, и вместе с тем очень твердое – тверже камня, ибо он ни обо что еще так больно не стукался. В этот миг шум внезапно стих, однако галерея шаталась и дрожала, как прежде.
Эта внезапная тишина была страшнее всякого воя.
– Мать Земля! – вскричал Прометей и на сей раз услышал свои слова. Они звучали так боязливо и жалобно, что он заплакал. И тут раздался голос Геи.
– Успокойся, дитя мое, и ничего не бойся, – ласково сказала Гея, – ведь я с тобой.
– Но где же ты? – зашептал Прометей: в узкой галерее он не мог обернуться.
– Здесь, рядом, милое дитя, – сказала ему Гея прямо в ухо.
Тут Прометей почувствовал, будто стены галереи мягко укачивают его. Он проглотил слезы и приободрился.
– А где Сторукие? – шепнул он.
– Мы от них совсем близко, – отвечала мать Земля, – так близко, что уже их не слышим, подобно тому как ты не слышишь урагана, когда находишься в самом его центре. Ты как раз натолкнулся на стену их тюрьмы. Ближе мы подойти не можем.
– Значит, я так их и не увижу? – в отчаянии пробормотал Прометей. Разочарование при мысли, что придется возвращаться ни с чем, было для него страшнее встречи с чудовищами.
– Но как можешь ты их увидеть? – ответила ему Гея. – Они сидят в алмазной тюрьме, ибо всякое другое вещество они проломят. А этот камень такой светлый, что здесь, внизу, он рассеивает мрак, но в то же время и такой твердый, что твой взгляд отскакивает от него, как и взгляды Сторуких.
Прометей ощупал рукою стену. Она была холодная, гладкая и без швов, и, как он ни напрягал зрение, взгляд его не мог сквозь нее проникнуть.
Тогда он принялся просить и молить.
– Если бы ты не знала, как помочь делу, бабуся, то наверняка не привела бы меня сюда! Ты дала мне глаза, способные видеть цветы и птиц, ты можешь дать мне также глаза, способные видеть Незримое.
При этих его словах мать Земля вздохнула и сказала:
– Не требуй этого, милое мое дитя! Да, я могу сделать твое зрение более острым, но тогда твой взгляд разрушит все преграды, даже границу времени. Ты сможешь заглянуть в будущее, увидеть то, что предстоит всему миру и тебе самому, а этого лучше не требуй! Ибо потом я буду уже не в силах лишить тебя этого дара. Эти глаза останутся у тебя навечно.
Прометей заколотил кулаком по алмазной стене.
– Хочу видеть, мать Земля! – дико закричал он. – Хочу все видеть! Надели меня этой силой, и я ничего не устрашусь. Я не уйду отсюда до тех пор, пока ты не сделаешь меня зрячим!
Гея не отвечала.
Галерея содрогалась.
Гея хранила молчание.
Тишина была такой гнетущей, что Прометей не осмелился продолжать. Наконец, все еще не слыша ответа, он безмолвно вдвинулся, насколько мог, назад, в галерею, а потом с размаху ударил головой в стену и, хотя едва не оглох от сотрясения, повторил этот маневр во второй и в третий раз. Он было собрался в четвертый раз боднуть алмазную тюрьму, но тут стены галереи так плотно сомкнулись вокруг него, что он едва мог шевельнуться.
– Ты разобьешь себе голову, – предостерегающе сказала мать Земля.
– Но я все равно не перестану, – отвечал Прометей.
С диким упорством стал он шевелить плечами, руками, чтобы высвободиться из плена. Тут он снова ощутил легкое прикосновение руки к своим ресницам, и в тот же миг в глаза ему брызнуло такое лучистое сияние, что ему показалось, будто их выжгло молнией. Мгновение он лежал ослепленный, пронзенный болью, потом увидел перед собой каменный свод, стены которого ярко сверкали, а к этим стенам были прикованы цепями три чудовища, вида столь устрашающего, что Прометей тотчас опять закрыл глаза.
Он увидел Сторуких.
Это были три великана, еще огромнее титанов, и у каждого сто рук и сто ног, полета туловищ и полета голов, и каждая из трехсот ног была отлична от другой, и каждая рука не походила на другую, а головы разнились еще того более! Одна голова представляла собой сплошную безгубую пасть с огромными черными зубами, которые непрестанно щелкали, перемалывая воздух; вторая – алчный желтый язык, лижущий землю в поисках влаги; третья – единственный глаз с красным зрачком; четвертая – единственное жадное ухо; пятая – нос со множеством раздувающихся ноздрей; шестая – воющую глотку; седьмая – сотни шлепающих губ; восьмая – выпуклый, изборожденный морщинами лоб; девятая – два потока слез из-под мешковатых век, утыканных щетиной вместо ресниц; десятая – косматую гриву белых как снег волос; одиннадцатая – тяжелый каменный подбородок; двенадцатая – живой клубок из тонких раздвоенных языков в струе шипящего пара. То были головы, которые удалось разглядеть Прометею; остальные находились позади, скрытые от его глаз первой дюжиной. Но время от времени они давали знать о себе: то взметывались снопы искр, то устремлялись вверх извивающиеся гадюки, то набухали и съеживались серые, пронизанные красными жилками облака или развевались волосы, похожие на горящую траву. Такими же разнообразно-ужасающими, как эти головы, были и кисти рук: одна – коготь, другая – лапища, третья – присоска, четвертая – паучья лапа, пятая – шип, шестая – гладкая, седьмая – жаркая, восьмая – как студень, как слизь – девятая, как губка – десятая, одиннадцатая – копыто, двенадцатая – шило. И все эти кисти хватали, рубили, тянулись, вертелись на длинных руках, змееподобных и бесформенных, жилистых и вздутых, тонких, как усики вьюнка, и толстых, как дубина, и отходили они от туловищ из железа, из меди, из серебра, из золота, из кремня, из песка, из глины, из пепла, из чешуи, из меха, из теста, из соли, из струпьев, изо льда, из паров, из огня, а туловища в свою очередь стояли на ногах, бывших стволами, палками, свилью, стеблями, пнями, подпорками из мяса и кусками студня, ступни же этих трех сотен ног были схвачены хрустальным полом, так что чудовища будто вросли в него, а они всеми мерами старались высвободиться, слив воедино трижды сто отчаянных усилий! Оттого-то они так стремились и тянулись, рвались и бросались, дергались и взвивались навстречу вожделенной свободе, испуская из всех своих рыл и глоток, пастей и ртов неслышный вой и рев, мотая во все стороны тремя сотнями цепких, хватких, когтистых рук, но внезапно некая незримая сила так резко отшвырнула их назад, к стене, что на мгновение все их рты умолкли.
– Это Кронос, – прошептала мать Земля, – он учуял нас, прочь, прочь отсюда!
Прометей почувствовал, как она крепко схватила его и понесла; тюрьма исчезла, шум сперва усилился, потом стих, словно пролетевший мимо ветер. Прометей еще успел заметить, как заклубился желтый дым и навстречу ему хлынул солнечный свет. Когда он очнулся, то снова лежал в лесу, среди зелени, а вокруг распевали птицы.
Гея исчезла.
«Я видел сон, – подумал Прометей и потер себе глаза. – Я видел сон, и сон этот был страшный!»
