Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Елена Хорватова

Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 96 (всего у книги 142 страниц)

– А кого-то другого?

– Можно.

– Вид у них будет страшный?

– Еще какой!

– В чем это будет выражаться?

– Если тело облить горючей жидкостью – да хоть тем же керосином, – и если жидкость эта достаточно легка[403], при поджоге выгорят поверхностные ткани: эпидермис…

– Кожа?

– Ее часть.

– Опознать такое тело можно?

– Кто его должен опознать?

– Родственники.

– Не всегда.

– От чего это зависит?

– От площади выгорания и наличия или отсутствия каких-то особых примет вне выгоревших поверхностных тканей.

– Значит ли это, что при желании такое тело можно выдать за тело другого человека?

– Родственникам выдать?

– Да.

– Значит.

– Думаю, – Можайский подвел итог, – с этим все ясно.

– Но помилуйте! – Саевич. – Да как же возможно, чтобы никто в больнице такого не заметил? Как можно незаметно поджигать трупы?

– Доктор?

Михаил Георгиевич:

– Ничего особенного. Только запах.

– То есть?

– Выгорание происходит быстро: раз – и готово. Только запах остается, если жечь в помещении и если помещение не вентилируется.

– А если вентилируется?

– Запах уйдет.

– Как быстро?

– Зависит от типа вентиляции. Лучше всего, если вентиляция принудительная, с механическим побуждением.

– В больничной покойницкой вентиляция, конечно же, есть?

– Разумеется. И не только в больничной, но и во всякой. Иначе нельзя.

– И какого же она типа?

– Как раз принудительного.

– С механическим побуждением?

– Теперь – да.

– Что значит – теперь?

– Такая вентиляция – сравнительное новшество. Придумана она была еще в тридцатых годах минувшего уже столетия – Саблуковым[404], – но признание и распространение получила только теперь. Покойницкие недавно стали переоборудовать. Раньше как-то и без такой вентиляции обходились.

– В целом, понятно. Лично у меня вопросов больше нет.

Можайский обвел нас взглядом, как бы вопрошая: у нас-то еще вопросы остались?

– Мне тоже понятно.

– И мне.

– И мне…

Только Саевича все еще гложило какое-то сомнение, но, как оказалось, относилось оно не к разъясненным доктором вопросам, а к собственному положению:

– Получается, все меня обманули! – едва ли не плачущим тоном выговорил он и замкнулся в себе.

Никто из нас не бросился его утешать: нам и своих забот хватало.

Последовало довольно тягостное молчание, когда каждый из нас обдумывал услышанное и старался свыкнуться с новым поворотом в и без того омерзительном деле. Один лишь доктор, похоже, не обдумывал ничего. Внеся свою – ловко, надо сказать, подсунутую – лепту, он завалился обратно на подушку и снова погрузился в объятия Морфея.

Текли минуты.

Инихов нервно курил сигару, пуская неровные кольца дыма.

Кирилов поглаживал усы.

Можайский прохаживался по гостиной, заложив руки за спину и слегка ссутулившись.

Вадим Арнольдович достал из кармана памятную книжку и, сверяясь с какими-то записями в ней на одних страницах, что-то вычеркивал карандашом – или отчеркивал? – на других.

Любимов и Монтинин о чем-то жарко, но вполголоса спорили: их спор не нарушал тишину и был поэтому особенно зловещим, походя на злую пантомиму.

Даже Иван Пантелеймонович – даже он! – стоял, переминаясь с ноги на ногу, и явно не знал, что можно ввернуть по обстоятельству: свойственная ему ироничность куда-то испарилась.

Наконец, я, как и Вадим Арнольдович, погрузился в записи, лихорадочно сверяя старые с новыми и правя их по мере возможности.

Что же до Михаила Фроловича, то он – единственный, как видно, из нас, кто имел уже вполне твердый взгляд на случившееся – просто пил, причем из двух стаканов попеременно: один он наполнил водкой, а другой – сомнительного вида жидкостью, являвшейся – не более и не менее – смесью лекарственных капель и грамм двухсот все той же водки.

Затея Михаила Фроловича вовсе не была безопасной, и он, прекрасно это понимая, каждый раз перед тем как сделать очередной глоток раствора, подозрительно принюхивался и морщился.

– Зачем вы это пьете? – наконец, не выдержал я.

– А что поделать? – ответил он, рукой со стаканом поглаживая область сердца. – Устал я очень. Сил уже нет никаких.

– Не боитесь отравиться?

– Боюсь.

Я покачал головой и вновь погрузился в записи.

Михаил Фролович допил, поставил стаканы на буфет и выдохнул:

– Окончание истории уже никому не интересно?

– Напротив, – остановился подле Чулицкого Можайский, – только тебя и ждем. Правда, я уже знаю, что будет дальше.

Брови Михаила Фроловича выгнулись:

– Вот как? И что же?

– Ты должен рассказать нам о том аппарате, который Кузьма припрятал в подвале.

– Черт побери!

– Простая логика.

– Да не в том смысле «черт побери», – отмахнулся Чулицкий от самодовольного замечания Можайского. – Мы все забыли о массовости явлений!

– Черт побери!

– Вот именно: если все преступления строились по одному шаблону, то и во всех остальных случаях были призраки. Но случаев-то – десятки! Получается… это же черт знает что получается! Одних только аппаратов должно быть море разливанное! Ведь у Кузьмы его никто не забрал, а значит, он не был единственным!

– Выходит так!

– Но это же уму непостижимо!

Гесс:

– Более чем постижимо.

Чулицкий и Можайский, а за ними и все мы удивленно посмотрели на Вадима Арнольдовича. Вадим Арнольдович помахал своей памятной книжкой, над которой только что усердно трудился:

– Вот здесь объяснение.

Чулицкий:

– Да не томите же, молодой человек!

Вадим Арнольдович раскрыл книжку на одной из заполненных страниц и, сверившись с ней, пояснил:

– Молжанинов и его фабрика.

Инихов поперхнулся сигарным дымом:

– Еще и это!

– С Молжаниновым все намного сложнее, но об этом я в свою очередь расскажу. Однако не подлежит сомнению то, что партия проекторов нового типа была выпущена именно на его фабрике.

– Он сам признался?

– Косвенно.

– Как это?

– Ему пришлось объяснить, почему сгорела его фабрика. Об этом я тоже расскажу в свою очередь. Так вот: хотя речь о номенклатуре выпускавшейся фабрикой продукции и не шла, Молжанинову пришлось рассказать, что часть ее была предназначена для совместных с Кальбергом дел. Я не придал этому особенного значения, но теперь понятно, что он имел в виду: проекторы. Другого объяснения лично я не вижу. Впрочем, не поздно еще и у него самого уточнить[405]. Если угодно – завтра же.

– Обязательно уточним. Но, полагаю, вы правы.

Чулицкий тоже согласно кивнул. Кивнул и Можайский. Кажется, этот вопрос решили считать вполне проясненным.

– Так что там с Кузьмой? – спросил я.

Чулицкий сразу вернулся к рассказу:

– Я понимал, что расспрашивать Некрасова о жизни его дядя в последние полгода – затея бессмысленная, и потому от расспросов воздержался. Мне только пришлось уточнить кое-какие детали относительно внешности этого человека: больше для себя и больше из любопытства – совпадут ли они с описанием того таинственного незнакомца, который делал отправления в «Эрмитаж» и внешность которого подробно описал Иван Васильевич Матвеев, заведующий почтовым отделением. Они совпали. Впрочем, этого я ожидал и ничуть не удивился. «Ну, что же, – предложил я тогда Некрасову, – если вы чувствуете себя в силах выйти из квартиры, пойдемте – взглянем на те чудеса техники, при помощи которых вам показывали призрака!»

В сопровождении обоих надзирателей мы вышли из квартиры, спустились во двор и подошли к спуску в подвал. Замок по-прежнему висел на створках, а припушивший его снежок – с неба слегка посыпа́ло – ясно свидетельствовал о том, что с ухода Кузьмы к нему никто не прикасался.

– Ломайте, – приказал я.

Один из надзирателей, недолго думая, с корнем вывернул петли, сделав замок бессмысленным к ним приложением. Я распахнул створки.

– Посветите.

Надзиратель посветил.

В свете фонарика ящики, оказавшиеся не далее окончания спуска, выглядели большими, тяжелыми и неприятно липкими: просмоленные бока отдавали влагой, но это, я понимал, было всего лишь иллюзией.

«Прикажете доставать?» – без всякого энтузиазма спросил надзиратель.

– Конечно, – ответил я, сторонясь и давая место у створок.

«Эх, мама!» – пробурчал надзиратель и, велев своему подчиненному оставаться на подхвате, ногами вниз устремился по спуску.

Уперевшись в ящики и перестав скользить, он слез на пол и осмотрелся. Очевидно, ничто не привлекло его внимания, потому что он, выключив фонарь и сунув его в карман, схватился за первый из ящиков.

«Тяжелый!» – крикнул он. – «Ну, приготовились!»

Подталкиваемый снизу, ящик пополз вверх по спуску.

«Держу!» – младший ухватил его, не давая снова заскользить вниз.

Минуту спустя первый ящик был извлечен. Наступила очередь второго, и с ним расправились так же быстро.

– Снимите крышки.

Крышки были сняты. Нашим глазам предстало нечто странное. Точнее, в одном из предметов мы сразу же узнали некое подобие волшебного фонаря, только куда более сложное и громоздкое, с необычным объективом, почему-то отливавшим мертвенной синевой…

– Боже мой! – перебил Чулицкого Саевич. – Боже мой! Они и до этого догадались!

– До чего? – удивленно спросил Чулицкий.

– Синий объектив! – Саевич возбудился до предела. – Знаете, что это такое?

– Что?

– Линза искусственного хрусталя с особенно тщательной шлифовкой и фотохромным эффектом!

– Это так необычно?

– Еще как необычно! Я даже не думал, что кто-то… – Саевич запнулся. – Что кого-то осенит такая идея. А уж чтобы ее реализовать…

– Да что же в этом такого? – недоумение Чулицкого начало перерастать в раздражение. – О чем вы говорите?

Саевич, как мог, пояснил:

– Здесь сразу несколько новаторских решений. Во-первых, сам хрусталь. Вы знаете, что это, в сущности, обычный кварц, а кварц имеет два очевидных недостатка – малую степень преломления и высокую способность светопропускания, в том числе и ультрафиолетового света. Оба этих свойства делают его не лучшим материалом для изготовления линз: при всех прочих равных, линза из кварца получится больше, тяжелее и с худшим эффектом засветки. Но до недавнего сравнительно времени альтернативы кварцу не было: всякая линза делалась из него. Как, впрочем, и все вообще стеклянные предметы. Разумеется, и ныне кварцевых линз – подавляющее большинство, но всё это – обычные линзы. Вы же увидели уникальную. Ее уникальность заключается в том – кстати, это – во-вторых, – что тот, кто ее изготовил, использовал во благо оба ее недостатка. Но в первую очередь, конечно, – высокую светопропускаемость.

Чулицкий пожал плечами:

– Мне это ни о чем не говорит.

Саевич начал горячиться:

– Да как же вы не понимаете! Скажите: вы не заметили, чтобы линза объектива меняла цвет?

И вот эти слова Александра Григорьевича заставили Чулицкого подпрыгнуть:

– Меняла цвет? Да! Но как вы догадались?

– Так ведь я об этом и толкую!

Теперь уже Чулицкий выглядел заинтересованным:

– Ну-ка, ну-ка!

– Еще на стадии приготовления стекла – плавления кварца – в его структуру были внесены кристаллы галоида серебра: того самого вещества, которое – ни много, ни мало – является составной частью фотографической эмульсии. Но только, разумеется, не для того, чтобы придать объективу фотографические свойства, а для того, чтобы сделать его чувствительным к изменению интенсивности потока ультрафиолета. Дело в том, что именно в этом спектре соединения серебра ведут себя наиболее активно. Галоид же имеет свойство менять окраску, что делает его более или менее прозрачным: от полностью прозрачного при низкой интенсивности ультрафиолета до практически непрозрачного при чрезвычайно высокой. Зрительно это выглядит как процессы осветления и затемнения в зависимости от силы освещенности. В нашем случае линза должна была полностью осветляться в помещении и становиться темно-коричневой, темно-серой или даже черной на ярком солнце… или на снегу! Снег, знаете ли…

– Знаю! – воскликнул Чулицкий. – Собственными глазами видел.

– Да: снег обладает очень высокой отражающей способностью. Поэтому даже в хмурый день от него исходит мощный световой поток, включая и свет в ультрафиолетовом спектре. Вы, стоя у аппарата, непременно должны были заметить, как линза меняла цвет в зависимости от того, прикрывали ее от ослепляющего воздействия снега или, напротив, давали к ней доступ.

– Так и было.

– Удивительно!

Чулицкий потер подбородок и задал сам собой напрашивавшийся вопрос:

– Если я правильно понял, эту линзу придумали вы?

Саевич вспыхнул:

– Я так думал!

– То есть – не вы?

– Кто-то меня опередил. У меня, к сожалению, не было ни средств, ни технической возможности создать такую линзу на практике.

– Но идея все-таки ваша?

– Во всяком случае, я пришел к ней самостоятельно.

– И вы полагаете, что кто-то еще до нее додумался?

– Получается, так.

– А вы не говорили о ней с Кальбергом?

Саевич задумался, а потом ответил не слишком уверенно:

– Даже не знаю. Возможно, и говорил. Мы вообще о многом беседовали. Всего не упомнить.

– А знаете ли вы какого-нибудь физика, химика или фотографа, который и без вас мог бы придумать нечто подобное?

Саевич замялся.

– Ну?

– Любая идея витает в воздухе, если для ее возникновения есть все исходные данные, – нехотя признался он. – А для этой идеи все данные имеются давно.

– И все же, лично вы ни о каких подобных работах не слышали?

– Нет.

– Гм…

– Вы думаете, – в глазах Саевича загорелась тщеславная надежда, – Кальберг украл ее у меня?

Вместо прямого ответа Чулицкий задал новый вопрос:

– Для чего вообще нужен такой эффект? Как вы его назвали? Фотохромность?

– Фотохромизм, – поправил Саевич. – Использование объектива с этим эффектом позволяет получить интересные вещи.

– Какие, например?

– Прежде всего, связанные с тенями и оттенками изображений.

– И с призрачностью?

– Да. И с призрачностью.

– Ну, что же… – похоже, Чулицкий решил потрафить самолюбию нашего фотографа. – Вероятно, идею и в самом деле стащили у вас.

Саевич – странный все-таки человек – благодарно улыбнулся.

– Но позвольте! – вмешался вдруг – кто бы вы думали? – Монтинин! – Поправьте меня, если я ошибаюсь: источником ультрафиолетового излучения является только солнце. А призрак являлся Некрасову по ночам!

Саевич, однако, ничуть не смутился:

– Вовсе нет. Солнце – природный источник. Но есть и придуманный человеком.

– Правда?

– Конечно. Вы что-нибудь слышали о Роберте Вуде[406]?

Повисло молчание. Мы – считая и Монтинина – переглядывались в полном недоумении.

– Кто это? – спросил, наконец, Инихов.

– Американец, – ответил Саевич. – Очень любознательный молодой человек[407], недавно приезжавший и в наши пенаты[408]. Думаю, его ожидает самое блестящее будущее, но пока он известен своими экспериментами с различного рода световыми фильтрами. В частности, он изобрел довольно удивительный аппарат: лампу, излучающую ультрафиолет!

– Но ведь ультрафиолет невозможно увидеть?

– Вот именно.

– Какая же это лампа?

– Я и говорю: удивительная!

Мы снова переглянулись.

Кирилов:

– Что-то вы путаете, Григорий Александрович!

– Нет.

– Но если она ничего не освещает, какая же она лампа?

– Она освещает. – Саевич улыбнулся. – Просто мы этого, как правило, не видим. А вот…

– Как правило? – перебил Кирилов.

– Да. В большинстве случаев мы и впрямь ничего не увидим в свете этого прибора. Но в некоторых – увидим, и еще как! Во всей, что называется, красе!

– Как это?

– Существуют животные, – живо пояснил Саевич, – да и не только животные, – невидимые в темноте, но замечательно видимые в ультрафиолетовом свете. Направьте на них включенную лампу Вуда, и вы – уж извините – ахнете!

Кирилов недоверчиво потеребил усы, но спорить не стал.

– Для вас же, – Саевич повернулся к Чулицкому, – будет интересно другое: как сыщику.

– Я весь внимание! – левая бровь Михаила Фроловича изогнулась, но непонятно было, что это: ирония или подлинное любопытство. – Что мне будет интересно?

– В свете этой лампы видны остаточные следы человеческой крови!

Если и была в Михаиле Фроловиче ирония, ее как ветром сдуло: наш милый начальник Сыскной полиции уставился на Саевича с воистину ошеломленным видом:

– Шутить изволите?

– И в мыслях нет!

– Но ведь это – переворот!

– Безусловно.

– А где же взять такую лампу?

Саевич рассмеялся:

– Да ведь вы сами держали ее в руках!

Чулицкий окончательно растерялся:

– Я? – уточнил он, полагая, что ослышался.

– Вы, – безжалостно подтвердил Саевич.

– Когда?

– Тогда же, когда и проектор.

– Не было там никакой лампы! – закричал, багровея, Чулицкий.

– Была, была, Михаил Фролович! – продолжал наседать Саевич. – Вспоминайте: черная такая трубочка из прочного стекла. Странная на вид и назначения неясного!

Растерянность и гнев Чулицкого сменились явным смущением:

– Да, – был вынужден признать он, – такую трубочку я видел.

– Это и есть лампа Вуда, – добил Михаила Фроловича Саевич и удовлетворенно вздохнул.

– Но как же она работает? Она ведь совершенно не похожа на обычную электрическую свечу!

– Она и не является таковой. Точнее, не является обычной, хотя электричество для ее работы тоже необходимо.

– Куда же она вставляется? В фонарь?

– Нет. Хотя, наверное, к фонарю ее можно приспособить. Но вообще – в том виде, в каком она существует сейчас – в нее просто подают ток, чтобы вызвать разряд в парах ртути: колба – а лампа – это колба и есть – наполнена парами ртути.

– И в свете этой лампы можно увидеть кровь?

– Да, можно. Даже если кровь тщательно замыли.

– Чудеса! Когда же их можно будет купить?

Тут Саевич пожал плечами:

– Понятия не имею. Но думаю – скоро[409]. Вопрос лишь в том, где именно, в какой стране первыми наладят их массовое производство.

– А где ее взял Кальберг? Не Вуд же самолично дал!

– Это, конечно, вряд ли. Тем более что ламп, как и линз для объективов, у Кальберга должно быть много. Вы же сами говорили, что все преступления однотипны, а значит, в каждом использовался проектор. Очевидно, что и лампа тоже.

– Получается, опять Молжанинов со своей фабрикой!

– Получается.

Теперь уже Чулицкий – как давеча Можайский – принялся бродить туда-сюда по гостиной, пока Саевич объяснял другим, зачем устроителям призрачных явлений понадобилась лампа мистера Вуда вкупе с чувствительной к ультрафиолету линзой проектора. Михаил Фролович Саевича не слушал, его занимали какие-то иные мысли: возможно, внутренним взором он прозревал грандиозные перспективы, открывавшиеся перед сыском, но, может быть, всего лишь думал о суете сует. По его лицу, как рябь по воде, пробегали, сменяя одно другое, самые разные выражения: от тихой досады на что-то до сдержанной радости – тоже неизвестно чему.

Наконец, Чулицкий остановился и как отрезал, оборвав Саевича и разом вернув себе инициативу:

– Хорошо. Раз уж перипетии с проектором никого уже не интересуют, добавлю только одно: мы – там же, во дворе – опробовали его в действии!

Это заявление мгновенно вернуло Чулицкому всеобщее внимание.

– Но вы же не знали, как пользоваться лампой! – воскликнул Саевич, давая, однако, понять, что и он сгорает от любопытства.

– Не знали. Да и откуда, коль скоро мы не знали даже того, что это – именно лампа? – подтвердил Чулицкий. – Но менее наглядным наш опыт не стал!

– Расскажите!

– Мы – я и старший из надзирателей – вынули проектор из ящика и установили его на подставку: эдакое подобие треноги с регулируемой высотой. Отдельно пришлось повозиться с батареей из шести элементов[410] и проводами: все-таки влажность была высокой, шел снег, мы опасались устроить замыкание. А затем – зарядили одну из лент… Да-да! – немного отвлекся Михаил Фролович. – Во втором ящике мы обнаружили штук двадцать «транспортерных», как ранее выразился Александр Григорьевич, лент: каждая – с сотней заполненных снимками ячеек.

– Две тысячи снимков! – Инихов изумленно посмотрел на Саевича. – Вы сделали столько карточек?

Саевич кивнул:

– Намного больше, если уж говорить вообще. То, что вы видели здесь, – кивок в сторону кого-то из нас, у кого – уже не помню – находились изъятые Можайским фотографии. – То, что вы видели здесь, – вершина моих трудов, избранные произведения. Вообще же я сделал их более полусотни тысяч. Тысяч шестьдесят-семьдесят, как минимум!

Инихов сглотнул:

– Удивительная трудоспособность, – пробормотал он, отводя глаза.

– Да, но в основном, Сергей Ильич, это был хлам.

– Который, однако, использовали по назначению…

– Ну… да. Но в этом не моя вина: мы ведь уже договорились!

Инихов махнул рукой.

– Так вот, господа, – Чулицкий, – много ли, мало; виновен ли кто или нет – не суть. А суть в том, что едва засветилась лампа проектора, и едва – вращением ручки – лента пошла в затвор, в мглистом воздухе возник силуэт. Видно его было неважно, и все же Некрасов мгновенно узнал своего кошмарного посетителя. Я – должен признаться – тоже был впечатлен: даже средь белого дня, даже с неясными очертаниями он поражал до глубины души, до оледенения! Что же касается надзирателей, то они – оба – разом сдернули шапки с голов и начали усердно креститься! Насколько же сильный испуг эта штука могла вызывать в темноте, когда не составляло труда рассмотреть ее во всех подробностях?

«Это – он!» – закричал Некрасов.

– Кто бы сомневался! – ответил я, вращая ручку. – Ну: убедились?

«Значит, все-таки дядя!»

– Он, – я понял, что Некрасов имел в виду преступника, а не фантом, и поэтому согласился. – Больше некому.

«А в представлениях ему помогал Кузьма!»

– Верно!

«Именно он крутил проектор!»

– Безусловно.

«Так что же вы стоите? Арестуйте его!»

– Не так быстро, Борис Семенович, не так быстро!

«Но почему?»

– Никуда Кузьма не денется. В отличие от вашего дяди, поимка которого – бабушка надвое сказала. Есть у меня основание полагать…

Я замолчал, не зная: сказать или нет? Но Некрасов уже нетерпеливо схватил меня за рукав и требовательно спросил:

«Что полагать?»

– Возможно, – взвешивая слова, ответил я, – Кузьма поневоле выведет нас на вашего дядю.

«Ну да, конечно! Дожидайтесь!»

Некрасов топнул ногой. Его гнев был понятен, но идти у него на поводу я не собирался:

– Не кипятитесь, – я попытался воззвать к разуму Бориса Семеновича. – Кузьме деваться некуда. Он понимает, что попался, как кур в ощип. Сейчас он мечется, не зная, что предпринять и на что решиться – вот, ящики от страха перепрятал, – но неизбежно до него дойдет: нужно сообщить о происходящем вашему дяде. А как это сделать?

«По телефону, как же еще!»

– Держите карман шире: «по телефону!» – передразнил я Бориса Семеновича и постучал костяшкой пальца по лбу. – Какой еще телефон?

«В дворницкой есть аппарат!»

– Да хоть целая телефонная станция! Звонить-то куда?

Некрасов, собираясь ответить, открыл уже было рот, но так же быстро его и закрыл: до него тоже начало доходить.

– Некуда звонить Кузьме. Кем бы ни был ваш дядя, но он – не идиот. Как по-вашему: сколько абонентов в Петербурге?

«Ну…» – Некрасов наморщил лоб, явно стараясь угадать.

– Не трудитесь: их совсем не так много, причем значительная часть – разного рода предприятия. У вашего дяди есть какое-нибудь предприятие?

«Нет».

– А собственный дом?

«Нет».

– Снимает квартиру?

«Снимал, конечно. До того, как умер».

Я усмехнулся.

«Ой!»

– В той квартире – вы понимаете – он уже не живет. И сразу по двум причинам.

«Да, конечно», – согласился со мной Некрасов. – «Она же сгорела. И потом, куда это годится – явиться мертвецом и потребовать продления аренды!»

– Вот-вот: никуда не годится.

«Но где-то же он живет!»

– Безусловно.

«А там и может быть телефон!»

– Нет, не может.

«Это еще почему?»

– Много ли вам известно квартир, сдаваемых в поденную аренду и с явным нарушением положения о видах на жительство, в которых имелся бы телефон?

«Я вообще не знаю квартир, которые сдавались бы с нарушением положения!»

Я вновь усмехнулся:

– Не считая квартиры вашего доблестного соседа, разумеется!

«А!» – На серо-бледном лице Бориса Семеновича в кои-то веки проступил румянец. – «Ну, это – совсем другое дело!»

– Допустим. Но суть, однако, подмечена верно: ваш дядя – не генерал с прославленным именем. Его-то уж точно покрывать не станет никто. Из приличной публики, я разумею. Остается один вариант – низкопробные меблирашки. А в этих телефоны никогда не водились и, полагаю, водиться никогда не будут!

Некрасов, однако, нашел еще одно возражение:

«А что если он снял квартиру еще до пожара?»

– Конечно, – согласился я, – он снял ее заранее. Что же тут удивительного?

«Но в этом случае в ней может быть телефон!»

– С какой это стати?

«Но он тогда был еще… э… живым! Ему не было нужды укрываться от регистрации в полицейском участке. А значит, и снять он мог приличные апартаменты, а не угол какой-то!»

– Вы ошибаетесь. – Я заговорил холодно: как полицейский чиновник, которому лучше знать. – Для него такое – смертельный риск, каким бы каламбуром это ни звучало. Он должен понимать, что система учета прибывших и выбывших работает в нашей столице как самые лучшие часы[411].

«Вы в этом уверены?»

– Да.

Можайский поднял на Михаила Фроловича свои улыбающиеся глаза:

– Ты хоть проверил? Вдруг он и впрямь… того? Дурак, предположим?

Чулицкий зыркнул на его сиятельство и ответил резко до грубости:

– Заткнись!

Его сиятельство только руками развел:

– Не проверил. Ну-ну…

– Заткнись, – повторил Чулицкий, – и слушай!

– Слушаю, слушаю! – Можайский прикрыл глаза и улыбнулся губами. – Продолжай.

Чулицкий продолжил:

– Удивительно, господа, но факт: спорившему со мной Некрасову даже в голову не пришла совершенно очевидная вещь – Кузьмы, разумеется, в дворницкой уже не было, и поэтому не было и смысла решительно никакого ломиться в нее, чтобы Кузьму арестовать. Ведь ясно же: наши манипуляции со створками подвала, извлечение ящиков, испытание проектора – всё это не могло остаться незамеченным. И если уж даже некоторые из жильцов, проходя двором, испуганно посматривали на происходившее, то Кузьма и подавно не мог оставаться в неведении и в неведении этом гонять чаи в своей конуре. Не заметил Некрасов и то, что в какой-то момент младший из надзирателей, повинуясь моему жесту, как будто испарился: он – бочком, бочком – выскользнул через арку на линию и был таков.

– Неужели за Кузьмой отправился? – не выдержал я и уточнил.

– И да, и нет, – ответил Чулицкий. – Еще раньше я посадил в пивной агента: в той самой, куда надзиратель бегал за пивом для Некрасова. Этот агент занял место подле окна и в поле своего зрения держал все выходы из дома и со двора. Но он не знал Кузьму в лицо, и поэтому я соответствующим образом проинструктировал надзирателя: едва я дам ему знак, он должен отправиться к нашему человеку и вместе с ним ожидать появления дворника. А как только тот выйдет, указать на него агенту.

– И как: сработало?

– Позже мне стало известно, что все произошло так, как я и ожидал. Точнее – не буду лгать – поначалу всё пошло именно так. В апогей нашей возни с проектором я подал надзирателю знак, он юркнул со двора, явился к агенту, и оба они затаились, причем – ненадолго. Мой расчет оказался настолько… э… ювелирно точным, что уже через пару минут на линии показался дворник. На тулупе Кузьмы не было бляхи. Валенки на ногах уступили место сапогам. Шапка с ушами – какому-то подобию утепленного картуза. Толстые вязаные перчатки – обычным кожаным. Если бы не внимательность надзирателя, Кузьма ускользнул бы: узнать в нем дворника было практически невозможно.

Не оглядываясь, спокойно, но все же поторапливаясь, Кузьма пошел к проспекту. Но не к Среднему, а к Малому, что вызвало известные затруднения: народу было не слишком много, путь предстоял прямой, укрыться было негде. Обернись Кузьма разок-другой, и слежка была бы им обнаружена. Но, к счастью, он ни разу не повернул голову, шагая как будто напролом.

Агент шел за ним, моля Бога, чтобы Кузьма и дальше не отвлекался от дороги на соображения конспирации. И вот – оба они вышли на проспект. Там уже, понятно, люди сновали вовсю, движение на проезжей части кипело, затеряться в толпе и не привлекать к себе внимание оказалось несложно. Однако радовался мой человек преждевременно. Кузьма перебежал на другую сторону и – не много, не мало – вошел в христофоровские бани!

Бани эти, как вы знаете, семейные, одинокому посетителю делать в них нечего, да и не пустят в них одинокого посетителя. Поэтому то, что Кузьма не только вошел в них, но и был беспрепятственно впущен, выглядело странно. Агент, выждав минуту-другую, потребовал от служителя объяснений, но внятных ответов не получил. Сначала служитель, не знавший о слежке за Кузьмой, вообще отнекивался: мол, как это возможно? – никто сюда не входил. А потом, когда его приперли к стенке, признал: да, заходил мужчина, но не Кузьма – знать он не знает никакого Кузьму! – и вообще не посетитель, а собственный при банях истопник.

«Веди его сюда!» – потребовал агент.

«Никак не могу!» – уперся служитель, прекрасно понимая, что – во всяком случае, от агента, то есть прямо сейчас – ему ничего не будет. – «Не могу отрывать истопника от работы: в бане люди!»

«Тогда пропусти меня!»

«И этого никак не могу! У нас – семейное заведение. Мы соблюдаем приличия. Вы не можете видеть наших клиентов отдыхающими в естественном состоянии!»

Агент пригрозил неприятностями, но воздействия на служителя эти угрозы не возымели. Тогда агент свистнул городового, но и тот ничем не сумел помочь: служитель прекрасно знал дарованные ему законом права и наотрез отказался от выполнения требований, в компетенцию городового не входивших.

– Черт бы побрал этих юристов! – проворчал, сам себя перебив, Чулицкий. – Понавыдумали какой-то либеральщины[412]!

– Действительно! – поддакнул Инихов.

– Согласен. – Можайский. – Спасу от них нет!

В таком единодушии все трое обменялись сочувственными друг к другу взглядами. Впрочем, возражений не последовало и ни от кого другого.

– Агент, – после такого лирического отступления продолжил Михаил Фролович, – рвал и метал. Но что он мог поделать? Всё, что ему оставалось, – это встать около входа и выжидать.

Что происходило в банях? С кем на самом деле встречался Кузьма? – загадка. Потому что и после – слушайте дальше! – этот вопрос по-настоящему так и не прояснился.

А дальше случилось вот что.

Без малого час прошел с того времени, когда Кузьма таким экстравагантным образом улизнул от агента. Агент уже изрядно продрог – все-таки нешуточное это дело – столбом стоять на проспекте пусть и в достаточно теплую погоду, но в малоподходящей для этого одежде… Агент, повторю – он сам признался в этом, – уже изрядно продрог, как вдруг со спины кто-то стиснул ему плечо и заявил прямо в ухо:

«Пошли обратно!»

Агент, как ужаленный, обернулся и очутился лицом к лицу с дворником!

«Ты!» – изумился агент.

«Я», – вздохнул Кузьма и потянул агента прочь от бань: через проспект, обратно на линию, а там – восвояси к дому Некрасова.

«Но как?» – выпытывал агент, в полной растерянности шагая рядом с Кузьмой. – «Почему?»