Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Елена Хорватова

Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 123 (всего у книги 142 страниц)

35.

– А между тем, – Сушкин наклонился поближе к поручику и приглушил голос, – здесь немало любопытных вещей стало происходить! Можете мне верить: с тех пор я не раз и не два побывал здесь – едва ли не завсегдатаем сделался – и многое уже приметил: перемены разительные. Черт меня побери, если Сугробин со своими людьми еще и в политику не замешался! Видите вон того человека?

Поручик – осторожно, повинуясь предостережению Сушкина – бросил взгляд через плечо.

– Вижу. А с ним-то что не так?

Вопрос казался справедливым. Человек, на которого указал репортер и которого, несмотря на предосторожности, достаточно внимательно рассмотрел поручик, ничем особенным из общего фона посетителей не выделялся. Разве что очками: в тонкой оправе и приличного качества, что было достаточно странно вкупе с бедной рабочей одеждой. Впрочем, если подумать, то и одежда казалась странной: рабочей она была на первый взгляд, а при более тщательном рассмотрении напоминала скорее военный китель – не из тех, какие были приняты в действующих войсках, а что-то вроде помеси между военным фасоном и собственной прихотью портного. Карманов на этом кителе было явно больше, чем нужно, а пуговицы выглядели плоскими, а не выпуклыми.

Вообще, человек, говоря беспристрастно, имел довольно незаурядную внешность. Лет ему было, наверное, около тридцати, то есть молодость его уже миновала, но возраст был самым расцветным, самым исполненным силы – совокупности той, что духу дает тело, а телу – дух. Однако лицо человека выглядело усталым и даже истощенным. В принципе, лица многих рабочих выглядели так, но больше из-за еженедельных – по выплате окладов – и неумеренных посиделок в кабаках, но этот человек вовсе не был похож на любителя заложить за воротник. Усталость его лица, истощение – если уж причиной их явилась не болезнь – должны были иметь в своей основе что-то другое. И это что-то другое не могло не тревожить.

– Кто он? – спросил поручик.

Сушкин, услышав в голосе поручика тревожную нотку, довольно кивнул:

– Я заметил его несколько месяцев тому назад. Мое любопытство оказалось настолько нескромным, что я… э… взял на себя смелость за ним проследить. Он квартирует неподалеку, а работает – тоже поблизости: на патронном заводе.

– Все-таки рабочий?

– Не совсем. – Сушкин совсем уж перегнулся через стол. – То есть рабочий-то он – рабочий, но вот с чем он работает – попробуйте-ка догадаться!

Поручик еще раз осторожно всмотрелся в подозрительного человека и на этот раз заметил то, что при первом осмотре ускользнуло от его внимания. Впрочем, этому – первой оплошности – виною была не рассеянность поручика или его же невнимательность, а объективная обстановка. В прошлый раз человек держал руки под столом, а в этот – правой рукой потянулся к кружке, а левой – к хлебу.

– Руки! – едва не воскликнул поручик, но вовремя охолонился. – Руки! Они у него в типографской краске!

– Вот!

– Но откуда типографская краска на патронном заводе?

Сушкин подмигнул:

– И еще вопрос: откуда на патронном заводе листовки?

Объяснения – что за листовки – были излишни: поручик всё понял:

– Подпольщик!

Сушкин едва заметно тряхнул головой:

– Очень на то похоже.

Дыхание поручика участилось, на щеках появился румянец, уши стали рубиновыми:

– А знаете что, Никита Аристархович? – спросил он Сушкина с такой интонацией в голосе, что Сушкин вздрогнул.

– Что?

– Мы с вами влипли куда сильнее, чем это казалось раньше!

36.

Сушкин помахал рукой, привлекая к себе внимание «официанта». «Официант» немедленно подошел к столику, но, вместо того чтобы согласиться произвести расчет, попросил немного подождать: мол, до репортера и его гостя есть дело у еще одного посетителя. Много времени это не отнимет, а уважить человека необходимо: положение у него такое!

– Началось?

– Посмотрим!

Долго ждать и впрямь не пришлось: тот самый человек, который ранее заинтересовал Сушкина, а буквально только что озаботил поручика, встал из-за своего столика и, подойдя, к столу наших сунувших головы в пекло героев, мягко – выговор у него был каким-то истеричным, но тон – в противоположность выговору – вполне дружелюбным – спросил:

– Могу ли я присесть, господа?

Сушкин жестом указал на свободный стул.

– Благодарю!

Человек сел. Руки он аккуратно сложил на столешнице. Поручик в волнении откинулся на спинку: теперь, вблизи, он приметил еще и то, что никак не мог рассмотреть с расстояния в полумраке помещения – руки незнакомца и вправду были испачканы типографской краской, но не только тою, какая идет на обычные газеты – и листовки, – но и цветной! А из цветов преобладали синюшный и какого-то странного, коричневатого оттенка: такой иногда используется в казенных типографиях.

Сушкин тоже заметил эти цвета и тоже откинулся к спинке своего стула. На его лице явно отразилось охватившее его волнение.

Человек – было бы странно, если бы этого не произошло – заметил реакцию обоих – репортера и поручика, – перевел взгляд с них на свои руки, пожевал губами, а затем слабо улыбнулся:

– Да, пачкливая, – употребил он странное слово, – краска. И въедливая. Что, должен признаться, доставляет определенные неудобства. Но ничего не поделать! Приходится работать и с такой!

– Кто вы? – спросил поручик.

– Разве я еще не представился? – деланно удивился человек. – Ну, извольте: Михаил Иванович. А фамилия – это лишнее.

Человек продолжал говорить мягко, но истеричности в его выговоре прибавилось. Поручик даже подумал, что эта истеричность – следствие привычки произносить речи перед многолюдными и шумными собраниями. Так ли это было или нет, спросить он не решился. Человек же таких объяснений не дал.

– И что же, – заговорил тогда Сушкин, – вас, Михаил Иванович, привлекло в нашу скромную компанию?

Михаил Иванович тихонько засмеялся:

– Решил ответить любезностью на любезность. Я заметил, что вы живо мною интересуетесь, и вот – хочу задать вам вопрос: чему обязан, господа?

Ответить на этот вопрос прямо было довольно затруднительно. Репортер и поручик переглянулись.

– Вас, – продолжил, не дождавшись ответа, Михаил Иванович, – я знаю.

Михаил Иванович кивнул Сушкину.

– Вы – репортер. Известный. Пишете всякую.. э… вы уж простите… хрень.

Сушкин побледнел.

– Не обижайтесь, Никита Аристархович, ведь вы и впрямь… э… страшно далеки от народа, а сейчас такое время, когда любые данные Богом таланты следовало бы направить на поддержку низов.

Сушкин и поручик снова переглянулись.

– Люди исстрадались настолько, что любую помощь приемлют с благодарностью. А уж если помощь эта… существенна, если она связана с просвещением – а ведь вы, Никита Аристархович, могли бы просвещать! – тогда и благодарность… шире, ощутимей.

– Позвольте! – набрался решимости Сушкин. – Вы что же: митингуете перед нами?

Михаил Иванович в свой черед побледнел, но остался дружелюбным на прежний манер:

– Нет, и в мыслях не было, – ответил он. – Всего лишь… обрисовываю ситуацию.

Эти постоянные заминки в речи Михаила Ивановича пугали. Казалось, сей странный персонаж нарочно подбирал такие слова и выражения, за какими могло скрываться всё что угодно и смысл которых можно было подменить в любой момент!

– Вы нам угрожаете? – спросил Сушкин.

– До определенной степени, – неожиданно легко согласился Михаил Иванович.

– Но что вам от нас нужно?

Михаил Иванович посмотрел на поручика:

– Никиту Аристарховича я знаю: хороший, добрый человек, пусть и непутевый и… невыдержанный идейно. А вот кто вы такой, милостивый государь?

Поручик, одетый не в форму, а в статское, невольно окинул взглядом свои сюртук и брюки, в которых вроде бы ничто не выдавало его принадлежность к полиции.

– Сапоги, – любезно подсказал Михаил Иванович.

Поручик выставил из-под стола ногу и посмотрел на сапог. Сапог и в самом деле был армейским.

– Вы, я полагаю, офицер?

– Поручик Любимов, – представился Николай Вячеславович, решив не упоминать о полиции.

Это, однако, не помогло.

– Служите в полиции, не так ли?

– Откуда вы знаете?

Михаил Иванович пожал плечами:

– Помилуйте! – взгляд его стал немножко укоризненным, как будто бы Михаил Иванович пенял поручику на его, поручика, неуважение к умственным способностям собеседника. – Помилуйте! Да разве может что-то остаться в тайне после стольких громких событий? Вы – из Резерва на службе в участке Можайского?

– Уже нет.

– Как так? – неподдельно удивился Михаил Иванович.

– Уже не из Резерва, – пояснил поручик, поняв, что скрываться бессмысленно. – Назначен на должность младшего помощника пристава.

– А! – Михаил Иванович задумчиво кивнул. – Понимаю. Награда нашла героя: за миллион… или сколько вы сдали в казну? – чин младшего помощника пристава. Неплохо. Совсем неплохо! При условии, конечно, что вы сами не считаете, что продешевили!

Поручик из бледного сделался красным и злым:

– Я, милостивый государь, так не считаю! Я Отечеству своему служу, а не по митингам поджгательным шляюсь! Я, милостивый государь, не печатаю листовки самого возмутительного содержания! И еще, чего я не делаю, так это…

Поручик перегнулся через стол и схватил руку Михаила Ивановича.

– Пустите! – немедленно зашипел Михаил Иванович. Всё дружелюбие слетело с него мигом. – Немедленно отпустите!

Но поручик и не думал его отпускать. Он только усилил хватку и, притягивая руку Михаила Ивановича всё ближе и ближе под мутный свет масляного светильника, вытянул ее, наконец, на совершенно освещенное пространство у стола:

– И еще, чего я не делаю, – повторил поручик, – так это – не печатаю фальшивые деньги и облигации!

– Николай Вячеславович! – воскликнул Сушкин, бледнея уже до синюшности. – Отпустите его.

– Но вы согласны со мной?

– Да, но…

Сушкин кивнул куда-то в сторону. Поручик обернулся и отпустил руку своего «пленника».

Михаил Иванович начал тереть запястье. Его глаза злобно поблескивали из-за очков. Истощенное лицо скривилось в такой гримасе, за которой не было уже ничего интеллигентного и даже почти ничего разумного.

А за спиной и сбоку от поручика выстроились люди. Среди этих людей был и тот самый «официант», который подавал поручику и репортеру «грог» и вообще обслуживал наших героев. Громила. Элитный боец – по недавнему определению самого Сушкина.

Этот громила выглядел особенно грозно: в позе готовой молниеносно атаковать ядовитой змеи.

– Господа! – заговорил Сушкин, непонятно к кому обращаясь. – Мне кажется… это маленькое недоразумение можно разрешить и мирным путем. Андрей Гаврилович… Сугробин граф… позовите его. Уверен, всё разъяснится к общему нашему удовлетворению!

Но ничего не разъяснилось.

Сугробина, разумеется, позвали – как не позвать? – но и он, даже не присев за столик, лишь покачал головой и только извинился:

– Прости, Никита Аристархович, но уж очень много ты и твои дружки наломали дров. Это не может остаться безнаказанным.

– Да каких еще дров?! – буквально возопил Сушкин.

– Собственно, – не отвечая, продолжил Сугробин, – вы и так уже должны были… исчезнуть. Если бы не оплошность минёра…

– Минёра?!

– Да: он неверно рассчитал заряд. Отчего случился пожар, а не взрыв подобающей силы.

– Так это твоих рук дело?

Сушкин вскочил со стула и бросился на Сугробина, но тут же был схвачен и беспомощно повис на руках заломавших его людей.

– Сволочь! – ему только и оставалось, что сплюнуть.

Сугробин вздохнул и, надо заметить, вздохнул и в самом деле печально:

– Ты не серчай, Никита Аристархович… но дело есть дело. Зачем ты полез в могилы? Какого черта направил этого… как его?

Сугробин с выражением вопроса на лице посмотрел на Михаила Ивановича.

– Монтинина, – подсказал Михаил Иванович.

– Зачем ты направил Монтинина к склепу?

У Сушкина голова пошла кругом: он ничего не понимал.

– К какому склепу? Кого направил? Ты о чем?

Новый вздох:

– Зря я тебя на кладбища посылал… нет, ты, конечно, молодец: помог. Но… знать бы заранее, чем это обернется! Ты хоть представляешь, на какую сумму нас в итоге нагрели? Куда ты их спрятал?

– Спрятал – что?

– Облигации, черт тебя подери!

Сугробин, начиная злиться, как ранее уже разозлился и Михаил Иванович, перешел почти на крик.

– Какие облигации? Поручик! Вы-то хоть что-нибудь понимаете?

По-прежнему сидевший на стуле поручик развел руками:

– Нет. Все облигации, о которых мне известно, были в чемодане студентов.

Услышавший это Сугробин досадливо поморщился:

– В чемодане были настоящие облигации. Черт с ними! Где фальшивые?! На сто миллионов рублей в разных выпусках? Где они, я вас спрашиваю! Обоих!

К поручику тоже подскочили и заломали. Со стула он упал на пол, где был поставлен на колени.

– Ну? – не унимался Сугробин. – Где они? Никита Аристархович!

Сушкин смотрел исподлобья, но глазами расширенными от изумления: какая-то мозаика начала складываться в его голове.

– Никита Аристархович! Ты же разумный человек! И не первый день нас знаешь! Мы доверяли тебе, а ты… Эх! – Сугробин закусил губу, в его взгляде – на смену печали – появилось презрение. – Скажи хотя бы, зачем они тебе? Они же фальшивые, ты с ними всё равно ничего не сможешь сделать! Только попадешься…

Сугробин перевел взгляд на поручика:

– Ну, а ты, поручик? Ты-то какого дьявола во всё это замешался? Взял бы себе миллион да ушел бы по-тихому! Чего тебе не хватало?

Возражать не имело смысла: поручик это понял и промолчал. А в следующее мгновение у него потемнело в глазах.

Сушкин, увидев, как его друга внезапно и что есть силы хватили полной бутылкой по голове, дико вскрикнул и попытался вырваться из рук державших его людей.

Поручик – без стона – повалился ничком и замер.

Следом повалился и Сушкин.

37.

В склепе не было никаких перемен. Костерок из пропитанных непонятным составом тряпок по-прежнему горел, по-прежнему освещая страшное помещение с наваленными в нем трупами. Поручик по-прежнему сидел, прислонившись к стене и более не приходя в сознание. Сушкин сидел рядом, и по виду его невозможно было понять – думал ли он о чем-то, нет… корил ли себя за случившееся, искал ли выход из ситуации? Его лицо было бесстрастным. Взгляд – того спокойствия, какое можно уже назвать отсутствием, отрешенностью.

Неизвестно, сколько времени так могло продолжаться. Известно лишь то, что каждая уходившая минута приближала смерть: прежде всего, к поручику. Но и к Сушкину тоже. Ведь даже не будучи раненым – его, как выяснилось, только оглушили, – он не мог продержать долго без пищи и воды. А ни того, ни другого в склепе, разумеется, не было. Правда, из-под закрытой двери – в щель у пола – задувало немного снегу, но толку от этого было чуть.

Эта щель наглядно – если бы кто-то в нее всматривался – демонстрировала смену периодов суток за дверью. Поначалу почти незаметная – только снег выдавал ее присутствие, – она посерела: рассвело. Затем появился голубоватый оттенок: похоже, пасмурное утро сменилось солнечным днем. А далее – снова серость, но еще не вечерняя, а больше похожая на облачность. Снег, лежавший подле щели, зашевелился: ветер снаружи усилился. Под дверь начало задувать сильнее. Послышался протяжный свист. А вот потом уже свет начал меркнуть: явился вечер – ранний, как это и должно весной, хмурый и быстрый. Вскоре щель потемнела настолько, что ни Сушкин, наблюдай он за ней, ни сам Господь Бог не заметили бы, как – сначала легонько, робко – от щели потекло. Но уже через несколько минут водяное пятно расширилось, перестало вмещаться в щербинки и ямки и ринулось настоящим потоком внутрь.

Сушкин очнулся: игнорировать потоп было невозможно.

– Этого еще не хватало! – пробормотал репортер, поднимаясь на ноги и подхватывая из костерка горевшую тряпку. – Что за напасть?

Подойдя к двери и осветив пространство подле нее, он с изумлением отпрянул: лилось рекой! Наклонившись, Сушкин подставил под щель ладонь и обнаружил, что воздух из нее шел теплый. Это могло означать только одно: в Город нежданно нагрянула настоящая весна и к ночи температура не снизилась до заморозков, а поднялась.

Но было и еще одно обстоятельство, которое Сушкин обнаружил сразу же: лившаяся в склеп вода никак не могла образоваться из таявшего в окрестностях склепа снега. Уж очень специфический от нее шел запах: густой, промышленный, если можно так выразиться, свойственный только столичным рекам, речушкам и каналам, намертво забитым стоками заводов и фабрик и топливом пароходов и катеров – тою угольной пылью, которая, оседая в воде, не растворяется в ней, но придает горьковатые привкус и аромат.

– Наводнение?

Сушкин похолодел, хотя в склепе было уже совсем не холодно. И понял, где именно этот склеп находился.

Понимание этого едва не повергло его в панику. Он рефлекторно отбросил подальше горевшую тряпку и, не жалея ботинок, вступил в лившуюся из-под двери воду и прижался к двери. По всему его телу побежали мурашки. Волосы на голове встали дыбом. Тайна странных знаков, намалеванных краской, раскрылась.

«Смоленка! – проносилось в голове Сушкина. – Холера!»

Но далее здравомыслие взяло верх:

«Нужно что-то делать!» – решил он и шагнул от двери в глубину склепа.

Что-то делать нужно было и впрямь, причем делать быстро. Даже не потому, что зараза, бушевавшая здесь несколько десятилетий назад, все еще могла сохранять свою силу (Сушкин понятия не имел, насколько живуча или, напротив, неустойчив эта дрянь), а потому, что наводнение – если река, протекавшая прямо за оградой кладбища, действительно вышла из берегов – могло не просто притопить оказавшийся на его путь склеп, а затопить его совершенно! Грозная слава столичных наводнений не оставляла места сомнениям и отрешенным размышлениям на тему возможности или невозможности такого поворота.

Сушкин, превозмогая ужас и брезгливость, выхватил из костра еще одну тряпку – побольше, – свернул ее в жгут и раздул огонь так, чтобы получилось что-то навроде сильного факела. Склеп немедленно осветился полностью, картина происходившего стала ясна во всех подробностях.

– Поручик, поручик!

Сушкин, склонившись над молодым человеком, теребил его за плечо, не слишком заботясь о последствиях: если бы даже такое обращение и нанесло раненому какой-то дополнительный вред, вряд ли он шел бы в сравнение с неминуемой угрозой утопления.

– Поручик!

Любимов открыл глаза. Секунду-другую их взгляд был бессмысленным, но затем прояснился и наполнился тревогой. Поручик кашлянул, попытался сплюнуть – ничего не вышло, так как горло у него пересохло – и спросил сухим, надтреснутым голосом:

– Что случилось? Удалось выяснить, где мы находимся? Помощь пришла?

Сушкин немедленно сел перед поручиком на корточки – так, чтобы их лица оказали напротив друг друга:

– Слушайте меня внимательно. Никакой помощи нет и не будет. Мы – на холерном участке Смоленского кладбища, прямо возле ограды. За оградой – река. Река вышла из берегов. Наводнение усиливается с каждой минутой. Склеп затапливает водой. Если мы не выберемся из него прямо сейчас, потом уже будет поздно!

– Холера! – глаза поручика расширились, несмотря на бивший прямо в них свет от импровизированного факела.

– Да, но это уже неважно. Мы тонем, поручик! Тонем! Понимаете?

Любимов – с трудом, с гримасой боли на лице – повернул голову и посмотрел в ту сторону, откуда и до него донесся шум лившейся в склеп воды. За время – ту буквально минуту, – которое прошло от сделанного Сушкиным открытия, воды стало еще больше. Она уже не просто вливалась в щель: она била из щели напором, вздуваясь и порыкивая, разбрызгиваясь фонтанами и всё более и более затапливая пол.

– Костер!

Сушкин обернулся: поручик верно подметил! Вода разливалась озером, огибала сваленные в беспорядке тела, поднималась за ними, как за плотинами, а затем устремлялась в глубины склепа, затапливая всё пространство. С минуту на минуту костер должен был неминуемо потухнуть.

Сушкин отскочил от поручика и бросился к огню. Выхватил из него еще несколько тряпок, поступил с ними так же, как он поступил с первой – превратил их в подобие факелов – и, вернувшись к поручику, передал эти «факелы» ему. Поручик взял их и постарался держать так, чтобы они не опаляли его. Это было непросто, пламя колебалось, норовя отдельными языками броситься поручику в лицу, но он терпел, не в силах поднять руки и удерживать их на весу.

Сушкин заметался по склепу.

– Должен же быть какой-нибудь выход! – подгонял он самого себя. – Должен! Ну же, ну!

Вода прибывала. Поручик, по-прежнему сидевший у стены, оказался уже сидящим в болоте. Его одежда начала промокать. По телу побежала дрожь. Поручик старался справляться с ней, но у него не очень получалось. И вот уже – совершенно против такого бессильный – он вовсю стучал зубами, да так, что стук отчетливо разносился по всему склепу.

– Н-н-н-ашли?

– Сейчас, сейчас!

– П-п-торопитесь!

Сушкин взял себя в руки и перестал метаться от стены к стене без всякой системы. Бросив взгляд вниз, он обнаружил, что стоит уже по щиколотку в воде. Разбрызгивая ее, он начал планомерный обход периметра, подсвечивая стены и временами постукивая в них.

Сложенные из кирпича, стены почти не отзывались: отзвук на стук был слабым, едва уловимым для слуха. Но вдруг что-то – не звук, нет – привлекло внимание репортера. Он ближе поднес факел к стене и радостно вскрикнул:

– Господи! Кажется, спасены!

– Ч-ч-то т-там?

– Раствор! Раствор отсырел и почти разрушился! Похоже, это наводнение – не первое, в каком наш старый, добрый, милый склеп успел побывать!

И в самом деле: приглядевшись внимательно, Сушкин обнаружил, что местами скреплявший кирпичи раствор выглядел… ненормально: каким-то раскрошенным, легко поддававшимся под пальцами и – стоило к нему прикоснуться – струйкой осыпавшимся из под кирпичей. Сами кирпичи при этом немного смещались вниз, влекомые естественной силой тяжести.

– А ну-ка!

Сушкин надавил на стену плечом. Стена хотя и выдержала давление, но явственно дрогнула. Из всех видимых щелей уже не струйками, а потоками посыпался цемент.

– Ну!

Сушкин надавил сильнее, но результат остался прежним. Тогда репортер отошел насколько мог дальше и, взяв короткий, но мощный разбег, бросился на стену всей массой своего тела.

Стена – как будто нехотя, как будто бы еще размышляя, сдаться окончательно или нет – зашелестела звуками, характерно зазвенела кирпичом, а потом – медленно, как во сне – начала заваливаться.

Сушкин отскочил.

– Поручик!

– С-с-лышу!

– Получилось!

– Д-да!

В образовавшийся пролом немедленно хлынула вода, но Сушкина это уже не волновало. Он бросился к поручику, выхватил у него из рук ставшие ненужными «факелы» и, отшвырнув их прочь – они немедленно с шипением погасли, – подхватил его на спину и так, согнувшись в три погибели, донес его сначала до пролома, а затем и вынес из склепа.

На «улице» творилось невообразимое. Со стороны ограды всё превратилось в потоп. Потоп разливался широко, всеохватно, не оставляя незатронутым ни одного уголка Смоленского кладбища со стороны реки. Именно это обстоятельство – обширность места и всеохватность наводнения – замедлили, как понял Сушкин, наступление воды и дали ему время найти выход из склепа.

Но больше его внимание привлекло другое.

На другой стороне кладбища – там еще сохранялся снежный покров – сияло множество огней. Но не просто сияло, а мельтешило: огни передвигались, на первый взгляд, хаотично, но на второй, разумно – от могилы к могиле, от склепа к склепу. Просто люди, державшие фонари, рассыпались повсеместно, отчего и складывалось впечатление огненного, сверкавшего, отражавшегося от снега и наледей хаоса.

Слышались крики и окрики. В этих криках Сушкин разобрал свое собственное имя, а затем и имя поручика.

– Сюда! Сюда! – закричал он в ответ и, по-прежнему удерживая поручика на спине, двинулся в сторону огней.

– Сушкин!

– Мы здесь!

– Я слышу их, слышу!

Огни немедленно – сужающейся вереницей – устремились вперед.

– Монтинин!

Сушкин, глядя на выскочившего прямо на него человека в форме конного стражника и с фонарем в руке, едва не зарыдал.

– Монтинин!

– Сушкин!

Иван Сергеевич – это и вправду был он – передал фонарь какому-то другому человеку и подхватил поручика на себя:

– Ранен?

– Сильно.

– Вот черт! Коляску! Где коляска?

Под храп почти обезумевшей лошади на аллею влетела коляска.

Иван Сергеевич уложил поручика на сиденье и вскочил на козлы рядом с возницей. Сушкин устроился на полу.

– В больницу!

Коляска понеслась.