Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 74 (всего у книги 142 страниц)
Прежде всего, его улыбающиеся глаза вперились в поручика: поручик поник и покраснел. Монтинин – без опаски за дальнейшее – ослабил хватку.
Далее князь поворотился к Митрофану Андреевичу, и его улыбающийся взгляд встретился с полыхающим взглядом полковника.
– Вы позволите, Митрофан Андреевич? – его сиятельство протянул руку.
Полковник что-то пробурчал – что именно, мы все предпочли пропустить мимо ушей, – но шарф отдал и вернулся в кресло. Можайский спрятал шарф в свой собственный карман и тоже уселся.
– Нет, это шапито Чинизелли какое-то! – Господин Чулицкий, Михаил Фролович, стукнул кулаком по подлокотнику, и кресло под ним едва не развалилось. – Да что же это, в самом деле! Сушкин!
Я вздрогнул.
– Сушкин, у вас вся мебель такая?!
Мебель у меня, дорогой читатель, превосходная. Не хвастаясь доходом, замечу только, что подлинный Хепплуайт[184] доступен далеко не каждому. Но вот беда: этот легкий элегантный стиль никак не рассчитан на петербургских начальников Сыскной полиции, норовящих что есть силы грохнуть кулаком по изящному подлокотнику! Чему же удивляться, что подлокотник издал специфический треск, и по всей его длине, змеясь, пробежала трещина!
Я охнул: я ведь еще не знал, что уже совсем скоро вся моя мебель погибнет в том страшном пожаре, отчет о котором был предоставлен читающей публике ранее!
– Господин Чулицкий! – я подскочил к Михаилу Фроловичу и наставил на него указательный палец. – Я счет Градоначальству предъявлю! Это кресло обошлось мне в пару ваших месячных окладов!
Понятно, что Михаилу Фроловичу это совсем не понравилось. Он начал приподниматься – с видом воистину устрашающим, – и я невольно попятился: не хватало еще схлестнуться в рукопашную с человеком, во власти которого было вязать и тащить и на милосердие которого, особенно в сложившихся обстоятельствах, положиться было бы затруднительно!
Однако Чулицкий, с кресла все-таки встав, обратился не ко мне, а к его сиятельству:
– Моожааайский! – заревел он. – Немедленно угомоните своего приятеля!
Его сиятельство – нужно отдать ему должное – только плечами пожал: даже свой знаменитый, вечно улыбающийся, взгляд не счел нужным пусть в ход, ограничившись кратким замечанием:
– Успокойтесь, Михаил Фролович. Этак мы никогда поручика не дослушаем!
Чулицкий открыл и закрыл рот. Открыл его снова и снова закрыл. А затем – диво-дивное! – вернулся в полуразрушенное кресло, не забыв, правда, приложиться по дороге к бутылке водки.
Долго ли, коротко ли, но буря миновала, в гостиной восстановилось относительное спокойствие, наш юный друг получил возможность говорить. И он заговорил, время от времени косясь на брант-майора и явно стараясь тщательней выбирать выражения.
– В общем, пошли мы – все четверо – в обход усадьбы. Спуск в подвал находился сбоку, так что пришлось нам изрядно потопать по глубокому снегу. И хотя тропинка уже явно была протоптана, но оттепель сделала ее ненадежной: мы то и дело проваливались… ну, не по пояс, конечно, а вот по колено – точно!
Наш юный друг живенько так наклонился и ребром ладони по своей ноге зачем-то пояснил нам уровень, до которого проваливались в снег шествовавшие по тропинке молодые лю… простите: офицер полиции и захватившие его бандиты.
– По дороге я попытался вступить в переговоры и выяснить хотя бы, зачем меня вообще похитили: принимая во внимание незначительность моей персоны. Но разговор не получился: вожак отмалчивался, а двое других – представьте себе! – только хихикали! Да, господа: хихикали! И мне, признаюсь, от этого хихиканья становилось как-то особенно не по себе. Единственное, что вызвало по-настоящему искренние улыбки – даже переодетого по… переодетого, в общем, молодчика – мой вопрос о револьвере. Я вынул его из кобуры и, как прежде в коляске, нажал на спусковой крючок. Понятное дело: раздался визг резаной свиньи и звон лопнувшего розового шарика!
– Кстати, Любимов, – Монтинин, едва удерживая на лице серьезное выражение, перебил поручика, – а сейчас-то что у тебя в кобуре?
Поручик достал на всеобщее обозрение револьвер:
– Мой собственный.
Щелкнул переломленный ствол, из барабана на ладонь посыпались патроны. И револьвер, и патроны, вне всякого сомнения, были настоящими.
– И как же он к тебе вернулся?
– Выиграл.
– Выиграли? – Инихов так и подскочил. – Как это – выиграли?
– Очень просто. В карты.
Звякнуло стекло о стекло: начальник Сыскной полиции трясущимися руками схватился за стакан и бутылку. На Михаила Фроловича было жалко смотреть: его совсем допекли. А вот Кирилов, Митрофан Андреевич, даже злорадно как-то воскликнул:
– Так он еще и игрок! Можайский! – Митрофан Андреевич повернулся к его сиятельству. – Ты кого к себе в участок набираешь?
Ничуть не обидевшись на тыканье, Юрий Михайлович усмехнулся – по-настоящему, даже прикрыв для пущего эффекта свои улыбающиеся глаза:
– Знатоков своего дела, Митрофан Андреевич, специалистов. Рафинированные интеллигенты мне точно не нужны!
На мгновение в гостиной вновь воцарилась тишина: такое презрение послышалось в голосе его сиятельства, отчеркнувшего термин «интеллигенты», что все мы начали озираться, не без обеспокоенности вглядываясь друг в друга. Очевидно, смотр прошел благополучно, потому что внезапно атмосфера сделалась легкой: ни одного интеллигента друг в друге мы не обнаружили! Даже Чулицкий как-то вдруг и совершенно успокоился, а усы Митрофана Андреевича вернулись в естественное для них положение. Более того, господин полковник внезапно рассмеялся:
– Ладно, сдаюсь… ну, поручик, давайте, выкладывайте: как это вам удалось отыграть револьвер?
Наш юный друг, на которого изменившаяся атмосфера тоже оказала самое благоприятное впечатление, улыбнулся:
– Вы не поверите, но когда мы спустились в подвал, первой, что я увидел, была колода карт, лежавшая на перевернутом ящике. Рядом с этим ящиком стояли ящики поменьше. Очевидно, те, что поменьше, заменяли стулья, а тот, на котором лежали карты, – стол. Тут же было несколько кружек и бутылки вина. Причем, господин полковник, меня поразило, насколько дорогим было это вино!
Митрофан Андреевич выгнул бровь, как бы задавая вопрос: «И насколько же?»
– Самое лучшее! Штук пять Шато-Латур[185] и парочка Шато-д’Икем[186].
– Недурно. Полагаю, из тех самых запасов барона Кальберга, о которых столько говорят?
– Да. – Поручик кивнул и опять заулыбался. – Но, Боже мой…
– Теперь-то что? Вам не предложили выпить?
Все рассмеялись. Но веселее всех смеялся сам поручик, поскольку он, как это тут же прояснилось, смеялся над смеющимися:
– Предложили. Едва мы уселись на ящики – а меня, должен заметить, усадили даже не без любезности, – как тут же и предложили. Я предпочел медок[187]: понимаете, не очень люблю сотерн…
– Да вы – эстет, милостивый государь! – голос полковника, впрочем, звучал без злобы.
Поручик оставил выпад в свой адрес без комментария и просто продолжил, как будто бы его и не прервали:
– … но стоило мне сделать первый глоток, как тут же я выплюнул эту дрянь! Представляете? – вино было напрочь испорчено!
Его сиятельство поднял на поручика свой улыбающийся взгляд. Михаил Фролович и Сергей Ильич, не сговариваясь, нахмурились. Иван Сергеевич – Монтинин – хлопнул себя по лбу и даже воскликнул что-то вроде: «Ну, ты, братец, даешь!» Даже Саевич, фотограф, до сих пор – фигура вообще безмолвная и незаметная, как-то странно хрюкнул: вероятно, по своей отчаянной бедности сочтя себя лично оскорбленным. Иван Пантелеймонович, повидавший немало барских причуд, сохранил невозмутимый вид, хотя и под его окладистой бородой промелькнуло подобие улыбки. Вадим Арнольдович взглянул на своего младшего коллегу с недоумением. Что же касается меня, то я задумался: ведь не из тех людей поручик, которым средства позволяют лакомиться отборными винами до одурения и отвращения! А значит – тут что-то не так? Ведь, несмотря на то, что временами поручику явно везло, и денег у него бывало вдосталь, едва ли он принадлежал к тому числу знатоков, которые на вкус отличают один апелясьон[188] от другого и даже premier cru от какого-нибудь troisième!
Мои размышления, буквально ворвавшись в них, оборвал Митрофан Андреевич. Брант-майор оказался единственным из нас, кто взглянул на ситуацию не глазами критика, а как профессионал, причем профессионал именно в пожарном деле. Самым натуральным образом расхохотавшись (отчего немного азиатское его – с широкими скулами и узкими глазами – лицо превратилось в добродушнейшую маску), он пояснил изумленной публике:
– Ну, конечно! Конечно же, испорчено! А как же иначе? Господа! Вино должно храниться в надлежащих условиях, но о каких условиях может идти речь в охваченном пожаром доме? Как же тут сохранить определенный процент влажности и строго четырнадцать градусов выше нуля, если считать по Цельсию? Удивительно вовсе не то, поручик, что вы не стали пить ту бурду, в которую превратилось некогда превосходное вино. Удивительно то, что ее вообще кто-то стал пить! Очевидно, уж что-что, но вкус у похитивших вас молодчиков тягой к изысканности не отличался. Это же надо! Пять, говорите, бутылок Шато-Латур и две – Шато-д’Икем? Ха-ха-ха…
Как по команде, нахмуренные брови господ Инихова и Чулицкого вернулись в свое естественное положение, а сами господа заулыбались. Михаил Фролович даже коротко хохотнул – как бы вторя искреннему смеху полковника – и добавил:
– М-да… пропала коллекция Кальберга! А ведь столько о ней слухов ходило…
– Вот именно! – Митрофан Андреевич перестал смеяться. – Ну, поручик, дальше-то что? Выплюнули вы эту гадость…
Наш юный друг подхватил с полуслова – все-таки живости этому молодому человеку не занимать:
– …и огляделся по сторонам. Подвал, доложу я вам, производил то еще впечатление! Во-первых, в нем было отвратительно сыро. Даже не холодно, хотя из наших ртов и валил пар, но так промозгло, что я всерьез озаботился: а ну как молодчики решили оставить меня в нем? Ведь так и до чахотки легких недалеко! Во-вторых, выбраться из него самостоятельно – подопри снаружи кто-нибудь дверь – не было бы никакой возможности. Ни окошка, ничего… только узкая отдушина под сводом у стены. Наконец, зловещего вида конструкция с болтавшимися на ней кандалами: натуральная сцена застенка! Впрочем, конструкция эта оказалась частью отопительной системы – ныне, разумеется, бездействовавшей, – а кандалам объяснение нашлось вот такое…
– Минутку! – Его сиятельство перебил поручика и кивнул Чулицкому, ближе всех находившемуся к дивану: толкните, мол, эскулапа. – Вы говорите – кандалы?
Поручик подтвердил:
– Именно так. Самые настоящие. Правда, устаревшей конструкции. Я такие только в нашем музее и видел[189]!
– Гм… что там?
Михаил Фролович, к которому, собственно, и был обращен последний вопрос, только пожал плечами:
– Бесполезно!
– А все-таки это важно!
Его сиятельство решительно поднялся с кресла, подхватил со стола бутылку с вином и, подойдя к дивану и наклонившись над мирно похрапывавшим доктором, аккуратно, но безжалостно вылил вино ему на голову.
Необычная процедура возымела действие!
Михаил Георгиевич зафырчал, встрепенулся, полуприподнялся на подушках и, ухватившись обеими руками за мокрые волосы, осоловело уставился на склонившегося над ним Можайского.
– Ч-т-т-о, что, что такое?
– Михаил Георгиевич! – Его сиятельство склонился еще ниже, держа наготове не до конца еще опорожненную бутылку. – Вы в состоянии слушать и говорить?
Доктор провел рукой по волосам, а потом – не смейся, читатель! – сунул пальцы в рот и даже причмокнул:
– В-в-ино?
– Михаил Георгиевич!
– П-плесните бокальчик!
Можайский махнул рукой Любимову, и тот мгновенно – ах, молодость, молодость: сколько в тебе энергии! – подал его сиятельству стакан. Стакан был тут же наполнен и передан доктору.
Михаил Георгиевич осушил его единым глотком, вытер губы и вдруг подскочил, едва не грохнувшись с дивана:
– Черт побери! Да я весь мокрый!
Голос доктора звучал уже вполне твердо. Можайский надавил Михаилу Георгиевичу на плечо, заставив того опять не то усесться на диван, не то на него улечься… Нечасто, дорогой читатель, теряюсь я в подборе слов – вы знаете: говорю я это без ложной скромности! – но тут я в самом деле не могу дать точную характеристику той позы, которую принял уважаемый ученик Гиппократа! Он вроде бы и сидел: его ноги свешивались с дивана, причем почти в перпендикулярной плоскости к спинке. Но, во-первых, ноги эти до пола все же не доставали, а во-вторых, всем корпусом Михаил Георгиевич завалился на локоть, удерживаясь только на нем, и не слишком уверенно держал голову на скособоченной относительно корпуса шее. Бог мне судья, если я сам, перечитав эти строки, понял, как было бы можно превратить их обилие слов в краткое и точное определение!
Как бы там ни было – лежал ли, сидел Михаил Георгиевич, – но взгляд его достаточно прояснился. Правда, оставалась на нем опасная поволока, свидетельствовавшая о том, что с расспросами следует поторопиться. И его сиятельство поторопился:
– Михаил Георгиевич! Помните руки гимназиста?
– Ну?
– Изрезанные леской или проволокой?
– Точно!
– А вот поручик говорит, что гимназиста приковали кандалами!
Наш юный друг, услышав заявление начальника, сделал было попытку вмешаться – всплеснул руками и затряс головой, – но был остановлен решительным жестом:
– Помолчите, Николай Вячеславович! Михаил Георгиевич! Ну?
Поручик – даже с некоторой обидой – застыл, а доктор застонал:
– Нет, нет и нет! Никак невозможно!
– Юрий Михайлович… – поручик опять попытался вмешаться. – Я…
Можайский поднял на него свои улыбающиеся глаза, и тот опять стушевался.
– Значит, никакой ошибки?
– Милостивый государь! – Доктор попытался приподняться на локте, стараясь, очевидно, принять позу оскорбленного достоинства, но ослабленное трудными сутками тело отказалось ему подчиниться. – Ми… ми… лос… тивый гос-сударь!
Язык доктора снова начал заплетаться, а поволока на его глазах превратилась в сумрачную дымку.
Можайский махнул рукой, доктор окончательно завалился на диван и тут же захрапел.
– Однако, любопытно, господа!
– Можайский! – Михаил Фролович, похоже, вновь начал сердиться: его пальцы сжались в кулак, а кулак опасно принялся постукивать по и без того треснувшему подлокотнику кресла. – Можайский! Может, дослушаем поручика?!
Его сиятельство задумчиво покачал головой, не то отрицая, не то подтверждая необходимость дослушать доклад своего подчиненного. Хорошо еще, что в эти мгновения его страшный улыбающийся взгляд был обращен к полу, иначе случиться могло бы всякое: господина Чулицкого глаза Можайского не пугали, но вызвать новый приступ буйства могли вполне. Уставься его сиятельство на господина Чулицкого своим знаменитым взглядом, и от моего, уже достаточно пострадавшего, кресла могли бы остаться только обломки!
– Отчего же не дослушать? Дослушаем, конечно.
– А какого тогда…
Можайский поднял глаза и прищурился: вышло у него это неважно, но примирительный эффект, простите за каламбур, оказался налицо. Михаил Фролович внезапно понял, что Юрия Михайловича обеспокоило что-то иное, а вовсе не связанные – или закованные – руки злосчастного гимназиста. Михаил Фролович понял, что, собственно, и сами вопросы о руках носили характер отвлеченный или, если угодно, утверждающий что-то совершенно другое.
– Боже мой! – нижняя челюсть Чулицкого отвисла почти в благоговейном ужасе. – Боже мой!
– Вот именно. – Его сиятельство – без снисхождения, по-братски, можно сказать, – кивнул и вернулся в кресло. – Ну, что же, Николай Вячеславович, продолжайте, пожалуй!
Но так вот сразу продолжить у поручика не получилось: общество заволновалось, зашумело и потребовало немедленных разъяснений: что это за «Боже мой» и намеки – в самом-то деле?
– Всё просто, господа, успокойтесь!
Его сиятельство – со свойственной только его харизме силой – призвал всех нас к порядку и пояснил:
– Все свои страшные травмы – за исключением, конечно, отрезанной головы – Мякинин получил не на даче Кальберга. Он был еще жив, когда его доставили в подвал, но, очевидно, находился без сознания и разве что бился в конвульсиях. Связали его отнюдь не ради того, чтобы он не сбежал, а исключительно… гм… ради удобства транспортировки. Говоря попросту, братец его – Алексей Венедиктович, – так лихо перерезавший себе горло в моем кабинете, сбросил несчастного с крыши. Отсюда и все переломы, и размозженное лицо… А вот духу довести дело до конца у него не хватило. Сергей Ильич! Помните, насколько жалок был этот, прости, Господи, гражданский инженер в Плюссе?
Инихов утвердительно закивал:
– Да-да! Зрелище было и впрямь отвратительное. Вел себя – ну, чисто баба! Правда, тогда мы все подумали, что это на него от братской любви так навалилось.
Его сиятельство подхватил:
– Именно: подумали, что от братской любви. А на самом-то деле… всего-то и есть, что он – мужичонка sans couilles[190]!
Допускаю, что строгий цензор эти слова его сиятельства вычеркнет, но из песни, как говорится, слов не выкинешь! Неожиданно грубое, откровенно вульгарное определение, данное Можайским Мякинину-старшему, разом открыло глаза на многое. Мы только вздохнули.
– Увидев, что несчастный жив, он не сумел его добить. У него не хватило духа даже на то, чтобы дождаться его кончины и самостоятельно спрятать тело. Нет! Он бросился за подмогой, и бросился туда, где рассчитывал ее получить. И получить-то ее он получил, да вот не так, как он мог надеяться. Правда, Николай Вячеславович?
От неожиданности обращенного к нему вопроса наш юный друг вздрогнул всем телом. Даже могло показаться, что он испугался, но если это и был испуг, то разве что мистический:
– Как вы догадались?!
Плечами пожал не только Юрий Михайлович. Плечами пожали все, включая и меня самого: решительно, наш юный друг – при всей своей живости в целом – быстротой соображения не отличался. Впрочем, любезный читатель, давайте эту его конкретную заминку спишем на неудачное для поручика стечение обстоятельств и, прежде всего, – на затмевающее разум возбуждение. А возбужден наш юный друг был настолько, что даже сидеть спокойно не мог. За все время своего присутствия в моей гостиной он только и делал, что вытанцовывал ногами круги меж кресел и столом, останавливаясь изредка и лишь тогда, когда на его пути возникало препятствие. Как, например, в виде сорвавшего с его шеи шарф Митрофана Андреевича.
Оно и понятно: сначала – неприятная сцена в канцелярии всё того же полковника, потом – похищение. Далее – кошмарный подвал, общение с бандитами, отчаянная игра и – миллионы в чемодане! Я и за свое-то хладнокровие не мог бы поручиться, случись такое со мной, а уж осуждать пережившего всё это молодого человека – значит ворчать понапрасну. Вспомним, читатель, и наши собственные промашки, когда – по весеннему возрасту – наши мозги не очень-то сообщались с ушами!
Итак, поручик вздрогнул, задал глупый вопрос, а мы пожали плечами.
– Если мне не изменяет память, Николай Вячеславович, в своем прелюбопытнейшем повествовании вы остановились на описании музейного образца кандалов. Окажите нам всем любезность: расскажите, что было дальше?
Инихов, не без иронии посмотрев на ошеломленное лицо нашего юного друга, задымил сигарой.
Поручик, опомнившись и как бы одернув себя, зачастил:
– А, да-да, конечно… Кандалы… Ну, в общем, правильно Юрий Михайлович определил: не заковывал никто Мякинина в кандалы и вообще ни к чему не привязывал, как было решили мы на совещании ночью. Да и в подвал гимназиста положили совсем не для того, чтобы задушить его в дыму пожара. Просто уж очень много крови было: барон не хотел, чтобы все его ковры на выброс пошли!
– Значит, Кальберг все-таки был на пожаре?
– Да, господин полковник. Sans afficher[191] сей факт, но все-таки был. Это стало возможным, благодаря…
Митрофан Андреевич только рукой махнул:
– Знаю!
И добавил уже раздраженно:
– Чтоб и в аду им пожары тушить!
Раздражение брант-майора было понятно, но о нем мы еще поговорим: чуть позже и к месту. А пока вновь предоставим слово поручику:
– Вот вы смеялись, господа, над тем, что будто бы вкус у моих похитителей был никудышным: мол, как же иначе они могли бы пить испорченное вино? Однако никто его и не пил: бутылки просто стояли на ящике. Все откупоренные, все – початые, но просто стояли: кружки наполнены не были. Когда я с отвращением выплюнул предложенное мне бордо, студенты лишь развеселились. Особенно веселился ряженый пожарным: «Да, тезка, не фонтан напиток, не амброзия! Да ведь и я – не Ганимед[192]!»
– Тезка? – Инихов наклонился вперед, выставив сигару вместо указательного пальца.
– Как! Вы еще не узнали их имена?
Поручик искренне удивился: ему почему-то казалось, что все без исключения обстоятельства дела уже известны, а уж такая мелочь, как имена похитивших его молодых людей, – подавно. Откуда ему было знать, что нелогичное, приведшее к черт знает чему поведение Гесса, помчавшегося из «Анькиного» к Молжанинову, стало причиной того, что мы и сами о студентах Военно-медицинской академии узнали буквально за четверть часа до появления поручика в моей гостиной? Мрачный, немногословный Вадим Арнольдович едва успел обмолвиться об этой детали, казавшейся ему настолько незначительной на фоне им самим учиненных безобразий! Да ведь и то: уже известно было, что какие-то имевшие отношение к медицине люди в деле обязательно принимали участие, а уж студенты они или нет, и если студенты, то чего, несчастному Вадиму Арнольдовичу и впрямь уже не могло казаться важным.
– Нет, поручик. Их имена мы еще не узнали.
– Но как же?..
Взгляды всех невольно обратились на Вадима Арнольдовича, и тот потупился, и потупился он с тем большим отчаянием, чем больше было осознание им собственной вины.
– Продолжайте, поручик. – Инихов опять откинулся на спинку кресла и сунул сигару в рот.
– Да, Николай Вячеславович, продолжайте. – Его сиятельство отвел от Гесса свои улыбающиеся глаза и перевел взгляд на нашего юного друга. Поручик поежился, хотя он-то за собой никакой вины не ощущал! – Стало быть, тезка ваш – ряженый пожарным?
– Так точно, Юрий Михайлович!
– Ну, и?
Наш юный друг, буквально соловея под улыбающимся взглядом своего начальника, забеспокоился:
– Вы полагаете, это имеет значение?
Можайский пожал плечами.
– Видите ли, Юрий Михайлович, – беспокойство поручика стало беспредельным, – я не позаботился установить… ну…
– Что?
– Эта связь ускользнула от моего внимания!
Можайский промолчал, но вдруг Михаил Фролович коротко хохотнул:
– Да перестаньте вы так на него пялиться! Не видите разве: вы его пугаете до полусмерти!
Поручик побледнел, а лицо его сиятельства, всегда такое мрачное, неожиданно – хоть и на мгновение! – прояснилось. Превозмогая физическую немощь, физическую, если угодно, невозможность изменить обусловленное травмой выражение своего лица, наш князь – вот уж воистину недаром его так прозвали! – навел на свое лицо что-то, напоминающее просьбу извинить:
– Простите, Николай Вячеславович. Все время забываю, что вы среди нас – новичок. Не хотел вас смутить, просто внимательно слушаю. Выбросьте из головы имена: нет никакой связи между вами и тем, что ряженый пожарным – ваш тезка. К делу это не имеет никакого отношения. Продолжайте, прошу вас!
Услышав это, а главное – увидев, каких усилий стоило Можайскому изменить выражение своего лица, наш юный друг сначала побледнел еще больше, а потом густо покраснел: от смущения и неловкости. Впрочем – к чести его сказать, – смущение и неловкость эти поручик испытал не так, как их обычно испытывают люди совершенно здоровые перед видом чьих-то увечий, а от стыда за собственную несообразительность, вынудившую князя так потрудиться.
Мы притихли. Даже Чулицкий, ставший невольным инициатором этой сценки, сделал вид, что внимательно и очень заинтересованно рассматривает этикетку бутылки. Должен заметить, что этикетка и впрямь заслуживала внимания – господа Смирновы наворотили на ней что-то совершенно невероятное, – но вряд ли кусок бумажки на стекле, каким бы необычным он ни был, действительно мог в такой момент приковать к себе внимание начальника Сыскной полиции!
Его сиятельство усмехнулся:
– Ну, будет, господа!
Мы выдохнули и оживились.
– Продолжайте, поручик, продолжайте!
Наш юный друг опрокинул стопку – исключительно в целительных целях – и вернулся к своему рассказу:
– Так вот. Когда я выплюнул то, во что превратилось бордо, и после того, как мой, ряженый пожарным, тезка пошутил насчет Ганимеда, все мы и как-то вдруг стали очень серьезны. То есть, я-то, конечно, был серьезен и так: шутка ли – оказаться во власти невесть чего желавших похитителей! А вот сами мои похитители, еще вот только что хихикавшие и ухмылявшиеся, буквально посуровели.
«Что ж, Николай Вячеславович…» – это мой тезка приступил к объяснениям. – «Пора бы нам и потолковать. Вы, поди, уже весь извелись от неизвестности?»
– Я, разумеется, кивнул, но ответить – не ответил: в горле у меня как-то неожиданно и очень неприятно пересохло.
«Ну, вот и чудненько…»
– Мой тезка поднялся с ящика и навис надо мной. Должен признаться, в этот момент его лицо, на улице казавшееся таким… одухотворенным… Прошу вас, господа, не смейтесь и давайте не будем пререкаться…
Митрофан Андреевич, уже собиравшийся было вновь сердито одернуть поручика, осекся: черт, мол, с вами, говорите, что хотите! И поручик продолжил:
– В тот момент, когда мой тезка всем своим телом навис надо мной, его лицо было страшным! Не потому, господа, что оно исказилось какими-то нехорошими чувствами… ну, жаждой убийства, например, или чем-то подобным. А потому, напротив, что было оно настолько бесстрастным, холодным, невыразительным, насколько это вообще возможно у живого человека. Признаюсь честно: я по-настоящему испугался!
Поручик отер внезапно выступивший пот: вероятно, пережитое им впечатление было и впрямь по-настоящему сильным!
– Если бы доктор… не спал, он, полагаю, мог бы вам подтвердить: такие примерно лица бывают у маньяков! У настоящих маньяков, захваченных идеей и отрешенных от всего остального. В общем, увидев это склонившееся ко мне лицо, перепугался я не на шутку.
Инихов пыхнул сигарой и медленно кивнул головой:
– Да. Видел я одного маньяка… за работой. И представить себе нельзя лицо отрешенней, чем было в тот момент у него! Похоже, поручик, вам повезло куда больше, чем мы полагаем. Как вообще вам удалось убраться оттуда живым и невредимым?
Наш юный друг опять отер лицо и проглотил еще одну стопку.
– Меня спасли карты!
– Как так? – Инихов от любопытства даже отставил в сторону сигару. – Ах, да! Вы говорили, что выиграли в карты револьвер. Но как вообще вы ухитрились взяться за колоду?
– Началось с того, что мне было сделано предложение.
Поручик покосился на еще непочатую бутылку, но вскрыть ее самостоятельно не решился: не по чину. Я пришел поручику на помощь и, как бы между делом и как бы не для него, бутылку откупорил, плеснул себе и поставил бутылку нарочито рядом со стаканом поручика. Наш юный друг не замедлил моей любезностью воспользоваться и, дорогой читатель, судить его за это никак нельзя!
– Предложение было диким, хотя и казалось вполне логичным.
«Вы, Коля», – мой тезка сделался фамильярным, – «бедны, очень бедны, и ваше жалование вам не в помощь. Ведь вы – игрок, не так ли?»
– Я был вынужден согласиться.
«Иногда вам везет… вон: и шарфик у вас такой замечательный, и портсигар – залюбуешься…»
– Я хлопнул себя по карману и вдруг обнаружил, что не только мой настоящий револьвер перекочевал к похитителям, но и некоторые из моих вещей. Среди них – вот этот портсигар. – Наш юный друг достал на всеобщее обозрение уже и ранее подмеченный мною золотой и прямо-таки неприлично дорогой для обер-офицера[193] без состояния портсигар. – И вот этот porte-monnaie[194].
Кошелек у поручика тоже был весьма примечателен. Явно сделанный на заказ, из дорогой кожи, с тиснением. Таким кошельком не побрезговал бы и натуральный богач, разве что предпочел бы размер побольше: бумажник нашего юного друга отличался изяществом и вкусом, но вряд ли был способен вместить по-настоящему крупную сумму. Кошельки наших миллионеров выглядят все-таки основательней.
– Вы что же, ограбили меня?
«Что ты, Коля, что ты!» – мой тезка с простой фамильярности перешел и на «ты». – «Ну, какие из нас грабители? Держи».
– Кошелек и портсигар вернулись ко мне, причем портсигар – весьма кстати: я закурил, чтобы скрыть все больше охватывавший меня ужас. Бандиты, особенно тот самый юнец, о котором я уже говорил, смотрели на меня едва ли не с насмешкой. И эта насмешка – Богом клянусь! – была страшнее даже, чем полная серьезность.
«Но ты ведь не прочь разбогатеть?»
– Признаюсь, я не поверил своим ушам: разбогатеть? Мне что – предлагают деньги? И если да, то за какие такие дела?
«Вижу, не прочь. Но вижу и сомнения». – Мой тезка – хвала богам! – отвис от меня и снова уселся на «свой» ящик. Я как-то сразу почувствовал себя легче. – «Успокойся. Ничего невозможного мы от тебя не потребуем. Тебе всего лишь нужно нас арестовать…» – Я подскочил от изумления. – «…и за это ты получишь… Вась! Сколько у нас есть, чтобы не жалко?»
– Юнец вскочил на ноги и метнулся в дальний, совсем уж затемненный, угол подвала. Что он там делал, я видеть не мог, но до меня донеслись скрип кожи, лязг металла – похоже было на застежки…
Все, кто были в моей гостиной, включая и меня самого, не сговариваясь, уставились на чемодан: тот самый, набитый деньгами, чемодан, который наш юный друг так эффектно вволок при своем появлении.
– С полминуты, наверное – вряд ли больше, – юнец возился с чем-то в полной темноте, а потом вдруг вынырнул обратно. Из его рук на «стол» – точнее, на заменявший стол большой ящик – посыпались пачки ассигнаций.
«Как-то вот так, полагаю!»
«И сколько здесь?»
– Юнец только плечами пожал!
«Ну, давайте тогда посчитаем!»
– Мой тезка – нарочито медленно, явно с тем умыслом, чтобы я до конца осознал грандиозность предлагаемой суммы – начал пересчитывать купюры. Вышло на двести пятьдесят тысяч рублей!
Чулицкий вздрогнул и пристально посмотрел на поручика. Инихов едва не поперхнулся сигарным дымом. Даже приятель поручика – Монтинин – едва не присвистнул, хотя уж он-то должен был знать, что если наш юный друг в чем-то и нечист на руку, то никак не на склонность к предательству! И только его сиятельство отреагировал уместно для чести офицера: он поднял на поручика свои улыбающиеся глаза, но при этом по чувственным губам его скользнула настоящая улыбка. Его сиятельство кивнул, давая понять, что ни на йоту не сомневался в своем подчиненном!
