Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 141 (всего у книги 142 страниц)
Предупреждение
– Мы закрылись и решили заглянуть к Петру Васильевичу: как он там? – пустился в объяснения старший из продавцов.
– Как видите! – пробурчал по-прежнему сидевший у стены Петр Васильевич и пальцем ткнул в свою бесчувственную ногу. – Лучше не бывает!
– Ах…
– Ох…
– Но как же…
– Сюда-то что вас привело? – оборвала причитания Варвара Михайловна.
Старший из продавцов пожал плечами:
– На ферме у Петра Васильевича мы никого не застали, но зато во дворах творилось что-то невероятное! Толпы и толпы людей… крики «убийство!», «убили!», «сюда!», «сюда!» Все бежали, и мы побежали. Да вы посмотрите сами!
Продавец махнул куда-то в белесую от всё еще сыпавших с неба ледяной крошки и снега тьму.
Варвара Михайловна и околоточный – околоточный подсвечивал путь фонарем – прошли к воротам и выглянули во двор. Околоточный ахнул и тут же велел городовым:
– За работу!
Городовые выбежали из коровника и – их голоса звучали взволнованно и сбивчиво – запричитали и затявкали подобно растерявшимся при виде пришедшей в беспорядок отары овчаркам:
– Не толпитесь!
– Влево подай, влево!
– Отступи!
– Не напирай!
Михаил Георгиевич тоже подошел к воротам и посмотрел наружу: во дворе перед фермой, как и сказал продавец, происходило столпотворение. Если толпа собравшихся на вой людей и с самого начала была немаленькой, то теперь она возросла многократно: как обычно бывает, там, где поначалу скапливается кучка любопытных, вскоре появляются всё новые и новые «заинтересованные лица», причем количество прибывающих вновь – если их не отсекать на подходах – быстро становится совершенно неприличным.
В таких случаях неизбежно наступает момент, когда появившихся «просто так» становится настолько больше изначально сбежавшихся, что первопричина переполоха теряется в многочисленных выдумках и толкованиях. Вот и во дворе перед фермой Лидии Захаровны произошло именно так: тех, кто сбежался на страшный вой, теперь уже было настолько меньше таких, кто никакого воя не слышал, что комментарии этих вторых, слетавшие с уст и перелетавшие в уста, были совсем уже далеки от реальности.
Михаил Георгиевич вслушивался и не верил своим ушам. Но еще больше он не верил глазам: когда он сам и сопровождавшие его Константин и Петр Васильевич явились во двор, люди вели себя робко, были напуганы не только воем, но и лившейся из-под ворот «кровью», поснимали шапки и крестились – стронуть их с места, чтобы взломать ворота и проникнуть на ферму, не было никакой возможности! Теперь же толпа бурлила: от робости и страха не осталось и следа. Люди переходили с места на место, стремились поближе подойти к воротам, работали локтями и чертыхались… в общем, вели себя так, словно в помещении, куда их не желали впустить, давали увлекательное и зрелищное представление. Если какие-то чувства и овладели полностью этими людьми, то разве что не знавшее насыщения любопытство и раздражение от того, что насыщения даже не предвиделось.
Михаил Георгиевич смотрел на это безобразие и думал, насколько ему повезло, что он – полицейский врач, а не чин наружной полиции: окажись он на месте городовых и тоже уже вклинившихся в толпу околоточных, ему также пришлось бы срывать голос в тщетных уговорах разойтись или хотя бы соблюдать порядок и приличия!
Толпа волновалась сильно, жестко, безудержно. Шторм, ревевший над крышами, но во двор слетавший лишь стуком о землю ледяного крошева, эту толпу не пугал ни капельки, не отворачивал ее от фермы, не заставлял спохватиться об оставленных делах и побежать в тепло. Михаилу Георгиевичу пришла на ум фамилия Brown – происходившее во дворе напомнило ему рассказы о хаотичном движении частиц.
Полицейские метались в этой толпе, старались рассечь ее и – частями – оттеснить к выходу на проспект, где она, толпа, непременно расселась бы, но полицейских было слишком мало для выполнения такой работы. Здесь, – подумал Михаил Георгиевич, – не хватило бы и роты! В какой-то момент доктор перехватил отчаянный взгляд околоточного, но и не подумал сдвинуться с места и прийти тому на помощь: он понимал совершенно отчетливо, что это бесполезно. Другой околоточный крикнул в голос, но и его призыв остался без ответа. И тогда городовые обнажили шашки.
Но даже это – жест грозный и недвусмысленный – никого не испугало. Из толпы, перекрывая трели полицейских свистков, послышался одновременно возмущенный и насмешливый свист: свистели в пальцы, свистели в зубы, свистели как придется и получится! Шашки пришлось вложить обратно в ножны. Городовые и околоточные отступили и, впятером, встали перед воротами.
– Сами разойдутся, – «утешил» их Михаил Георгиевич.
– Ко второму пришествию! – проворчал околоточный и закурил.
Оба, однако, ошиблись.
Не успел околоточный докурить – впрочем, он уже собирался отшвырнуть папиросу, – в толпе произошло новое движение: на этот раз более собранное и оттого-то не только более загадочное, но и пугающее.
Неожиданно толпа начала подаваться вбок, да настолько, что множество людей оказались прижатыми к стенам фланкировавших двор построек, а некоторые из задних рядов были вынуждены вскарабкаться на сугробы – мы уже говорили об этих сугробах раньше. От стен понеслись сдавленные проклятия, сугробы почернели под человеческой массой и начали зримо оседать. А потом в остававшихся перед фермой рядах сам собою образовался проход, и всё потрясенно стихло.
Папироса выпала из пальцев околоточного.
Михаил Георгиевич опять потянулся к фляге.
Находившиеся тут же продавцы из сливочной лавки переглянулись, их челюсти, как по команде, отвисли.
Варвара Михайловна и как-то вдруг сгрудившиеся за нею инспектор, Анастасия Ильинична, Лидия Захаровна и Катя, по-прежнему не выпускавшая из рук Линеара, притихли, хотя вот только что переговаривались между собой.
Только Петр Васильевич, вынужденно остававшийся в глубине фермы, не видел происходившего и потому не понимал, отчего вдруг наступила такая пронзительная тишина.
– Что? Что там? – выкрикнул он в необъяснимой для самого себя тревоге, но его вопрос остался без ответа.
Даже Мура, вставшая за спинами людей, изумленно округлила глаза. Что же до Линеара, то он сидел на руках у Кати и потрясенно – одно из ушек оттопырилось, еще напоминавший крысиный хвостик проволочкой поднялся вверх – глядел своими щенячьи голубыми глазками вперед и мелко подрагивал.
Происходило же вот что.
Казалось, шторм умерил свои порывы: рев над крышами и свист у водосточных труб утихли. Ледяная крошка и снег еще какие-то мгновения продолжали сыпаться с неба, но не вкось, а прямо: ветер стих совершенно. А потом и они исчезли: изредка одиночные снежинки, кружась, ниспадали откуда-то сверху на землю, но стало их так мало, что они особенно – по контрасту с миновавшим – бросались в глаза.
Люди в толпе – волнами, от задних рядов к передним – стаскивали шапки. Креститься в такой тесноте было довольно сложно, но многие всё же крестились. Однако по сравнению с тем, что ранее видел Михаил Георгиевич, шапки теперь слетали с голов от совершенно другой робости: не той, что рождалась страхом, а той, в основе которой – благоговение. Это было видно по лицам и ясно с такой очевидностью, что никаким сомнениям места не оставалось.
По образованному в человеческой массе проходу шла женщина – та самая, которую мы уже видели на стройке подле Смоленского кладбища. Растрепанные в беспорядке волосы женщины искрились серебристым нимбом – столько в них запуталось кристалликов льда. От бега по линиям и проспектам лицо женщины раскраснелось, но под невольным, если так можно выразиться, румянцем была разлита едва ли не мертвенная бледность. Глаза, однако, светились чисто: в их свете читались тревога и озабоченность, но прежде всего – безграничная любовь ко всему и всем, что и кого женщина видела перед собой. Совокупность этого производила настолько сильное впечатление, что люди уже не замечали ни сбившуюся старенькую шаль, ни прочие обноски, составлявшие одеяние незнакомки. Впрочем, похоже, незнакомкою женщина была не для всех: то один, то другой произносили имя, это имя перелетало от человека к человеку и словно парило над толпой, сопровождая женщину на ее пути по проходу. Сама же она не обращала на это никакого внимания: она и сама временами произносила собственное имя, как бы со стороны обращаясь к самой себе, и поэтому то, что другие тоже называли ее по имени, больше походило на аккомпанемент, нежели на обращение, требовавшее ответа.
Женщина вышла на свободное место перед фермой и остановилась.
– Народу – тьмущая тьма, – заговорила она, ни к кому конкретно пока еще не адресуясь, – настоящая кутерьма, но это и слава Богу: знать, справимся понемногу! Но почему же… ох, эюшки… по-прежнему холодно Ксенюшке?
По спине Михаила Георгиевича побежали мурашки, волосы на голове встали дыбом. Оторвавшись от фляги, он пристально посмотрел на женщину, в ее сиявшие чистым светом глаза, на ее румянец поверх мертвенной бледности, на нимб из кристалликов льда. А затем, сделав над собой колоссальное усилие, шагнул вперед и взял женщину за руку. Женщина руку не отдернула, рука оказалась теплой, и это успокоило уже невесть что вообразившего себе доктора.
– Простите меня, – извинился, Михаил Георгиевич, вздыхая, причем во вздохе его одновременно слышались и облегчение, и печаль. – Я уж было подумал…
– А я тебя знаю! – перебила Михаила Георгиевича женщина.
– Не думаю, что мы встречались, – возразил Михаил Георгиевич. – По крайней мере, я не припомню…
– Нет-нет: ты с Ксенюшкой не встречался, но я тебя знаю. – Губы женщины сложились в горькую улыбку. – Ведь это ты теперь с покойничками водишься… там…
Женщина махнула рукой куда-то в сторону, через дворы: туда, где, по идее, можно было по линии выбраться на Большой, а не Средний, проспект и там – пройдя по проспекту – добраться до полицейского дома, в котором, помимо всего прочего, находилась и покойницкая Васильевской полицейской части.
– Работа у тебя нужная, но… негодная: от бесовщины производная!
Михаила Георгиевича словно током ударило. Непроизвольно, как будто отброшенный, он быстро шагнул назад и едва не налетел на околоточного. Околоточный подвинулся, давая доктору место, но вместе с тем и косясь на него с каким-то подобием страха во взгляде. И тут же Михаил Георгиевич сначала, что называется, нутром почуял, а потом и явно увидел, что на него устремились и взгляды всех остальных из тех, кто слышал слова женщины, – с таким же, как у околоточного, страхом.
Женщина, между тем, продолжала:
– Да ты не печалься, голубчик! Что телу-то мертвому – рубчик… С одной стороны – конечно: тела кромсать – это грешно. С другой, ничего не попишешь, когда, что ни ночь, так и слышишь: того – полоснули по горлу, а этого – в канале нашли раздетого! Отмщенье – Ему. Это нужно помнить и знать. Но это не значит, что не нужно искать! И если уж так сложилось, что для поимки злодея нужно изрезать мертвое тело… милый мой доктор: кромсай его смело! Им от Него – отмщение, твоей же душе – прощение!
Михаил Георгиевич моргнул.
Женщина же зябко передернула плечами:
– Эюшки… эюшки… холодно Ксенюшке! Народ православный… совестливый… державный… Что приключилось?
– У нас… – неожиданно выступила вперед Лидия Захаровна, но околоточный тут же оттащил ее обратно.
– Столько измученных сердец! Как? Почему? Неведомо никому! Холодно…
И тут, тесня людей всею своей колоссальной массой, из фермы во двор вышла Мура. От Муры веяло теплом и уютом. Явственно потянуло запахом молока. Вслед за Мурой во двор вышла и Катя – с Линеаром в руках. Линеар жмурился, но сидел спокойно.
Женщина улыбнулась – доктору давеча она улыбнулась горько, но теперь – Кате – ласково:
– А ведь он – не твой! – обратилась она к Кате, а потом повернулась к Михаилу Георгиевичу. – Да как это я не сообразила? Твое же сердце его приютило!
Михаил Георгиевич – через силу – кивнул:
– Да: я нашел его, когда… – и запнулся.
Теперь и на него женщина смотрела не с горькой, а с ласковой улыбкой.
– Я… – начал он снова и опять запнулся.
Женщина улыбалась, в улыбке протекали мгновения, мгновения сложились в минуту.
Эта минута, нужно признаться, прошла не в радость стоявшим у входа на ферму, а очень тяжело. Светлая, ласковая улыбка женщины бередила их умы и сердца. В умах оживала память о злых поступках, сердца наполнялись болью за них. В умах рождалась надежда, в сердцах – молитвы об искуплении. Это не было похоже на легкие молитвы безвинных душ. Это было тяжелым очищением. И только Катя, Линеар и Мура – если, конечно, в такие моменты животных позволительно объединять с людьми – не чувствовали тяжести: Катя улыбалась в ответ, Линеар – уже совсем безмятежно – развалился в ее ладонях, от Муры по-прежнему шли тепло и запах молока.
Михаил Георгиевич, словно загипнотизированный улыбкой женщины, стоял, не моргая, и вглядывался внутрь самого себя. По его лбу скатывались капли пота, повисали на его ресницах, падали ему в глаза. Но ничего этого он не замечал. И только позже, через минуту, он вдруг очнулся и тогда вскрикнул:
– Помогите!
– Помощь есть! – сразу же откликнулась женщина. – Тебе известно: она в тебе и повсеместно!
Михаил Георгиевич отер пот со лба. Зашевелились, приходя в себя, и остальные. Но вдруг зрачки женщины сузились, она схватилась за сердце и ахнула, как будто увидела что-то, незримое для других, или припомнила что-то, забытое ею самой – то самое, что и заставило ее бросить кирпичи на церковном строительстве и поспешить через половину острова.
– Нужно, – быстро заговорила она, – спешить! Время не ждет: с бурей, со снегом, со льдом, с ночью – смерть идет!
Работа
Работали все. Даже Петр Васильевич, о котором, наконец-то, спохватились («ничего, ничего, милок: пару дней проживешь и без ног!») Его усадили верхом на Муру, и он, подобно какому-нибудь австралийскому или американскому колонисту, восседал на ней, возвышаясь над всеми, и длинною палкой – этаким карикатурным подобием маршальского жезла или патриаршего посоха – указывал путь и направление. Мура, неся на себе «полководца», выступала важно, как и подобало начальственной корове. Затем на спину ей попросились сначала Анастасия Ильинична – все-таки ей было тяжело, прихрамывая, делать изрядные концы, – а потом и Лидия Захаровна, у которой изрядное кровопускание, а может, и сотрясение мозга вызвали приступы головокружения. Анастасия Ильинична оказалась на спине Муры прямо перед Петром Васильевичем: она, пригнувшись, ухватилась правой рукой за целый рог, а левой – за аккуратно подпиленный доктором обломок. Лидия же Захаровна, сидя за Петром Васильевичем, обхватила управляющего за талию и – кто бы мог предвидеть? – уже через какую-то четверть часа прильнула к нему совершенно. Петр Васильевич был красен, но понять отчего не представлялось возможным: то ли от горячности раздаваемых им направо и налево команд, то ли от давно забытых ощущений женского объятия. И пусть даже Лидия Захаровна – как, впрочем, и сам Петр Васильевич – давно уже вышла из венчального возраста; пусть даже она совсем не походила на образ женственности, рисуемый обычно в мужском подсознании; пусть даже на чей-то взгляд объятия между этими людьми и могли показаться противоестественными, но факт оставался фактом. Лидия Захаровна прильнула к Петру Васильевичу, а Петр Васильевич не делал ни малейшей попытки от этого избавиться.
Прежде всего, во двор перед фермой вдовы вывели всех вообще коров. Ради этого толпе пришлось еще потесниться, и часть ее выплеснулась из двора на проспект. Но вот там-то ее и сумели организовать полицейские: околоточные и городовые выстроили людей в оцепление на всём протяжении фасадов до линии, а там – и по линии вдоль фасада дома Ямщиковой.
Такое, разумеется, не могло остаться без внимания прохожих. Многие из них начали задерживаться и задавать вопросы. И вскоре уже по всей Васильевской части пошли разноситься слухи: о явлении «Ксенюшки», о сделанном ею предупреждении, о том, что близится час и нужно торопиться. Никто или почти никто (скептики, разумеется, нашлись, но были это люди, в основном, из «академической» среды, каковых вообще на Васильевском острове того времени проживало немало) … Никто, повторим, или почти никто не усомнился в пророчестве. Телефонные провода гудели, наледь с них стаивала, треск телефонных звонков носился над островом – по прихоти вновь набиравшего силу шторма. Несмотря на непогоду и с каждой минутой усиливавшийся мороз – это было особенно неприятно после дневной оттепели, – улицы и проспекты пришли в необычно оживленное движение. То есть, конечно, по многим из них движение было и так интенсивным, но и, как правило, глухие, тихие, провинциальные стали наполняться людьми, а люди эти, как будто подчиняясь какому-то инстинкту, сливались в группы, в колонны, в процессии и шли, шли, шли – со всех концов всех трех участков[692]: к Среднему, по Среднему, к Ямщиковой.
В документации по участку, приставом которого был Юрий Михайлович Можайский, ничего об этих событиях мы не нашли: сам Юрий Михайлович, его старший помощник Гесс, принятый из Резерва[693] на должность младшего помощника Любимов и все почти чины занимались работой над делом барона Кальберга[694]. Они настолько оторвались от обычной – повседневной – жизни участка, что даже такие события ускользнули от их внимания. И если чуть позже в их докладных записках и рапортах всё же обнаружились отголоски случившегося, то всё равно – никто из них прямым свидетелем не был. Не считая, понятно, всего-то трех городовых и двух околоточных!
А вот в документах двух других участков нашлось немало любопытного. Особенно красочными являются отчеты по Суворовскому участку: в нем «заправлял» Иван Дмитриевич, князь Оболенский. Однако к этим отчетам мы вернемся чуть позже, дав для начала докладную записку помощника пристава из 2-го участка.
Титулярный советник Гнучев Владимир Семенович писал:
«Поразительное известие разнеслось стремительно, охватив дома и квартиры и даже лечебницу Фрея [695] , пациенты которой, несмотря на усилия докторов Офросимова и Немировского, вырвались из палат на линию и приняли участие в общем собрании. Их появление внесло в происходившее определенный сумбур, так что городовым пришлось вмешаться и оказать посильную помощь обессилевшим докторам в водворении взволнованных пациентов обратно по палатам. Работы, впрочем, у городовых участка хватало и без этой заботы. Несмотря на то, что местность в округе преимущественно тихая, населенная людьми добропорядочных нравов и несклонными к массовым мероприятиям, минувший вечер оказался полным исключением из правила. Люди, как пораженные каким-то подобием энтузиазма, высыпали на улицы и заполнили панели и проезжую часть. Движение транспорта по линиям прекратилось совершенно: возможности проехать через человеческие ряды не оставалось вовсе! Фургоны, телеги, купеческие дрожки – всё встало, смешавшись в такую кучу-малу, что управлять ни собственно ими, ни их расположением оказалось невозможно. Постепенно и не без участия чинов участка народный сход был организован в колонны, и эти колонны, передаваемые от угла к углу [696] , двинулись в направлении Среднего проспекта, где, как мне уже доложили, и было явлено чудо. До проспекта дело обошлось без происшествий, но далее возникли затруднения. Причиною их стало пересечение с другими массами людей, двигавшимися со всех направлений и явно так, что ни проспект, ни прилегающие линии не могли вместить столько народу. Усилиями нижних чинов и спешно вызванных классных удалось пресечь несколько возникших было потасовок, хотя – это необходимо отметить особенно – в целом, люди были настроены доброжелательно и в отношении друг друга, и в отношении появившихся здесь же военных. С военными и вовсе вышла отдельная история. Кто их призвал и зачем, покажет следствие (ротные командиры сегодня отказываются давать ясные показания, ссылаясь на неподследственность гражданским властям), но уже и теперь можно сказать: развернутые штандарты и грянувшая затем полковая музыка внесли в толпу умиротворенное веселье – сдержанное, тихое, пристойное. В таком настроении люди и двигались, предводительствуемые идеей сопричастности и общего сродства – без различия в званиях и сословиях…»
У фермы же события шли своим порядком.
Как мы уже сказали, сначала из коровника Лидии Захаровны вывели всех коров. Зрелище это было печальным и даже поучительным. Увидев давно нечищеных, исхудавших животных, люди во дворе поначалу примолкли, а затем от них – в адрес вдовы – понеслись упреки. Как, мол, можно было довести несчастных до такого плачевного состояния? Лидия Захаровна, уже сидя верхом на Муре за спиною Петра Васильевича, отмалчивалась: сказать ей было нечего, а оправдываться она не хотела – ей и так уже было ясно, что ее попустительство в делах и никуда негодные методы их ведения наделали немало бед. И пусть человеческому правосудию эти беды подвластными не были, но правосудию вышнему – вполне!
Не понимавшие происходившего с ними коровы сгрудились в беспорядочное стадо. За проведенные в коровнике годы они отвыкли от свежего воздуха, от капризов природы – вновь посыпавшиеся с неба ледяная крошка и снег заставляли их крупно дрожать, – а уж сборище множества людей, выстроившихся наподобие ожидавших чего-то зрителей, и вовсе приводило их в боязливый трепет: коровы явно ожидали чего-то намного худшего, нежели существование в грязи и впроголодь в четырех стенах.
Привести это стадо в порядок – упорядочить его, выстроить в пригодную для вывода со двора колонну – оказалось делом нелегким. Уже вставшие было попарно животные вновь разбредались и сбивались в бесформенные кучи. Не помогали ни окрики, ни понукания: здесь нужен был пастух, причем авторитетный, но его-то на ферме и не оказалось. Ведь и в самом деле: зачем пастух на ферме, откуда коров никогда не выводили на пастбища? Да и где же в городе могли быть пастбища, чтобы на них – хотя бы летом – перегонять стадо?
Мура вышагивала кругами, стараясь ограничить пространство, за пределами которого ее непонятливые товарки могли бы совсем разбрестись как попало. Время от времени она мычала, подавая неведомые людям, но явно понятные коровам сигналы, но и эти сигналы оказывали на коров не слишком большое влияние. Они поднимали головы, прислушивались, вели ушами, даже начинали перемещаться так, как этого от них ожидали, но затем всё начиналось сначала: первый эффект проходил, тревога и даже страх снова завладевали ими, и они, отвечая Муре на ее уверенное мычание мычанием жалобным, опять теряли координацию и превращались в столпотворение.
Петр Васильевич – красный, как мы уже отмечали – размахивал палкой, касался ею коровьих спин, осторожно укалывал их, давал им направление, но и он прекрасно видел, что все усилия оставались напрасными.
Михаил Георгиевич, в жизни своей с коровами дела не имевший, метался от одной из них к другой, поочередно хватал их за рога, стараясь повернуть им головы так, чтобы поворотить их к арке – к выходу на проспект, – но и его маневры успеха не приносили.
Инспектор махал руками, выкрикивал почему-то «но!», «тпру!», «тпру!», «но!», как будто перед ним находились лошади, а не коровы, но только вносил в происходившее еще больший разлад. В какой-то момент его подхватила под руку Варвара Михайловна и, удерживая его от очередных взмахов и восклицаний, заявила ему:
– Перестаньте! Давайте-ка лучше отойдем, пока мы бед не наделали!
О бедах Варвара Михайловна вспомнила не напрасно. Сама она буквально пару минут назад попыталась направить отбившуюся от общего стада корову – бедняга воспользовалась тем, что Мура в тот момент находилась на противоположной стороне, – но это едва не закончилось плохо.
Животное и без того находилось в состоянии умопомрачения и было терзаемо страхом, а когда прямо перед ним из пелены снега возникла затянутая в невиданные заморские одежды женщина – с копною растрепанных волос, с неведомым прибором в пальцах, – совсем обезумело и ринулось от страшного видения прочь. К несчастью, ринулось оно не в сторону стада, а совсем в другую – в толпу людей, в эту человеческую массу, которая и так уже стеснилась до предела и которой даже перед явной опасностью податься было некуда!
Варвара Михайловна еще пыталась исправить положение и даже, выронив из пальцев длинный мундштук с давно погасшей в нем папиросой, ухватилась корове за хвост, но было поздно. Корова только вильнула корпусом, махнула хвостом, сбрасывая с него чужую руку, и еще прытче побежала в толпу. Стоявшие в передних рядах люди закричали. Тогда корова – инстинктивно! – склонила голову, выставив перед собою лоб и рога, и, уже ничего не видя и не слыша, бросилась в последнюю, как она полагала, битву в собственной жизни: за самую эту жизнь.
Страшно даже представить, что могло бы случиться далее, если бы перед коровой вдруг не раздался громкий хлопок: сорванный ветром, с покатой крыши на землю упал ледяной пласт – тонкий, рассыпавшийся тут же в миллиарды мельчайших осколков, но при соприкосновении с землей издавший звук наподобие пистолетного выстрела. От неожиданности корова опять вскинула голову, а ее ноги сбились с бегового темпа и начали разъезжаться на скользком крошеве. Едва не опрокинувшись на бок, корова остановилась, а там уже подоспела и Мура. Соединенными усилиями она и Петр Васильевич заставили совсем растерявшееся животное вернуться в общее стадо.
– Так нам не управиться! – почти с отчаянием в голосе воскликнул Петр Васильевич. – А ведь нужно еще и с моей фермы всех вывести!
– За вашу не беспокойтесь, – тут же откликнулись оба продавца из сливочной лавки. – Это мы берем на себя! Ваши коровы – не чета коровам Лидии Захаровны: авось, послушнее будут и не станут чинить беспорядки!
Продавцы – старший едва поспевая за младшим – выбежали со двора.
– А нам-то что делать?
Положение действительно стало отчаянным. Час, о котором предупреждала явившаяся людям Ксения, неумолимо близился, но даже так сказать, значит сказать неверно: точное время подступавшего бедствия не было известно. Даже Ксения ничего не могла объяснить: ни что за бедствие угрожало округе смертельной опасностью, ни во сколько именно оно разразится. Лишь на следующий день, когда страшный пожар уже уничтожил целый квартал[697] – и дом вдовы, и дом Ямщиковой, и все надворные постройки – можно было постфактум констатировать: вечером накануне времени для спасения было еще достаточно.
Хуже всего было то, что с осознанием близкого конца – а люди, повторим, безоговорочно поверили в его близость – смешивалось осознание бессилия. Что может быть страшнее: знать о смертельной угрозе, иметь время ее избежать, но не иметь на это возможности? Можно было, конечно, и бросить бестолковое стадо, чтобы успеть заняться имуществом, но никому из наших героев – ни Михаилу Георгиевичу, ни Петру Васильевичу, ни Лидии Захаровне, ни Варваре Михайловне, ни Анастасии Ильиничне, ни инспектору – такое и в голову не пришло.
Разумеется, ничего подобного не могло прийти и в голову Кате. Катя, кстати, в первые из этих тяжких минут метаний со стадом тоже старалась внести свою лепту в его усмирение, но очень быстро кто-то оттащил ее прочь и так и удерживал, чтобы она, не дай Бог, не оказалась под копытами. Тогда Катя прижалась щекой к Линеару, и оба они – бессильная девочка и несмышленый щенок – смотрели, смотрели, смотрели…
А потом послышался звон колокольчика. Всё, стихнув, поворотилось на его звук: и люди, и коровы.
Из фермы вышла Ксения. В правой руке она держала тот самый, звонивший, колокольчик, а в левой – целую охапку других, на ленточках.
– Динь-дон, позабытый звон… жалуются богомольцы: кто-то снял колокольцы, ленточки развязал, по углам раскидал, а как же без ленточки и звоночка паству найдет одиночка?
Петр Васильевич хлопнул себя по лбу:
– Колокольчики! Как же я не догадался!
Лидия Захаровна изменилась в лице:
– Я не знала, что это так важно… зачем они коровам на ферме? Только шум создавали!
– Вот вам и «шум», Лидия Захаровна, вот вам и «шум»!
Михаил Георгиевич, инспектор, Варвара Михайловна, более инспектора не удерживавшая, поспешили на помощь. Они приняли из рук Ксении колокольчики и начали повязывать их коровам на шеи. Спустя несколько минут двор наполнился перезвоном: стадо, подчиняясь командам, выстраивалось в организованную колонну.
– Ну, с Богом! – воскликнул Петр Васильевич.
Петр Васильевич, на Муре, замыкал потянувшуюся на проспект через арку колонну. А во главе, неожиданно для него самого, оказался Михаил Георгиевич.
Доктор шел перед первой парой коров, без усилия ведя ее за собой. Коровы шагали, помахивали хвостами, встряхивали головами, и над ними, заглушая свист набравшего силу ветра, лился колокольный звон. Ничто – ни приветственные клики заполонившей проспект толпы, ни чуть позже грянувшая полковая музыка – не могло его сбить. Он смешивался с кликами и с музыкой, но в то же время оставался самим собою: чистым, мелодичным, безошибочно выделявшимся из всех других звуков:
– Динь-дон, над проспектом льется звон, проникает в кровушку, ведет коровушку, ведет человека – трель хороша, летит душа, эюшки! Не холодно Ксенюшке!
