Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 101 (всего у книги 142 страниц)
– Понимаю ваше заступничество…
– Это не заступничество: это – законный интерес.
Митрофан Андреевич, как будто в нерешительности, потеребил свой ус, но ответил твердо:
– Уверен.
Можайский вздохнул:
– Ну что же…
– Юрий Михайлович!
– Да?
– Я сделал все, как полагается!
– Не сомневаюсь, мой друг, не сомневаюсь.
Можайский – прищуром – потушил улыбку в своих глазах и улыбнулся губами. Его обычно мрачное в угрюмой неподвижности лицо на мгновение обрело человечность снисхождения к простительным промашкам.
Наш юный друг опять слегка покраснел, но теперь уже от удовольствия.
– Не стоит придавать моим словам такое насыщенное значение, – Митрофан Андреевич перевел взгляд с «нашего князя» на поручика и обратно. – Я, повторю, ни в чем не упрекаю молодого человека. Напротив: хвалю. Редкая дотошность, редкое умение подмечать совсем неочевидное… мало кто, имея к тому же столь ограниченное время, справился бы с этой работой столь же хорошо. Всего лишь недостаток опыта и знаний, но знаний специфических: таких, какие и с опытом полицейской работы приходят далеко не всегда. В конце концов, что общего между пожарными и наружной полицией кроме того, что и вы, и мы состоим на службе одного градоначальства? Наконец, замечу, ваше участие в расследовании – дело вообще… non-spécialisé[456].
– Мы поняли, продолжайте.
Митрофан Андреевич, вероятно, решив, что его пояснения приняты холодно, пожал плечами: мол, коли так, то и Бог с вами. Это его ощущение не соответствовало действительности, но Можайский не стал его опровергать.
– В общем, господа, откорректировал я список и пошел навестить покойника.
– Кого?! – Инихов подскочил из кресла.
Я от неожиданности тоже дернулся и уронил карандаш:
– Кого?! – задал я такой же вопрос.
– Кого?! – воскликнул Гесс.
– Кого? – попятился Монтинин.
– Покойники! – донеслось с дивана.
Я посмотрел в ту сторону и обнаружил доктора, приподнявшегося на локте с видом совершенно осоловелым.
– Покойники! – повторил Михаил Георгиевич. – Вы не поверите, но как раз сегодня…
Что произошло «сегодня» и какое к этому касательство имели покойники, мы так и не услышали: Михаил Георгиевич снова повалился на подушку и засопел в блаженном забытьи.
Митрофан Андреевич рассмеялся:
– Успокойтесь, господа! Я же фигурально!
– С этим делом уже и не поймешь, что фигурально, а что нет! – проворчал Инихов, вновь усаживаясь поудобней.
– И не говорите! – Чулицкий.
Михаил Фролович вообще-то оставался спокоен и даже развеселился практически так же, как сам Митрофан Андреевич, но и он не упустил возможность поворчать:
– И не говорите! – повторил он. – Эдак скоро мы от любого оборота речи в обморок будем хлопаться! Что, впрочем, ничуть не означает отсутствие необходимости выбирать выражения!
Митрофан Андреевич бросил на Чулицкого скептический взгляд, но возражать не стал.
– К покойнику, господа, – тут же пояснил он, – это значит по адресу его прежнего жительства.
– А! – Можайский. – Но такой покойник у нас – это…
– Правильно: Василий Бочаров.
– А разве пожарные чины не в казармах проживают?
– В казармах. Но эта обязанность никак не мешает иметь и собственное жилье. Кроме того, у Бочарова были, если вы помните, две сестры: родная и сводная. Они-то и занимали постоянно квартиру, которую из своих средств содержал их брат. Собственно, странные обстоятельства смерти одной из сестер, а равно и странное имущественное распоряжение другой, пожертвовавшей доставшийся ей капитал в эмеритальную кассу, и стали тем основанием, которое заставило вас… вас, Юрий Михайлович, и вас, Николай Вячеславович… включить Бочарова в список подозреваемых.
– Да, верно.
– Вот на эту квартиру я и отправился первым делом.
– За кем она сейчас?
– По-прежнему за сводной сестрой Бочарова.
– Гм… начинаю понимать.
– Разумеется. – Митрофан Андреевич кивнул. – Самое очевидное – начать с нее.
– Сыщики!.. – проворчал Чулицкий. – Это же надо: мы целую ночь заседали, а до такого не додумались!
Митрофан Андреевич улыбнулся:
– На любую старуху бывает проруха или, как говаривал один мой старинный знакомец, «если есть что откручивать, инструмент тоже найдется!» Вы просто не посмотрели на полочке… хотя, чего уж скрывать, я удивился тому, что сестру Бочарова вы обошли вниманием!
Можайский смущенно хмыкнул.
Инихов сделал вид, что занят новой сигарой, которую он только что извлек из портсигара.
Наш юный друг нахмурился:
– Но позвольте!
– Что?
– Если все остальные исчезли, то…
– Нет. – Митрофан Андреевич покачал головой. – Сестра Бочарова никуда не исчезла. Как и Некрасов, она продолжала жить в той же квартире, которую занимала до смерти брата.
– Удивительно!
– Нет. – Митрофан Андреевич вновь покачал головой. – Если с Некрасовым – да, удивительно, или если с исчезновением остальных удивительно – как угодно, то с сестрой Бочарова ситуация в корне иная.
– Почему?
– Во-первых, – начал загибать пальцы Митрофан Андреевич, – сам Бочаров не являлся ни жертвой направленного против него преступления, в каковые жертвы вы поначалу записали всех мнимых погорельцев, ни преступником, инсценировавшим собственную гибель в огне. Бочаров действительно погиб, и его смерть, по всей видимости, стала результатом несчастного случая. Во-вторых, смерть его родной сестры – освежите в памяти даты – наступила не в тот же промежуток времени, что у других. И я уверен, что если посмотреть медицинское заключение, то и причина смерти окажется иной… жаль, прямо сейчас мы этого установить не можем…
Митрофан Андреевич покосился на спавшего доктора.
– …но, тем не менее, лично я, руководствуясь только рассказом другой сестры, готов тельца поставить против яйца, что и эта смерть не стала следствием преступления!
Взгляды всех устремились на Можайского. Его сиятельство чуть отступил и, склонив голову к плечу – напомню, свойственный ему рефлекторный жест, – вяло, без энтузиазма всплеснул руками:
– Я-то что?
– Можайский!
– Да говорю же, я тут ни при чем!
Чулицкий сделал шаг вперед:
– Конечно, конечно!
Пришлось вмешаться мне:
– Отчасти, Михаил Фролович, в этом и я виноват.
Чулицкий быстро поворотился ко мне:
– Да?
– Да, – с изрядным мужеством, хотя и с неприятным ощущением в области желудка, подтвердил я. – Это я, предложив Можайскому версию, не проверил детали. Так стройно всё получалось!
– Но, – тут же не остался в долгу поначалу решивший все отрицать Можайский, – Бочарова предложил все-таки я…
– Можайский!
– Да, Михаил Фролович, – ты прав, – его сиятельство уже с большей искренностью развел руками, – вина, конечно, моя. Это я эффектно подсунул Бочарова Никите: еще при первом нашем разговоре на эту тему. Когда Никита огорошил меня подборкой собранных им фактов, я тоже – каюсь! – решил его поразить…
Его сиятельство посмотрел на меня:
– Уж извини…
Я кивнул.
– В свете собранных Никитой фактов смерть Бочарова вспомнилась мне сразу. Она совершенно – по внешним обстоятельствам – подходила под общие описания: человек погибает в огне, у него остаются родственники, один из которых – прямой наследник – тоже вскоре умирает, а другой распоряжается наследством в пользу благотворителей. Я не подумал о том, что это могло быть простым совпадением!
– Совпадением? – изумился наш юный друг.
– Вероятно, да.
– Но что же получается? Бочаров – не преступник?
– В том смысле, в каком мы полагали, – безусловно, преступник. Думаю, своим рассказом Митрофан Андреевич это подтвердит.
Кирилов утвердительно кивнул.
– А во всем остальном?
– Нет.
– И его сводная сестра ни в чем не виновата?
– Она не виновата в смерти родной сестры.
– А в чем же еще тогда ей быть виноватой?
Можайский взглянул на Митрофана Андреевича. Тот вновь утвердительно кивнул.
– Она имела дело с Кальбергом.
– Вот как!
– Да.
– Но зачем, если не она повинна в окружавших ее смертях?
– Думаю, это мы лучше узнаем из рассказа Митрофана Андреевича.
Поручик посмотрел на брант-майора и, поколебавшись немного, спросил:
– Неужели она призналась?
– У нее выбора не оставалось.
– Как так?
– Давайте я все-таки всё расскажу по порядку!
И снова вмешался я:
– Именно что по порядку! Я настаиваю на этом. Взгляните…
Я веером распушил страницы памятной книжки – заполненные торопливыми записями, полные помарок, отчеркиваний, вычеркиваний, сносок, пометок, стрелок и указаний вроде «смотри там», «на предыдущем листе», «дополнить десятой строчкой»…
– Куда это годится? С одного на другое, с первого на двадцатое… сплошные отступления, нить повествования вообще утрачена! Да мне придется месяц во всем этом порядок наводить, чтобы хоть какой-то лоск навести и в печать подать! Так что, Митрофан Андреевич, хоть вы – прошу вас – говорите по делу и без вот этих… – я наспех перевернул несколько страниц. – Без вот этих «с хмурого неба сыпал мокрый снежок», «было скользко, и я едва не растянулся, запутавшись в полах пальто», «кирпичная стена казалась особенно мрачной»… Тьфу! Кружок любителей словесности, да и только! Уверяю вас, я сам, если сочту это нужным, добавлю и стену кровавого кирпича, и завывающий в окнах ветер, и то, как вы, отозвавшись на внезапное прикосновение омертвелой руки, вздрогнули всем телом! А главное, главное – последовательность. И если вдруг вам вздумается рассказать, в каком купе какого поезда вы ехали в Париж, дайте знать заранее: я не стану записывать!
По гостиной полетели смешки. Митрофан Андреевич тоже усмехнулся и поспешил меня заверить:
– Успокойтесь, Сушкин. В отличие от предыдущих ораторов, я – не Цицерон. Скорее уж… Цезарь[457]!
Эта шутливая похвальба вызвала новую волну смешков.
– Смейтесь, смейтесь, господа! – воскликнул я. – А вот мне совсем не до смеха.
И снова я с грустью посмотрел на свои хаотичные записи.
– Ладно, ладно, – Чулицкий, – молчим!
– Я могу начинать?
Митрофан Андреевич уперся кулаком в бок, изящно выгнув левую руку. Я только головой покачал. Тогда полковник принял естественный вид и – уже без всякой театральщины – продолжил прерванный расспросами рассказ.
– Итак, господа, первым делом я отправился к сводной сестре Бочарова, положившись на то, что эта девица по-прежнему проживает в квартире своего погибшего брата. Так оно и оказалось: дверь мне открыла она сама, в чем не было никаких сомнений – мне, пусть и мельком, дважды или трижды доводилось ее встречать на «семейных» собраниях[458] чинов пожарной команды, а память на лица у меня отменная. «Что же вы, сударыня, совсем нас позабыли?» – спросил я эту особу, явно при виде меня растерявшуюся.
«Ваше высокоблагородие! Митрофан Андреевич!»
– Здравствуйте, Анастасия… – я замялся, припоминая отчество: оно было иным, нежели у Бочарова и другой сестры, и почему-то вылетело у меня из головы.
«Маркеловна», – подсказала она.
– Здравствуйте, Анастасия Маркеловна! Вы позволите?
Не дожидаясь формального разрешения, я шагнул через порог, оказавшись сначала в крохотной прихожей, а в следующий миг – в такой же игрушечной гостиной. Квартира была совсем невелика, обходилась, похоже, недорого, но казалась уютной. И уж чего в ней не было вовсе, так это – намека на отчаянную нужду, в которой, рассуждая здраво, должна была обретаться оставшаяся совсем в одиночестве и без всяких средств к существованию женщина.
Это обстоятельство настолько бросалось в глаза, что в первую голову я заговорил о нем:
– До меня дошли слухи, – заявил я, с любопытством оглядываясь, – что вы оказались в затруднительном положении. Рад, что слухи оказались ложными. И все же: развейте окончательно мои сомнения – вы ведь не нуждаетесь?
Анастасия вспыхнула, но от чего – смущения, каких-то опасений или гнева – я поначалу не понял:
«Нет, ваше высокоблагородие, не нуждаюсь!»
– Ах, сударыня! Давайте обойдемся без формальностей. Называйте меня просто Митрофаном Андреевичем. Ваш брат…
«Хорошо, Митрофан Андреевич, – сразу же перебила меня Анастасия, – пусть будет так. Так чему же на самом деле я обязана вашим визитом?»
– Помилуйте…
Начал я, но снова был перебит:
«Митрофан Андреевич! Вы же не думаете, что я – дурочка какая-нибудь?»
Пришлось признать очевидное:
– Напротив, Анастасия Маркеловна. Вижу, ума вам не занимать!»
«Так что же вас привело ко мне?»
– Вы позволите? – кивнул я стул и придвинул его к себе.
И снова Анастасия вспыхнула! Похоже, мое присутствие все-таки не смущало, а злило ее:
«Раз уж вы здесь, пожалуйста!»
Я сел. Анастасия села напротив.
– Значит, начистоту?
«Говорите!»
– Только что вскрылись очень странные обстоятельства. Во-первых, – я начал, не снимая перчатку, загибать пальцы, – собственно гибель вашего брата. Точнее, не гибель даже, а то, что ей предшествовало. Скажите: вы знали, чем занимался ваш брат?
Анастасия прищурилась:
«Разве не пожары тушил?»
– Анастасия Маркеловна, – я укоризненно покачал головой, – мы же договорились: начистоту!
Она – с какой-то откровенной даже – злобой усмехнулась:
«Ничего подобного! Мы, Митрофан Андреевич, договорились о том, что начистоту станете говорить вы. Обо мне и речи не было!»
На мгновение я опешил от такого заявления, но тут же взял себя в руки:
– Давайте без софистики. Вы – женщина умная, что мне уже пришлось признать, и поэтому должны понимать: наша беседа – одолжение с моей стороны в память о прошлом. Если вам мое одолжение не по вкусу, разговор мы можем продолжить в тюрьме.
Анастасия опять усмехнулась:
«Вы говорите о моем уме, но, видит Бог, в глубине души все-таки считаете меня дурой. Как и всякую, полагаю, женщину. Или… вы сами верите в то, что делаете мне одолжение?»
– Анастасия Маркеловна!
«Что? Что «Анастасия Маркеловна»? Будь у вас хоть что-нибудь против меня, никаких одолжений вы делать не стали бы! Разве не так?»
Я не нашел, что ответить.
«Вот видите! – продолжила наступление Анастасия. – Вам нечего на это сказать. Вы не возражаете. А это значит только одно: против меня у вас ничего нет. Лишь подозрения. Вы не со знанием пришли, а за знанием!»
По всему выходило, что я, понадеявшись быстро прижать подозрительную сестричку к стенке, сам оказался к ней прижат. И тогда я не нашел ничего лучшего, как извиниться:
– Да, Анастасия Маркеловна, вы правы: к вам привело меня подозрение, а не уверенность. Не знание, а желание его получить. Но вы должны меня извинить: столько несчастий за какой-то час обрушилось на мою голову… Тут любой потерялся бы, что уж обо мне говорить. Ведь я для своих людей по-отечески во всем старался!
И вот тогда сестра Бочарова сменила гнев на милость:
«Вы тоже меня простите, Митрофан Андреевич: не со зла я на вас накинулась. От усталости!»
– Вы устали?
«Да. Хранить все это в себе. Встречаться с прежними сослуживцами брата и отводить глаза… вот вы давеча спросили, почему я вас совсем позабыла. А ведь всё просто: не могла я больше ни с кем из вас видеться!»
– Значит, – хмуро спросил я, – вы и впрямь обо всем знали?
«Не совсем, – Анастасия покачала головой. – Не сразу».
– Что вы имеете в виду?
«При жизни брата, – пояснила она, – у меня порою возникали подозрения, но дальше подозрений не шло. Брат был человеком отзывчивым, добрым, и все эти его качества быстро подозрения развеивали. Посудите сами: можно ли всерьез считать, что вечерами совершает преступления тот, кто утром раздает малышам конфеты?»
– Ваш брат, – удивился я, – раздавал конфеты детям?
«Я образно», – сухо ответила Анастасия.
– Ах, да, конечно! Извините.
«А тут еще и наша сестра, Клавочка…»
– Что?
Анастасия вздохнула:
«Светлым была человеком и очень любила Васю. Я несколько раз обращала ее внимание на кое-какие странности, но она только отмахивалась: быть, мол, такого не может. А уж не ей ли – при ее-то всепроникающей светлости – было не отличить хорошее от злого и порядочное от преступного?»
Я с сомнением посмотрел на Анастасию Маркеловну:
– Чаще бывает наоборот: добрые люди как раз и не видят зла!
Анастасия кивнула:
«Вот именно. Теперь-то я понимаю, но тогда мне казалось…» – она запнулась и побледнела. – «Ах! – воскликнула она. – Какой же я была слепой! А ведь всего-то и нужно было, что слушать самое себя. И не было бы тогда всех этих несчастий. Не умерла бы Клава. Не пришлось бы мне бежать от общества подруг и забывать знакомства… Всё, всё было бы иначе!»
– Вот что, – я наклонился вперед и коснулся руки Анастасии, – расскажите-ка все по порядку.
Анастасия Маркеловна ненадолго задумалась, а потом рассказала:
«Вася, брат наш, был из отставных: вы знаете, Митрофан Андреевич…»
Я кивнул: разумеется, Бочаров был из отставных[459]. И хотя при наборе чинов лично я, в отличие от моих предшественников в должности, прежде всего, смотрю не на прошлые заслуги, а на пригодность к пожарному делу – даже экзамены ввел с высочайшего позволения[460], – однако, при наличии равных во всем прочем кандидатов, предпочтение отдаю отставным. С ними не то чтобы меньше мороки – здесь еще бабушка надвое сказала, – но в целом, их обучение новым обязанностям получается более… более… как бы это сказать?
– Оптимизированным?
– О! Верно подмечено, Михаил Фролович: оптимизированным. Отставные уже приучены к дисциплине, а в нашем деле, как и в военном, без дисциплины никуда. Они приучены к тяготам, а в нашем деле тягот – с избытком. Наконец, жизнь в коллективе – большая ее часть – для них не в диковину, а мы – вы сами это подметили…
– Можайский это подметил.
– Какая разница?
– Вы правы: никакой.
– Ладно: как Юрий Михайлович подметил, большую часть жизни мы проводим в казармах и вообще – в обществе друг друга. Даже если дни выдаются спокойными[461], времени мы не теряем: учения, учеба[462]… много всего. А лучше всего к такому распорядку приучены – опять же – отставные. Поэтому и отставных в моей команде – большее, нежели статских, количество. Василий Бочаров был одним из них.
– Понятно.
– Вот потому-то я и кивнул в ответ Анастасии Маркеловне: да, мол, конечно, знаю. Она тоже кивнула и продолжила:
«Когда Вася вышел из полка и решил испытать себя на пожарной службе, мы с Клавой – буду откровенной – испугались. Много нехорошего поговаривали об этой службе: и трудна-де, и оплачивается никудышно, и опасна не в меру, и продвижения в ней никакого. А уж что говорили о заведенных в ней порядках… волосы дыбом вставали. Как будто не о государственной службе речь заходила, а о каторге, причем не политической, где, как говорят, еще какое-то уважение друг к другу имеется, а с отбросами – ворами, грабителями, убийцами!»
Я, услышав такие характеристики, ничуть не обиделся: Анастасия явно имела в виду минувшие дни, еще до моего назначения, а тогда многое и впрямь было иначе и очень сильно оставляло желать лучшего. Анастасия тут же это и подтвердила:
«Вы, Митрофан Андреевич, на свой счет ничего из этого не принимайте: при вас всё изменилось кардинально! Но тогда… тогда – совсем другое дело. И мы не на шутку испугались. Зачем было идти в такую службу? Неужели крепкому, здоровому человеку не нашлось бы никакой другой работы?»
Я в сомнении покачал головой: отставные были извечной проблемой столицы, уж слишком много их скапливалось.
Анастасия меня поняла:
«Вася так же считал и о том же нам заявил: не найду, мол, другую работу. А если не найду в кратчайшие сроки, то вышлют нас по указу в глухую тьму-таракань, и будем мы там куковать всю оставшуюся жизнь!»
– Он правду говорил, – подтвердил я. – Выбор у отставных невелик: мы, полиция, иногда – вахтеры и дворники… Но в дворники устроиться сложнее всего.
«Да-да, Митрофан Андреевич: так и Вася сказал! Уж мы и по фабрикам ему предлагали походить, но он, пару дней по проходным помыкавшись, еще тверже решил в пожарные… Ну, не странно ли это?»
– Что именно? – спросил я.
«Почему деревенщину всякую на фабрики берут, а солдатами брезгуют?»
– Не брезгуют, Анастасия Маркеловна, – пояснил я, – опасаются. Да и невыгодно их нанимать.
«Почему же невыгодно?»
– Как вам сказать…
«Так и скажите».
– Организованные они. И к обществу привычные. Для них авторитет – хороший офицер. А мастера они и в грош не ставят. Кто такой для них этот мастер? Не лучше, чем они сами, а то и похуже: они-то всякого повидали, а что видел мастер кроме своих станков? В общем, Анастасия Маркеловна, ни драть с отставных три шкуры не получится, ни к порядку призвать в случае чего. Напротив даже: вот именно, что в случае чего они еще и отпор дадут, и революцию местного масштаба сделают!
Анастасия, не возражая, вздохнула:
«Получается, служить за Отечество – пожалуйста. Работать в Отечестве – нельзя!»
– Получается, так.
«Несправедливо!»
– Что поделать?
«Пенсию платить!»
Теперь уже я вздохнул:
– По инвалидности – извольте. По старости и непригодности к работам – тоже. А крепким и здоровым пенсии никогда на Руси не платили!
«И напрасно!»
– Возможно. Но мы, сударыня, отвлеклись.
Я попросил Анастасию вернуться к сути, что она тут же и сделала:
«Да, конечно, Митрофан Андреевич: простите… Итак, всего-то что пару дней и помыкавшись по заводским проходным, Василий пошел наниматься в пожарные. Почему в пожарные? Почему не в полицию хотя бы? Мы не знали. Он же на все наши вопросы только смеялся: призвание, мол, у него такое – пожары тушить. А в полиции якобы служат не наигравшиеся в фельдфебелей фельдфебели и те, кто мечтал о широкой лычке[463], да так ее и не выслужил!»
– Доля истины в этом есть…
Митрофан Андреевич брякнул это, нимало не задумавшись. Я покосился на Можайского, но его сиятельство остался невозмутим. Посмотрел на Чулицкого с Иниховым, но они ничуть не взволновались. Гесс же, Любимов и Монтинин вообще, казалось, пропустили обидное замечание Митрофана Андреевича мимо ушей.
– … да и нельзя понять, что лучше: нож под ребро получить или сгореть на пожаре… ах! Что я такое говорю!
Я, – Митрофан Андреевич, – смутился: это же надо – брякнуть такое сестре человека, который именно что сгорел на пожаре, погиб в огне, умирал долго и особенно страшно и мучительно! Пусть даже и был он, как выяснилось, человеком нечистоплотным, но разве это причина – настолько забыться?
Впрочем, Анастасия Маркеловна в ужас от моей бестактности не пришла:
«Вы удивитесь, – только и сказала она, – но Вася – слово в слово! – заявил нам то же».
– Все равно: извините…
«Да что уж там… хотя, признаюсь, когда мы тело увидели, да еще и отчет потом прочитали… этого, как бишь его! – репортера…»
– Сушкина?
«Сушкина, верно!»
Я ощутил, что бледнею. Митрофан Андреевич заметил это и махнул рукой:
– Не бледнейте, Сушкин: работа у вас такая. У каждого из нас свои недостатки!
Я поморщился: это уже явно было лишним.
Митрофан Андреевич, оценив мою реакцию, усмехнулся:
– Да бросьте, Никита Аристархович! Сами ведь знаете: слог у вас… леденящий!
– Ну…
– Да-да: леденящий, не спорьте. Я сам иногда, почитывая ваши репортажи, мурашками покрываюсь! Что уж говорить о женщинах!
Я решил не вдаваться в дискуссии. Митрофан Андреевич, поняв это, снова усмехнулся и продолжил:
– Призналась Анастасия, что совсем и ей, и ее сестре плохо стало, когда они отчет о том пожаре прочитали.
«Ужасно было! Такие подробности, сердце разрывалось!»
– Успокойтесь, Анастасия Маркеловна. Смею вас заверить, репортер этот, Сушкин, и об ударе ножом написал бы не менее кошмарно. Удивительно, как его репортажи цензуру проходят. Мне говорили… а впрочем, неважно, что мне говорили. Не принимайте к сердцу. Давайте вообще позабудем такие подробности: для дела они не существенны. Просто расскажите, что вообще происходило с вашим братом.
Анастасия согласилась:
«Да, конечно, – сказала она, – теперь-то уже такие подробности неважны… А брат… что – брат? Пошел он устраиваться, да в тот же день, как пошел, и принят был на службу! Еще через день он уже в форме ходил, а через два – переселился в казарму, оставив нас с сестрой… нет, не в этой квартире: в другой, – пояснила Анастасия, подметив, что я невольно окинул взглядом гостиную. – Мы тогда даже не квартиру, а комнаты снимали. И не здесь, а Петровской стороне…»
Я в некотором замешательстве посмотрел на Анастасию, но она и на это поспешила с объяснением:
«Простите: по привычке «Петровская» говорю. Уж и не знаю, откуда она взялась, привычка эта… а вообще, конечно, на Петербургской[464]. В самом ее отдалении, на Песочной[465], комнаты снимали».
– Понятно.
«В эту квартиру, – продолжила она, – мы переселились позже. Когда у брата с деньгами попроще стало…»
– Значит, попроще?
«Вот именно». – Анастасия нахмурилась. – «И это стало первой странностью из тех, какие я подметила за братом. Вот вы, Митрофан Андреевич…»
Она, как давеча, зло прищурилась, словно и не было между нами достигнутого понимания:
«…не верите в то, что у нижнего чина пожарной команды может с деньгами попроще стать, правда?»
Я ответил, осторожно подбирая слова:
– Как вам сказать… существуют разные обстоятельства. Если говорить о жаловании, то оно, конечно, невелико и вряд ли может стать источником благополучия. Во всяком случае, – я вновь невольно окинул взглядом пусть и маленькую, но уютную гостиную, – оплачивать из жалования нижнего чина эту или подобную квартиру не получится. Однако…
Я запнулся.
«Что – однако?»
– Однако есть наградные, и вот их количество может простираться до некоторых… гм… вполне приличных сумм. Я так скажу: приличных настолько, чтобы что-то уже себе позволить.
«Но не эту квартиру?»
– Гм… А сколько вы за нее платите, простите за нескромный вопрос?
Анастасия назвала сумму.
Эта сумма была сравнительно невелика – сравнительно с моим, например, должностным окладом или с вашими окладами, господа… – полупоклон в сторону Можайского, Чулицкого и Инихова. – Даже, пожалуй, и вы, поручик, и вы штабс-ротмистр, смогли бы ее осилить. И вы, разумеется, Вадим Арнольдович…
Гесс пожал плечами: он проживал в собственном, доставшемся ему от родителей доме, и вопросы квартирных аренд не занимали его совершенно.
– …но, – подвел итог Митрофан Андреевич, – для нижнего чина даже с обычными по службе наградными и такая сумма выглядела великоватой. Анастасия настаивала на точном ответе, и я был вынужден признать ее правоту: нет, не мог ее брат, будь он человеком честным, оплачивать такое жилище и – в придачу – содержать двух, не имевших никаких иных средств к существованию, сестер.
«Вот видите, – воскликнула тогда, продолжая щуриться, Анастасия Маркеловна, – я была права! Откуда у брата появились деньги, коль скоро правительство ни в грош не ставит его работу?»
Я пропустил мимо ушей ее колкое замечание о правительстве и вместо того поинтересовался:
– Хорошо: а сам-то он что говорил по этому поводу? Ведь вы наверняка задавали ему вопросы!
Анастасия кивнула:
«Задавали. Конечно, задавали: как же без этого? Перемена была разительной! Перебраться из плохоньких комнат в эту квартиру дорогого стоило… в самом прямом смысле – дорогого».
– Что же он отвечал?
«Ничего».
– Простите, Анастасия Маркеловна, но этого просто не может быть!
Я с недоверием покачал головой, всем своим видом выражая сожаление в том, что мы по-прежнему не находили общий язык. Однако Анастасия возразила:
«Вы неправильно меня поняли, Митрофан Андреевич. Говорить-то он говорил, но то, что он говорил, невозможно было принять ни разумом, ни на веру!»
– Поясните.
«Сначала – когда он только огорошил нас известием о том, что мы переезжаем – Вася сослался на щедрую премию, выписанную всем чинам непосредственно Градоначальством за участие в беспримерном, как он выразился, тушении пожара на пристанях, едва не ставшем причиной гибели множества судов, буяна и целого квартала фабричных и жилых домов…»
Я попытался вспомнить что-то подобное, но навскидку в голову мне ничего не пришло. В любом случае, «щедрая премия» от Градоначальства звучало и впрямь настолько неправдоподобно, что я только крякнул и не преминул это заметить:
– В такое действительно поверить… сложно.
Анастасия злорадно усмехнулась:
«Уж кому, как не вам, об этом лучше других известно!»
А вот эти слова задели меня за живое:
– Напрасно вы так, Анастасия Маркеловна, – я вздохнул и посмотрел на нее с печалью. – Лично я – с тех вообще дней, как принял начальство, делаю всё возможное для устроения быта моих подчиненных.
Анастасия сбавила тон, хотя и продолжала щуриться:
«Знаю, Митрофан Андреевич. Вы – хороший начальник. Вас побаиваются, но уважают».
– Так что же, – вернулся я к теме, – вы не поверили насчет премии?
«Не поверила: так правильнее будет сказать. Клава, сестра, та поверила безоговорочно».
– Вот как!
«Да. Но я – нет. Я даже спросила: на мой взгляд, резонно. Ну, хорошо, сказала я. Премия – премией, но как вся она выйдет, чем дальше квартиру оплачивать будем?»
– Действительно, – поддакнул я, – справедливый вопрос!
«Еще бы! К хорошему привыкаешь быстро. Вернуться в комнаты на Петровском, а то и похуже, было бы сильным ударом».
– Понимаю. И что же: каким был ответ?
«Он отшутился. Мол, будет время, будет и пища».
– И всё?
«И всё».
– Но вы переехали?
«Да».
Мы помолчали, думая каждый о своем. А может, и об одном и том же: Анастасия поглядывала на меня с таким видом, словно ее мысли следовали за моими и даже опережали их. Наконец, я уточнил:
– Вы сказали, что премия была лишь первой отговоркой. Значит, были и другие? Потом?
Анастасия ответила незамедлительно:
«Да, были и другие».
– Расскажите о них.
Анастасия рассказала:
«Мы уже месяцев пять проживали в этой квартире, когда случилось первое затруднение. Однажды – подходил срок ежемесячного платежа – я (на Клаву в таких вопросах полагаться было нельзя: неземной она была человек)… я, повторю, с тревогой обнаружила, что денег решительно не хватает. Обычно Василий еженедельно приносил те или иные суммы на текущие расходы и – раз в месяц и сверх того – на уплату квартирных. А тут – уже и неделя минула, и день платежа подходил, а Вася не шел. Тогда я сама отправилась в казармы: должны же мы были знать, к чему готовиться!»
«Команда была на выезде, но ожидание оказалось недолгим: в тот раз пожар потушили быстро – каким-то пустячным оказался пожар, – и все вернулись почти без промедления. Вася был среди прочих, он сразу меня увидел и, как был – в прокопченной форме, в каске, подошел ко мне».
«Извини, старушка, – сказал он мне, приобняв за плечи, хотя и с осторожностью: чтобы не запачкать. – Знаю, что деньги нужны, но подожди до вечера. Вечером я или сам занесу, или пришлю кого-нибудь, если тревога будет».
«Но что случилось? – спросила я. – Отчего задержка?»
«Человека, который должен мне денег, не было в городе. Только сегодня вернулся».
«Кто-то должен тебе деньги? – изумилась я. – Но за что?»
Василий замялся, но все же ответил или – решила я – скорее, нашелся с ответом:
«Пустяки! – засмеялся он. – Обычное дело. Не бери в голову…»
«А все-таки?»
«Ох, старушка! Ты все такая же требовательная, как в детстве!»
