Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 76 (всего у книги 142 страниц)
Саевич, о присутствии которого в гостиной все уже и позабыли, вздрогнул всем телом и уронил на пол рюмку. Его сиятельство, коротко взглянув на фотографа своими улыбающимися глазами, махнул рукой: не дергайтесь, мол, не по вам звонит колокол!
– Во всяком случае, – поручик, после вызванной пантомимой паузы, продолжил, – именно так они и сказали. Не то чтобы они были верующими и добрыми православными, но даже их цинизм не простирался настолько, чтобы так надругаться над верой и здравым смыслом. «Юнец» даже несколько раз повторил «отвратительно!» А ведь именно он, как выяснилось чуть позже, был более других по локти в крови, так как именно он обеспечивал невозможность спасения из пожаров!
– Так-так-так! – Инихов, уже прикончивший одну сигару, крутил меж пальцев другую, но не прикуривая. – Кажется, я начинаю улавливать связь между этим «юнцом» и гимназистом!
– И вы правы, Сергей Ильич! – поручик, ничуть не сомневаясь в очевидности догадки, подтвердил правоту Инихова, даже не дождавшись объяснений с его стороны. – Мякинин-младший в шайке выполнял ту же работу, что и «юнец». Иногда они работали вместе, иногда – порознь. Бывало и так, что вовсе не студент, а гимназист должен был играть заглавную скрипку. А еще…
– Мальчик ловко подхватил, на скамейку усадил, закричал: «народ, народ!» Люди глядь, уж умер тот!
Я едва не поперхнулся водкой: ощущение, доложу я вам, не из приятных. Инихов выронил сигару. Чулицкий – человек вообще из породы нервных – подскочил. Саевич опять уронил рюмку. Иван Пантелеймонович, стоявший рядом с фотографом, крякнул:
– Ну, прямо кот на цепи[198]!
Монтинин выругался: повторять его ругательство не имеет смысла, так как оно обязательно будет вырезано цензором. Усы Митрофана Андреевича взлетели в параллель к полу. Даже Можайский подался всем телом вперед, уставившись своими улыбающимися глазами на диван!
Поручик же от неожиданности просто замолчал.
Михаил Георгиевич, доктор, приподнялся с дивана и, глядя на нас совершенно осоловело, пропел еще один куплет – но уже совершенно невнятный – и рухнул головой обратно на подушку.
– Вот ведь сукин сын! – Митрофан Андреевич приложил ладонь к груди. – У меня чуть сердце не остановилось!
И тут наш юный друг – немного истерично – хихикнул:
– А ведь он прав!
– Да хоть имя его – сама правота, нельзя же так! – Михаил Фролович был красен. – Либо ты в стельку пьян и дрыхнешь, либо сиди себе как человек и не пугай людей внезапными откровениями! И без него мы знаем уже, что мальчишка какой-то дрянью несчастных колол. Тоже мне – пророк выискался!
Его сиятельство, вновь откинувшись на спинку кресла, призвал взбудораженное собрание к порядку:
– Господа! Бог с ним, с Михаилом Георгиевичем: с кем не бывает? А вот Варфоломей… Минутку! – И снова князь подался всем телом вперед. – Николай Вячеславович!
Поручик с готовностью повернулся к Можайскому.
– Его-то вы не забыли? Где он сейчас?
Памятуя о том, что наш юный друг уже отличился своевременным звонком в речную полицию, благодаря чему студенты были задержаны, никто из нас не удивился вопросам его сиятельства. Напротив: мы, как один, с ожиданием вперились взглядами в молодого человека.
– Конечно, нет, Юрий Михайлович! – Поручик махнул рукой в сторону телефона. – О нем я тоже доложил. Правда, никого из старших офицеров и чиновников в нашем участке не было, но я распорядился… в общем, взял на себя смелость…
– Ну?
– Околоточный… вот черт! – Поручик смутился. – Никак не запомню их имена…
– Разберемся! Что – околоточный?
– Должен был взять дворника. Полагаю, сейчас он в камере.
– Проверьте!
Поручик метнулся к телефону, снял трубку с рычага и попросил соединить его с полицейским домом Васильевской части.
– Андрей Юлианович? – прикрыв микрофон ладонью, наш юный друг пояснил: «Милевский[199] у аппарата. Иосифа Иосифовича[200] нет на месте». – Поручик Любимов из участка Можайского князя беспокоит. Вам должны были доставить задержанного, дворника Варфоломея… Ах, доставили? Нет-нет, все в порядке. Держите его, мы им позже займемся!.. Да, я понимаю, что нарушение, но дело… Одну минуту, прошу вас…
Наш юный друг обернулся к Чулицкому и попросил:
– Михаил Фролович, тут такое затруднение: мы не имеем права арестовывать людей, не наша это компетенция. Не могли бы вы?..
Чулицкий встал из кресла и, тоже подойдя к телефону, взял трубку из руки поручика:
– Андрей Юлианович? Чулицкий говорит. Считайте, что арест произведен по моему указанию.
Формальность была улажена, поручик мог вернуться к своему рассказу, но раньше, чем он это сделал, его со всех сторон осыпали похвалами за расторопность. Даже я, хотя и не имею отношения к полиции, а значит и формального повода рассыпаться в похвалах, не удержался от замечания в том духе, что в наш суетливый век редко встретишь такого молодого человека, который, оказавшись в самых неприятных обстоятельствах, не упускал бы, тем не менее, из виду детали должностных обязанностей.
Наш юный друг, на долю которого в тот вечер уже досталось разное – от поношения до возвышения, – выслушал похвалы с видом немного смущенным, но и с явным осознанием того, что вот уж эти похвалы – этим его конкретным действиям – им вполне заслужены. Не будем, дорогой читатель, осуждать его за это проявление тщеславия: полагаю, любой молодой человек, окажись он в положении поручика, также не удержался бы от того, чтобы поддаться коварному чувству!
– Шел снег, господа, но легкий, похожий, скорее, на изморозь. Вы ведь помните, что февраль вообще и его конец в частности выдались в этом году малоснежными и с погодой весьма переменчивой. От оттепелей начала и середины месяца – к изрядным морозам в конце. Было ясно, что этот больше похожий на изморозь снежок никак не прикроет целое море крови. Впрочем, даже начнись настоящий снегопад, утром, сгребая со двора выпавший снег, дворники неминуемо обнаружили бы замаранный недвусмысленными пятнами слой. Скрываться поэтому не было никакого смысла, а вот попробовать перетянуть дворников на свою сторону смысл был прямой. Впрочем, и тут студенты заколебались было: они уже решили подстроить всё так, чтобы это преступление вскрылось, а коли идея такова, зачем вообще что-то прятать? Но действовать им все же пришлось. Во-первых, как они рассудили, им и самим – до того, как всё обнаружится – требовалось время на претворение в жизнь кое каких замыслов. Во-вторых, отказавшись содействовать Алексею Венедиктовичу, они тут же раскрыли бы себя, что означало необходимость либо немедленного бегства – а это их не устраивало, – либо убийства Алексея Венедиктовича. Но и этот вариант, по их мнению, никуда не годился. Поэтому, наскоро всё прикинув, они принялись за работу.
Поручик перевел дух, чем немедленно воспользовался Инихов:
– А что же сам инженер? Он-то чем занимался и почему пошел на убийство собственного брата? Если не ошибаюсь, этот момент – единственный, который темен для нас напрочь! Ваши похитители, поручик, не просветили вас на сей счет?
– Просветили, как не просветить! – поручик даже ухмыльнулся. – Начав говорить, они уже не могли остановиться!
– Ну, и?
– Алексей Венедиктович разрабатывал самые сложные варианты поджогов. Будучи инженером, свое образование он использовал на то, чтобы выдумывать самые невероятные схемы: такие, что ни защититься от них, ни подкопаться к ним по их исполнении было невозможно!
Его сиятельство хлопнул себя по лбу:
– Ну, конечно! Как же я об этом не догадался! Иначе зачем бы им вообще в организации понадобился инженер? А ведь я беседовал с Фёдором Фомичом!
– Из Университета?
– Именно. Он уже с год как оставил кафедру, но крепок и бодр. Да и живет в паре шагов отсюда. Я как раз от Никиты Аристарховича возвращался.
Мои брови вопросительно выгнулись. Заметив это, его сиятельство оказал мне любезность пояснить:
– В тот самый вечер, когда ты с таким жаром убеждал меня в неслучайности пожаров.
– Ах, вот как!
– Да. И ведь надо же мне быть таким ослом, чтобы сразу не подумать об инженере! Правда, понять-то я понял, что это именно старший брат убил младшего. Как и все остальное более или менее уложилось в схему. Но роль! Как можно было не догадаться о роли?!
Я пожал плечами, не зная, что на это можно ответить. И не зная не потому, что сам оказался более проницательным, а в силу еще большего ослепления: в мою лично голову не только мысли об инженере не приходили, но я до сих пор не мог понять и то, зачем вообще этот инженер убил собственного брата! Можайский же, похоже, догадался и до этого. Во всяком случае, его хмурое лицо немного смягчилось, и даже вечно улыбающиеся глаза перестали казаться такими страшными.
– Николай Вячеславович, – его сиятельство обратился к поручику не с вопросом даже, а с утверждением, – гимназист тоже решил выйти из игры?
Наш юный друг мгновенно подтвердил:
– И не только выйти, но и донести на брата, если тот не последует его примеру.
– О как! – неподдельно изумился Чулицкий. – С чего бы это братья поменялись ролями, и старший, а не младший, стал ведомым?
– Очень просто, Михаил Фролович: гимназист был в сговоре со студентами, – ни много, ни мало – задумавшими скрыться за границу, обокрав предварительно пошедших вразнос партнеров.
– Кальберга и Молжанинова?
– Так точно.
– Так вот откуда у них этот чемодан!
– Разумеется.
– Значит, они все-таки их обворовали?
– Да.
– И как они только не побоялись! Молжанинов – ладно: о нем отдельный разговор. Но Кальберг! Страшный ведь человек! Свернул бы им головы, и глазом не моргнув!
Поручик позволил себе улыбнуться:
– Справедливости ради, студенты эти тоже не ангелы и люди весьма отчаянные. Но главное – у них был план.
Чулицкий, услышав о плане, пробурчал:
– Догадываюсь!
– Строго говоря, – теперь поручик повернулся ко мне, – даже если бы Никита Аристархович и не натолкнул нас на странное совпадение обстоятельств при разных и стольких пожарах, мы всё равно бы о них вскоре узнали.
Я ощутил обиду, хотя и понял, к чему клонил поручик:
– Скажите еще, что мое дело – вообще сторона!
Однако поручик покачал головой:
– О, нет, Никита Аристархович! Если бы не ваше удивительное во всех отношениях прозрение, следствие началось бы позже и совсем не так: не с места, если можно так выразиться, в карьер, да еще и в прямой связи именно с пожарами. Студентам хватило бы времени полностью реализовать свои планы, и сейчас они находились бы где-нибудь очень далеко. Вот с этим самым чемоданом. – Поручик ткнул пальцем в лежавший посреди гостиной набитый ценностями чемодан. – В сущности, именно вы эти планы и сорвали.
На этот раз я ощутил удовлетворение от признания моих заслуг, но поручик – черт бы побрал его бестактность! – тут же добавил:
– Пусть и невольно.
Я отвернулся к столу и налил себе водки: решительно, наш юный друг не годился в дипломаты!
– В общем, – поручик продолжал заливаться соловьем, – у студентов – и гимназиста! – был план, но гимназист оказался настолько глуп, что открылся своему брату. В его глазах старший брат был человеком авторитетным и умным, хотя на самом деле – слабым и трусливым. Пойти против Кальберга он не мог: от одной мысли о таком у него начинали трястись поджилки. Поняв, наконец, что всё настолько плохо и – более того – что брат способен выдать его партнерам, гимназист от уговоров перешел к откровенному шантажу. Он заявил, что отправится в полицию! Алексей Венедиктович попросил время на размышление. Бог его знает, почему он не обратился за советом к тому же Кальбергу: возможно, он побоялся и этого, решив, что барон – в свойственной ему манере – разрубит узел предельно просто…
– Устранив обоих братьев разом. – Инихов прикурил, наконец, свою вторую сигару и, раскуривая ее, пыхнул облаком дыма. – Это очевидно: господин барон – не из тех людей, на чье милосердие стоило бы полагаться. Мякинина можно понять.
– Да.
– И поэтому он сам решился на убийство.
– Да.
– Но как же он, когда все вышло настолько скверно, осмелился обратиться за помощью к студентам, прекрасно, получается, зная, что они – предатели?
– О! – поручик, припомнив что-то, усмехнулся. – Это-то и есть самое смешное, если, конечно, тут вообще до смеха. Правда, мой тезка и «юнец», рассказывая об этом, смеялись вволю!
– Даже так?
– Именно. Алексей Венедиктович вообразил себе, что, подобно тому, как собственный брат шантажировал его, он сможет шантажировать студентов. Полицией, правда, он им не угрожал, а вот выдать Кальбергу – грозился. Вообще говоря, – поручик и себе позволил улыбнуться, – угроза эта была, конечно, серьезной. Кальберга как такового студенты не боялись – в отличие от Алексея Венедиктовича, люди они решительные и смелые, – но если бы инженер их выдал, они, как пить дать, могли бы распрощаться с возможностью нажиться на бароне и Молжанинове. Так что помочь – или сделать видимость, что помогают – Алексею Венедиктовичу они оказались вынуждены. При условии, конечно, если бы они тут же не решились его убить. Однако, как мы уже знаем, идею убийства они отвергли так же быстро, как быстро она пришла им в головы. Более того: они решили, что гибель гимназиста дает им великолепный шанс избавиться разом и от инженера, и от преследований Кальберга и Молжанинова! Все-таки – признаем это, господа – на редкость сообразительные молодчики!
Мы согласились: если еще вот только что эта часть запутанной истории казалась нам темной, то теперь мы ясно увидели свет.
– Итак, – наш юный друг едва не встал в позу оратора, но, вовремя спохватившись и одернув себя, не стал выставлять себя на посмешище. – Итак, студенты – по зову Алексея Венедиктовича – примчались во двор и увидели страшную картину. Изувеченный гимназист бился в агонии, спасти его жизнь не было никакой возможности, всё вокруг было залито кровью, а падавший с неба мелкий, больше похожий на изморозь, снег никак не смог бы прикрыть следы преступления. Отрядив инженера к телефону – он должен был вызвать коляску; ту же, кстати, на которой похитили и меня и которая вообще-то принадлежала барону, – сами они разделились. Вася – «юнец» – и второй принялись увязывать бившееся в агонии тело: скрутили ему руки и ноги, замотали в полушубок… в общем, превратили во что-то навроде тюка. Сами понимаете: удобства «пациента» их уже ничуть не волновали, как мало волновало и то, выживет ли он при транспортировке. Гимназист для них из товарища превратился в часть хитроумного плана, причем неважно было, когда бедолага умрет: прямо сейчас, на мостовой, по дороге в коляске или уже по месту прибытия. Возможно, гуманней было бы даже тут же покончить с его страданиями, но соображения гуманности студентов также не интересовали. С другой стороны, как пояснил мне тезка, гуманность тут вообще была ни при чем, поскольку несчастный ничего не чувствовал. В сущности, он был уже мертв, просто тело его еще об этом не догадывалось. И вот, пока инженер ходил к телефону, а Вася с товарищем готовили к перевозке гимназиста, мой тезка пошел в дворницкую.
Поручик перевел дух и продолжил:
– Время было позднее. Эти часы обычно приходятся на дежурство младших дворников или помощников старших[201], поэтому во дворе не было никого, а сам двор являлся общим для двух домовладений: того, в котором проживали студенты, и того, в котором жило семейство Мякининых. Обстоятельство чрезвычайно удобное, хотя и случайное. Тем не менее – пусть и по везению такого обстоятельства – покамест все передвижения инженера и студентов оставались незамеченными. Следовало полагать, что также незамеченными останутся и действия старшего дворника, буде он согласился бы помочь замести – в самом прямом смысле! – следы падения гимназиста.
Чулицкий хмыкнул, но ничего не сказал, хотя и мне, и любому вообще здравомыслящему человеку было ясно: сомнения Михаила Фроловича вполне оправданы, даже если не учитывать его опыт сыскной работы. Вы, любезный читатель, очевидно, и сами не раз подмечали, что совсем уж без свидетелей в местах жилой застройки почти ничто и почти никогда не обходится. Почти наверняка находится какая-нибудь милая бессонная старушка, свои дни и ночи проводящая у окна. И если в розыске сторонних злодеев это не всегда помогает, то уж собственного-то дворника такая старушка сумеет опознать всегда! Тем удивительнее было услышать то, что рассказал поручик далее.
– Со слов тезки, Варфоломей принял его с распростертыми объятиями и тут же с готовностью согласился помочь. Я, признаюсь, удивился не меньше того, как удивляетесь вы, но дело объяснилось просто. Во-первых, Варфоломей был сильно обязан Николаю: студент наилучшим образом устроил роды его супруге, обещавшие быть чрезвычайно тяжелыми и опасными. Он не только рекомендовал роженицу лучшей в своем деле повивальной бабке, но и оплатил немалую стоимость ее работы. Причем – отвечая на мой вопрос – мотивировал свой поступок весьма логично: когда ведешь такую жизнь, с дворниками лучше дружить! И не только дружить, но и саму эту дружбу инициировать. Во-вторых, Варфоломей терпеть не мог гимназиста, памятуя о его многочисленных – с детства еще – проделках, доставивших ему немало неприятных хлопот. А вот старшего брата – Алексея Венедиктовича – он уважал: инженер не забывал одаривать его деньгами, охотно вступал в беседы о том и о сём и вообще, как говорится, был приличным господином. В-третьих, с крыши гимназист свалился очень удачно – на взгляд, разумеется, задумавших замести следы его падения людей. Упал он со слепого торца дома: окон там не было, так что и в этом студентам с инженером повезло. Точнее, повезло студентам: инженер-то умышленно сбросил брата именно с этой части крыши.
– Да уж… – Монтинина аж передернуло. – Милые люди, ничего не скажешь! Странно даже, что этот Варфоломей ни в каких проделках не был замечен раньше. С такими задатками…
Его сиятельство, в непосредственном ведении которого, как участкового пристава, состоял надзор за благонадежностью дворницкой челяди, только пожал плечами:
– Чужая душа – потемки.
– Прохлопал ты, Можайский, этого Варфоломея, признайся честно! – Слова Чулицкого отдавали злорадством, но, как ни странно, тон, каким он их произнес, скорее был мрачным, нежели злорадным. – Гони в шею околоточного надзирателя. Очевидно ведь, что ротмистр прав: с такими задатками дворник явно чем-нибудь да промышлял. А то, что он ни разу – до сих пор – не попался, всего лишь следствие разгильдяйства твоего околоточного. Господи! – Михаил Фролович абсолютно искренне вздохнул. – Как же надоела эта текучка! Неужели так трудно понять, что на такие оклады к нам идут ненадежные люди?
Его сиятельство промолчал, не хуже других полицейских зная, насколько – в целом – скверно обстоят дела и с окладами нижних чинов, и с текучестью кадров. Говорить тут было и нечего, как не было слов и в защиту власть предержащих, раз за разом отметавших разумные предложения о повышении должностных окладов.
– Ладно, – подытожил Чулицкий, тоже немного помолчав, – ворчи – не ворчи, а лучше от этого не станет.
– И то. – Его сиятельство был по-настоящему мрачен: не только мрачным своим лицом, но и, по всему было ясно, своим настроением. – С околоточным разберемся. Так что там дальше, Николай Вячеславович?
Наш юный друг, не оставшийся в стороне от общего уныния – нужно заметить, что и оклады классных[202] чиновников полиции заставляют желать лучшего, – вздрогнул, выйдя из тех грустных дум, в которые он было погрузился, и продолжил рассказ.
– Варфоломей оказался весьма находчивым плутом. Осмотрев место падения, он сразу же понял, что никакими обычными средствами зачистить его не удастся. Мести – бесполезно: кровь на широком пространстве пропитала снежный настил. Сгребать снег – тоже: деть его было бы решительно некуда, кроме как в какой-нибудь угол двора, но там он обязательно привлек бы к себе внимание. Подумав с минуту, Варфоломей взял несколько ведер, наполнил их на треть приблизительно водой и поставил греться. Когда вода нагрелась достаточно, он вынес ведра к месту падения и прямо в них начал набрасывать пропитанный кровью снег. Снег тут же таял, воды в ведрах прибавлялось, и стыла она быстро: как-никак, а около пятнадцати градусов мороза было, если смотреть по Цельсию!
– Умен, собака! – Инихов почти с восхищением констатировал несомненный факт. – Мог бы далеко пойти!
– К счастью, уже не пойдет. – Митрофан Андреевич поморщился и попросил себе водки.
Я подал стакан и поинтересовался:
– У него что же: ледяные чушки получались?
Поручик кивнул:
– Вот именно. Но работа отняла изрядно времени. Потребовалось сделать почти два десятка таких чушек, чтобы полностью очистить место падения. Но когда они были готовы, их просто-напросто погрузили в уже ожидавшую коляску барона. В нее же положили и тело гимназиста… Я говорю «тело», но, как ни странно, мальчик в то время был все еще жив! Тезка высказал предположение, что виной тому был полушубок, в который его укутали: он согревал, поддерживая жизненные процессы и продлевая агонию, тогда как находись гимназист просто на морозе, он был бы уже мертв.
– Отчего же они его не оставили на морозе?
Монтинин, задавший этот нелепый вопрос, густо – едва мы все на него с изумлением уставились – покраснел:
– Но ведь с мертвым проще, чем с еще живым! Разве нет, господа?
– Так-то оно так, – Сергей Ильич вынул изо рта сигару и дал себе труд объяснить Ивану Сергеевичу прописные истины, – но пока мальчишка был жив, он продолжал истекать кровью. Сердце, понимаете ли, бьется, вот раны и кровоточат. Студентам же нужно было убраться на месте падения, а как убираться, если кровь продолжает прибывать? Одному лишь Богу было известно, сколько могла продлиться агония, даже несмотря на мороз. И уж точно никто из них, кутая мальчишку в полушубок, не знал и не думал, что уборка займет столько времени. А там уже и смысла раскутывать не было никакого.
– Да. – Поручик, тоже как бы отвечая на вопрос штабс-ротмистра, подтвердил слова Сергея Ильича. – То же самое мне и студенты сказали.
– Ну, хорошо. – Монтинин отступился. – И что же дальше?
Наш юный друг обвел нас взглядом и ответил так:
– Да, в общем-то, уже всё. Гимназиста и ледяные чушки погрузили в коляску, один из студентов уселся на козлы, двое других пристроились рядом с завернутым в полушубок телом, и коляска покатила на дачу Кальберга. Алексей Венедиктович отправился домой. Он был уверен в том, что тело его брата надежно спрячут, и никак не мог предполагать, какой оборот события примут уже совсем скоро. К слову сказать, по дороге на дачу коляску дважды останавливали разъезды конной полицейской стражи…
Мы вновь и дружно посмотрели на Монтинина, но на этот раз Иван Сергеевич не покраснел, а побледнел:
– Господа, слово даю: нам эта коляска не встречалась!
– Но кому-то же из ваших она встретилась! – Чулицкий едва ли не клокотал. – Николай Васильевич[203] будет в восторге!
Монтинин только руками развел.
– М-да… посмотреть на нас – все хороши! – Михаил Фролович подытожил невесело и чуть ли не с яростью. – И только поручик – весь из себя молодец!
Учитывая недавнюю стычку нашего юного друга с начальником Сыскной полиции, результатом чего стала их явная взаимная неприязнь, последние слова Михаила Фроловича вполне могли содержать нехороший и даже обидный подтекст, но все, включая поручика, предпочли его не заметить. В конце концов, господин Чулицкий был совсем недалек от истины: дров – и все – наломали немало, а наш юный друг, хотя и отличился в итоге, проявил себя еще и настолько… гм… легкомысленным, что дал похитить себя прямо от Канцелярии брант-майора!
В общем, невеселое, в целом, получалось у нас собрание, хотя порою звучали и шутки и даже улыбки озаряли лица!
– Как бы там ни было, – поручик снова взял слово, – оба раза разъезды, остановив коляску, не находили ничего подозрительного: изуродованное лицо гимназиста было отвернуто к спинке сиденья, а на разбитую его голову натянута шапка. На сторонний взгляд, укутанный в полушубок гимназист походил на мертвецки пьяного человека, которого его же собственные товарищи спешат доставить домой. Именно так студенты и объяснялись с офицерами, причем правдивость их слов подкреплялась хорошего вида – не извозчичьей – лошадью и респектабельной – отнюдь не дешевой – коляской. Что же до ледяных чушек, то от них избавились, не доезжая еще до Нарвской заставы. Как ни странно, но именно это – избавиться от явно кровавого цвета кусков льда – оказалось самым сложным в путешествии студентов на дачу. Мы вот тут ругаем нас почем зря[204], а между тем, служба-то наша организована и отправляется весьма исправно! Первоначально студенты полагали сбросить чушки попросту с Николаевского моста – кто будет разбираться, что там валяется на невском льду? – но как, скажите на милость, проделать такое, если весь мост отлично просматривается городовыми? И как на безлюдных улицах города разгрузить коляску, не привлекая к себе внимание всё тех же городовых? Посты-то ведь расположены так, чтобы в пределах видимости один от другого находиться! А тут еще и дежурные дворники, столбами стоящие на дорогах… Нерядовой оказалась задачка!
– Как же они ее решили?
– Вокзал!
Поручик недовольно посмотрел на Инихова, уже не в первый раз дававшего опережающую догадку и тем самым нарушавшего прелесть открытия. Впрочем, недовольство поручика было мимолетным, и он спокойно подтвердил, не забыв – ради опыта – поинтересоваться:
– Совершенно верно, Сергей Ильич. Но как вы догадались?
Инихов два-три раза пыхнул сигарой и, вынув ее изо рта, пояснил:
– Для нас, сыскных, совсем не лишне знать расписание хотя бы пригородного движения. Если вы возьмете справочник… Сушкин, у вас есть справочник?
Я кивнул и, на несколько буквально секунд перейдя из гостиной в кабинет, принес искомый справочник.
– Готов держать пари, что всё произошло на Балтийском. От двух часов ночи и до пяти утра со станции на Гатчину и Ораниенбаум отправляются семь поездов, тогда как с соседнего Варшавского – лишь три: на ту же Гатчину и Лугу.
Я, найдя нужные расписания, подтвердил:
– Да, всё так.
– Стало быть, на Балтийском в этот промежуток скапливается больше людей, чем на Варшавском, а подъезжающая коляска и что-то из нее выгружаемое, хотя бы и необычного вида, привлекут к себе меньше внимания. Оба вокзала практически по пути. Во всяком случае, сделать к ним крюк – и не крюк вовсе. Но если бы задача избавиться от чего-то стояла передо мной, я бы выбрал Балтийский. Наконец, почему вообще вокзал? Да просто потому, что вокзалы – едва ли не единственные места в городе, где наружное наблюдение поневоле сталкивается с множеством затруднений. А значит и риск – сравнительно с улицами – для желающих от чего-то избавиться существенно меньше. Не так ли?
Наш юный друг кивнул:
– Всё верно. Студенты, убедившись в невозможности незамеченными избавиться от чушек на улицах, рассудили также. И оказались правы. По крайней мере, в том, что не рискнули везти их на дачу. Коляска под тяжестью льда изрядно проседала, остановить ее могли в любой момент. И если объясниться по поводу странного вида человека, закутанного в полушубок, было еще – мы в этом убедились – возможно, то уж кровавые чушки вызвали бы слишком много вопросов. Собственно, удивительными остаются только два момента: как вообще коляске удалось пересечь весь город и почему на следующее утро в полицию не доложили о сваленных на вокзале странных ледышках!
– С первым всё просто. – Это уже мрачно пояснил его сиятельство. – Мороз. Отбивает охоту шевелиться и проявлять инициативу. Заодно и рассудок затуманивает. Наши городовые, пропуская коляску, больше думали о тепле, чем замечали какие-то странности. Коляска и коляска… едет себе и едет… А вот второе…
Можайский замолчал. Чулицкий же поерзал в кресле и вдруг заявил:
– Скорее всего, доклад имеется. Только его в жандармском управлении железных дорог похоронили!
– Гм… мне тоже пришло это в голову. – Его сиятельство мельком взглянул на Чулицкого и отвел свои улыбающиеся глаза. – Очевидно, что если и доложили, то не в участок.
– Но почему же они… – наш юный друг был искренне изумлен.
– Не заявили об этом дальше?
Поручик кивнул.
– А кто их знает? – Его сиятельство опять взглянул на Чулицкого. – Может, они и сами ведут какое-то следствие, полагая, что дело тут – в какой-нибудь подготовке к какому-нибудь покушению.
Михаил Фролович – ставший не менее мрачным, чем Юрий Михайлович – согласился:
– Почти наверняка. Времена тревожные.
После этих слов в гостиной стало очень тихо. Только всё больше набиравший силу ветер бился в окно снежной крупой.
Не знаю почему, но мне почему-то сразу же вспомнилось около года назад произошедшее убийство Боголепова[205]. Впрочем, скорее всего, направление моим мыслям дало определенное сходство обстоятельств: и там, и тут – студенты. И там, и тут – военные связи: Боголепов отдавал студентов в солдаты, а «наши» студенты и сами были курсантами Военно-медицинской академии.
Судя по нескольким последовавшим замечаниям Инихова и Кирилова, покушение на Боголепова и его смерть пришли на ум не только мне. С минуту мы поговорили о совсем недавних беспорядках на Невском[206], о набиравшей силу подрывной агитации, о смутных предчувствиях.
Мы не могли, конечно, предвидеть, что чуть ли не через несколько дней от бомбы террориста погибнет Сипягин и лишь чудом сорвется покушение на Константина Петровича Победоносцева[207]: кстати, второе уже, так как первое – по счастью, такое же неудачное – состоялось дождливой мартовской ночью год назад. Но, сколько бы слепы в предвидении будущего мы ни были, всепроникающий беспокойных дух завладел и нами, и мы, вполне поддавшись ему, каркали подобно воронам о нехорошем грядущем.
Этот наш дельфийский поход[208] завершился вполне предсказуемо: по кругу пошла очередная бутылка. Целебный напиток вырвал нас из кошмарных грез, впрочем, вернув к не менее кошмарному настоящему. Но какими бы страшными ни были обстоятельства расследуемого дела, их можно было считать успокоительной обыденностью на фоне того, о чем мы только что говорили. В конце концов, перед нами было пусть и не совсем обычное, пусть и чрезвычайно жестокое – с многочисленными жертвами, – но все-таки только уголовное, обусловленное жаждой наживы, преступление.
Его сиятельство, вытерев губы, махнул рукой, повелевая поручику продолжить, и наш юный друг вернулся к прерванному рассказу:
– Избавившись от чушек на Балтийском, студенты покатили на дачу и были дважды, как я уже говорил, остановлены разъездами конной полицейской стражи. Обе встречи закончились для них благополучно, и вот – в третьем приблизительно часу – они прибыли к Кальбергу. Барон принял их с большим неудовольствием: он и сам примчался на дачу, будучи вырван из дома телефонным звонком Алексея Венедиктовича. И то, что прибыл он несколько раньше студентов, объясняется лишь тем, что дворник Варфоломей слишком уж долго провозился с очисткой места падения.
