Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 125 (всего у книги 142 страниц)
42.
– Ну, наконец-то!
Гесс отступил от окна, давая возможность забраться в номер Можайскому и генералу Анутину. Оба – Можайский и генерал – выглядели так, словно час провели в канале: прямо в одежде. Они вымокли до нитки, стучали зубами и, заметив бутылку вина, едва не столкнулись лбами, бросившись к ней одновременно!
– Вы что, оглохли? – поинтересовался «наш князь», дожидаясь очереди: Анутин завладел бутылкой первым.
– Извините! Я не слышал!
– Просто замечательно! Стучим-стучим…
Можайский сбросил с себя пальто и начал топтаться и похлопывать себя по бокам. Камин в комнате не был растоплен, поэтому греться приходилось только таким образом.
– Я…
– Как обычно, мечтали!
Гесс от обиды вздернул голову, но Можайский его опередил:
– Ладно, пустое! Вы хорошо поработали вечером, а это…
– Но позвольте! – Гесс, поняв, что ворчание Можайского – не более чем реакция на долгое ожидание под дождем, снова обрел уверенность в себе и решился перебить начальника. – Позвольте: а как вы сбежали из дворца?
Анутин, едва не поперхнувшись очередным глотком вина, отнял бутылку от губ и, передав ее Можайскому, расхохотался.
Гесс вздрогнул и немедленно подскочил к генералу:
– Тише, тише! Весь дом перебудите!
Генерал оборвал свой смех и виновато захихикал уже куда-то в пол.
Можайский напился и, передав бутылку уже обратно Гессу, пояснил пришедшему в полное изумление Вадиму Арнольдовичу:
– По водосточной трубе!
– По водосточной трубе?!
– Именно! Очень, знаете ли, удобная штука, Вадим Арнольдович, очень! При случае – рекомендую!
– Но…
– Меня поместили в третьем этаже: не слишком-то, нужно заметить, любезно с их стороны. Но зато караула у стен не выставили и даже по двум причинам сразу. Во-первых, им и в голову не пришло, что из третьего этажа можно сбежать… вы же видели, какие тут этажи?
– Да…
– А во-вторых, под окнами был только причал. Прыгать – если уж прыгать – пришлось бы либо на сваи, либо прямо в канал, что тоже довольно неприятно!
– Кажется, начинаю понимать…
– Но отведенные мне покои, по счастью, оказались угловыми. А что у любого здания – даже в Венеции – есть на углу?
– Труба!
– Точно! – Можайский довольно потер руками. – Водосточная труба! А еще итальянцы обожают делать широкие карнизы: по ним так удобно, выйдя из окна, подбираться к трубам!
Гесс, забыв о данном Анутину предупреждении, засмеялся. Отсмеявшись, он восхитился:
– Ну, Юрий Михайлович, вы даёте!
Можайский изобразил полупоклон.
– А вы, Владимир Львович? Вы-то как?
Анутин заулыбался:
– Так ведь и я – тоже! Не удалось мне, молодой человек, исполнить ваши пожелания: проникнуть в палаццо Мантони незамеченным оказалось невозможно. Князя охраняли так, словно перед ними был претендент на венецианский престол[625], а не путешественник из России, пусть и… достаточно сомнительный!
Как и многое другое, характеристика «достаточно сомнительный» была всего лишь шуткой.
– Меня, – продолжал Анутин, – взяли под белы рученьки, едва я только изъявил желание повидать его сиятельство. К счастью, обыскивать не стали! Иначе и ваша записка, молодой человек, плакала бы горючими слезами. Но – обыскивали меня или нет – заточили меня первостатейно! Хотя и не без удобств. Уж не знаю, с кем они там связывались, но телефон трещал без умолку, а потом меня провели – представьте себе! – всё в тот же третий этаж, где и поместили в приятную на вид, но явно не для слишком высокопоставленных гостей опочивальню. Не дав никаких объяснений – извиняться, конечно, извинялись – меня заперли и оставили одного.
– А вы?
– А я – человек венный, пусть даже и в прошлом. Меня такими штучками не смутить! – генерал продолжал улыбаться, и весь его вид, само выражение его лица ясно показывали, что ситуация, в которой он неожиданно для себя оказался, не столько доставляла ему неудобства, сколько невероятно радовала: «Эх! – даже воскликнул он. – Вот и косточки удалось поразмять! А то засиделся я, засиделся!» – Да, Вадим Арнольдович: чего я на своем веку не видел такого, что в этой спальне могло бы меня задержать? Разумеется, первым делом я осмотрел окно и обнаружил карниз. Превосходный, широкий карниз! Даже мне с моим некстати образовавшимся от праздности животиком…
Владимир Львович погладил себя по животу.
– …не составляло труда перейти по нему в соседнее помещение. Или вообще куда-то еще: куда бы мне захотелось. Правда, в пределах только третьего этажа, но разве для начала и этого мало?
Гесс, не перебивая, восхищенно качал головой.
– Выйдя на карниз и пройдя по нему, я заглянул в другое окно и обнаружил князя. Раньше мы не встречались, но Можайского я знал по описанию: Можайского по описанию знают все! А уж я-то, как житель Васильевского острова… ну, вы понимаете!
Гесс кивнул.
– И вот, стоя на карнизе, я постучал в стекло. Юрий Михайлович – он сидел в кресле и что-то читал…
– Francesca da Rimini[626]д’Аннунцио[627]… Думал, понравится, а оказалось дрянь!
– …Юрий Михайлович отложил книжку и, словно так оно и должно было быть, махнул рукой: входите, мол! Правда, тут же опомнился – стук-то шел со стороны закрытого окна! – поднялся из кресла, подошел к окну и отворил его. Я вошел.
«Владимир Львович?» – приветствовал меня Можайский. – «Прошу вас, заходите!»
«Вы меня знаете?»
«Имел честь знать вашего брата».
«Ах, да: конечно!»
Я пожал протянутую мне руку…
– Подождите! – вот тут уже Гесс не удержался. – Так вы, – эти слова были обращены к Можайскому, – не видели во Владимире Львовиче… э… Владимир Львович, прошу меня извинить!.. подозреваемого?
Можайский посмотрел на Гесса своими вечно улыбавшимися глазами и улыбнулся заодно и губами:
– Нет, конечно, но присутствие генерала Анутина в Венеции меня не только удивило, но и насторожило. Я решил, что таких совпадений не бывает, хотя – видит Бог! – в совпадения я вообще-то верю.
Гесс нахмурился:
– Могли бы мне прямо сказать!
– Нет, не мог: в простой записке всего не выразить, а кроме того, я хотел, чтобы и вы составили мнение: вы, Вадим Арнольдович, человек удивительный! Без всякого преувеличения скажу: ваше мнение не раз позволяло мне самому избежать неприятных ошибок. Так что…
Можайский развел руками.
Гесс вздохнул:
– Вечно я в роли апостола второго призыва оказываюсь!
Эта странная метафора[628] никому не показалась смешной. Напротив: улыбки исчезли с губ как Можайского, так и Владимира Львовича. Владимир Львович так и вовсе посуровел:
– Вы бы думали, что говорите, молодой человек! – произнес он, не слишком, впрочем, строго, но и без мягкости.
Гесс опомнился:
– Я не это имел в виду! – начал он было оправдываться, но Владимир Львович его оборвал:
– Мы поняли, что не это.
Наступила неловкая тишина, конец которой положил Можайский:
– Господа! – отхлебнув из бутылки и поставив бутылку на стол, заявил он. – Скоро начнет светать. Не думаю, что лазить через окна при свете дня – хорошая идея. Поэтому я предлагаю закругляться. Как мы с Владимиром Львовичем сбежали из дворца, вроде бы прояснилось…
Гесс, так и не услышавший окончания истории, был вынужден согласиться.
– …теперь же давайте определимся с нашими дальнейшими действиями!
Владимир Львович сел на кровать. Можайский – в кресло.
Гесс остался стоять, соображая в уме, как преподнести товарищам идею, неожиданно пришедшую ему на ум. Эта идея, несмотря на всё ее великолепие, и самому Вадиму Арнольдовичу казалась настолько… дикой, что он попросту растерялся!
43.
– Прежде всего, Вадим Арнольдович, – начал, поерзав в кресле, Можайский, – у меня есть новость… да не маячьте вы так: присядьте ей Богу!
Гесс, всё еще размышлявший о собственной идее, вздрогнул и поспешил – присоединившись к Владимиру Львовичу – присесть на краешек кровати. Усесться с удобством – развалившись и, скажем, закинув ногу на ногу – он побоялся: кровать и впрямь не давала ощущения надежности. Как только Гесс на ней добавил к массе тела Владимира Львовича массу своего собственного тела, она жалобно скрипнула и перекосилась.
– Да-да, Юрий Михайлович, я слушаю… что за новость?
Можайский покачал головой, но от комментариев воздержался.
– Незадолго до… – быстрый взгляд в сторону Анутина, – прихода Владимира Львовича я получил вот это по дипломатическому каналу из нашего посольства в Риме.
Можайский вынул из кармана письмо. Судя по тому, что убористый почерк покрывал – с обеих сторон – несколько страниц, письмо было весьма информативным, но зачитывать его целиком Можайский не стал.
– На наших друзей напали.
Гесс едва не подскочил, но вовремя спохватился – кровать могла бы и рухнуть – и только живо спросил:
– Напали? Где? Когда? На кого именно из наших друзей?
– На Сушкина и Любимова, – ответил Можайский. – В Петербурге. Сразу же после нашего с вами, Владимир Арнольдович, отъезда…
Можайский полуобернулся – так, чтобы лучше видеть Анутина – и пояснил специально для генерала:
– Сушкин – репортер из Листка…
– Как же, как же! – немедленно отозвался Владимир Львович. – Читаю, знаю…
– Любимов – мой младший помощник.
Лоб Владимира Львовича пошел морщинами, во взгляде появилось сомнение узнавания – то ли узнал, то ли нет, но имя вроде бы знакомое:
– Постойте! – Владимир Львович решил уточнить. – Любимов… Не сын ли это Славы Любимова? Он по какому ведомству: гражданскому или военному?
– Поручик, – без лишних подробностей пояснил Можайский.
– Николай?
– Да.
– Значит, он!
Можайский смотрел на Владимира Львовича своими улыбающимися глазами и явно ожидал продолжения. Владимир Львович не замедлил:
– Слава – тоже мой бывший сослуживец… мир его праху! Отличный был человек. Николая, по большому счету, я и не знал никогда, но наслышан о нем: пока Слава был жив, мы переписывались…
– Переписывались?
– Да. Выйдя в отставку, он поселился в имении: дела уж больно расстроены были. Так что видеться – мы не виделись, но связь не теряли. Он писал мне, что сын пошел по его стопам: училище и всякое такое… а потом всё кончилось: Слава умер, и последнее, что я узнал – Николай был выпущен в полк. Однако в последнее время до меня стали доходить слухи, что у нас в участке – на острове я имею в виду[629] – появился резервист с такою же точно фамилией. Фамилия, конечно, не редкая, но слишком уж много совпадений было в доходивших до меня слухах. Одно только не сходилось: с чего бы Николаю полк на полицию променять? Но…
– В полиции ныне опасностей больше, – совершенно серьезно сказал Можайский.
Владимир Львович понял мгновенно:
– Ах, вот оно что!
– Именно.
– Значит, никаких сомнений: это – сын Вячеслава!
Можайский кивнул и собрался что-то еще сказать, но тут вмешался Гесс:
– Господа! – воскликнул он. – Всё это замечательно, но что с ними?
Можайский перевел взгляд на Гесса:
– Сушкин в порядке, поручик – в больнице. Он ранен, и весьма тяжело. Ему разбили голову. А еще он подхватил пневмонию. Борьба за него идет не на жизнь, а насмерть.
– Но как это случилось?
– Их угораздило попасть в притон на Голодае.
– Но зачем, прости, Господи?!
– Сушкин предложил.
– Сушкин?
– Да.
Гесс смотрел на Можайского с тем выражением удивления на лице, какое иногда имитируют клоуны в цирке. Только было это совсем не смешно, и никто поэтому не смеялся.
– Сушкин, – сухо пояснил Можайский, – когда-то познакомился с владельцем этого притона. Более того: владелец помог ему в кое каких мелочах, хотя и неприятностей с его подачи тоже хватало. Зачем Сушкин потащил туда поручика – одному Богу ведомо, но для нас важно другое. Нам, господа, – Можайский обратился уже к обоим – не только к Гессу, но и к Владимиру Львовичу, – невероятно повезло!
– Как?!
– Звучит, конечно, странно, – согласился Можайский, – но, тем не менее, это действительно так: нам повезло.
– Ушам своим не верю!
– Но поверить придется: слушайте.
И тогда Можайский рассказал о ставших ему известными из письма фактах, считая и те, что относились к фальшивым бумагам.
– Не подлежит сомнению явная связь между этим… скажем так: синдикатом… и организацией Кальберга. Синдикат выкупил – представляете? – не получил, а именно выкупил у Кальберга фальшивые облигации. Как рассказал Сугробин – его взяли сразу же после того, как Сушкин дал собственные показания, – сделка прошла по щадящим условиям: пять копеек за рубль. Таким образом, на руках у синдиката оказалось бумаг на сто миллионов, а заплачено за них было пять миллионов. Деньги тоже немалые, но куда больше должна была стать прибыль с выручки. И хотя Сугробин со своими людьми не рассчитывал выручить все сто миллионов, но примерно на половину надеялся. Вот почему он так… взбесился, когда неожиданно выяснилось: бумаги пропали! Мало того, что синдикат лишился пяти миллионов рублей, так еще и потерял около пятидесяти потенциальных!
– Но зачем Сугробину всё это вообще понадобилось?
Можайский только руками развел:
– Жадность, я полагаю.
– Значит, Кальберг…
– Да: Кальберг ловко всё просчитал. После первых неудач с фальшивыми облигациями он призадумался. Его – это, конечно, еще предстоит выяснить, но, думаю, так оно примерно и было… его, повторю, наниматели забили тревогу: фальшивки нужно было внедрить! Кровь из носу, но – нужно. Из всех… нехороших сил, на какие Кальберг мог положиться или с какими мог без труда вступить в контакт, он обратил внимание на две: на преступный синдикат Сугробина, созданный едва ли не по образу и подобию итальянской мафии, и на доморощенных революционеров, не только вечно испытывающих нужду в деньгах, но и также готовых якшаться с любою сволочью, какая только пообещает им поддержку. Так он вышел не только на графа, но и на подполье. А в подполье его идею – он предложил организовать профессиональную типографию – подхватили с радость. Кальберг пообещал поставить оборудование и подбросить материалов: краску, бумагу… в общем, всё, что необходимо для почти безразмерной печати провокационных листовок, брошюр и книг. В обмен же потребовал привлечь настоящих мастеров, способных создать и оттиски государственных ценных бумаг. Подпольщики согласились. Так заработала самая массовая столичная типография экстремистов, а Кальберг получил великолепного качества фальшивки.
– И…
– Нет. Распространить самостоятельно он эти бумаги не мог: слишком велик объем и слишком велик риск – ведь после провала своих первых опытов он уже находился под наблюдением известных персон, причем под наблюдением именно по этому вопросу. Поэтому он и решил положиться на врожденностью жадность тех, для кого деньги не средство, а вечная цель. То есть – на преступников. Но, разумеется, простые уголовники ему также не подходили: что могут сделать простые уголовники? – ничего! А вот синдикат Сугробина – совсем другое дело! Была всего лишь одна загвоздка: Сугробин, каким бы негодяем он ни был, мог, что называется, и мать родную за несколько тысяч продать, но торговать Россией – это вряд ли.
– Подождите! – Владимир Львович. – Вы хотите сказать, что целью бумаг был подрыв нашей экономики?
– Конечно. Что же еще? Но не просто экономики. Хозяева Кальберга собирались нанести удар по самому важному сектору – доверию к займам. Представляете, насколько сильно было бы подорвано это доверие, окажись на руках у граждан сто миллионов в фальшивых облигациях?
Владимир Львович невольно побледнел, представив себе последствия.
– Спасло нас только чудо. Бумаги не успели поступить в обращение из-за… того же всё Сушкина, господа!
Гесс и Владимир Львович переглянулись.
– Этот чудак настолько серьезно воспринял просьбу Сугробина помочь ему в деле улучшения быта кладбищенских служителей, что взялся за проблему не за страх, а на совесть. Он, обивая пороги различных ведомств и распихивая по редакциям свои статьи, достал всех и каждого так, что даже выражение «сидит в печенках» не могло бы в полной мере описать, как именно он надоел людям! Сушкин добрался даже до Павла Ивановича Лелянова, который был вынужден собрать внеочередное собрание гласных городской Думы и – по итогам – создать профильную комиссию… в общем, господа, наш борзописец – долгих ему лет! – катая снежки, накатал такой огромный ком, что этот ком, покатившись, начал сметать все прежние порядки. Сугробин не ожидал ничего подобного: он думал, что обойдется мелочами, ерундой – где-то крышу подновят, где-то краской пройдутся… но вышло совсем иначе.
– Но зачем Сугробину вообще понадобились эти улучшения?
– О, он это охотно пояснил: терять-то ему уже нечего…
– Так зачем же?
– Служители кладбищ являлись важными в его организации людьми. Не штатными, конечно и если так можно выразиться, а чем-то вроде агентов на комиссии. Эти люди помогали ему укрывать следы преступлений: тогда, когда такие следы скрывать было необходимо…
– Что значит – когда было необходимо? – удивился Владимир Львович.
– А то и значит, – ответил Можайский. – Иногда Сугробин работал на эффект: ради устрашения. В таких случаях ничего прятать было не нужно.
– А, – протянул, передернувшись, Владимир Львович, – понимаю: публичность. Так и власти некоторых стран порой поступают: казнят захваченных преступников или противников особенно жестоко и у всех на виду. Мерзко, но эффективно… иногда.
– Совершенно верно.
– А дальше?
– Просто. Развитая Сушкиным непомерная активность всё пустила под откос, причем в самом прямом смысле. На кладбищах начались планомерные реконструкции жилых помещений. И вот однажды… – Можайский усмехнулся, – дело дошло и до Смоленского кладбища, где у Сугробина был тайник. Именно в этот тайник он и поместил полученные от Кальберга фальшивые бумаги. А сам тайник находился… нет, ну что за чудо! – в обшивке барака, в котором проживали могильщики! Сугробин, конечно, бросился было опустошить его, но опоздал: кто-то опустошил его раньше. Когда – в ходе реконструкции – обшивку содрали, фальшивки и обнаружились. Но кто их забрал? Сугробин сразу же понял, что не мы – то есть, не полиция. Ведь скандал не разразился и не было никаких иных признаков того, что бумаги попали в руки официальных лиц. И тогда Сугробин подумал… на Сушкина! Он почему-то решил, что репортер польстился на них, то ли не зная о том, что они фальшивые, то ли решив самостоятельно пустить их в оборот и сильно на этом обогатиться. Вывод, разумеется, очевидно абсурдный, но только для честного человека. Сугробин же был настолько ослеплен своею собственной подленькой душонкой, что и другим приписывал схожие качества характера! Он ведь, собственно, только потому и с Кальбергом согласился сотрудничать, что тому – барону то бишь – удалось надавить на его слабость: ненасытную жажду денег. Он даже позволил барону убедить себя в том, что такое грандиозное количество фальшивок ущерба государству не нанесет! Представьте себе, но и на допросе Сугробин продолжал уверять, что основною целью было всё ровно наоборот: подорвать не кредит российских властей, а кредит иностранных обществ! Мол, он, Сугробин, якобы собирался сбывать бумаги не российским покупателям, а иностранным!
– Но какая разница?
– Вот именно: никакой.
– Но он поверил в то, что сбыт иностранцам не принесет России вреда?
– Да: жадность его ослепила.
– Удивительно!
И снова вмешался Гесс:
– Но откуда обрывок той же бумаги взялся у Молжанинова?
– Хороший вопрос, Вадим Арнольдович! Вот на него-то, надеюсь, мы скоро получим ответ!
Гесс пристально посмотрел сначала на князя, затем на Владимира Львовича, затем снова на князя:
– А знаете что? – задал он риторический вопрос. – Что-то тут всё же не так!
Владимир Львович:
– Что именно? На мой взгляд, всё логично…
– Да, – согласился Гесс, – вроде бы всё логично.
– Что же тогда вас тревожит?
– Не знаю. Просто предчувствие!
Можайский, чтобы слегка притушить улыбку в глазах, прищурился и улыбнулся губами:
– Думаю, Вадим Арнольдович, у вас реакция. Мы столько раз оказывались на ложном пути, что вам и теперь мерещатся ошибки.
– Вы полагаете?
– Да.
Гесс вздохнул и пожал плечами:
– Что же: возможно.
Но Вадим Арнольдович зря поспешил согласиться. Как показало скорое будущее, предчувствия его не обманули!
44.
– Но если бумаги пропали, и взял их не Сушкин, то кто же? – спросил Владимир Львович.
Можайский затруднился с ответом, но какой-никакой ответ все-таки попытался дать:
– Допросы еще продолжаются, как, собственно, и само следствие. Бумаги пропали – факт. Но кто их взял и зачем – пока не установлено. Лично я – на основании прочитанного в письме – склоняюсь к самому простому варианту: их умыкнули могильщики.
– Господи! – воскликнул Владимир Львович. – Но им-то они зачем?
– Да просто…
– Не понимаю!
– Могильщики, – пояснил Можайский, – оказались теми людьми, которым добраться до бумаг было проще всего. Конечно, остаются еще и рабочие, непосредственно осуществлявшие разборку барака, но если бы на бумаги наткнулись они, это всплыло бы непременно: незаметно распихать по карманам на сто миллионов облигаций они бы вряд ли смогли. А вот могильщики… этим не составляло никакого труда перепрятать находку. А уж зачем – другой вопрос. Скорее всего, их настолько измучила бедность, что неожиданно свалившееся на них колоссальное богатство напрочь затуманило им головы. Уверен: пройдет еще немного времени, и фальшивки начнут потихоньку всплывать. Готов пари заключить: их попытаются сдать прямиком в контору Государственного банка или в одно из его двадцати девяти столичных отделений. Причем – готов и в этом случае спорить – на пробу предложат совсем немного. Я не успел послать телеграмму, но, думаю, к такому же выводу пришли и на месте. Надеюсь, во всех отделениях поставили посты, особенно в двух наших – василеостровских: они ближе всего к Смоленскому кладбищу. Если я прав, уже на днях кто-нибудь из могильщиков попадется.
– Но Сугробин…
– Вы спрашиваете, почему он не подумал о том же?
– Вот именно.
– Скорее всего, подумал. Но – слишком поздно. Слишком уж он зациклился на Сушкине, а потом еще и на нашем юном друге: я поручика имею в виду. Даже до убийства дошел. Но еще прежде…
– Что?
Можайский повернулся к Гессу:
– Помните покушение на Сушкина?
– Накануне пожара?
– Да.
– Конечно. Мы решили, что лысый гигант, ломившийся в парадное сушкинского дома, был Кальбергом. Так сказать, собственной персоной!
– Точно. Так вот: это и был Кальберг, но действовал он явно не один. Дворник – тот, который спугнул взломщика и тут же получил по голове – дал смутные показания, настаивая на том, что видел еще какую-то тень. Мы, помнится, даже пошутили что-то насчет привидений или призраков, прячущихся по крышам… Или это я не с вами шутил, а с самим Сушкиным?
– Наверное, с Сушкиным, – немного растерянно предположил Вадим Арнольдович. – Я такого не помню!
Можайский махнул рукой:
– Неважно! Суть в другом. Кальберг был обеспокоен пропажей бумаг не меньше Сугробина. Какой удар! Вы только подумайте, господа: столько усилий, чтобы наладить наконец-то производство высококлассных подделок, и всё насмарку из-за какой-то нелепой случайности! Но из-за случайности ли? Как и Сугробин, Кальберг в первую голову заподозрил нашего бравого репортера. Ему показалась странной и неуместной проявленная им активность в деле переустройства быта служителей кладбищ. Но кроме того, именно Сушкин в его глазах оказывался тем человеком, который запросто мог и оказаться в разобранном сарае, и прикарманить найденные в нем облигации, и с легкостью вынести их с кладбища и припрятать до лучших времен. Кальберг – в отличие от Сугробина, полагавшего за Сушкиным обычную жадность – к репортеру относился неприязненно и с тем высокомерием, какое вообще свойственно сторонней публике в отношении газетных писак. С его точки зрения, все они – газетчики – не более чем продажные твари, за мзду готовые присочинить абсолютной чепухи. И как же с такими шаткими моральными устоями не польститься на миллионы и миллионы найденных по случаю денег? И ведь что самое невероятное, Кальберг, на своем веку немало повидавший репортеров и журналистов и прекрасно разбиравшийся в специфике их профессий, был не так уж и далек от истины. Ни для кого не секрет, что многие из этой братии – вылитый портрет отвратительного склочничества, гнусной лжи и самой постыдной бессовестности. А коли именно таковы многие из них, с чего бы делать исключение для одного? И Кальберг не сделал. Узнав от Сугробина о краже и выслушав его соображения о виновном, он согласился с выводами графа и предложил нанести удар. Говоря проще – вломиться к Сушкину и либо отобрать у него похищенные бумаги, если бумаги эти находились прямо в квартире, либо заставить Сушкина признаться в том, куда он их спрятал. Должен заметить, Никите повезло чрезвычайно! Попади Сугробин и Кальберг к нему в квартиру, дело бы закончилось очень скверно.
– И вы думаете, что пожар…
– Уже и не сомневаюсь в этом!
– Но зачем?
– Сугробин уже признался, что пожар – его рук дело. Точнее, его людей. Что самое страшное, мы тоже не расстались с жизнями лишь по чистой случайности: человек неверно рассчитал мощность зарядов, так что всего лишь полыхнуло. А должно было рвануть!
– Боже мой!
– А вот зачем Сугробин это проделал… здесь всё тоже на редкость просто. Когда – благодаря выставленному нами оцеплению и устроенной засаде с приводом всех в участок – Сугробин и Кальберг поняли, что подобраться к Сушкину они не смогут, их осенила печальная, но умная мысль: уничтожить. Собственно, не столько самого Сушкина, сколько бумаги. Попади они разом – в таком количестве! – в наши руки, дело было бы швах. И поэтому как ни было грустно приговорить всю эту великолепную партию, но выбора у них не оставалось. Они исходили из вполне здраво вытекавшего из их заблуждений предположения, что бумаги всё же находятся в квартире либо спрятаны где-то в доме. А коли так, нужно было дом уничтожить и желательно – без остатка. В труху, если позволите это сравнение. Только полные руины могли послужить достаточной гарантией исчезновения столь страшной и губительной улики!
Можайский замолчал, откинувшись на спинку кресла. Владимир Львович тоже молчал – потрясенно. А Гесс о чем-то задумался.
– Да, – нарушил он тишину, – это похоже на правду. Но меня продолжает беспокоить обрывок фальшивой облигации у Молжанинова! Вспомним, что между Молжаниновым и Кальбергом развернулось настоящее противостояние… откуда тогда у Семена Яковлевича могла взяться кальберговская фальшивка? Нелепо думать, что он ее украл!
– Возможно, – с непонятным равнодушием предположил Можайский, – ее доставил Молжанинову агент: человек, одновременно входивший в организацию Кальберга и в то же самое время работавший на Молжанинова.
Гесс наморщил лоб, а затем причмокнул:
– Слишком много допущений… сложно всё это! И еще один момент…
– Да?
– За каким, извините, чертом Кальбергу и Молжанинову понадобилось вывозить людей в Италию?
– Вы опять?
– Конечно! Извините, Юрий Михайлович, но отделаться от мысли, что нас водят за нос, я всё-таки не могу!
Можайский встал из кресла и прошелся по номеру. Номер был невелик и поэтому хождения от двери к окну и обратно оказывались… какими-то сумбурными или, во всяком случае, производили впечатление именно сумбура.
– Италия, Италия… – бормотал Можайский, не глядя ни на Гесса, ни на Владимира Львовича.
Гесс, однако, и Владимир Львович напротив – внимательно следили за метавшимся князем и не менее внимательно вслушивались в его слова.
– Италия… почему Италия? Неужели мы и впрямь что-то упускаем из виду? И почему… театр? Что за прихоть такая?
Внезапно князь резко остановился:
– А ведь Кальберг – шпион! – громко сказал он.
– Да, мы это уже знаем.
– Не только диверсант, но и шпион! – настаивал Можайский.
Гесс и Владимир Львович переглянулись. Гесс повторил:
– Да, Юрий Михайлович, мы это знаем!
Можайский встал вплотную к кровати и, глядя на Гесса и Владимира Львовича сверху вниз, сказал уже в третий раз:
– Шпион, господа! Понимаете?
Владимир Львович аккуратно подвинулся на кровати: так, чтобы оказаться чуть дальше от Можайского.
– Что вы этим хотите сказать? – спросил он.
– А вот что! – по вечно мрачному лицу Можайского неуловимой тенью проскользнуло выражение торжества. По крайней мере – спроси их кто-нибудь об этом, – и Гесс, и Владимир Львович могли бы за это поручиться. – Вот что я хочу сказать: мы действительно упустили очень важный момент. И этот момент – наниматели Кальберга. Мы почему-то решили… ну, хорошо: подспудно думали, что это – англичане. Мы исходили из фактов биографии Кальберга: его участия – но не с той стороны – в сражении при Кушке, его польского национализма, а ведь Польша – ни для кого не секрет – волнуема рукой из-за Ла-Манша… Но так ли это? Действительно ли он – британский агент? Давайте представим, что нет.
– Но чей тогда?
– А вот подумаем… Италия! Почему всё в конце концов сошлось здесь? Почему – я вас спрашиваю, господа – мы с вами прямо сейчас сидим не в Петербурге, не в Лондоне… не в Берлине, наконец? Почему – в Венеции? Что здесь есть такого, что могло бы привлечь шпионов, работавших и в России? Ну-ка?
И снова Гесс и Владимир Львович переглянулись, причем во взгляде Гесса промелькнуло выражение того самого понимания, какое уже однажды появлялось в нем: совсем недавно, в то время, когда он сам размышлял, ожидая вестей от Можайского. Но и в этот раз понимание, на мгновение появившись, от Гесса ускользнуло.
– Юрий Михайлович! – попросил он. – Не томите!
Можайский кивнул:
– Хорошо.
– Вы что-то сообразили? – спросил Владимир Львович.
– Надеюсь, да, – ответил Можайский. – Судите сами. В настоящий момент на континенте имеется союз. И этот союз – между Германией, Австрией и… да, господа: Италией[630]! Союз сильный, направленный, в том числе, и против нашей державы. Но в нем имеется очень слабое звено. Это звено – Италия и есть. Не секрет, что Италия прямо поставила условием своего присоединения отказ от действий против Британии в том случае, если Британия каким-нибудь образом вступит в войну. Италия попросту блокирована английским флотом и – в случае чего – оказывается под таким ударом и в таком месте, против которого и где ни Германия, ни Австро-Венгрия подать ей помощь не в состоянии. В противоположность союзу Тройственному и для противостояния ему, мы – Россия, Англия и Франция – заключили или находимся на стадии подготовки заключения двусторонних договоренностей. С Францией – вы знаете – такой договор у нас уже есть.
– Но…
– Да, Вадим Арнольдович, я помню: еще в Петербурге мы обсуждали Францию, а вы рассказывали нам об отношении к ней Талобелова. Нам казалось естественным клясть французов на все корки. Лично я от своего мнения не отказываюсь и ныне: французы, конечно, нам союзники, но это – своевольные, ветреные и очень слабые союзники. Франция лишь по видимости является великой державой, а на деле она ни технически, ни – и это важнее – морально не подготовлена к сколько-нибудь серьезным противостояниям. Не удивлюсь, если в грядущих событиях именно Франция подбросит нам проблем: то ли предательством, то ли поражениями… неважно[631]. Прямо сейчас нам куда важнее другое: мы были бы непрочь оторвать Италию от Тройственного союза, а немцы и австрийцы, понятно, наоборот – хотели бы Италию удержать. Из сводок и новостей известно, что итальянское правительство колеблется. Даже поговаривают, что оно уже пошло на сепаратное соглашение с той же Францией – воздержаться от участия в войне, если на Францию нападет Германия. Но это, разумеется, только слухи. Однако в каждом слухе имеется и доля правды: иначе устойчивые слухи и не появляются на свет. И вот, господа, что-то мне подсказывает: мы оказались втянутыми – ни много, ни мало! – в борьбу за это королевство!
