Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 134 (всего у книги 142 страниц)
Нужно полагать, читатель еще не забыл небольшого «экскурса» в проблему лошадей и сапа и не забыл внесенное Николаем Васильевичем Клейгельсом предложение – убрать из Города общие поилки и кормушки. К коровам это распоряжение отношения не имело, но Петр Васильевич – человек не только предприимчивый и охочий до полезных новшеств, но и действительно умный – в особом распоряжении и не нуждался. Более того: раздельные кормушки и поилки у себя на ферме он устроил еще до того, как Николая Васильевича осенила здравая мысль относительно кормления и поения лошадей в общественных местах!
«Что, – размышлял Петр Васильевич, составляя план реконструкции старого склада… – что, как не общий источник заразы, выкашивает стада? Откуда бы взяться болезни у целого стада, если поначалу заболело только одно животное? Не по воздуху же эта дрянь передается?»
И пусть даже Петр Васильевич в своих рассуждениях был не совсем прав – иные из болезней именно что по воздуху и передаются, – но в целом его логика была безупречной, тем более для человека, никакого специального – медицинского или ветеринарного – образования не имевшего!
За несколько лет существования фермы Петра Васильевича никто и никогда не видел, чтобы с нее вывозили больную или уже умершую корову. А вот с фермой вдовы дело обстояло иначе: с нее нередко выволакивали мертвых и находившихся на последнем издыхании коров! А так как зрелище это – не для слабонервных горожан или тех, кто уже пообвыкся в городе, то и оно оказывало определенное влияние на предпочтения.
Но более всего, конечно, разница была заметна в конечном продукте.
Когда дела на ферме вдовы пошли совсем уж ни шатко, ни валко, она – вдова – ожидаемо пустилась на разного рода мошеннические ухищрения. Правда – нужно отдать ей должное хотя бы в этом, – у нее хватило ума не прибегать к резким переменам. Поэтому на постепенно менявшееся к худшему качество молока и сливок внимание обратили не сразу. А временами появлявшиеся слухи о том, что кто-то-де собственными глазами видел, как на ферму понятно, зачем завозились известь и костная мука – эти слухи, не находя прямого подтверждения, сами собой затихали. Но стоило по соседству открыться ферме Петра Васильевича, разница сразу же стала очевидной: скрывать нелицеприятную правду вдова уже не могла.
Ей сразу же припомнили всё: и эти муку и известь, и странные объяснения, и… в общем – всё. Достаточно было взять стаканы и сравнить: в одном – молоко с фермы Петра Васильевича, в другом – молоко вдовы. Первое имело красивый желтоватый оттенок и, будучи взболтанным, оставляло на стенках густые белоснежные следы. Второе отличалось изначальной белизной, а со стенок стекало тут же. Первое пахло приятно и уютно, второе – отдавало чем-то неясным. Первое на вкус казалось божественным, второе – сухим и безжизненным. Первое при добавлении в чай расходилось, перемешивалось с чаем, хорошо и полностью, второе – выпадало поначалу в осадок, а после – образовывало с чаем мутную и неприятную даже по виду смесь.
Разница объяснялась просто: вдова разбавляла молоко, на что, собственно, и шли завозившиеся на ее ферму известь и мука[664].
Стоит ли удивляться тому, что, как только всё это стало совсем и всем очевидно, окрестные покупатели толпами переметнулись к Петру Васильевичу, не убоявшись даже имевшихся на его ферме новшеств?
Было, однако, и еще одно обстоятельство: в принципе, для такого города, как Петербург, – заполоненного выходцами из деревень – не очень значительное, но всё-таки тоже имевшее место. Это обстоятельство заключалось еще и в контрасте между обслугой двух конкурировавших ферм. А точнее – в том, насколько часто они болели или не болели вообще.
На ферме Петра Васильевича приключился только один случай заболевания, ставший известным широкой публике. На ферме вдовы болели постоянно – хронически.
Как показала поданная заболевшему у Петра Васильевича медицинская помощь, незадолго до того устроившийся на ферму человек страдал тяжелой формой аллергического дерматита и сам о том ничего не знал. Его болезнь проявилась только при контакте с коровами: и в самом деле – работа с этими животными способна приводить к обострению такого рода заболеваний, даже если до поры они пребывают в «спящем» состоянии.
Этот случай стал подлинным несчастьем для Петра Васильевича: вдова, откуда-то узнавшая о нем, не преминула разнести по округе слух, будто дело не в заболевшем работнике, а непосредственно в коровах. Будто коровы эти опасны для каждого, а уж молоко из-под них и вовсе – чистый яд! Понадобились недели на опровержения, да и то неясно: помогло бы всё это, если бы не добродушное заступничество жившего неподалеку и уважаемого всеми врача. Почтенный врач – совершенно бескорыстно – взял на себя труд разъяснить сомневавшимся: коровы здесь абсолютно ни при чем!
И вот тогда-то распустившей слухи вдове сами же покупатели дали окорот: они припомнили ей целую вереницу заболеваний на ее собственной ферме. А заодно уж и то, что, судя по их внешнему виду, иные из работников ее фермы и вовсе работали, будучи больными! И ведь это было истинной правдой: на ферме вдовы действительно хронически свирепствовали, как сказали бы сейчас, и те же зоонозы[665], и тот же синдром токсичности органической пыли[666], и те же аллергические дерматиты. Проще было перечислить здоровых работников, нежели больных!
– Иди-ка сюда! – поманил за собою Николая Петр Васильевич, проходя за стеклянную перегородку, отделявшую административную часть помещения от производственной. – Присаживайся и говори… только ничего не выдумывай! Просто расскажи, как оно было!
Николай сел на предложенный ему стул и, уже ничего не добавляя от себя, поведал о произошедших в сливочной лавке событиях. Так Петр Васильевич узнал не только о директрисе женских курсов, не только об активистке из кружка по защите животных, но и о нагрянувшей инспекции в лице порядком всем поднадоевшего самозванца. Петр Николаевич понял, почему старший продавец послал младшего не в полицию, а на ферму: никакого погрома в лавке, разумеется, не было, да и коровам ничего не угрожало.
– Гм… – пробурчал Петр Васильевич, когда рассказ Николая подошел к концу. – Любопытно…
Как и старший из продавцов, Петр Васильевич увязал концы с концами и понял, откуда росли ноги неожиданной «проверки». Понял он и то, что сразу же вслед за лавкой нашествию подвергнется и сама ферма: это казалось логичным и потому неизбежным. Собственно, странным было лишь то, что инспектор со своими «агентами» в лице директрисы и активистки решил начать именно с лавки, а не с фермы – ее поставщика. Но этому могло найтись объяснение. Например, такое: для начала инспектор решил потренироваться на кошках, чтобы дать себе ясное представление о явном и скрытом потенциале «рейда».
Петр Васильевич с тревогой посмотрел через стекло: там, в производственном помещении, взгляд сразу же находил изумительные на вид и поразительные по своей функциональности инструменты пастеризации – специальные плиты, специальные чаны… Будь проверка непредвзятой, было бы можно объясниться. В конце концов, ничего плохого Петр Васильевич не делал! Но в сложившейся ситуации… и этот еще червячок сомнения…
Дело в том, что Петр Васильевич кое что понимал и сам: плохого-то он, конечно, не делал ничего, но было, однако, одно, как минимум, сомнительное обстоятельство, на которое и «нормальная» проверка вряд ли закрыла бы глаза. Это обстоятельство – само расположение линии пастеризации. А именно – непосредственно в коровнике. Будучи человеком умным, Петр Васильевич прекрасно осознавал: такого быть не должно. Предосторожности – предосторожностями, но всё равно: такого быть не должно! Просто, когда ему предложили взять на себя управление молочной фермой и по своему усмотрению модернизировать старый склад, осуществив его перепланировку, он, несмотря на всю предоставленную ему свободу действий, оказался в безвыходном положении. Постройка была достаточно велика для того, чтобы обустроить в ней первоклассный коровник. Но в то же время, ее размеры не позволяли один производственный процесс отделить от другого. А это значило, что всё происходило бок о бок: там же, где проходили пастеризацию сливки и молоко, стояли коровы. Эти коровы ели и пили. И, конечно же, испражнялись. И пусть даже канал для отвода навоза был по коровнику проложен так, чтобы оказываться «на задворках» – подальше от линии пастеризации, – само его наличие здесь же было как-то не очень.
– Гм… – повторил Петр Васильевич. – Пускать сюда этого прощелыгу нельзя! Мы закрываемся!
Читатель может подумать, что в действиях Петра Васильевича было немного логики. С одной стороны, он сам поставил всё на такую ногу, чтобы любой желающий мог видеть все происходившие на ферме процессы. А с другой, закрывал на ферму доступ пусть и не вполне легальному, но все же санитарному инспектору. Это могло породить всевозможные слухи, а слухи – такая вещь, без которой лучше всего обходиться.
Да: на первый взгляд, в поступке Петра Васильевича логики не было. Но если посмотреть шире, он действовал разумно: в условиях недобросовестной конкуренции он точно не смог бы отстоять свое производство – инспектор прошелся бы по нему, как молот по хрупкому кирпичу!
– Авдей! – выходя из-за стекла, закричал Пётр Васильевич какому-то из своих работников. – Распускай людей! До завтра мы не работаем!
Через пять минут на ферме осталось минимум персонала. Еще через пару – Николай поспешил обратно в сливочную лавку, а Петр Васильевич, поднявшись на второй этаж бывшего склада, угрюмо заперся в своей квартире.
Между новым и старым
Как мы уже говорили, Михаилу Георгиевичу, не солоно хлебавши покинувшему сливочную лавку, было бы разумно тут же подняться в квартиру Сушкина и обратиться за помощью к репортеру. Но из врожденного упрямства он решил иначе: к Сушкину он, конечно, пойдет, но позже – уже после того, как накормит Линеара и приведет того в Божеский вид.
Выйдя из лавки и снова очутившись под свирепствовавшим ветром, Михаил Георгиевич почти бегом добрался до одной из арок и бросился во двор: в какой именно из дворов дома Ямщиковой, он точно не знал, но это было неважно – все дворы соединялись между собой.
Во дворе ожидаемо оказалось не настолько ветрено и плохо, как на линии. Падавшая с неба ледяная крошка здесь не летела в лицо, а просто – даже приятно на слух шелестя – осыпалась на землю, образуя под ногами похрустывавший настил. Если бы во дворе было еще и приличное освещение, этот настил искрился бы хрустальными огоньками. Но приличного освещения во дворе не было: очевидно, владельцы дома Ямщиковой не сочли зазорной экономию на малоимущих обитателях флигелей. Двор освещался почти исключительно «естественным» образом – светом из окон. И хотя в помощь такому «освещению» всё же бы придан – один-единственный – газовый фонарь, света катастрофически не хватало: прямо под окнами и подле фонаря лежали его пятна, но стоило чуть отойти от стены или с центра двора, где и стоял фонарь, как можно было шею сломить – в особенно слепом, по контрасту, сумраке.
Михаил Георгиевич вполголоса выругался и попробовал осмотреться. Мы говорим «попробовал», потому что – куда ни посмотри – всюду на взгляд казалось одинаково: стены, пятна света, сумрак и… всё. Одно было понятно точно: в этом конкретном дворе молочной фермы не было.
«Направо или налево?» – решал задачку Михаил Георгиевич, еще с минуту назад пребывавший в полной уверенности: неважно, в какой из дворов попасть! – «Пожалуй, налево!»
Но уходившая влево дорожка, обогнув образованный технической шахтой угол, внезапно уперлась в глухую стену: прохода там не было!
«Что за чудеса?» – подумал доктор, твердо помнивший, как в том числе и Сушкин однажды ему сказал: все дворы огромного дома между собой соединены! Теперь же выяснялось, что это… не так?
Это было так – в том смысле, что все дворы действительно между собой соединялись. Но на практике это выглядело совсем иначе, нежели представлялось в теории. Проходы между дворами не образовывали строгой «последовательности»: пойдешь направо – попадешь туда-то, налево – сюда. Проходы петляли: и вправо, и влево, и прямо, и даже назад. Они открывались в самых неожиданных местах, и лучше всего понять их «географию» можно было только при взгляде с птичьего полета. Тогда – взлетев наподобие птицы – можно было охватить всю «карту» целиком и по-человечески сориентироваться.
Михаил Георгиевич, однако, птицей не был, а взобраться на какую-нибудь крышу и попытаться с нее оценить обстановку ему и в голову не пришло. Как, впрочем, такое не пришло бы в голову ни одному нормальному человеку. И вот наш милый доктор стоял, уперевшись носом в глухую стену, и снова в растерянности озирался.
Послышались шаги: из мрака в пятно света вынырнул какой-то человек.
– Любезный! – закричал Михаил Георгиевич, привлекая к себе внимание прохожего. – Как пройти на молочную ферму?
Но прохожий – совсем нелюбезно – только буркнул что-то неразборчивое и поспешил удалиться восвояси. Да: оборотная сторона дома Ямщиковой и впрямь являла поразительный контраст с его парадными фасадами!
Следующее очевидное решение, пришедшее в голову Михаила Георгиевича, отличалось изящной простотой – заручиться поддержкой дворника. Очевидно, что в таком большом домовладении, как это, количество дворников и помощников не ограничивалось одним-двумя, а дворницкие помещения никак не могли находиться только в какой-то одной из его частей. Рассуждение выглядело логичным и – скажем сразу – оказалось логичным и в жизни.
Михаил Георгиевич повернул обратно и вернулся к арке. Там он еще раз осмотрелся и теперь подметил то, что поначалу ускользнуло от его внимания – огонёк, ровно горевший над не очень приметной дверцей и там же – неплотно занавешенное и подсвеченное изнутри окошко.
«Ага!» – обрадовался доктор и поспешил к двери.
Долго стучать не пришлось: дверь отворилась, на порог ступил внушительного вида, но уже в возрасте человек.
– Вы – дворник? – спросил Михаил Георгиевич и тут же сам отнес свой вопрос к разряду риторических: на груди человека поблескивала бляха.
– К вашим услугам, – вежливо ответил визави.
– Помогите разобраться с загадкой! Мне нужно на молочную ферму…
Человек совсем вышел на улицу и уже не столько вежливо, сколько пристально вгляделся в Михаила Георгиевича:
– Молочная ферма? – переспросил он. – Какая из двух?
– Э… – растерялся доктор.
– Здесь две молочные фермы, – уточнил человек, – наша и вдовы: на нее тоже можно пройти через двор. Какую вы ищете?
Михаил Георгиевич растерялся еще больше:
– Но… я не знаю. Мне ту, которая в лавку товар поставляет…
– В сливочную с фасада?
– Да-да!
Несмотря на сумрак, Михаил Георгиевич увидел: глаза дворника сощурились, а сам он как-то весь подобрался.
– Зачем вам ферма? – строго, даже сурово спросил Михаила Георгиевича дворник.
– Помилуйте! – изумился непрошенному любопытству доктор. – Вам-то что за дело?
– Мне до всего есть дело, – жестко ответил дворник, подвинувшись так, чтобы перекрыть Михаилу Георгиевичу путь отступления к арке. – По крайней мере, до всего, что происходит здесь! Отвечайте: зачем вам ферма Петра Васильевича?
Растерянность доктора, от внимания которого не скользнул отнюдь не дружеский маневр дворника, прошла: ее как рукой сняло. А на ее место начал заступать гнев.
– Да что здесь происходит, в конце-то концов! – воскликнул он и сам подступил к дворнику на шаг. – Изволь-ка объясниться!
Михаил Георгиевич сознательно перешел на «ты», указывая своему странному собеседнику на лежавшую между ними социальную пропасть. Этот прием никогда не нравился доктору – слишком уж много в нем было от глупого и ничем не обоснованного снобизма, – но в бытность свою полицейским врачом, Михаил Георгиевич – по нередкому общению с другими полицейскими чинами – научился его использовать и даже признал вполне справедливым то, что однажды ему постарался втолковать сам Сергей Ильич Инихов[667]:
«Ваши личные убеждения, симпатии и антипатии, – говорил тогда Сергей Ильич, – никакого значения не имеют. Если вы хотите чего-нибудь добиться от человека, явно стоящего ниже вас по социальной лестнице, также явно дайте ему это понять. В девяти случаях из десяти это обязательно сработает: человек окажется дезорганизованным. Из-под внешнего налета бывалого городского обывателя, которому сам черт запанибрата, мгновенно покажется крестьянин. А крестьянин крепок мужицкой памятью: с барином спорить нельзя!»
«А в десятом случае?» – не преминул тогда же поинтересоваться доктор.
«В десятом, – с улыбкой ответил Сергей Ильич, – вы нарветесь на крупные неприятности».
«То есть?»
«По морде дадут», – вот так просто пояснил Сергей Ильич и пыхнул на доктора дымом своей неизменной сигары.
Дворник выглядел внушительно и пусть и был намного старше Михаила Георгиевича, вполне мог оказаться этим самым «десятым случаем»: Михаил Георгиевич не отличался особенной физической крепостью. Но случилось иначе.
Дворник вдруг почесал не прикрытый шапкой затылок, отступил в сторону – от арки; как бы открывая доктору путь к отступлению – и куда более любезным, чем прежде, тоном поинтересовался:
– Кто вы?
Тон дворника хоть и стал любезнее, но заискивания в нем не появилось: тут было что-то иное…
«Случай десятый, но неординарный!» – сообразил Михаил Георгиевич и не стал искушать судьбу: рассказал и о себе, и о том, что приключилось с ним по дороге к Сушкину, и то, что приключилось в сливочной лавке.
Дворник выслушал – чрезвычайно внимательно – и неожиданно широко улыбнулся:
– Так вы из наших!
Михаил Георгиевич не удивился: столичные дворники были надежной опорой полиции и даже больше того: в их обязанности прямо входило сотрудничество, считая не только осведомительство о подозрительных субъектах и всяких происшествиях, каким-то образом ускользавших от внимания наружной полиции, но и прямую – по необходимости – помощь. Каждого претендента на должность столичного дворника – прямо от поступавших еще помощниками – тщательно проверяли на благонадежность, и каждый из этих людей не только дорожил своим местом, но и на самом деле являлся истинным приверженцем порядка: как в прямом, так и в переносном смыслах! Ныне такое положение вещей может казаться неправильным, а кому-то – и отвратительным, но если вдуматься, в нем не было ничего плохого. Наоборот: дворники, считавшие себя частью правоохранительной – в лучшем из возможных понимании – системы, твердо и нерушимо стояли на пути всяческих злодейств. Тогда – в отличие от нашего времени – ограбить и даже убить могли где угодно, но только не во дворе – ни в собственном, ни в чужом! От четырех часов пополудни до шести утра с сентября по март и от восьми вечера до восьми утра с марта по сентябрь дворники стояли на постах, расположенных так, чтобы в поле зрения попадали все возможные входы и выходы – во дворы, из дворов, в дома, из домов… Это называлось обязательными дежурствами, и сам закон – городское положение – запрещал во время этих дежурств отвлекать дворников на любые другие работы. Отвлечь от дежурства дворника не мог никто: даже его прямой наниматель!
Зная всё это, Михаил Георгиевич не удивился тому, что дворник дома Ямщиковой назвал его своим. Но тут же удивился другому: на груди у дворника был закреплен жетон – как раз свидетельство того, что он, дворник, находился на дежурстве. Почему же тогда он сидел в каморке, а не стоял на посту, каковой пост, очевидно, должен был размещаться с внешней – по линии – стороны арки? Ранее это соображение почему-то ускользнуло от Михаила Георгиевича, но теперь оно всплыло, и Михаил Георгиевич вновь перешел в наступление – несмотря на состоявшееся знакомство и как бы примирение.
– Почему вы здесь, а не на посту? – резко спросил он.
Дворник ответил незамедлительно:
– Еще утром пришло распоряжение не высовываться: облава!
– Ах, да! – припомнил Михаил Георгиевич[668]. – Конечно! Но разве она еще не закончена?
– Да Бог ее весть… но приказа вернуться на службу еще не поступало!
– Странно…
– Да. Но вы же понимаете…
Михаил Георгиевич кивнул: дворник, разумеется, не мог самовольно нарушить прежнее распоряжение только потому, что видел – породившая его причина исчезла! Он должен был ждать формальной отмены приказа.
– А где же ваша собачка? – спросил между тем дворник, обрывая задумчивость доктора.
– Да вот же она! – Михаил Георгиевич отвернул воротник, из-за которого немедленно показалась недовольно пыхтевшая мордочка Линеара: Линеар по-прежнему не понимал, почему его, уже вкусившего было – ароматом великолепного молока – долгожданный обед, так и не накормили.
– Ути-ути-ути… – залепетал дворник. – Махонький-то какой!
– Совсем крошка! – подтвердил Михаил Георгиевич.
– М-да… жаль бедолагу! Но вы не серчайте на нашего брата: работа у нас такая. А в каждой – вы знаете – работе есть и не самые приятные моменты!
Михаил Георгиевич искоса бросил на дворника взгляд, но тот, похоже, говорил искренне.
– Да, Михаил Георгиевич, неприятно это – гнать из собственной подворотни несчастные существа, да еще прямиком на фургон городского подрядчика собак[669]! Ведь тоже твари Божьи… а что же делать? Требование такое!
Михаил Георгиевич снова прикрыл Линеара воротником и, не желая выслушивать страшные подробности – он и без дворника был о них осведомлен, – вернулся к первопричине:
– Так что же ферма? Прово́дите?
Дворник на секунду-другую замялся как будто в нерешительности, а потом признался:
– Проводить-то, конечно, могу, да только зря время потеряете!
– Это еще почему?
Дворник рассказал Михаилу Георгиевичу о визите в лавку санитарного инспектора: такое происшествие никак не могло остаться без его внимания. Рассказал он и то, что ферму закрыли «на всякий случай»:
– Новшества там изрядные, не каждому по душе. Побоялся Петр Васильевич, что к нему претензии будут, вот и решил: закрыться на день от греха подальше! А там уж видно будет – не каждый же день этот гад сюда шляться повадится… ног ему никаких не хватит! Да и занятия повыгодней у него – к гадалке ходить не надо – имеются.
Эта новость многое объяснила Михаилу Георгиевичу – в частности, почему его так нелюбезно приняли в лавке, – но в то же время повергла в уныние:
– Что же делать? Линеара нужно накормить!
– Линеара? – не понял дворник.
– Это его так зовут… – доктор осторожно похлопал себя по груди: там, где под пальто притаился щенок.
– Ах, вот оно что… – во взгляде дворника промелькнула лукавая усмешка. – Линеар стало быть… ну так, конечно, да: Линеара нужно покормить!
– Но если ферма закрыта…
– А вы на ферму вдовы ступайте: та еще точно работает!
– Говорят, товар у нее… не очень?
– Что правда, то правда. Дрянь, откровенно сказать, товарчик!
– Зачем же тогда советуете?
– А выбор какой?
И тут, наконец, Михаила Георгиевича осенило:
– А может вот как поступим? Я денег дам, а вы в лавку сходите? Вас-то они не погонят…
Но дворник только головой покачал:
– Да мы и вместе могли бы сходить: не в этом затруднение. Затруднение в том, что нет у них ни молока, ни сливок. Ирод – инспектор этот – работать не дал: ферма закрылась, поставок не было. Только те, что с самого утра успели принести, но это молоко давно уже продано.
– Да, – расстроенно пробормотал Михаил Георгиевич, – о сливках они и сами предупредили, но молоко…
– Нет и его, поверьте! – дворник махнул рукой в сторону окошка своей каморки. – С час назад Алтуфьева из седьмого последний бидон купила. Сам видел: прошла мимо, несла бидон и страшно ругалась… то есть, слов-то я, разумеется, не слышал, но она всегда страшно ругается, если что не по ней. А тут – понятно: молоко из лавки ей не по карману, на ферму она прямиком ходит. Но сегодня… эх… детишек у нее шестеро, погодки. Без молока не оставишь!
Михаил Георгиевич приуныл: всё складывалось не в его пользу. И даже хуже: теперь уже и к Сушкину не было смысла подниматься с просьбою прикупить в лавке молока. Надеяться же на то, что у репортера в доме и без того имелись запасы такого рода продуктов, не приходилось: репортер славился любовью к еде и выпивке, но только не к сливочно-молочной диете! Да и какие запасы могли быть в те времена, о которых мы взялись живописать? Когда до создания первого бытового электрического холодильника оставалось еще добрых одиннадцать лет, а широко применявшиеся в домах устройства, заполнявшиеся льдом, – этакие наследники «ледников» минувших эпох – были предназначены для хранения, в первую очередь, мяса? Кроме того, львиную долю «на рынке» молочной продукции занимали непастеризованные молоко и сливки, что – с холодильником ли, без – резко ограничивало срок их хранения. Молоко и сливки старались употреблять тут же: купил и выпил. А сами покупки осуществлялись ежедневно; чаще – по утрам. И тот факт, что на ферме Петра Васильевича имелась линия пастеризации, в этом смысле ничего не менял. Тем более что сам Петр Васильевич пастеризованную продукцию реализовывал не окрест, а туда, куда без оной технологии поставить ее было бы невозможно.
И все же кое-какая надежда пробилась лучиком света в мрачные размышления Михаила Георгиевича:
– Скажите, – оживая, подступился он к дворнику, – но коров-то доили?
– Конечно!
– А если молоко не поставили в лавку, куда же его дели?
Дворник задумался, а потом пожал плечами:
– Скорее всего, в чаны слили.
– Что еще за чаны? – не понял Михаил Георгиевич.
Дворник, вообще к Петру Васильевичу относившийся очень уважительно, но к его новшествам – с опаской, нахмурился:
– Есть такие на ферме. В них молоко подогревают. На мой взгляд, пустая трата времени и порча продукта: это же надо – подогреть, но не вскипятить, охладить и… кипяченое-то – гадость, а уж такое…
– Пастеризация! – осенило Михаила Георгиевича.
– Вы пробовали? – Дворник явно не понял мудреного слова и, пропустив его мимо ушей, зацепился за сам восторг, явственно отразившийся в восклицании доктора. – Неужели понравилось?
Михаил Георгиевич покачал головой:
– Слышал, но не пробовал. Впрочем, говорят, на вкус пастеризованное молоко ничем не отличается от обычного!
– Такого просто не может быть! – с полной убежденностью в своей правоте возразил дворник. – Не может и всё!
– Ну, хорошо… посмотрим!
– Как так?
– Просто! – Михаил Георгиевич повеселел. – Проводите меня: вас ведь впустят на ферму?
Дворник наморщил лоб, почесал его всей пятерней – он явно что-то прикидывал в уме, – но в итоге ответил утвердительно:
– Да: меня, я думаю, впустят!
– Тогда идемте!
– Ну что же…
И они – ведомый дворником по лабиринту междворовых переходов Михаил Георгиевич – пошли.
