Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 136 (всего у книги 142 страниц)
– Аааа… – застонал человек.
– Чудеса…
Перед ошарашенными Петром Васильевичем и Константином – а теперь и перед Михаилом Георгиевичем – действительно лежал тот самый санитарный инспектор, визит которого в сливочную лавку мы описали выше. Но это уже был не тот уверенный в себе и слегка хамоватый вымогатель, подвизавшийся терроризировать торговцев Васильевской полицейской части. Перед управляющим, доктором и дворником навзничь лежал потерянный, с гримасой отчаяния и боли на лице и с почти сумасшествием в ослепших без очков глазах страдалец. И ему было от чего страдать!
Прежде всего, лежал он в самой что ни на есть настоящей выгребной яме и, как и было отмечено в докладе городового, с головы до ног – целиком, без изъятия! – был перепачкан коровьи навозом. Очевидно, именно в эту яму по специальным желобам поступали отходы жизнедеятельности живших на ферме животных, а уж из нее они вывозились в санитарных бочках.
Далее, часть его туловища оказалась буквально погребена в навозе: если голова, левые рука и нога и левая половина груди хотя бы лежали поверх зловонной массы, то вся правая половина ушла под нее. И не просто ушла, а под тяжестью двух навалившихся на нее бочек, причем не санитарных, а каких-то других. Каждая из них была внушительных размеров – бо́льших, чем обычно, – дубовой или какого-то похожего на дуб материала и стянутой обручами с гравировкой:
– Vignoble Pierre Ducas[673], — присмотревшись к одному из обручей, прочитал Михаил Георгиевич. – Вино?
– Откуда у Лидии Захаровны французские вина? – удивился Петр Васильевич. – Да еще в таком количестве?
– Аааа… – снова застонал инспектор.
– Помолчите! – отмахнулся от него Петр Васильевич и – осторожно, так, чтобы самому не свалиться в выгребную яму, принялся – в свете нового импровизированного факела – рассматривать навалившиеся на инспектора бочки. – А это весьма интересно, ей Богу!
– Что там?
– Бочки не раз вскрывали, а затем опечатывали снова.
– Аааа…
– Да замолчите же вы!
– Думаете, в них не вино?
– Аааа…
– Вино. Вот только какое?
Петр Васильевич отвернулся от бочек. Он и Михаил Георгиевич начали осматриваться, но первым повисшую на балке доску заметил Константин:
– Глядите! – махнул он рукой куда-то ввысь.
Петр Васильевич и Михаил Георгиевич задрали головы и ахнули:
– Так вот почему нет освещения! – воскликнули они почти в голос. – Проводка оборвана!
– Доска ему на голову вот-вот упадет!
– Аааа… АААА!
Петр Васильевич – он был повыше – подпрыгнул, пытаясь дотянуться до балки, но тщетно: высота потолка была внушительной, балка находилась почти под ним, поэтому и попытка добраться до нее, подпрыгнув с пола, была заранее обречена на провал.
– А если шест какой-нибудь взять?
Петр Васильевич покачал головой:
– Бесполезно. – И добавил: «Нужно его как-то вытаскивать. Иначе ему и вправду конец!»
Сказать, однако, было легко, а вот сделать – не так-то просто. Навалившиеся на инспектора бочки были полны: постукивание по ним показывало это явно. Краны же, какие есть у любой из винных ёмкостей, оказались с недоступной стороны: выпустить из бочек вино и тем облегчить их тоже не представлялось возможным! Зато, по крайней мере, объяснилась загадка с невероятным количеством «крови», залившей пол и даже выливавшейся в щель под входными воротами. Это было содержимое других – разбитых – бочек, обломки которых валялись в этой части фермы повсюду. Странно, конечно, что вином, как и кровью, тоже не пахло, но с этой загадкой можно было разобраться и позже. Пока же приходилось торопиться и что-то изобретать.
Взгляд Петра Васильевича перебегал с предмета на предмет, в обилии валявшихся в нечистом вообще и захламленном всякой всячиной помещении. Но все они ни на что не годились: это был на всякие, но только не на этот, случаи жизни инвентарь.
И снова прозрение пришло от Константина:
– Коровы! – указал он стойла.
– Коровы! – подхватил Петр Васильевич.
– Коровы? – удивился Михаил Георгиевич.
– Именно. Используем их как тягловый скот!
Михаил Георгиевич с сомнением посмотрел на истощенных животных, которых предполагалось «запрячь» в огромные бочки:
– Смогут?
– Других вариантов нет!
После такой констатации дело закипело: Петр Васильевич и Константин одну за другой выводили коров из стойл и, ставя их парами, увязывали нашедшимися тут же кантами в некое подобие упряжки. Коровы не сопротивлялись: похоже, им было решительно всё равно.
Михаил же Георгиевич вновь уселся на корточки подле инспектора и пытался вызнать у него, не получил ли он какие-то травмы во время своего падения в выгребную яму: казалось почти невероятным, чтобы навалившиеся на него огромные бочки не причинили ему никакого вреда.
Поначалу инспектор только нечленораздельно мычал, подменяя собою наоборот хранивших полное молчание коров, но затем признался, что с ним – вроде бы – всё в порядке. Выяснилось – предварительно, разумеется, – что именно благодаря навозу, в который он провалился, инспектор и спасся от неминуемых увечий. Навоз сыграл роль чего-то навроде умягчающей подушки.
– Ну, взялись!
Коровья «упряжка» пришла в движение. Сначала сдвинули из ямы одну бочку, затем другую. Как ни странно, операция прошла благополучно. И едва бочки были с инспектора сняты, он, уже не вопя, а матерясь, выбрался из ямы.
– Неужели это вы кричали? – стараясь не зажимать нос, не отворачиваться и не смеяться, спросил Петр Васильевич.
– Посмотрел бы я на вас, – буркнул в ответ инспектор, – окажись вы на моем месте!
Ноздри носа Петра Васильевича мелко задрожали – сдерживать смех управляющему становилось всё более сложно:
– Но как вас вообще угораздило?
Инспектор махнул рукой куда-то во тьму:
– Это она во всем виновата!
– Она? – не понял Петр Васильевич. – Кто?
И тут объяснилась одна из загадок – таинственное отсутствие вдовы. Из тьмы совсем и ничем не освещенного угла фермы собственной своею персоной показалась Лидия Захаровна.
– Вы! – в голос воскликнули Петр Васильевич и Кузьма.
– А кого вы ждали? – со странным в такой ситуации смешком вопросила Лидия Захаровна. – Это вообще-то – моя ферма!
– Но что здесь случилось? И почему вы сами не позвали на помощь? Вы знаете, что там, – Петр Васильевич кивнул в сторону открытых ворот и находившегося за ними двора, – огромная толпа собралась?
И добавил после небольшой паузы:
– Кто бы мог подумать, что такой хлюпик может так громко и долго выть!
Инспектор сделал вид, что не расслышал.
Михаил Георгиевич во все глаза смотрел на Лидию Захаровну – встречаться с нею раньше ему не доводилось – и не мог отделаться от мысли, что всё это сон, который вот-вот должен рассеяться. Но сон и не думал сменяться реальностью.
Лидия Захаровна – крупная, широкая в кости, около двух метров ростом – выглядела совсем не так, какими обычно представляют купеческих вдов. В ней ни на йоту не было от пышечки, а ее лицо – массивное, как и вся вообще ее голова, остриженная не по времени и моде чрезвычайно коротко – ее, повторим, лицо в свете желтоватого огонька горевшей бумаги казалось багровым пятном: столько в нем было апоплексической крови! Эта кровь – точнее, этот багровый цвет – ясно указывал на целый сонм вреднейших привычек, которыми за свою отнюдь не короткую жизнь обзавелась Лидия Захаровна. Было совершенно очевидно то, что она любила поесть, изрядно выпить, а еще наверняка и курила, да не какие-нибудь легкие пахитосочки для дам, а что-нибудь вроде крепкого, сурового матросского табака!
Лидия Петровна походила на состарившуюся, но всё еще полную сил и отнюдь не мирную, а буйную амазонку. Она была… воплощением Афины, если только можно представить Афину в возрасте около пятидесяти лет, тридцать из которых богиня закладывала за воротник. Во всяком случае, именно такое сравнение неожиданно пришло на ум Михаилу Георгиевичу: Михаил Георгиевич незаметно для окружающих ущипнул себя за запястье и попытался сбросить охватившее его наваждение.
Петр Васильевич и Константин – вот она, сила привычки! – внешностью вдовы не заворожились: оба знали ее и уже не видели в ней ничего примечательного. Перед ними стояла просто высокая, нескладная и грубая баба, обладавшая скверным характером, из-за чего поблизости от нее ухо следовало держать востро.
– Так что же здесь случилось? – повторил вопрос Петр Васильевич.
Вдова повела своими могучими плечами, как будто поправляя наброшенную на них шаль. Вот только шали никакой не было.
– Этот засранец…
– Я бы вас попросил! – дернулся инспектор.
– Этот засранец, – повторила вдова, нимало не смущаясь ни в выборе слов и эпитетов, ни того, что эти слова и эпитеты могли кого-то обидеть и оскорбить. Впрочем, эпитет «засранец» в данном конкретном случае был чрезвычайно метким: это подтверждал весь внешний вид заляпанного навозом инспектора! – Этот засранец вломился на мою ферму, чтобы меня обокрасть. Разумеется, я приняла ответные меры!
– Обокрасть? – не поверил своим ушам Петр Васильевич.
– Нет! – выкрикнул инспектор. – Не собирался я ничего красть!
– Ну да, ну да, не собирался! – вдова – шаг за шагом – начала наступление на бедолагу, и тот попятился, едва не грохнувшись обратно в выгребную яму.
– Не собирался!
– А кто тогда вскрыл мои бочки и выхлестал из них вино?
Михаил Георгиевич ахнул:
– Как – выхлестал? Всё?
Вдова смерила доктора изучающим взглядом: это еще что за тип такой? Но, похоже, Михаил Георгиевич ей понравился (в скобках заметим, он вообще производил на дам самое благоприятное впечатление – независимо от их возраста):
– Да нет, конечно, – спокойно пояснила она, – не всё. Но когда я его здесь застала, он уже успел отпробовать из одной бочки, наполнил свою флягу из другой, открыл кран у третьей и перешел к четвертой. И вот ведь гад какой: видел, что вино из открытого крана на пол хлещет, но плевать на это хотел!
Михаил Георгиевич повернулся к инспектору:
– Это правда?
Инспектор за свою не слишком путевую и не слишком обремененную законопослушанием жизнь явно больше привык к роли обвинителя, нежели ответчика, и поэтому теперь растерялся совершенно. Он открывал и тут же закрывал рот, не в силах подобрать слова для подобающего ответа, и переминался с ноги на ногу.
– Это правда?
– Конечно, правда! – за инспектора – и как отрезала – заявила вдова.
Тогда только инспектор возмутился окончательно и затараторил:
– Вздор! Чепуха! Враньё и домыслы! Я – честный человек. В жизни ничего себе не присвоил…
Обрывая его, одновременно хохотнули и Петр Васильевич, и Константин, и вдова. Петр Васильевич и вовсе сдобрил свой смех нелицеприятным замечанием:
– Бабушке это своей расскажите! – сказал он. – Или владельцам сливочной лавки, которую вы сегодня… гм… навестили.
Инспектор рукою отер со своего лица навоз и стало видно, что его лицо краснело не меньше, чем лицо вдовы. Только причина заливавшей его краски была другой: инспектор явно осознавал, насколько нелепо звучали его утверждения о честности и бескорыстии перед лицом людей, одного из которых он едва не обобрал на взятку, а с другим (точнее, с другой) буквально несколько часов назад вступил в преступный сговор.
Михаил Георгиевич, уже посвященный в проделки инспектора, тоже ничуть не поверил его заверениям:
– Как тогда и зачем вы здесь оказались?
Инспектор опять замялся, но в конце концов счел, что лучшего всего – говорить правду. И сказал:
– У нее, – кивок на вдову, – ренсковый погреб[674]… вообще-то ренсковыми погребами я не занимаюсь, но тут уж очень соблазнительный случай: учитывая состояние фермы и вообще… вы понимаете?.. я решил, что нарушений в нем – что блох у собаки…
Михаил Георгиевич вздрогнул. «Блохи!» – пронеслось у него в голове. – «Нужно будет Линеара на блох проверить!» И, отвернув воротник пальто, всмотрелся в щенка: Линеар, не подозревая о посетивших его нового друга крамольных мыслях, по-прежнему сладко спал, завернувшись в складки шарфа и только едва-едва показываясь из них посапывавшим носом.
– Да вы меня слушаете или нет?
– Да-да! – Михаил Георгиевич запахнул пальто. – Продолжайте!
– И я был прав! Мне сразу не понравились бочки: я видел их еще при первой моей проверке этой фермы…
– Проверке! – фыркнула вдова, но всё-таки уже настороженно.
– Да! – с вызовом подтвердил инспектор. – Проверке! И бочки эти мне в самом деле не понравились сразу! Ежу ведь ясно: их неоднократно использовали, опорожняя и наполняя вновь! И эта надпись… эта гравировка…
Инспектор вдруг бросился к одной из бочек и начал тыкать в уже известную нам гравировку на обруче – «Vignoble Pierre Ducas»:
– Эта гравировка – липа!
– Бочки настоящие! – тут же возразила вдова и – руки в боки.
Недвусмысленный жест произвел на инспектора впечатление. Он – можно сказать, рефлекторно – отпрыгнул от бочки и попытался спрятаться за спинами Петра Васильевича, Константина и доктора, но все они, как по команде, отшатнулись в стороны: уж очень от инспектора воняло!
– Бочки, – начал тогда оправдывать он, – может быть и настоящие…
Брови вдовы вздернулись, подбородок вильнул: мол, а я что говорю, господа?
– Может быть, настоящие, но их содержимое – нет!
Тишина.
– Да вы сами попробуйте!
Инспектор вынул из какого-то внутреннего кармана флягу и протянул ее Михаилу Георгиевичу. Михаил Георгиевич, увидев вымазанную навозом руку и не менее грязную флягу, отступил на шаг:
– Нет уж, увольте!
– Ну, не хотите, как хотите! Тогда просто поверьте мне на слово: это – не вино. Всё, что угодно, но не вино!
Михаил Георгиевич и Петр Васильевич переглянулись: вином-то, несмотря на то, что на пол оно вылилось в невероятных количествах, на ферме и впрямь не пахло!
– Так что же это? – спросил тогда, еще раз принюхавшись, Пер Васильевич.
– Подкрашенный спирт, да и тот на три четверти разбавлен водой!
– Так вот почему нет запаха!
– Конечно!
– При такой малой концентрации паров спирта все они абсорбируются навозом!
Инспектор не без удивления посмотрел на Петра Васильевича и переспросил:
– Аб… что?
– Абсорбируются, – повторил управляющий. – Да как же вы не знаете? Вы разве не с молоком имеет дело?
– Ну…
– Молоко – тоже прекрасный абсорбент…. Ну, для нас-то, фермеров, – тут же поправился Петр Васильевич, – это обстоятельство – хуже некуда: молоко настолько активно впитывает в себя любые запахи, что приходится… неважно, впрочем.
Теперь уже Михаил Георгиевич не без некоторого удивления посмотрел на слегка покрасневшего управляющего: похоже, и ему, несмотря на весь его передовизм и на всю его вполне показательную честность, было что скрывать!
– Ах, впитываются! – подхватил инспектор, поняв, что означало мудреное слово. – Да-да: всё верно! Для хранения такого большого количества фальсификата лучшего места не найти: молочная ферма – отличное прикрытие. А ферма Лидии Захаровны – особенно!
– Почему это – особенно? – даже искренне оскорбилась вдова, позабыв, что речь вообще-то шла – ни много и ни мало – о ее собственной преступной деятельности. – С какой такой стати?
– Да потому что у вас тут полный набор, – объяснил инспектор. – Молоко, известь, навоз… это всё то, что прекрасно впитывает пары спирта, особенно в небольших концентрациях.
Глаза вдовы сделались навыкат: похоже, если она и устроила склад фальсифицированного ею вина именно на ферме, то вовсе не потому, что знала о специфических свойствах извести, молока и навоза.
– Что за чепуху вы тут городите! – почти что басом воскликнула она. – Жулик! Мошенник!
И снова инспектор попытался спрятаться за Петром Васильевичем, Константином и Михаилом Георгиевичем. И снова все трое отшатнулись.
– Стойте, где стоите! – потребовал Петр Васильевич. – Никто вас не тронет!
Инспектор с сомнением посмотрел на грозную даму, в тот самый миг засучивавшую рукава старомодного вязаного платья, но всё же остался стоять там, где ему указали.
– Как вы в яму-то угодили? – переменил тогда тему Михаил Георгиевич.
– Она меня столкнула!
– Ничего я его не толкала!
И в самом деле: было понятно, что вдова, какою бы мощной и сильной они ни казалась с виду, никак не могла не только столкнуть инспектора в выгребную яму, но еще и привалить его сверху огромными бочками. А куча обломков вокруг? Не вдова же разбила одну – а то и больше – из этих бочек, да так, что часть ее – доска – взлетела под потолок и, оборвав электрическую проводку, повисла на осветительной балке?
Нет: вдова всё это проделать не могла.
Инспектор, видя сомнения на лицах и Михаила Георгиевича, и Петра Васильевича (Константин, так тот и вовсе открыто и насмешливо улыбался), понял, что непосредственно на Лидию Захаровну вину за приключившееся с ним несчастье спихнуть никак не получится, и переменил «показания»:
– Ну, не сама она, конечно, а ее корова.
– Корова! – изумился Петр Васильевич.
– Корова! – как эхо, отозвался Константин.
Тут у Михаила Георгиевича сложилось стойкое ощущение дежа вю: оставалось, чтобы он сам посмотрел на коров и что-нибудь сказал – не очень оптимистичное!
– Да разве корова способна на такое? – вымолвил он, ощущая странную неловкость.
– Её, – немедленно ответил инспектор, – еще как способна!
Все посмотрели на вдову, но та не спешила с разъяснениями.
Лидия Захаровна внезапно понурилась: произошедшая в ней перемена была настолько разительной в сравнении с ее вот только что боевым задором, что произвела на всех впечатление. Каждый почувствовал приближение чего-то… вот именно того, что с самого начала и ожидалось – страшного, даже ужасного. Это было очень неприятное чувство. Под его влиянием у всех на головах волосы дыбом встали!
– Ну! – не выдержал первым Петр Васильевич. – Говорите: что это за корова такая?!
Вдова вздохнула:
– Как вам сказать? Даже не знаю… в общем…
– Да говорите же!
– На днях из деревни мне привезли…
– Что?
– Кого?
– Её.
Вдова отступила в сторону и несколько раз щелкнула пальцами.
Из полной темноты неосвещенного угла на трепетавший свет импровизированного факела начала выползать огромная тень.
Петр Васильевич, Константин и Михаил Георгиевич попятились.
Инспектор, уже знавший, что выйдет из тени, не попятился: он быстро-быстро засеменил и на этот раз сумел-таки укрыться за чужими спинами!
Пролетела еще секунда. А потом на свет показалась корова. Огромная как башня. Размеров совершенно невероятных. Но самый ужас заключался не в этом. Самый ужас заключался в том, что рядом – спокойно; как ни в чем не бывало – вышагивала маленькая девочка.
Девочка – лет пяти, не больше – спокойно шла рядом с чудовищем. А чудовище, тоже никого и ничего не смущаясь, ласковым, с поволокой, глазом косилось на девочку, словно на собственную дочь или на существо, охранять которое оно, чудовище, было призвано.
Михаил Георгиевич ойкнул и, круто повернувшись к инспектору, всё еще державшему в грязной руке грязную флягу с разведенным спиртом, вырвал у него драгоценный сосуд. В одно движение смахнув с него пробку, он сделал огромный глоток: не вечер, а фантасмагория какая-то!
Вот такие обстоятельства
Забеспокоился Линеар. Цепляясь коготками за шарф, он высунулся наружу – с опаской, не вполне понимая, что его вдруг разбудило и насторожило – и, голубыми своими щенячьими глазками уставившись на феерическую корову, шумно вздохнул, да так и остался: с раскрытой в изумлении пастью и высунувшимся из нее язычком.
Корова перевела взгляд с девочки на Михаила Георгиевича. Михаил Георгиевич тут же захотел было сделать еще один шаг назад, но спиною наткнулся на инспектора и поэтому был вынужден остановиться. Его сердце ухнуло вниз и там – где-то внизу – бешено заколотилось.
– М-ма-ма… – прошептал Михаил Георгиевич, не в силах ни отступить, ни принять куда-нибудь в сторону.
Корова же подошла к доктору вплотную и принялась с любопытством разглядывать Линеара.
– Ой, какой смешной! – девочка.
– Му, – корова, коротко.
И осторожно, явно осознавая несопоставимость размеров – своих и крошечного Линеара – дотронулась до Линеара носом.
– Му!
Линеар зажмурил глаза, но, как это ни удивительно, не в страхе, а с непередаваемым наслаждением: его тельце расслабилось, коготки перестали судорожно цепляться за Михаила Георгиевича. Еще секунда, и он – в полном блаженстве – соскользнул обратно за пазуху и снова начал посапывать в сытом и спокойном сне.
Михаил Георгиевич выдохнул.
Корова отвернулась.
Василий Петрович, доселе ошарашенно смотревший на диковинное животное, вроде бы как пришел в себя и, не очень решительно протянув вперед руку, дотронулся до коровы. Он словно желал убедиться: перед ним – не галлюцинация!
– Невероятно! – прошептал он и дотронулся до коровы еще раз. – Никогда не видел ничего подобного!
Корове прикосновение понравилось: она встала к Петру Васильевичу чуточку боком, позволяя ему не только дотронуться, но и погладить. Петр Васильевич и вправду начал водить рукой по лоснившейся шкуре:
– Что же это за порода такая? – гладил и приговаривал он. – Не наша – точно. Но и не голландская… Голландских, – пояснил Петр Васильевич одновременно и Михаилу Георгиевичу, и Константину, и инспектору, – я много видел. Их завозят к нам в немалых количествах. Но таких… гм… экземпляров среди них не бывает! Любезнейшая Лидия Захаровна!..
Лидия Захаровна подняла на Петра Васильевича взгляд.
– Из какой, вы говорите, деревни вам ее привезли?
– Из мужниной, – ответила Лидия Захаровна. – За несколько лет до смерти он прикупил ее: здесь же, в шуваловской округе[675].
– Что же там: каких-то особенных коров выводят?
– Да нет, что вы… никогда такого не было!
– Но как же…
– Не знаю! – Лидия Захаровна пожала плечами и тряхнула своей коротко стриженой головой. – Наверное, игра природы!
– Гм… гм-гм… – Петр Васильевич не знал, что и сказать. А затем круто переменил тему: «Так это она всё это учинила?»
Но Лидия Захаровна не успела ответить – вместо нее быстро и немного сбивчиво затараторила девочка:
– Мура хорошая! Мура ничего плохого не делала! Это всё он! – девочка пальцем ткнула в инспектора. – Злой дядя! Плохой!
Петр Васильевич растерянно заморгал:
– Подожди, подожди… а ты-то кто такая?
– Моя внучка, – на этот раз Лидия Захаровна опередила девочку.
– Внучка? – удивился Петр Васильевич: ему не доводилось слышать, чтобы у вдовы были дети, а коли их не было, откуда же было взяться внучке?
И без того багровое лицо Лидии Захаровны потемнело так, что доктору сделалось страшно: неровен час, удар приключится! Поэтому Михаил Георгиевич, уже совершенно осознав, что корова – Мура, как ее назвала девочка – уж точно никакого вреда никому не причинит, быстро шагнул к вдове и взял ее за руку.
Вдова, которой, как мы уже говорили, доктор понравился, не сопротивлялась, хотя, возможно, причина ее непротивления крылась в другом. Она, возможно, выигрывала время, собираясь с мыслями, пока Михаил Георгиевич – умело и без спешки – проводил «осмотр».
Пульс у Лидии Захаровны и вправду оказался не в меру учащенным и наполненным так, что и без тонометра[676] диагноз был ясен: тахикардия и повышенное артериальное давление. Волноваться Лидии Захаровне категорически не следовало!
– Лидия Захаровна, – отпустив руку вдовы, обратился к ней Михаил Георгиевич, – не буду скрывать: что бы вы ни чувствовали, но истинное состояние вашего здоровья оставляет желать лучшего. Вам следовало бы принять успокоительных капель и лечь в постель.
– Какая тут может быть постель! – вдова – не без театральщины – всплеснула руками. – Ко мне вламываются, пытаются обворовать, я теряю чуть ли не все запасы моего… вина…
Если инспектор едва не взвился при новом обвинении в воровстве, то сама Лидия Захаровна очень приметно запнулась, заговорив о вине. Оба – инспектор и Лидия Захаровна – обменялись стремительными взглядами и, похоже, пришли к негласному соглашению: более – уж в этот вечер точно – друг друга не задевать!
– …а тут еще и корова эта! – закончила вдова бурное вступление. – Посмотрите на нее: вы удивляетесь, а я так и вовсе поначалу чуть от страха не померла!
– Но девочка…
– Меня Катя зовут!
– Чья же ты, Катя?
– Говорю же: внучка это моя!
– Бабушкина! – подтвердила Катя.
Наступила неловкая тишина: Петр Васильевич не знал, к кому теперь следовало обращаться. Но вдова уже собралась с мыслями, и поэтому молчание длилось недолго. Махнув рукою куда-то в сторону она заговорила:
– Чего уж греха таить: меня тут все воображают злодейкой, истязательницей… да-да, Петр Васильевич: не оправдывайтесь! С вашей это подачи! Как только вы здесь обосновались, всё у меня на ферме пошло прахом… да вы и сами видите: коровник запущен, коровы истощены, молоко – дрянь, покупателей почто что и нет… А ведь еще недавно всё было иначе! Ко мне со всей округи за молоком приходили: лучшей моя ферма считалась. Но… – Лилия Захаровна нахмурилась. – А впрочем, что я такое говорю? Вы правы: всё началось еще раньше – еще со смерти мужа. Нет у меня его деловой хватки, не умею я так вести дела, чтобы и себя не забыть, и другим удовольствие было! Он-то умел… он – царствие ему небесное – как пчелка с утра до ночи годами вился над всем, что у нас было: и ферму, и погреб, и дом, и многое другое пестовал. При нем всё это процветало. Да вот беда: прибрал его Господь, да и как не прибрать, когда человек так надрывается? И – да: всё постепенно стало приходить в упадок. Когда-то из нашего погреба вина к столам вельмож покупали, а теперь… Бочки, кстати, от того времени остались: настоящие бочки! Вино в них было отменное… А дом… когда-то квартиры в нем такие люди арендовали! А сейчас? – рвань, голытьба, нищета беспросветная! Вон они – во дворе столпились: ну что за люди? Срам один, а не квартиранты! Беда, одним словом. Беда, Петр Васильевич. И ваше появление только ускорило и усугубило всё: дела совсем расстроились, пришлось на хитрости пуститься, а там… что получилось, то получилось: позор и стыд, если коротко. Из уважаемой всеми дамы я превратилась в пугало…
Петр Васильевич – смущенный, неловко шевеля руками и переступая с ноги на ногу – хотел было что-то сказать, но Лидия Захаровна оборвала его неожиданно величественным и властным жестом:
– Помолчите! – заявила она. – Говорить, так говорить! Давно хотела высказаться, да случая не представлялось! Так что слушайте уж, не перебивайте!
Петр Васильевич застыл.
– Всё хорошо было у нас с муженьком, одного только не было – детей. Да вот и Константин не даст соврать: давно уже он у Ямщиковой работает, еще с того времени, когда и Ямщиковой здесь никакой в помине не было…
Константин, дворник, согласно кивнул и коротко подтвердил:
– Верно. Еще у прежних владельцев участка работал.
– Вот я и говорю, – продолжила Лидия Захаровна, – может человек подтвердить: сколько ни жили мы с мужем, а детишек Господь нам никак не давал. Уж не знаю, с чего бы нам такое проклятье, но правда есть правда: наверное, согрешила я в чем-то тяжко…
Лидия Захаровна быстро перекрестилась, но больше машинально, нежели с истинной верой. Видно было, что по-настоящему она испереживалась уже давно; подлинные чувства – подлинные волнение и боль – давно оставили ее, превратившись в привычку: не очень приятную, но и не слишком обременительную.
– И вот представьте мое удивление, когда – с месяц тому назад это было – мне телеграфировали из Парголово… совершенно мне незнакомые люди… затребовав меня в какой-то дом неподалеку от мужниной деревеньки. Я бы, возможно, и не обратила внимания на чудаков – мало ли мне пишут всякие проходимцы? – но тут необычное кое что было: кое что, поразившее меня до глубины души. Меня заверяли, что у покойника моего оставалась дочь, а дочь эта на днях померла: застудилась до пневмонии. И доказательства, мол, полные тому, что это – дочь моего мужа, имеются! Но и этого мало: у дочери – собственная дочь; внучка, выходит, мужу. Полная сирота теперь: собственный ее отец еще после ее рождения сгинул – напился на радостях да под какие-то там мостки и свалился. Уж что за мостки, не спрашивайте: меня это меньше всего интересовало!
Во взгляде Лидии Захаровны появился бесноватый огонек, но, каким бы нехорошим ни было такое сравнение, не в худшем, а в лучшем из возможных смысле. Лидия Захаровна словно утверждала этим огоньком свое природное право самостоятельно решать, что хорошо, а что – плохо. И так как сделанный ею выбор – о чем она и поведала далее – назвать плохим, бесчеловечным, невозможно, приходится признать: право на собственный выбор она реализовала достойно.
– Поехала я. Принять-то решение я еще не приняла, но посмотреть хотела. И посмотрела. И всё – по ясным мне, а по каким, говорить не буду – приметам оказалось правдой: гулящим мой муженек оказался, дочку не от меня родил, а та – и внучку. Но Боже мой! В каких ужасных условиях он собственное дитя оставил! Он днями и ночами вокруг своего имущества ворковал, дела налаживал, клиентуру обихаживал, а дочь – бросил. И выросла несчастная в самом нищенском окружении, в самой тяжелой работе: не зная родителя, не зная родства, не зная никакого будущего. Мудрено ли, что до возраста не дожила: заболела на проклятущей работе и умерла? Полагаю, такая же судьба ожидала и Катю: откуда другой судьбе взяться? Но случилось чудо: как раз тогда – с месяц назад – помер еще и батюшка местный: ему, как выяснилось, супруг мой исповедовался, а он, батюшка, имея сердце доброе, но против правил при жизни пойти не в силах, записи в конверте оставил – что-то вроде собственной своей исповеди, только не тайной, а для меня: единственной как бы родственницы у малой и беззащитной сироты!
Лидия Захаровна перевела дыхание и приобняла подошедшую к ней девочку. Заодно – правда, не удержавшись от того, чтобы не моргнуть – и корову по боку похлопала: Мура, как привязанная, вслед за Катей, тоже подошла к ней.
– А дальше начался ужас. Я сразу решила Катю забрать: у меня… у меня… – на лице вдовы появилось вдруг выражение смущения, – у меня – впервые за столько лет – снова смысл жизни появился! Представляете? Уж теперь-то, – подумала я, – и дело пойдет: есть для кого стараться! Иначе и смысл какой? Забрать ребенка из нищеты, чтобы через год-другой в такую же нищету его ввергнуть? Ибо не стану скрывать: дела у меня совсем плохи. Пока еще я держусь, но без крутых перемен ко дну пойду обязательно!
– Ну, ну… – забормотал совсем потерянный Петр Васильевич. – Да отчего же вы раньше молчали? Да ведь… по-соседски… как-нибудь…
Вдова достаточно зло усмехнулась:
– По-соседски! Да ведь я сама добра не знала и от других его не ждала!
Петр Васильевич покраснел.
Пахнуло сыростью, защелкало и зазвенело – тихонько, но отчетливо различимо. Михаил Георгиевич обернулся и увидел, что – очевидно, ветер немного отошел на другое направление – в открытые ворота начало задувать: порывами – то вот она, а то и нет ее – полетела в коровник ледяная крошка. А еще Михаил Георгиевич увидел, что зрителей и слушателей прибыло: прямо за инспектором – в неподвижной нерешительности и в таком же, как у Петра Васильевича, смущении – стояли разом пять полицейских чинов. Три городовых и два околоточных.
