Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 109 (всего у книги 142 страниц)
– Слушайте, слушайте! – повторил Сергей Ильич. – Вы поступили необдуманно…
Смешок:
– Ему, – Чулицкий, – не привыкать!
Можайский:
– Михаил Фролович!
Чулицкий в очередной раз фыркнул и в очередной же раз отвернулся.
Инихов, улыбнувшись, закончил:
– При других обстоятельствах необдуманность вашего поступка, Вадим Арнольдович, могла бы стоить вам жизни: Юрий Михайлович прав. Да и в том случае, если бы даже вы наверняка знали, что лично вам Молжанинов не опасен, полагаться на такую убежденность не стоит. Ошибиться так легко…
– В общем, – подытожил Можайский, – больше так не делайте!
Гесс вздохнул:
– Если меня вообще оставят на службе…
– Простите?
– Я говорю: если меня после всего случившегося вообще оставят на службе, а не вышвырнут взашей, тогда уж впредь я буду осторожней. Обещаю.
Чулицкий повернулся обратно – лицом к Гессу и Можайскому – и посмотрел на Вадима Арнольдовича внимательно.
Стоя под этим откровенно оценивающим взглядом, Гесс явно испытывал неловкость, но молчал.
Наконец, Чулицкий – уже без фырканий и насмешек – сказал:
– Глупости. Никто вас ни в какую шею не вытолкает!
И вдруг, после непродолжительной паузы добавил:
– А хотите, я лично дам вам рекомендацию?
Гесс смутился:
– Михаил Фролович, я очень признателен вам, но…
Чулицкий, едва ли не копируя на свое лицо доброе выражение лица улыбавшегося Инихова, тоже улыбнулся, и его собственное лицо вдруг приоткрылось необычными для посторонних чувствами – и добротой, и отзывчивостью, и чем-то еще, что лично я навскидку определить не смог, но что мне, тем не менее, понравилось:
– Я, пожалуй, скоро уйду[537], поэтому бояться мне совершенно нечего. В отличие от Можайского, которому еще служить и служить…
– Михаил Фролович!
Чулицкий отмахнулся:
– Да знаю я, Можайский, знаю! Знаю эту твою… гм… «нашекняжесть». Так что ли просто тебя обожают и все твои нынешние, и все ушедшие? Ты не смотри на то, что я с тобой постоянно собачусь: характер у меня такой – ничего не попишешь…
Можайский моргнул.
– …вечно ты лезешь всех защищать и всех под крыло берешь! Даже странно, как тебя самого до сих пор не поперли…
Улыбка Михаила Фроловича стала еще шире.
Можайский закусил свою нижнюю пухлую губу.
– …и ведь что удивительно: никто, насколько мне известно, и рапорта на тебя за твои безумства еще ни разу не накатал! Это тем более странно, что – уж поверь мне, моралист несчастный! – люди в массе своей вовсе не добры, а злы. И завистливы – аж страшно порою бывает. А вот поди ж ты!
Можайский опять моргнул.
– Сколько тебя знаю, не перестаю удивляться!
Тогда Можайский пожал плечами:
– Возможно, Михаил Фролович, это потому, что я не считаю людей в массе своей злыми?
– Нет, – парировал Чулицкий, – тут что-то другое. Обаяние странное, я бы сказал. То ли совесть пробуждающее, то ли… жалость.
– Жалость?
– Ну да, именно жалость.
– Ко мне?
Чулицкий кивнул:
– К тебе, к кому же еще?
Если бы лицо Можайского, изуродованное несчастьем на море, могло нахмуриться, Можайский непременно бы нахмурился. А так – получилось всего лишь, что его разбитые брови чуточку только сдвинулись с места, отчего и без того глубокие и придававшие лицу неизменно мрачное выражение морщины и шрам у переносицы стали еще глубже:
– Что ты мелешь? – спросил Можайский, впрочем, не агрессивно.
Чулицкий покачал головой:
– Да ведь с тобой – всё равно что ребенка сладкого лишить! Сморишь на тебя и думаешь: давненько в мире не было таких блаженных. А блаженного обидеть – грех немалый на душу взять. Почище, чем человека зарезать!
Инихов поперхнулся дымом.
Митрофан Андреевич кашлянул и провел рукой по своим усам.
Можайский оглянулся на того и другого и спросил, обращаясь к обоим разом:
– Вы тоже так думаете?
Оба поспешили сделать вид, что не расслышали вопрос.
Тогда Можайский обратился ко мне:
– А ты что скажешь, летописец?
Я растерялся и поэтому ответил не сразу.
С одной стороны, в словах Чулицкого определенная доля правды была: Можайский действительно производил впечатление Дон Кихота современности, и это его донкихотство прямо-таки бросалось в глаза. Но с другой, Можайский – в отличие от своего ламанчского родоначальника[538] – явным сумасшедшим не был. Даже наоборот: иные из его поступков выдавали в нем человека ухватистого, ловкого и на редкость здравомыслящего. И вообще Можайский не забывал о себе. И пользоваться преимуществами своего, пусть и скромного, положения тоже умел. А заодно и теми преимуществами, какие давались ему обширными от рождения связями в обществе: родственными, свойственными, дружескими и даже просто приятельскими. Как это происходило, вы, читатель, видели, скажем, на примере посещения Можайским Императорского яхт-клуба: будь Можайский заурядным Дон Кихотом – а таких (Михаил Фролович, считая их явлением редким, на мой взгляд, глубоко ошибался) совсем немало… будь, повторю, Можайским заурядным Дон Кихотом, его и на пушечный выстрел не подпустили бы к Собранию этого клуба, и князь Кочубей – эта великосветская лампа накаливания – уж точно не отложил бы все свои планы, чтобы встретиться с ним!
Я растерялся, не зная, что и сказать.
– Ну? – поторопил меня Можайский. – Что же ты молчишь?
– Видишь ли… – нерешительно начал я. – Ты, разумеется, не ребенок.
– Какое откровение!
– Но…
– Что?
– Михаил Фролович прав: люди к тебе тянутся, а это неспроста. Не бывает так, чтобы симпатию испытывали все и… – я запнулся, подбирая слово, – безотчетно. Это что-нибудь да значит. Но что? – вот вопрос! И, если честно, ответа на него я не вижу. Мне ты кажешься человеком незаурядным, но хоть убей: ума не приложу, почему!
Можайский отвернулся от меня, вновь сосредоточившись на Михаиле Фроловиче:
– Ладно, – заявил он, – так что там у тебя для Гесса?
Вадим Арнольдович сделал движение вмешаться, но Можайский и Чулицкий – одновременно – шикнули на него, требуя не лезть.
– Я подам собственный рапорт, – ответил Можайскому Михаил Фролович, – в котором представлю твоего помощника в наилучшем свете. А ты не суйся: всему рано или поздно приходит конец. И это – не тот случай, чтобы рисковать. Дело не просто серьезное. По вскрывшимся обстоятельствам, оно имеет чрезвычайную государственную важность. А вмешательство твоего помощника…
Чулицкий на мгновение замолчал.
– …наше вмешательство, – тут же поправил он самого себя, – если и не окончательно что-то там сорвало, то уж точно – нанесло почти непоправимый или с большим трудом поправимый вред. Такое даже тебе не простится.
Пауза.
– А мне – всё равно. Я, пожалуй, решил окончательно: ухожу. Мне и слово. Так что, – теперь Михаил Фролович обращался уже к выглядевшему совсем несчастным Гессу, – не переживайте, Вадим Арнольдович: всё будет хорошо. На службе вы останетесь. Это я вам обещаю!
Можайский подошел к Чулицкому и – без слов – пожал ему руку.
Эта сцена показалась мне настолько трогательной, что у меня рука не поднялась вымарать ее из записей. И пусть она к описываемым мною событиям не имеет прямого отношения, мне показалось, что оставить ее, подать ее благодарному читателю – мой долг. Не только репортера, но и человека.
Итак, то и дело вспыхивавшие между его сиятельством и Михаилом Фроловичем препирательства наконец-то завершились самым приличным, хотя и неожиданным образом. До сих пор мне почему-то казалось, что не слишком приятная ворчливость начальника Сыскной полиции и его склонность к нападкам по поводу и без непременно выльются в какой-нибудь скандал – тем более грандиозный, что недовольство этими качествами Чулицкого копилось долго: не только в Можайском, но и в других. Но, к счастью, я ошибся, недооценив ни самого Михаила Фроловича, с которым до сих пор сталкивался лишь мельком – сравнительно с этим долгим и обстоятельным совещанием в моей гостиной, – ни его собственное если и не донкихотство – как у Можайского, – то уж качество бескорыстного жертвователя – точно. И это было тем менее простительно для такого стреляного воробья, как я, чем больше я мнил самого себя знатоком человеческих душ и сердец.
Возможно, и это мое отступление является лишним ad plenam[539]. Но – пусть, тем не менее, будет: quocumque aspicio, nihil est, nisi pontus et aer[540]. Оно само собой затеряется в пене и ветрах. А нет, значит так суждено[541].
– Брут, – после всех перипетий и неожиданных сценок продолжил пришедший в себя Вадим Арнольдович, – был убит наповал. Никакую помощь ему я оказать уже не мог и поэтому вернулся к Молжанинову.
Миллионщик – скотина этакая! – по-прежнему сидел за столом и – вы не поверите! – улыбался.
«Чему вы так радуетесь?» – спросил я.
«Есть причины!» – просто ответил он.
«Вы за это ответите!»
«Не думаю!»
Улыбка сошла с лица Молжанинова, но само лицо продолжало выражать непонятное мне удовлетворение. Чем же этот человек был так удовлетворен? Насколько бы предвзятым ни было мое мнение о нем, но даже я усомнился: разве может быть такое, чтобы один человек получал удовольствие от самого процесса убийства другого человека? Конечно, возразите вы, встречаются маньяки, для которых именно сам процесс – наслаждение, толкающее их на преступления. Но Молжанинов ни капельки не был похож на маньяка, а значит и мотив для радости был у него… другим. Во всяком случае, я так подумал, и, как ни странно, Молжанинов тут же это подтвердил:
«Удивляетесь?» – начал он.
«Вы хотите об этом поговорить?» – как бы поддел его я.
Молжанинов комфортно откинулся на спинку кресла, сложил руки на животе и посмотрел на меня не то чтобы насмешливо, но с таким выражением, которое не оставляло сомнений: он ощущал свое полное превосходство!
«Отчего бы и не поговорить?» – теперь уже он явно меня поддразнивал. – «У вас, я вижу, немало вопросов!»
«Вы что же, – я не поверил своим ушам, – готовы на них ответить?»
«Почему бы и нет?»
«Вот как!»
«Что же тут странного?»
К моему вообще уже неописуемому удивлению, Молжанинов снова придвинулся к столу и, одной рукой указав мне на кресло напротив, другой нажал на кнопку электрического звонка.
«Кого это вы зовете?» – воскликнул я.
«Не беспокойтесь, Вадим…»
«Арнольдович».
«Не беспокойтесь, Вадим Арнольдович: я всего лишь попрошу принести нам кофе. Или вы предпочитаете чай? Возможно, чего-то поинтересней?»
На вызов явился лакей. И я совсем перестал что-либо понимать.
Лакей этот – сухонький и благообразный на вид старичок лет под восемьдесят: знаете, из таких, о которых ныне разве что в книжках читать доводится – в роскошной ливрее, напудренном парике… на ногах – башмаки с большой золоченой пряжкой… В общем, старомодный такой лакей… Так вот: я ожидал, что он, увидев распростертое на полу тело, поднимет крик, отшатнется, выбежит вон… но ничего этого не случилось. Наоборот: запнувшись на пороге, он всмотрелся в труп и вдруг, признав в нем Брута, рассмеялся! Представляете, господа? Рассмеялся!
– Вы задержали этого милого старичка?
Вадим Арнольдович только рукой махнул:
– Куда там! Я был настолько поражен его необычной реакцией, что словно прирос к стулу. Язык же мой и вовсе отказался мне служить. В горле у меня мгновенно пересохло. По спине побежали мурашки… ко мне – клянусь! – вернулся давешний страх!
«Значит, с Аркашей нашим – всё?» – без всяких церемоний, отсмеявшись, обратился к Молжанинову странный лакей.
Молжанинов кивнул.
«А этот господин?..»
«Не обращай внимания: это – господин из полиции».
Услышав о полиции, старичок ухмыльнулся:
«Любо, любо… но не рановато ли?»
Молжанинов развел руками:
«Я его не приглашал. Сам явился».
Старик подошел ко мне и – невероятно! – положил мне руку на плечо:
«Молодой человек!» – это он ко мне так обратился. – «Вы к нам по делу?»
Я дернулся.
«А!» – старичок убрал руку с моего плеча. – «Вижу, что нет… Семен, да как же это?»
Лакей, обращающийся по имени к своему хозяину! Мурашки на моем позвоночнике сменились капельками пота на лбу.
Молжанинов опять развел руками:
«Черт их поймет – его и его начальника…»
«Уж не Можайского ли князя?»
«Ну да, его самого!»
«Хм…» – саркастически хмыкнул старик. – «Ну, коли Можайского…»
«Так вот, – перебил своего невероятного лакея Молжанинов, – черт их поймет – князя этого и Вадима Арнольдовича…»
Кивок в мою сторону.
«…как они вышли на меня, но об истинных обстоятельствах они явно ничего не знают!»
«А с этим что?» – старик ткнул пальцем в Брута.
«Хотел сдаться и всё рассказать!»
«Каков негодяй!»
К моему ужасу, старик подошел к трупу и пнул его ногой.
«Ладно, ладно… – Молжанинов призвал старика проявить определенную сдержанность. – Ты вот что: организуй-ка нам…»
Прямой взгляд на меня. Я сдался:
«Мне – водки, пожалуйста», – жалобно – признаюсь – попросил я.
«Рекомендую, сударь, шампанского!» – старик снова оказался подле меня. – «У Семена Яковлевича – отличный выбор!»
«Водки, водки Вадиму Арнольдовичу! Сейчас шампанское для него – что вон тому припарка!»
Меня передернуло.
«А мне… да тоже водки, пожалуй. И знаешь чего еще? Огурчиков! Тех, что Марья Ивановна прислала!»
Старик ухмыльнулся и вышел из кабинета.
«Эх, Вадим Арнольдович! – Молжанинов потер руками. – «Смею вас заверить, огурчики у меня – во!»
Я обреченно провалился в глубину кресла.
– М-да… – не выдержал Митрофан Андреевич. – А вы не побоялись, что вас вот так и застанут: за пьянкой с подозреваемым да еще и над трупом?
Гесс скривился:
– К тому моменту я уже настолько потерял ощущение реальности, что мне было все равно. Всё происходило как будто не со мной!
Митрофан Андреевич, более не задавая вопросов, кивнул.
– Старик вернулся через пару минут: с подносом. Поначалу поставив поднос на стол, он метнулся куда-то вбок и выкатил оттуда столик на колесах – эдакое подобие тележек для официантов, но с тою разницей, что эта «тележка» была богатейшей работы: драгоценного дерева, с инкрустациями, покрытая лаком… Столик – или тележка – оказался подле меня, и уже на него старик переставил с подноса рюмку, один из двух графинов и глубокую тарелку с даже на вид изумительными малосольными огурчиками. Рядом он положил салфетки и вилку с ножом. Правда, выкладывая нож и вилку, улыбнулся с хитринкой:
«Политес, знаете ли… – обращаясь ко мне, сказал он. – А все же, сударь мой, вы не стесняйтесь: берите огурчики руками. Так оно и удобней, и аппетитнее!»
«Да, Вадим Арнольдович, – поддержал своего невероятного слугу Молжанинов, – не стесняйтесь! Я – человек простой и уж что-что, а огурчики предпочитаю ручками!»
Он наклонился через стол и подхватил с другой – еще стоявшей на подносе – тарелки «свой» огурец. Через секунду послышался хруст.
«Мммм…» – жуя, покачал головой Молжанинов. – «Мммм…»
– Вы это… серьезно рассказываете? – Инихов, вынув изо рта сигару, смотрел на Гесса и явно не верил своим ушам. – Кто-нибудь, ущипните меня!
На лицах всех остальных, считая и Чулицкого, было такое же, как и на лице Сергея Ильича, выражение растерянности напополам с недоверием: уж не шутит ли, не смеется ли над почтенной публикой Вадим Арнольдович?
Такое же выражение, полагаю, было бы и на лице Можайского, если бы вечно мрачное лицо «нашего князя» могло выражать эмоции, а его глаза – не только улыбаться. Я полагаю именно так потому, что Можайский то и дело покусывал свою нижнюю пухлую губу и то и дело то засовывал руки в карманы, то вынимал их, не находя им места. Рассказ Вадима Арнольдовича – или его начало – явно казался его сиятельству вопиющим: и странным, и диким одновременно!
Я тоже ощущал себя не в своей тарелке: лихо закрутившись – пальба, трупы, мурашки – рассказ приобрел вдруг облик какого-то гротеска, чего-то нереального, чего-то, больше похожего на странные фантазии новомодных художников.
Поэтому и я присоединился к Сергею Ильичу:
– Меня тоже! – пробормотал я, пристально глядя на Гесса.
Но Вадим Арнольдович и не думал над нами насмехаться. Он, видя нашу реакцию на его рассказ, сложил ладони в молитвенном жесте и обратился ко всем нам – без всяких преувеличений – умоляюще:
– Господа! – его голос явственно дрожал. – Прошу вас, верьте мне! Я и сам понимаю, насколько это всё дико звучит, но… но…
Вадим Арнольдович замолчал, не зная, как объясниться.
Можайский вздохнул:
– Всё понятно… эх, молодость! Эх…
Вадим Арнольдович, однако, покачал головой:
– Нет-нет, это здесь ни при чем! Просто… я никогда не оказывался в таких ситуациях. Это было… ну вот же! – Вадим Арнольдович едва ли не подпрыгнул ко мне и схватил меня за рукав. – Это как ваши чувства, Никита Аристархович, когда вы увидели, как ломают ваш стол!
Я на мгновение опешил, а потом – неожиданно для самого себя – искренне рассмеялся:
– Понял! – воскликнул я. – Конечно!
Взгляды с Гесса переметнулись на меня.
– Или, – добавил я, – это так же, как Можайский, сующий бутылку с керосином в мой камин!
– Вот! – обрадовался Вадим Арнольдович.
Удивленные, растерянные, недоверчивые выражения на лицах сменились усмешками: как по мановению волшебной палочки. Вроде бы и ясности – на словах – больше не стало, но в то же время всё и объяснилось!
– Да, господа, – вновь, но уже повеселевший, заговорил Гесс. – Это было настолько выбивающим из колеи, что я действовал даже не как в тумане: никакого тумана и не было. Я вел себя даже не машинально. Я попросту отключился: мое сознание, мой разум ушли куда-то и там, в глубине, притаились, исполненные изумления, а место их заступила обреченность происходившим!
– Ладно! – заявил тогда Можайский. – Так что же дальше было? Как вам показались огурчики Молжанинова?
Теперь уже Вадим Арнольдович ответил в тон:
– Огурчики и впрямь оказались великолепными! Пожалуй, я в жизни не ел подобных огурцов! Они были и крепкими, и буквально тающими во рту одновременно. А соли в них, соли было ровно столько, чтобы, не возбуждая излишней жажды, служить отличной приправой. И как только я распробовал первый огурец, как только выпил первую рюмку, мир перед моими глазами принял более естественные формы, оставаясь, впрочем, по-прежнему ненормальным. Но это был уже не мир кошмара, а мир… Алисы в волшебной стране[542]!
Вадим Арнольдович по-детски улыбнулся.
– Да, – повторил он, – мир Алисы в волшебной стране! И это было тем более впечатляюще, что напротив меня, похрумкивая огурцом, сидел убийца, а рядом – тут же, в паре шагов от моего кресла – лежало тело застреленного Брута.
«Ну-с, – тоже выпив, заговорил Молжанинов, – у нас, я полагаю, есть полчаса – час: вряд ли кто-то явится раньше. Пользуйтесь моментом, Вадим Арнольдович! Задавайте свои вопросы. Ибо уже через час такая возможность ускользнет от вас навсегда!»
Я – залпом – выпил вторую рюмку.
«Скажите, – начал я, соображая с чего же лучше начать и решив, что лучше всего – с начала. – Скажите, это ведь вы поставляли Кальбергу клиентов?»
Молжанинов на мгновение-другое задумался, глядя на меня проницательно и все же с долей сомнения – сомнения в отношении своих собственных выводов.
«Давайте так, – наконец, ответил он. – В двух словах обрисуйте мне общую картину: что вообще вам известно?»
Это меня немного удивило, но я тут же припомнил два обстоятельства. Первое – обращенные к Бруту заверения Молжанинова в том, что нам – полиции то бишь – неизвестно ровным счетом ничего. Второе – его, Молжанинова, а заодно и Брута явный испуг… да что там – испуг! Явны ужас, почти панический, охвативший их, едва речь зашла о пожарах и массовых убийствах.
До меня – возможно, уже не впервые: в первый раз нечто подобное я ощутил еще раньше – начало доходить: здесь не только что-то не так, а нет так вообще всё! И тогда я решился: выложил всё без утайки…
– Вот черт!
– Юрий Михайлович?
– Ничего-ничего… – Можайский махнул рукой. – Продолжайте!
– Я рассказал Молжанинову всё. Разумеется, насколько мог сжато, потому что время нас и впрямь поджимало. Вот-вот должны были явиться люди Зволянского, а то и сам он лично, а я не питал никаких иллюзий о последствиях для самого себя.
«Ну, что же!» – Молжанинов, выслушав мой рассказ, покивал головой. – «Этот Сушкин – удивительно прозорливый человек: вынужден отдать ему должное. А вот вы все… как бы это сказать помягче? Так, чтобы никого не обидеть?»
«О чем вы?» – спросил я.
Молжанинов ладонью взъерошил свою шевелюру, приведя и без того не очень послушные кудряшки в совершенный беспорядок.
«О вашей удивительной близорукости, о чем же еще!» – заявил он с прямой непосредственностью.
«В чем же она?» – настаивал я.
«Во всем. Но давайте по порядку».
Я согласился.
«Прежде всего, – начал загибать пальцы Молжанинов, – удивительно, как вы не заметили очевидное: в каждом из подмеченных вами – или Сушкиным – деле фигурируют люди Кальберга, а вовсе не мои. Далее – мой с Кальбергом разлад: вы так и не доискались до его причины…»
«У нас не было времени…»
«Да, – неожиданно легко согласился Молжанинов, – начали вы лихо! Пара дней, и вот уже Кальберг в бегах, его люди… а что, кстати, с его людьми?»
Это уже был вопрос, относившийся к ходу следственных мероприятий, поэтому отвечать на него я отказался.
«Понимаю, – Молжанинов снова легко согласился с моими доводами. – Но лично я полагаю, что все они тоже разбежались! Вот увидите, что я прав».
Я пожал плечами: мое доверие к коллегам было непоколебимо.
– Спасибо на добром слове! – в голосе Чулицкого, еще вот только что говорившего с необыкновенной теплотой, вновь появился едкий сарказм.
Гесс подметил его и сказал просто:
– Но это – правда, Михаил Фролович. И вы же видите: ошибся не я, а Молжанинов!
Чулицкий тут же переменил гнев на милость:
– Шучу, Вадим Арнольдович, шучу… да! – повысив тон, тут же добавил он. – Да! Недооценил нас Молжанинов. Всех в тюфяки записал. А вот поди ж ты: и студенты у нас, и пожарные… вот только…
Чулицкий замолчал, но все мы поняли, о чем именно он не договорил: об исчезнувших то ли жертвах, то ли заказчиках преступлений – то ли исчезнувших просто и невесть куда, то ли зачем-то переправленных в Италию. И, конечно, обо всех этих валившихся на нас со всех сторон всё новых трупах: о Мякинине-старшем, покончившем с собою прямо в кабинете его сиятельства; о Некрасове-старшем, найденном зарезанным в подвале гимназии Видемана; о неопознанных обгорелых трупах в морге Обуховской больницы…
А если ко всему этому добавить еще и чрезвычайно странные сопутствовавшие обстоятельства – вроде некрасовской записки генералу Самойлову, – то похвальба Чулицкого, равно как и уверенность Гесса в коллегах, оказывались не слишком уместными.
Михаил Фролович понял это безошибочно и, нахмурившись, отстранился от нас: подобрал стакан и бутылку и – чуть ли уже не на правах отставного – отказался участвовать в дальнейшем обсуждении. Впрочем – вы читатель, увидите это позже – хватило его ненадолго.
Вадим Арнольдович, между тем, продолжал:
– Я не стал возражать Молжанинову на его безапелляционную уверенность в нашей общей беспомощности, ограничившись пространным «посмотрим». Молжанинов, услышав это, согласился со мной уже в третий раз и при этом, как и прежде, без всякого сарказма:
«Да, конечно, – сказал он. – Раньше времени и говорить не о чем!»
«Тогда…»
«Вернемся к нашим баранам. – Молжанинов показал мне два пальца. – Стало быть, – пояснил он, – два обстоятельства вы уже проморгали, а точнее, одно проморгали, а до причин второго не доискались… хорошо, пусть из-за недостатка времени: допускаю. Но как…»
Он загнул третий палец.
«…вы вообще объясните мое участие во всем этом?»
Я изумился:
«Но позвольте! – воскликнул я. – Именно вы и должны мне об этом рассказать!»
Молжанинов, однако, покачал головой:
«Нет, – возразил он. – Вижу, вы – на самой верхушке айсберга, истинные подоплеки происходившего вам неизвестны вовсе. Не обессудьте, Вадим Арнольдович, но при таком положении дел я не могу вдаваться в определенные подробности. Это не от меня зависит. Хотя мне-то, уж вы поверьте, скрывать совершенно нечего!»
«Вот так поворот!» – протянул я. – «О чем же тогда я могу вас спрашивать?»
Тогда Молжанинов усмехнулся:
«Н, первый-то свой вопрос вы уже задали, Вадим Арнольдович!»
«О поставщике?» – уточнил я.
«Вот именно!» – подтвердил Молжанинов.
«И вы честно на этот вопрос ответите?»
«Конечно!»
«Ну так что же?» – я слегка наклонился вперед. – «Это вы поставляли Кальбергу клиентов?»
«И да, и нет».
«То есть?» – не понял я. – «Как такое может быть?»
«Очень просто, Вадим Арнольдович, очень просто!» – Молжанинов залпом выпил третью рюмку и закусил. – «Я, разумеется, принимал самое непосредственное участие во всех этих… гм… аферах…»
«Аферах?!» – не удержавшись, вскричал я. – «Вы это называете аферами?»
Молжанинов ничуть не смутился:
«Да, – улыбнулся он, – я называю это аферами, так как на то у меня есть свои основания. Вы можете называть происходившее иначе: у вас тоже на то имеются свои основания. Просто, Вадим Арнольдович, мы с вами разговариваем на разных диалектах одного языка. Вроде слова по отдельности похожи, а общий смысл от нас ускользает. Заметьте при этом, Вадим Арнольдович, не только от вас, но и от меня тоже!»
Я вопросительно выгнул брови.
«Это просто, – пояснил Молжанинов. – Вы не понимаете меня, потому что не видите картину в целом, а я не могу вам ее показать. Я же не совсем понимаю вас, потому что ваше представление о происходящем лежит в настолько другой плоскости, что вы поневоле говорите загадками. В сущности, многое мне приходится домысливать, чтобы понять хоть что-то и – одновременно с тем – не выдать тайны, выдавать которые я не имею права».
«Ничего не понимаю!»
«Вот видите!»
«Но как же нам быть?»
«Давайте я вам вот что скажу… даже, пожалуй, не скажу, а расскажу. Возможно, вы поймете намеки, раз уж прямой разговор у нас не получается!»
«Хорошо, – немедленно согласился я, – но прежде…»
Я кивнул на Брута.
«Ах, он…» – Молжанинов оглянулся на старика, по-прежнему находившегося в кабинете, но стоявшего безмолвной тенью.
Это меня спровоцировало еще на один вопрос:
«А он-то кто?»
Старик, поняв, что этот мой вопрос касался его собственной персоны, вышел вперед и поклонился:
«Талобелов» – представился он.
Фамилия странного старика показалась мне очень знакомой. Что-то зашевелилось в моей голове. Замелькали какие-то воспоминания. Но это был такой хаос, что я никак не мог понять: что же мне напоминает фамилия «Талобелов»?
Старик, верно поняв мое затруднение, поклонился еще раз:
«Да, сударь, вы еще сравнительно молоды, чтобы помнить наверняка. Но вы обо мне читали».
«Читал?» – с сомнением переспросил я. – «Как – читал? Где? По какому поводу? Разве о вас писали?»
На губах старика появилась сухонькая улыбка. Это не улыбка даже была: его губы лишь чуточку искривились – намек на улыбку!
«Да, сударь, – подтвердил он, – обо мне писали».
«Но где?»
«В пособии».
Я удивился еще больше:
«В каком еще пособии?»
Старик оперся на спинку моего кресла, отчего поза его – старика, разумеется – намекнула на доверительность сказанного далее:
«Для соискателей полицейских классных чинов».
И тут в моей голове взорвалось, да так, что я подскочил из кресла, буквально вытолкнутый из него поразительной силой:
«Талобелов! – почти закричал я. – Лавра[543]!»
Старик опять – на этот раз не без очевидной гордости – поклонился.
«К вашим услугам, сударь!» – сказал он.
Я схватил его за руку:
«Так вы, – я продолжал едва ли не кричать, – тот самый Талобелов?»
«Тот самый, сударь».
«Невероятно!»
– Вадим Арнольдович!
Гесс повернулся в сторону Инихова.
– Да, Сергей Ильич?
– Вы уверены, что вас не разыграли?
Можайский:
– Это впрямь очень странно! Талобелов? Тот самый? Да быть такого не может!
Чулицкий:
– Я слышал, его давно… э… ну, в общем…
Поручик:
– Господа, господа! Вы о том Талобелове?
Монтинин:
– Нет, господа, этого решительно не может быть! Я справлялся о его дальнейшей судьбе – уж очень поразительная история! – и пусть никто не мог сказать что-либо определенное, но все сходились в одном: Талобелов давно мертв. А не сходились только во мнении, когда именно он умер.
– Точнее, – опять Чулицкий, – когда именно его убили!
– Да, – согласился Монтинин, – когда его убили.
Похоже, в этой гостиной все знали, о ком рассказал Гесс: все, кроме меня. Даже Митрофан Андреевич – совсем не полицейский, – и тот задумчиво и недоверчиво поглаживал свои усы, поглядывая то на Вадима Арнольдовича, то на Чулицкого, то на Инихова, то на Можайского. Даже он, полковник, вставил, наконец, свое слово:
– Вообще-то я слышал иное!
Все обернулись на Митрофана Андреевича и чуть ли не хором воскликнули:
– Иное? Что?
– Он заживо сгорел в пожаре на Гутуевском острове[544]!
– Господа! – решительно вмешался я. – Что здесь происходит? Кто такой этот Та… Тала…
– Талобелов.
– Да! Кто он такой? И почему известие о нем вас так взволновало?
Чулицкий:
– О, Сушкин! Неужели вы – при всех ваших вездесущести и прозорливости – ничего о нем не знаете и даже не слышали о нем?
– Нет.
– Вы меня удивляете…
– Я вас умоляю!
Чулицкий едва уловимо пожал плечами:
– Хорошо, хорошо… Талобелов – легенда нашего сыска!
Я посмотрел на Михаила Фроловича недоуменно:
– Легенда? Сыска?
– Да!
– Не может быть! Если бы…
– Еще как может! – перебил меня Чулицкий. – Но его история началась и… гм… закончилась тому назад вот уже добрых…
Чулицкий начал прикидывать в уме, но его опередил Инихов:
– Ровно двадцать пять лет, – сказал он. – Талобелова раскрыли в самом начале марта тысяча восемьсот семьдесят седьмого года.
– Раскрыли? – я. – Кто?
Чулицкий:
– Иваны[545].
Я заморгал:
– Его внедрили к ворам? Но как?
Чулицкий усмехнулся:
– Не было ничего проще: он и сам был вором!
У меня голова пошла кругом:
– Но Михаил Фролович! Вы же только что говорили, что он был полицейским! Легендой сыска! Я решил…
– Вы правильно решили, Сушкин: он и был полицейским. Полицейским надзирателем[546].
– Ничего не понимаю!
Чулицкий вновь усмехнулся:
– Вы, полагаю, слышали о так называемых осведомителях?
– О преступниках, ставших информаторами полиции?
– Да.
– Слышал.
– А в случае с Талобеловым всё было ровно наоборот: он, будучи полицейским, стал осведомителем уголовных. Сначала тех, что помельче, а после и до Иванов дорос. Его очень ценили: информация из его рук оказывалась невероятно полезной. Благодаря этой информации неоднократно срывались полицейские облавы. Благодаря ей же, крупные… как бы это сказать?.. авторитеты не раз ускользали из расставленных ловушек. А несколько раз именно Талобелов, имея доступ к сведениям определенного характера, помог Иванам провернуть очень крупные операции. В общем, – Чулицкий от удовольствия даже зажмурился на мгновение, – Талобелов стал целиком и полностью своим человеком в уголовной среде!
Я не верил ни своим ушам, ни своим глазам:
– Вы радуетесь тому, что полицейский – ваш, можно сказать, коллега – оказался… предателем?
