Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 122 (всего у книги 142 страниц)
33.
«Позвольте представить, – с церемонной изысканностью приступил к процедуре знакомства Сугробин, – Никита Аристархович Сушкин… Фомич!»
Это «Фомич» на фоне изящного вступления резануло мой слух, а сам факт того, что представляли мне как-никак могильщика, заставил меня насторожиться и даже внутренне съежиться. «Уж не прием ли это запугивания?» – подумал я, но эта мысль оказалась ошибочной.
Сугробин – вот демократ! – пригласил Фомича присесть за наш стол, что Фомич тут же и проделал: без тени улыбки, без смущения, вообще без каких-либо чувств. Складывалось впечатление, что сидеть за графским столом для него не в диковинку.
– Изволь заметить, – начал Сугробин объяснения, – Фомич – работник кладбища…
– Могильщик, если точнее! – не удержался я.
– Совершенно верно! – не моргнув и глазом, подтвердил Сугробин. – Могильщик. Так сказать, та самая рука, в которую в конце концов падает любая обрезанная нить[614].
– Но зачем он здесь?
– В качестве свидетеля.
– Свидетеля чего?
– А вот послушайте…
Сугробин как-то неприметно изменился. Что именно в нем изменилось, я и сам не смог бы объяснить, попроси у меня кто-нибудь сделать это. Но изменение было, а вот в какую сторону – добрую или, напротив, злую – пока еще оставалось неясным.
– Вижу, Никита Аристархович, ты нас уже совсем в отъявленные злодеи записал, но вот тебе повод изменить свое мнение. Видишь ли, мы не только о собственной прибыли думаем, и не только о том, чтобы наших клиентов оградить от разного рода неприятностей – пусть и не… гм… совсем законным путем. Нет, уважаемый! Мы также проявляем заботу о меньших людях: о трудовом, так сказать, населении нашей великой Империи, поскольку – я понимаю это так – к трудовым слоям далеко не все относят тех бедолаг, что рискуют деньгами, создавая мощь и процветание этой самой Империи…
Мои брови выгнулись.
– Ты не смотри на мой пафос, – поспешил добавить Сугробин. – Сейчас я говорю не только искренне, но и с полным осознанием нашей миссии: мы сами, конечно, ее на себя возложили, но от этого ее суть не меняется. Так вот. Значительную часть наших доходов мы тратим на создание хороших условий труда. Чаще всего – буду до конца откровенен – это не требует от нас каких-то серьезных усилий. Всё происходит просто и буднично. Но бывают и такие случаи, в которых даже мы оказываемся практически бессильными. Вот этот – с могильщиками – случай как раз из таких. Мы наткнулись на стену непонимания, на глухое сопротивление, на…
Сугробин запнулся, но быстро нашелся:
– …на патриархальное представление о том, какою должна быть работа этих людей! Ты, полагаю, не раз и не два видел могильщиков за исполнением ими своих прямых обязанностей. Но видел ли ты когда-нибудь, в каких условиях они не трудятся, а живут?
Я был вынужден сознаться в своем невежестве:
– Никогда не интересовался…
– Напрасно! – перебил меня Сугробин, ожидавший именно такого ответа. – Напрасно, Никита Аристархович! Ибо зрелище твоим глазам предстало бы преудивительное. Странно, но, тем не менее, факт: отправляя близких нам людей в последний их путь, мы менее всего обращаем внимание на тех, кто этот путь обустраивает. А ведь это – не только странно, но и глупо… безответственно, если позволишь. От устроителей дорог – шоссейных, железных – мы ожидаем знания ими дела, тщательного выполнения инструкций, следим за тем, чтобы всё так и шло. А когда они – устроители эти – оказываются в сложных условиях, мы приходим на помощь, обустраивая их быт и давая им то, что скрашивает их нелегкую жизнь. И это – правильно! Ведь от них прямо зависит наша собственная безопасность: кто же хочет разбиться в коляске или в сошедшем с полотна вагоне? А возросшие скорости? Автомобиль! Ты хотел бы разбиться в автомобиле?
Я, разумеется, в отрицании мотнул головой.
– И я не хотел бы. И вот – мы оба, – когда на обсуждение выносят вопрос об отпуске средств на служащих дороги, мы, повторю, голосуем «за». Ведь ты голосуешь «за», правда?
На этот раз я кивнул, подтверждая:
– Конечно!
Мне тут же вспомнился случай, когда гласные[615] так насели на князя Хилкова[616], что тот в сердцах воскликнул: «Можно подумать, я летаю по воздуху!» Была создана специальная комиссия, в итоге выделившая весьма кругленькую сумму на ремонт пришедшего в опасную негодность участка дороги на московском направлении.
– Конечно! – воскликнул я. – А как же иначе?
– Вот именно: как же иначе?
– Но причем тут могильщики?
– По-твоему, – Сугробин покосился на Фомича, но тот оставался совершенно невозмутимым, – забота о путях для живых настолько важнее заботы о путях для мертвых, что этой, второю, заботой можно пренебречь?
– Да о чем ты говоришь? – я уже вообще ничего не понимал.
– Ну как же!
Сугробин снова покосился на Фомича, и это меня насторожило: несмотря на заявления графа о его, графа, полных искренности и откровенности, что-то тут было не так! Но что? Это мне предстояло выяснить, хотя – забегая вперед – я так ничего и не выяснил. А если еще точнее: выяснять оказалось нечего. Впечатление, произведенное на меня странными косыми взглядами в сторону Фомича, оказалось ложным.
– Сам посуди. Куда же это годиться – оставлять близких нам людей на произвол тех, кто лишен даже самого необходимого? Кто холоден, голоден, стеснен – и не только в переносном, но и в самом прямом смыслах? Как можно не обращать внимание на тех, кто занят настолько важным делом – подготовкой последнего приюта? Какие же мы после этого православные?
Фомич негромко крякнул.
– Ну, христиане? – поправился граф, бросив на Фомича очередной взгляд искоса. – Фомич, – пояснил он мне – имеет друзей – коллег, если угодно – на лютеранском кладбище. А лютеране пусть и крестятся неверно, однако тоже, как ни крути, веруют в Христа!
Я – уже в самом настоящем отчаянии – замотал головой:
– Господи! – вырвалось из меня. – Ты можешь говорить прямо? Что ты хочешь сказать? И что требуется от меня?
Сугробин вздохнул:
– Да ведь я и говорю…
– Но я по-прежнему ничего не понимаю!
– Хорошо: будем проще.
– Ну, слава Богу!
По губам Сугробина скользнула улыбка, и эта улыбка показалась мне не менее странной, чем косые взгляды в сторону Фомича. Но, как тут же выяснилось, улыбка – как и взгляды – ничего особенного в себе не таила.
– Как я уже говорил, мы помогаем обустраивать быт. Чаще всего никаких проблем в этой нашей деятельности мы не встречаем. Но всё же иногда наталкиваемся на препятствия. С препятствиями мы столкнулись и теперь: захотев помочь столичным могильщикам. Уж не знаю, почему, но почему-то никто из городской Управы и слышать не желает, чтобы отпустить сравнительно скромную сумму на реконструкцию жилых помещений для занятых копанием могил. А ведь нынешние…
– Подожди! – перебил я. – Отпустить сумму? Но ведь ты говорил, что это вы даете деньги? Как же так?
Сугробин пояснил:
– Мы не всегда можем выделить деньги прямо: для этого нужен официоз, а у нас, как ты понимаешь, с официозом туго. Как правило, мы остаемся в тени, находя людей, посредничество которых не бросается в глаза: заинтересованные стороны остаются в убеждении, что средства поступают из законных источников. В некоторых случаях мы даже находим подступы к тем же городским управам: создается впечатление, что деньги выделяет непосредственно город. К счастью, финансовые отчеты наших городов по-прежнему настолько запутаны и – нередко – противоречивы, что укрыть в них происхождение сравнительно небольших сумм не составляет особого труда. Но теперь мы почему-то оказались подле глухой стены! Никто не хочет и близко подступиться к рассмотрению вопроса об улучшении быта столичных могильщиков. И я вообще не понимаю: почему именно так! Ведь те условия, в каких ныне существуют могильщики, – это не ужас даже и даже не страх Божий. Это – бесчеловечность. Представляешь, да? Бесчеловечность в отношении тех, кто подготавливает всё для наиболее человечных проводов! А чтобы не быть голословным, я предлагаю тебе самому отправиться в маленькое путешествие по кладбищам, благо до некоторых из них – рукой подать[617].
Это предложение не вызвало во мне всплеск энтузиазма, но, признаться, я был весьма заинтригован!
Раньше мне и впрямь как-то не доводилось задумываться о кладбищенском быте… да и кто из нас задумывается о таких вещах – положив-то руку на сердце? Однако кое-какие тревожные слухи до меня доходили, но не настолько, впрочем, тревожные, чтобы я бросил всё и занялся только этой проблемой. Теперь же, похоже, мне представлялся случай изучить ситуацию вплотную, причем – и это тоже было похоже – какого-то выбора – согласиться или отказаться – у меня и не было.
Я прикинул и так, и эдак и пришел к вполне естественному выводу: если то, о чем говорил Сугробин, соответствовало истине, в моих руках оказывался такой материал, какому позавидовал бы любой репортер! И тогда я понял: вот что имел в виду граф, говоря, что что-то даст мне и что это что-то мне обязательно понравится!
Если я не ошибался и во всем этом не было никакого подвоха, со стороны Сугробина это выглядело… деликатно и мило: получалось, он таким необычным способом расплачивался со мной за доставленные мне неприятности – и те, что уже выпали на мою долю, и те, какие еще должны были пасть на меня.
Мой страх прошел. В сердце зажегся знакомый огонек азарта. Даже энтузиазм, и тот появился!
– Согласен! – сказал я.
Сугробин снова стал чрезвычайно серьезным, а его взгляд – чрезвычайно холодным:
– И статью об этом напишешь?
– Если всё подтвердится, – пообещал я, – непременно!
– Договорились!
Сугробин встал из-за стола. Поднялся и Фомич. Подняться пришлось и мне.
– Ну, – попрощался со мной Сугробиной, – вот тебе, Никита Аристархович, в помощь Фомич: ступайте. Потом возвращайся: обсудим детали всего остального.
Напоминание о том, что мы и впрямь еще далеко не закончили, подействовало на меня подобно ушату холодной воды. Но это ощущение быстро прошло. Мы с Фомичом вышли из притона и пешком отправились на первое кладбище.
34.
Наше «путешествие» по кладбищем вышло долгим и утомительным, хотя вплоть до последней минуты – минуты возвращения в притон – никакой усталости я не ощущал. Напротив: с каждым шагом всё более открывавшийся мне новый и потому совершенно незнакомый мир захватывал меня, приводил в смущение и негодование, наполнял и множеством других эмоций. Держать все эти эмоции в себе оказалось невыносимым, и я, попросив Фомича немного обождать, забежал в какую-то захудалую писчебумажную лавку, располагавшуюся недалеко от ворот, и взял в ней карандаш, машинку для его очистки и толстый блокнот. Вооружившись таким – подобающим репортеру – образом, я сразу почувствовал себя легче. Теперь, вслед за Фомичом переходя от одного кошмара к другому, от одной безысходности к другой, я заполнял листы блокнота – не всегда последовательными, поспешными, но исключительно правдивыми записями. Это привычное дело облегчило меня, и я уже мог смотреть на вещи не только через завесу чувств, но и с должной мерой критицизма.
Утро давно настало – ясное, как и обещало голубевшее на рассвете небо, – а затем перешло и в яркий, солнечный день. И в этот день – веселый, жизнерадостный – особенным контрастом смотрелись убогие домики, свежие могилы, тяжелая, сырая, напитавшаяся вчерашним ливнем земля.
«Изволите видеть, – говорил Фомич, вводя меня в очередную жилую постройку, – на десяти квадратных саженях[618] – нары. Здесь живут двенадцать человек. Здесь же они обсушивают одежку. Здесь же – сапоги. Здесь же – кухня…»
В нос бил застоявшийся, уже невозможный к проветриванию запах плохо вымытых человеческих тел, вечно грязной одежды, отвратительной пищи. Я смотрел на грубо сколоченные нары, на протянутые под потолком веревки, на которых висели все возможные предметы одежды – от армяков до исподнего, на печку, поверх которой, на жалкой имитации полатей, стояли несколько пар перепачканных землей сапог, а внутри – на чадившем больше в помещение, нежели в трубу огне – котел с кипевшим в нем варевом из круп, причем настолько сорных, непромытых, что на поверхности варева образовалась густая серая пена…
Я смотрел на всё это и не верил своим глазам: как такое возможно? Мыслимое ли дело, чтобы люди жили в таких условиях, питались такою пищей, соседствовали с могилами и сами как будто оказались заживо погребенными?
Потолок едва достигал трех с небольшим аршин[619]: подпрыгнув, я легко дотронулся до него рукой, отдернув ее, впрочем, тут же: от легкого касания на меня посыпался плохо втертый в поверхность мел – песчаной струйкой, что говорило и о качестве пущенных на побелку материалов!
«Изволите видеть…» – Фомич рассказывал и рассказывал: ему было что рассказать!
На каждом из кладбищ к нам обязательно присоединялись местные. В основном это были люди в возрасте: не сказать, что старики, но и первая, и вторая их молодость миновали уже давно. Лица всех были угрюмы. От каждого веяло… такой безысходностью, что волосы дыбом вставали! Все эти люди жили словно во сне: от живого воображения в них не осталось ничего – ни надежды на перемены к лучшему, ни жажды действовать, чтобы хоть что-то изменить. И я понимал их: трудно сохранить воображение и саму человечность, день за днем проживая в условиях, которые и скотскими-то назвать невозможно: скотину в крестьянских дворах содержат лучше!
С другой стороны, каждому было что рассказать, пусть даже все эти рассказы и были однотипными. Слушая их, я оледеневал: мое сердце сжималось, гнев – холодный, расчётливый – поднимался из самых глубин моего естества, наполняя меня какою-то глыбой арктического льда – искрящегося, острого, готового резать хотя бы и сталь! В голове отчетливо выкристаллизовалась мысль: «Ну, я вам покажу!»
Под этими «вы» я, понятное дело, подразумевал не могильщиков, а тех, кто поставил их в такие условия жизни. Тех, кто еще вчера живых людей превратил в бродящих ныне по кладбищам мертвецов.
Я принял решение: статье – быть! И черт меня побери, если это будет не лучшая из моих, когда-либо написанных, статей!
– И вы правда ее написали? – поручик нахмурился, силясь припомнить, читал ли он что-то подобное или нет, и по всему было видно, что ничего подобного он припомнить не мог. – Когда она вышла?
Сушкин пожал плечами:
– Написал. И даже не одну, а целую серию статей, но…
Сушкин запнулся, а поручик посмотрел на него вопросительно:
– Но?
– Мой собственный Листок отказался напечатать и первую. Редактор так и сказал мне: «Вы с ума сошли, Никита Аристархович!»
– Неужели так и сказал?
– Слово в слово! И ведь что самое обидное, он оказался недалек от истины. Правда, не знаю: я ли сошел с ума или мир окончательно спятил, но куда бы я ни приходил со своими бумагами, всюду меня поджидал отказ. Тогда – оставив редакторов – я напрямую обратился к владельцам изданий, но и они, едва лишь вникнув в поставленные мною вопросы, отшатывались от меня, как от безумца. И самой мягкой формой отказа, какую я встретил, были слова одного господина: «Напрасный труд: цензура не пропустит!»
– Цензура!
– Да.
– И вы…
– Это натолкнуло меня на мысль: пойти прямо в Министерство внутренних дел[620].
– Пошли?
– Разумеется.
– И?
– Меня приняли, выслушали, приняли к прочтению написанные мною статьи, а потом… потом просто сказали, что не видят причины обращения: мол, это к ним касательства не имеет.
– Как так!
– А вот так. Я мог печатать совершенно свободно!
Поручик тряхнул головой:
– Я не ослышался? Вам было дано разрешение?
– Вот именно: разрешение было дано. Но это ничего не изменило. Даже имея на руках это самое разрешение, я попусту терял время, обивая пороги сначала столичных, а затем и губернских издательств. Все словно сговорились: материал не пускать!
– Ничего не понимаю!
– Я тоже уже ничего не понимал. Но однажды нашелся человек, который просветил меня в моем невежестве. Этот человек попросил сохранить его анонимность, поэтому даже сейчас… вы понимаете…
Поручик кивнул:
– Неважно. Так что же он вам сказал?
Сушкин отпил уже совершенно остывшего «грога» и поразил поручика еще больше:
– Оказалось, мою статью – самую первую – случайно увидел член Правительствующего Синода[621]. Статья ему категорически не понравилась, причем его возражения было бы трудно оспорить логически. Он попенял на то, что широкое освещение такого вопроса способно – не более и не менее – привести к ненужным возбуждению и брожению народных масс, вообще достаточно остро реагирующих на явные проявления несправедливости. А так как время ныне не самое спокойное, то лучше бы ничего подобного не делать!
В чем-то он – должен согласиться – был прав. Его доводы были… разумны. Однако их бесчеловечность просто бросалась в глаза и вызвала во мне приступ того самого возмущения, о котором этот человек так беспокоился. Я решил, что дело не оставлю и, чего бы мне это ни стоило, своего добьюсь!
– Но если никто не хотел печатать, то как же…
– Просто. – Глаза Сушкина зловеще засияли. – Настолько просто, что я и сам удивился: как эта мысль не пришла в мою голову раньше?
– Не понимаю!
– Я обратился к Сугробину.
– Черт!
– Черт или не черт, но мы легко сговорились, тем более что это было и в интересах самого графа. Он дал мне денег, и я, предъявив разрешение Министерства, отпечатал статьи брошюрой в независимой типографии.
– А!
– Да.
– И эта брошюра?..
– Магазины ее не приняли, газеты объявлений о ней не поместили. Но это было уже неважно. Сугробин поставил своих людей на самых бойких углах, и люди эти всучивали мою брошюру прохожим!
– Поразительно!
– Еще бы!
– Однако, могло ли это дать результат?
Зловещий огонек в глазах Сушкина угас, репортер улыбнулся:
– Не только могло, но и дало.
– Не может быть!
– Еще как может! Уже через день от начала акции распространения брошюры мне позвонил никто иной, как лично Павел Иванович Лелянов[622]. Павел Иванович был сдержанно-вежлив, но чувствовалось, что в настроении он пребывал далеко не лучшем. Мы побеседовали по телефону, а далее – в Думе. Не могу сказать, что наша беседа носила бурный характер, но и вполне мирной назвать я тоже ее не могу. Как бы там ни было, но мне удалось убедить Павла Ивановича в своей правоте, а всё же…
– Что?
– Не знаю, знаете ли вы… однако за Павлом Ивановичем есть один, но очень значительный грешок. Павел Иванович – не подумайте, что я за глаза его ругаю – мямля. Он многое говорит, но мало что из сказанного им претворяется в жизнь. У него обширные и самые благородные планы, вот только из планов этих до реализации не доходит и десятая часть! Павел Иванович скор на обещания, но едва наступает время браться за дело, непременно находится множество препятствий, мешающих данное слово сдержать. И ведь не по злобе, а… как ни странно, вполне объективно. Просто Павел Иванович, берясь за что-то, не всегда учитывает реальное положение вещей. Его идеи – не столько проекты, сколько прожекты, а подхваченные им чужие идеи имеют грустное свойство превращаться в такие же[623]. В общем, зная за ним эту его особенность, я не слишком доверился его личному согласию с моим мнением о срочной необходимости изменения быта кладбищенских служащих. Его собственное согласие значило не больше, чем если бы он дал обещание доставить в столицу к следующему Рождеству прошлогодний снег. Поэтому я, подобно английским бульдогам, вцепился в него, буквально вгрызся в его горло, но заставил дать совершенно иное слово, а именно: собрать гласных и организовать реальные слушания.
Вот это – сбор гласных на слушания – было Павлу Ивановичу по силам. Вот это обещание он выполнил, и уже через неделю я, пользуясь его приглашением, присутствовал на слушаниях, а затем и сам выступил в роли приглашенного докладчика.
Выслушали меня со всею серьезностью. Некоторые из гласных даже держали перед собой мою брошюру: кто-то ее получил прямо на улице, другие – озаботились ее раздобыть. В итоге было решено создать комиссию, которая целиком войдет в курс дела, произведет должное расследование и – по его итогам – даст рекомендации к действиям. Если же рекомендации окажутся положительными, то еще и представит расходную смету: сколько денег потребуется выделить из городского бюджета.
Тут я снова взял слово и огорошил почтенных господ заявлением о том, что деньги, в общем-то, уже все найдены, так как и смета на работы тоже имеется.
Сначала в зале царила тишина. Потом послышались первые робкие вопросы, а когда я начал давать пояснения, меня буквально утопли в гвалте, выкриках и прочем подобном безобразии! Не знаю, всегда ли так в нашей Управе проходят обсуждения не по заранее спланированному сценарию, но в тот раз приключилось именно так.
Прежде всего, разумеется, почтенная публика возжелала узнать, кто и с чего бы вдруг решил финансировать проект – априори невыгодный и никаких доходов не сулящий. И эту настойчивость – желание докопаться до истины – я, конечно, понять могу. Что может быть проще? Ведь первое, что приходит на ум – подкуп или стремление обязать на будущее, тогда как быть кому-то обязанным никто из гласных не хотел. Однако – вы понимаете – я не мог за здорово живешь раскрыть источник получения средств и поэтому мне пришлось пойти на хитрость. Я представил дело так, будто сами могильщики организовали что-то вроде товарищества взаимопомощи – мало ли у нас таких? – и, на удивление удачно распорядившись собранными средствами, заказали проведение необходимых изыскательских работ. И уже по факту их проведения якобы выяснилось, что средств и на осуществление самих работ достаточно!
– И вам поверили? – удивился поручик.
Сушкин улыбнулся:
– Не сразу. Но в конечном итоге – да!
– Невероятно!
– О, – Сушкин уже не улыбался, а ухмылялся, – это не так уж и удивительно, если учесть, что всеми необходимыми свидетельствами и доказательствами меня снабдил Сугробин!
– Опять он!
– Конечно. Да без него и не вышло бы обвести господ гласных вокруг пальца!
– Но зачем вообще понадобился этот обман, если, насколько я понимаю, Город и так уже был готов выделить средства?
Сушкин мотнул головой:
– Не выделить средства, а создать комиссию. А уж что бы решила комиссия – одному Богу только известно! Вы же знаете, как это у нас бывает: много слов, много рвения, а выливается всё в позорный пшик… Вы посмотрите, кто у нас в гласных: зря что ли Павел Иванович – их лидер?
Поручик нахмурился, но вынужден был согласиться:
– М-да… пожалуй! Хотя и не так всё однозначно, конечно…
– Конечно. Но рисковать мы не могли.
– И что же сделал Сугробин?
– Снабдил меня всеми необходимыми фальшивками: уставом общества могильщиков, отчетностью с банковского счета о движениях средств, договором о проведении инспекционных работ и составлении сметы – с весьма почтенным и хорошо известным бюро… в таком, в общем, всё духе! Заметьте при этом, что пусть я и говорю «фальшивки», но в действительности ни одна из бумаг липовой не была. Нет: все они были самыми что ни на есть настоящими, вот только никакие могильщики самостоятельно ни в какое общество не организовывались, а сделали всё это за них лично Сугробин и его доверенные люди. Впрочем, сами могильщики, конечно е, были поставлены в известность и ничуть против такого поворота не возражали. Да и с чего бы им возражать?
– Действительно… – на лице поручика появилась тревога. – Но всё же я не понимаю природу такой… удивительно настойчивости графа! Бывают благотворители, бывают и бескорыстные, но что-то мне нашептывает, что это – не о нем.
Сушкин вздохнул:
– Вообще-то я тоже об этом раздумывал и, можете мне поверить, не раз. Сугробин и в самом деле не тот совсем человек, который начал бы так – уж извините за дурацкий каламбур – рыть носом землю ради невесть чего. Его пылкие речи о заботливости, о необходимости помогать обездоленным и прочее, и прочее, и прочее ничуть меня не убеждали: на фоне-то его обесцвеченных глаз и ледяного взгляда! Но мои собственные размышления ни к чему не привели: я так и не смог найти корыстный мотив в этом его поступке. Если вы сможете – извольте. Буду рад ознакомиться.
– А не мог ли Кальберг…
– О Кальберге я ничего не знал! – перебил поручика Сушкин. – Помните?
Поручик кивнул, но возразил:
– Тогда не знали, но теперь-то мы знаем!
– Вы полагаете, в деле с могильщиками все-таки замешан Кальберг?
– Во всяком случае, это не исключено.
Оба задумались, но – было похоже – причинную связь ни репортер, ни поручик не находили.
– Ладно, – сказал тогда Николай Вячеславович, – а дальше-то что?
Сушкин тоже встрепенулся:
– Вы о гласных? – уточнил он.
– Да.
– Они изменили свое постановление о комиссии: вместо уполномоченной на проверку изложенных мною фактов и прочего создали уже окончательную – ответственную за проведение всех необходимых работ… да разве вы сами не подметили никаких изменений на наших кладбищах? Вон, совсем недавно последняя из реконструкций завершилась – на Смоленском. Живут теперь могильщики в новеньком доме, а старый сарай, служивший им пристанищем, ободран, отчасти разобран и перестраивается под хозяйственные нужды. Любо-дорого посмотреть!
– Да нет… – поручик с сомнением пожал плечами, – как будто и не приметил… Да я ведь на кладбищах почти и не бываю! Бог миловал!
– Ах, ну да, конечно… Это я о Монтинине вспомнил! Ведь это он вот только что побывал на Смоленском – когда могилу Акулины Олимпиевны обнаружил. Вот он-то и мог обратить внимание на разительные перемены… даже странно, что он ничего о них не сказал!
– Да ведь ему не до них было!
– Тоже верно!
– Ну, а Клейгельс?
– Клейгельс? – удивился Сушкин. – Что – Клейгельс?
– Ну как же? – поручик напомнил Сушкину о его обязательстве стать посредником между Сугробиным с его организацией и Николаем Васильевичем с его полицией. – Как он отреагировал?
– Ах, вот вы о чем! Я, разумеется, всё ему рассказал: ничего не скрывая и не скупясь на комментарии. Как вы можете догадаться, мои комментарии были отнюдь не лестными, даже ровно наоборот: я постарался сгустить краски, чтобы представить организацию Сугробина в максимально мрачном свете, так как – на мой взгляд – именно в таком свете она казалась бы наиболее близкой к реальности. Но…
Сушкин сморщил лоб и горько усмехнулся.
– Неужели Николай Васильевич пошел на сотрудничество? – ахнул поручик.
– Нет, что вы! – поспешил разуверить его репортер. – Бог с вами! Какое может сотрудничество с такими людьми? Слава Богу, наша полиция еще не докатилась до такой степени подлости, чтобы при помощи одних бандитов расправляться с другими ил совершать какие-то подобные «подвиги»!
– Ну, спасибо!
Сушкин спохватился:
– Извините, я не то хотел сказать…
– Чего уж там!
– Да нет, мой друг, правда! Я имел в виду, что несмотря на множество очевидных злоупотреблений – вы же не станете их отрицать? – всего этого взяточничества, начиная с самого мелкого, когда городовые извозчиков заставляют платить…
Поручик покраснел.
– Так вот. Несмотря на все эти… гм… шалости, вы – полицейские – сохраняете все же достаточно представления о том, что можно, а чего нельзя. О том, что – злодеяние в глазах закона, а что – в глазах еще и совести. А значит, несмотря на все соблазны, бандитам и разного рода отребью в вашей среде ловить совершенно нечего!
Вот так и Николай Васильевич. Он меня внимательно выслушал, покачал головой, узнав о дерзком предложении Сугробина, но предложения вступить в контакт с преступниками не принял.
«Передайте, – сказал он мне, – этому Сугробину, что он напрасно рот разинул: не на тот пирожок покусился! Никакого сотрудничества между нами не будет… и вот еще что: пожалуйста, добавьте к этому, что денег мне предлагать тоже не нужно! А то знаю я эту публику: сейчас начнется! Они ведь как полагают? Что если… если… э… всякие слухи о людях ходят, то слухи эти непременно действительности соответствуют!»
«Непременно передам и скажу!» – ответил я.
«И больше мы к этой теме возвращаться не будем!»
«Очень хорошо: не будем».
– Но что же тогда, – не понял поручик, – вас огорчило?
Сушкин пояснил:
– Отказ Николая Васильевича лично мне показался недальновидным.
– То есть?
– Да просто, мой друг, просто! Судите сами, какая редкая, исключительная, можно сказать, возможность задавать организацию, на счету которой – уверен! – отнюдь не одна такая бойня, о которой мы оба помним! А что получилось?
– Что?
– Да всего-то – пустяк. Теперь этот притон за версту обходят и даже в полицейских сводках не упоминают!
