Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Елена Хорватова

Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 138 (всего у книги 142 страниц)

Это лицо – даже под вызывающим макияжем – оказалось очень красивым и вместе с тем – усталым. Но больше всего усталости было в глазах Варвары Михайловны. И если по ее лицу ей можно было дать лет двадцать с небольшим, то по глазам – все сорок и даже более.

Усталость в глазах Варвары Михайловны выдавала не только ее истинный возраст (для околоточного, кстати, он не был секретом: такая уж служба). Усталость в глазах Варвары Михайловны выдавала нелегкую жизнь в череде проигранных схваток и битв. Выдавала все те разочарования, которые Варваре Михайловне пришлось пережить. Выдавало почти смирение с тем чувством отчаяния, которое однажды захватило ее и больше уже не отпускало. Эта усталость была некрасивой, но трогательной. Она поневоле вызывала сочувствие к Варваре Михайловне, оказавшейся вдруг активисткой без пороха в пороховнице, радикалом, лишенным надежды, человеком, утратившим иллюзии и веру в успех.

И Петр Васильевич, еще секунду назад – непримиримый враг Варвары Михайловны, и Михаил Георгиевич, еще минуту назад потрясенно любовавшийся рыжеватым огнем ее буйных волос и серебристо-искристым ореолом вокруг них, и даже дворник Константин – разве он не мужчина? – все они – и Петр Васильевич, и Михаил Георгиевич, и Константин ощутили внезапный и общий порыв: осторожно, нежно провести рукою по лицу Варвары Михайловны и стереть и с него, и из прикрытых чернеными веками глаз эту сатанинскую, а не от Бога, усталость. Что же до околоточного, то он, впервые увидев не маску, а истинное лицо Варвары Михайловны, внутренне оцепенел, и если по его спине внезапно пробежали мурашки, то сердце его почти перестало биться, однако странным при этом образом не оледеневая, а разогреваясь – сначала к теплу, а после и к жару!

– Меня, – заговорила Варвара Михайловна, – сразу здесь невзлюбили: не отрицайте. Начали приписывать мне всякие гадости, а заодно и побуждения, которых у меня и в мыслях не было никогда! Но вам, господа, имеется оправдание: вы – далеко не первые. Конечно, оправдание это хлипкое, но какое уж есть: в конце концов, я вам – не адвокат. Скорее даже – напротив: ваш обвинитель. Но не пугайтесь: у меня нет никакого желания устраивать над вами процесс в духе каких-нибудь английских суфражисток! Всё, чего я от вас хочу, – это чтобы вы оставили свою предвзятость в отношении меня и моих подруг и дали нам спокойно работать. Поймите: как только вы перестанете сверлить нас взглядами исподтишка, перестанете распространять о нас самые нелепые и невозможные слухи, перестанете иными способами вставлять нам палки в колеса, мы сможем взяться за дело так, чтобы оно – наконец-то! – начало приносить пользу… думаете, стоять с абсурдными плакатами на проспекте – это и есть наше призвание?

– С абсурдными! – не удержался от удивленного восклицания Петр Васильевич. – Так вы понимаете их абсурдность?

Варвара Михайловна улыбнулась:

– Конечно. Или вы что же: совсем нас за дурочек принимаете?

– Но почему же тогда…

– Да потому что у нас иного выхода нет! Вот, послушайте…

Неожиданно к Варваре Михайловне приблизилась Мура. И так же неожиданно для всех Варвара Михайловна не только не испугалась огромной коровы, но и – в отличие от вдовы, всё-таки проделывавшей это с некоторой опаской – легонько и ласково похлопала Муру по боку.

Петр Васильевич одобрительно цокнул языком.

– Сколько себя помню, – заговорила, между тем, Варвара Михайловна, – меня всегда окружали животные: лошади, собаки, кошки… коровы – тоже: у моего отца под Тверью было огромное молочное стадо. И так уж получилось, что не только я любила собак, лошадей и кошек, но и они меня. Мои родители даже подшучивали над этим: мол, вот она – неизбирательность любви! Я палец о палец ради моих любимчиков не ударяю – не хожу за ними, не кормлю их, не пою, – но любят они меня, бездельницу, а не тех, кто занимается ими с утра до вечера! И пусть произносились эти слова отчасти в шутку, но правда в них тоже была: животных-то я любила, и они любили меня, но разве я хоть что-нибудь ради них делала? Тогда, конечно, меня это не слишком беспокоило: текла привольная деревенская жизнь, я была маленькой девочкой, вокруг меня на все четыре стороны простирался великолепный изобильный мир, в котором не было места ни черным думам, ни черному насилию, ни черным подозрениям. Но однажды всё это кончилось. Однажды отец и мать вызвали меня в кабинет, чего дотоле не случалось никогда, и огорошили известием: с осени – а наступала осень уже через неделю – я поступаю в учебу. Меня – сказали они – уже ожидают в Елисаветинском институте[684]: нужно подготовиться, а значит, и выехать в Петербург заранее – уже вечером проходящим через Тверь московским поездом.

Варвара Михайловна перевела дыхание, но никто не воспользовался возникшей заминкой, чтобы вставить собственное слово или замечание.

– Ехать я не хотела, но делать было нечего: несмотря на устроенный мною скандал, отец и мать остались непреклонны. Вот так и получилось, что уже утром следующего дня мы были в нашем петербургском доме, а еще через несколько – я пансионеркой перешла в институт и поселилась в нем на следующие годы.

Не могу сказать, что эти годы оказались для меня каким-то особенно тяжким испытанием: разве что поначалу я испытывала некоторые трудности, вызванные уж слишком привольным от рождения воспитанием, а ныне – нуждою подчиняться уставу. Однако первые затруднения прошли, я пообвыкла, у меня появились подруги, классные дамы и преподаватели меня не задирали… в общем, жизнь пошла хотя и не в пример унылая – в сравнении с моею прежней деревенской жизнью, – но гладкая и без лишений. Временами меня навещали родители, временами я возвращалась к ним: между семестрами. И так оно бы всё и прошло, если бы не случилось страшное…

Варвара Михайловна опять оборвала саму себя, ее лоб нахмурился, от глаз побежали морщинки.

– Я говорю «страшное», – после паузы продолжила она, – но это выглядело страшным не для всех. Для некоторых в этом не было ничего особенного. Некоторым… некоторые…

– Что же произошло?

– Однажды в наш двор – я имею в виду институтский – прибилась сука на сносях. Девочки в большинстве своем обрадовались – хоть какое-то развлечение, – но радость длилась недолго. Прямо на наших глазах, невзирая на наши крики и уговоры, несчастную собаку…

Дыхание Варвары Михайловны участилось. Она приложила руку к сердцу, словно пытаясь унять его биение.

– Что? Что? – посыпались встревоженные вопросы.

Варвара Михайловна вздохнула:

– Был у нас один очень неприятного вида француз: он проходил по управлению вообще, то есть, на общий наш взгляд, был обыкновенным бездельником, пристроившимся на казенное содержание. Он ничему не учил, ничего не преподавал, не занимался врачеванием, не проводил осмотры помещений и фасадов[685] – не делал ничего и даже видимостью занятости не заботился. Как его держали и зачем, до сих пор ума не приложу, тем более что – повторю – типом он был премерзким. Если в те годы и было что-то, что могло испортить нам настроение, так это именно он!

– Но что же он сделал?

– Он самым безжалостным образом выбросил несчастную вон! Не просто выгнал – нет. Говоря «безжалостно», я именно это и имею в виду: звериную, ничем не оправданную жестокость! Собачка визжала, скулила, кричала, рыдала, сжималась в комочки, а он – пинками в своих тяжеленных ботинках – гнал ее со двора, избивал, мучил… Тот день мы все – по нашему курсу – запомнили навсегда!

Варвара Михайловна замолчала.

Константин сжимал и разжимал кулаки: с его уст рвалось безобразное ругательство, но он каким-то чудом удерживал его при себе.

Петр Васильевич был бледен.

Лидия Захаровна привлекла к себе Катю и так и стояла: обняв ее и как будто защищая.

Околоточный, другой околоточный и городовые были бледны так же, как Петр Васильевич, а их кулаки сжимались и разжимались, как у Константина.

Михаил Георгиевич обеими руками держался за грудь, прижимая к себе укрытого под пальто и шарфом Линеара.

– Да, господа, – заговорила вновь Варвара Михайловна, – тот день мы запомнили навсегда!

– Так вот кто ваши подруги! – высказал предположение околоточный.

– Верно! – подтвердила Варвара Михайловна. – Мы все – выпускницы одного курса.

– А дальше?

– А дальше мы дали друг дружке слово: как только мы выйдем в мир, мы жизни положим, но сделаем всё, чтобы такого больше никогда не повторилось!

Губы Варвары Михайловны сложились в узкую полоску. На лице появилось выражение горечи.

– Безуспешно? – догадался околоточный.

– А вы как думаете? – задала риторический вопрос Варвара Михайловна и тут же сама на него ответила: – Разумеется, безуспешно. Мы создали и даже смогли в установленном порядке зарегистрировать общество по защите животных, но с первых же дней столкнулись с такими трудностями, о каких и подозревать не могли! Нам все – все! – чинили препятствия. Поначалу мы открыли приют для бездомных и потерявшихся животных, но нас принудили его закрыть…

– Как так? Почему?

– Выставили претензию: ни у одной из нас не было ветеринарного образования!

– Но…

– Да: мы могли бы нанять ветеринара. Но между возможностью теоретической и возможностью практической лежала, как тут же выяснилось, непреодолимая пропасть: никто из мужчин-ветеринаров не захотел работать у нас, а женщин с таким образованием – вы понимаете – не было вовсе!

– М-да…

– Но было и еще кое-что, что нам поставили в упрек. И уж это-то было совсем выше нашего понимания. Представляете? В Градоначальстве нам заявили, что мы дублируем – именно это словечко – мерзкое, гнусное – нам в лица и бросили… Мол, деятельность наша с приютом дублирует деятельность городской службы, куда и свозятся все найденные на улицах бездомные животные! Мы пытались протестовать, ведь разница была очевидной: в нашем приюте животные содержались бессрочно, тогда как в городском – лишь несколько дней, после чего их всех… убивали! Но нас отказались слушать.

– Совсем?

– Совсем. От приюта нам пришлось отказаться.

– И тогда…

– Тогда мы попытались организовать что-то вроде посреднического общества.

– А это как?

Варвара Михайловна усмехнулась:

– Вот видите: вы даже о нем ничего не знаете – настолько кратким было его существование!

– Но что же это за общество?

– Мы открыли газету. В нее мы предложили давать – бесплатно! – срочные объявления о найденных животных, причем безразлично: домашних потерявшихся, бродячих изначально, с породами и без – о любых. И тут же – объявления от тех, кто хотел бы взять их себе. Кроме того, мы поместили адрес, в который мог обращаться каждый желающий принять к себе какое-нибудь животное. Газета распространялась бесплатно: мы на собственный счет наняли мальчиков-курьеров, и эти мальчики разносили тираж по домам. Но продолжалось это недолго: мы и успели-то сделать лишь несколько выпусков!

– Но теперь-то что пошло не так?

– Нас снова вызвали в Градоначальство. Нам снова объяснили, что затеянное нами предприятие входит в конкуренцию – нет, вы только подумайте: в конкуренцию! – с городскими объявлениями в Ведомостях. Нас попросили прекратить.

– Ушам своим не верю!

– Вот и мы не поверили. И продолжили выпуск. Но уже через несколько дней наш очередной тираж был арестован. А затем и вовсе нашу газету перевели на обязательную цензуру[686], что сделало дальнейшие выпуски невозможными: их попросту не пускали в печать!

– Но это произвол!

– Да: самый настоящий. Мы так и заявили.

– И вам…

– Нам посоветовали: обращайтесь в суд!

Околоточный закусил губу и покачал головой: он лучше других присутствовавших знал: если уж Градоначальник что-то решил, тягаться с ним по судам – затея бессмысленная!

Пётр Васильевич:

– Но вы не сложили руки?

– Нет. Но всё окончательно пошло наперекосяк. А уж когда Клейгельс – чтоб черти вытряхнули из него душу! – затеял эти свои реформы под видом борьбы с заразными заболеваниями[687], стало совсем плохо. Что бы мы ни начинали делать, за что бы ни брались, нас уже попросту гнали взашей, да еще и с обвинениями: мы-де заняты деструктивной деятельностью, мы-де ратуем за то, чтобы в Городе все животные перемерли от всякой заразы! И вот тогда-то нам не осталось ничего, кроме как попытаться довести всё это до абсурда. Мы решили, что в сложившейся ситуации именно абсурд поможет привлечь внимание широкой общественности к нашим проблемам. То есть не к нашим, конечно, как таковым, а к проблемам защиты животных!

– Так вот откуда эти плакаты!

– Конечно.

– И эти пляски!

– Разумеется.

– И ведь, что поразительно, – Петр Васильевич хлопнул себя по ляжкам, – на этот раз у вас получилось!

Варвара Михайловна пожала плечами, но вместе с тем и кивнула головой:

– Как вам сказать… И да, и нет. С одной стороны, конечно, нам удалось привлечь внимание. Но с другой, что это за внимание? К чему? Или к кому? Теперь газеты наперебой рассказывают о наших акциях, а уж в округе мы стали до некоторой степени знаменитостями. Но не такой известности мы добивались, не таких публикаций! Мы думали, среди газетчиков и обывателей хватает разумных людей: им, – надеялись мы, – не составит труда понять, отчего же именно так, а не иначе, мы поступаем. Но мы ошиблись. Газетчики осмеивают нас. Обыватели от нас шарахаются, как от чумных. Если мы чего-то и добились, то разве что того, что теперь – ко всему прочему – нас повально считают еще и сумасшедшими!

Петр Васильевич смутился и не нашел, что возразить.

Околоточный:

– Вам следовало действовать тоньше!

Варвара Михайловна вскинула взгляд на околоточного, усталость в ее глазах и грусть стали особенно отчетливы:

– Куда уж тоньше!

Она хотела добавить что-то еще, но тут от ворот послышался строгий и явно привыкший вызывать повиновение голос:

– Я так и знала, что это – здесь!

Все обернулись: у входа на ферму стояла Анастасия Ильинична – директриса женских курсов из дома Ямщиковой.

Слишком холодно и тревожно

К вечеру, когда непогода рассвирепела вконец, и ветер, поднявшийся еще днем, превратился в шторм, рабочие оставили стройку, побросав инструменты как придется. Их не слишком волновала сохранность: строительство велось на церковном участке, участок хорошо охранялся, да и тут же – в непосредственной видимости – находился вход на Смоленское православное кладбище, а значит, и кладбищенский сторож мог видеть происходившее. Правда, злые языки поговаривали, будто сторож не очень-то высовывал нос за пределы своей сторожки, иначе как еще можно было объяснить вот уже второй год подряд происходившие на стройке странные вещи?

Странности случались по ночам, когда рабочих на участке не было. Но так как странности эти имели ярко выраженный благотворный характер, их, удивляясь им, не расследовали. Точнее, раз или два – с подачи инженера Брусова – пытались устроить засаду, но из затеи ничего не вышло: аккуратно в самые ночи засады ничего и не происходило! А позже смоленский[688] настоятель Сперанский – формально именно он выступал заказчиком строительства – категорически запретил подобные затеи: нечего, мол, вмешиваться в естественный ход событий.

Рабочие перекрестились, Брусов пожал плечами: в отличие от рабочих, вполне воспринявших определение «естественный», инженер был слишком хорошо образованным человеком, чтобы с ним согласиться. На его взгляд, ничего естественного в происходившем не было. Скорее, за всеми происшествиями на стройке таилось что-то необычное, причем настолько, что выходило из ряда вон. Конечно, – думал инженер, – и таким событиям можно постараться найти объяснение физического характера. Вот только сделать это будет не так-то просто! Ведь если поначалу всё ограничивалось перекладкой с места на место небольшого количества кирпичей, то позже – когда стены взметнулись ввысь, а строительные леса побежали по ним в самое небо – кирпич, с вечера оставленный в штабелях на земле, утром оказывался на верхних уровнях! Скажите на милость, – сам себе задавал вопрос инженер, – кому такое было под силу?

Физическое объяснение, – продолжал размышлять Иван Яковлевич, – могло быть только таким: неизвестная бригада помощников-благотворителей – в количестве не меньшем, нежели было количество «официальных» строителей – ночами проникала на стройку и делала то, что делала: исходя, очевидно, из желания всемерно ускорить строительство.

Объяснение это казалось вполне разумным, и все-таки верилось в него слабо. Почему? Иван Яковлевич и сам понять не мог. Возможно, сказывался опыт: мало ли в столице было построено – а также и ныне строилось – православных церквей, и ведь ни при одной из них ничего подобного не было! Ни разу еще не случалось так, чтобы невесть откуда взялись пожелавшие остаться неизвестными помощники. Ни разу не случалось так, чтобы помощники эти тайком проникали на стройки и с места складирования к месту укладки таскали кирпичи!

Но было и кое-что еще, что заставляло инженера сомневаться в единственном разумном – на взгляд образованного человека – объяснении: следы. Точнее, их полное отсутствие! Не год и не два проведя на самых различных стройках, Иван Яковлевич понимал, что называется, крепко: не бывает такого, чтобы целая орава людей не оставляла после себя никаких следов. А уж в весеннюю или осеннюю распутицу, в ливневые ночи летом, в заснеженные – зимой… при всех таких обстоятельствах – подавно! Отсутствие следов наталкивало на мысль… но, впрочем, от этой мысли Иван Яковлевич предпочел отмахнуться: уж слишком она была ему не к лицу!

В вечер дня описываемых нами событий строители покинули стройку пораньше: работать в условиях штормового ветра не было никакой возможности. Они, как мы уже сказали, без всякой заботы о сохранении бросили свои инструменты: украсть их – по их разумению – никто бы не решился.

И вот – едва окончательно стемнело, а снег вперемешку с ледяною крошкой полетел уже не столько на землю, сколько параллельно земле – со стороны кладбища появилась женщина. Мы говорим «со стороны кладбища», но точного свидетельства этому нет: несколько прохожих – чей-то припозднившийся родственник и два квартиранта из церковного доходного дома – были ослеплены резавшими глаза льдинками, отворачивали головы и потому впоследствии не смогли дать верных показаний. Женщина, как им показалось, просто вынырнула из пелены.

По виду – разномастной, как будто от старьевщика, одежке – это была нищенка: возможно, из тех, что собирают милостыню на паперти. Она шла, кутаясь в сильно поношенную и местами рваную шерстяную шаль, по сторонам не смотрела, голова ее была опущена долу, а стало быть и взгляд – устремлен под ноги. Но при этом она – прохожие слышали это отчетливо – говорила сама с собою. То есть, она говорила ни к кому конкретно не обращаясь, но в голос: не таясь и не стараясь укрыть свои мысли от случайных свидетелей.

– Эюшки… – громко жаловалась женщина. – Эюшки… холодно Ксенюшке!

Эта жалоба растрогала одного из квартирантов, и он, преградив женщине путь, протянул ей рубль – изрядная для него сумма, учитывая его собственное стеснительное положение. Однако – и это очень его удивило – женщина деньги не взяла:

– На молочко сохрани, – ответила она, мягко отведя руку квартиранта, – в твоём дому деньги нужнее тебе самому!

И пошла дальше, уже через пару мгновений скрывшись за снегопадом. Квартирант же так и остался стоять, пораженный: откуда странная нищенка могла узнать его обстоятельства? Ведь суть ее слов была чрезвычайно простой: за несколько дней до того супруга квартиранта разрешилась от бремени долгожданным ребенком, но так как возраст супругов давно уже вышел из молодости, начались осложнения. У женщины не было молока. Нанять постоянную кормилицу супругам было не по карману: приходилось тратиться на молоко с фермы. Рубль, так щедро едва не отданный случайной жалобщице, равнялся десяти бутылкам драгоценного продукта, ведь в каждой из его унций заключалась жизнь!

А вот за всё, что происходило дальше, мы поручиться совсем уж не можем: в этом месте наш рассказ основывается на оставленных репортером Сушкиным записках, те – на рассказе доктора, а откуда бы доктор мог ведать такие, до его собственных приключений не касавшиеся, подробности, нам решительно неизвестно!

И всё же…

Укрывшись за снегом от взглядов случайных прохожих, женщина – или нищенка: называйте ее как угодно – перешла через проезжую часть Камской улицы: на сторону, где возводилась церковь. Здесь она прошла несколько саженей вдоль отделявшей стройку от улицы ограды, а затем, отодвинув в заборе доску, неожиданно легко скользнула в открывшийся проход. Если бы кто-то видел этот ее маневр, он бы решил, что женщина совершила нечто привычное для нее, обыденное: такое, что она проделывала уже не раз и не два.

Очутившись на строительной площадке, она было решительно двинулась к сложенным поодаль в штабеля кирпичам, но уже через секунду-другую ее шаг замедлился, а сама она, прижав правую руку к сердцу, тревожно осмотрелась.

В тот момент на площадке не было ничего, что могло бы ее озаботить: рабочие уже ушли, сторож отсутствовал, непогода надежно укрывала ее от любых наблюдателей, если бы только они, наблюдатели эти, могли бы вдруг откуда-нибудь появиться. И тем не менее, женщина остановилась. Осмотревшись по сторонам и явно ничего тревожного не приметив, она склонила голову к плечу: так, словно теперь не вглядывалась в белесый от снега сумрак, а вслушивалась в доносившиеся с улицы – из-за забора – звуки. Но и в звуках не было ничего такого: ледяная крошка постукивала о доски, временами доносился скрип полозьев, однажды кто-то рассмеялся – нетрезво, но безобидно.

Тогда женщина всё-таки подошла к штабелям и в каждую из рук взяла по кирпичу: кирпичи оказались тяжелыми, но это-то как раз ее и не смутило:

– По кирпичику, по кирпичику, – забормотала она, – кровушка к личику, румянчиком разливается, Ксенюшка старается!

Однако, отойдя от штабелей и уже почти приблизившись к строительным лесам, она опять остановилась:

– Нет, что-то не так…

И – следующим утром их так и нашли – положила кирпичи на нижний настил.

– Что-то не так… что-то не так… на сердце – тревога, тревоги – много… эюшки, эюшки: холодно Ксенюшке!

А потом – быстро, почти паря над землей – она побежала обратно к забору, к проходу в нем через сдвинутую на сторону доску. Там она снова легко скользнула в дыру и снова оказалась на Камской улице:

– На проспект! По линии? – да: по линии…

Она бежала уже по 17 линии в направлении Малого проспекта.

– …сердце леденеет в тревоге и инее!