Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Елена Хорватова

Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 120 (всего у книги 142 страниц)

26.

– Я, – говорил Сушкин, потягивая «грог», – поступил именно так, как и сказал Николаю Васильевичу. С той только разницей, что отправился в притон не тем же вечером, а на следующее утро. Мне показалось, что утро – более подходящее время для такого рода визитов!

Резоны мои были таковы.

Во-первых, если уж речь и впрямь идет о притоне, то поздний вечер и ночь – время самой-самой активности, а лезть в логово медведя аккуратно когда он голоден – не более чем разновидность суицида.

Во-вторых, утро для ночных пташек – период расслабленности: вроде бы как всё уже сделано, а что не сделано – отложено. Расслабленный же организм отзывчивей на доводы рассудка и на воззвания к остаткам совести.

Наконец, в-третьих, утро – вообще не те часы в сутках, в которые – если, конечно, верить статистике преступлений – люди, кем бы они ни были, склонны махать кулаками, палить из револьверов или натягивать на пальцы кастеты. Утром не происходит ничего. Разбойник и жертва мирно соседствуют за яичницей или что они там предпочитают на завтрак!

Я рассуждал именно так и поэтому, повторю, именно утром – достаточно рано – отправился в адрес.

Свет едва-едва занимался, но вообще светало быстро, и когда я оказался подле этого самого дома, только в проулке еще оставались ночные тени. Вид дома по первому впечатлению поразил меня не меньше, чем вас. Да что там – не меньше! Я стоял, буквально разинув рот, и пялился, пялился, пялился на этот страх Господень, не в силах оторваться от созерцания! Какие только уродства мне ни доводилось встречать за мою репортерскую деятельность, но ничего подобного я доселе не видел! Я даже не предполагал, что нечто подобное может существовать в природе, даже в провинции где-нибудь, а уж чтобы в столице…

Как бы там ни было, но за этим занятием – ошарашенным разглядыванием дома – меня и застали. Я даже не заметил, как кто-то появился у меня со спины: человек возник ниоткуда, и только когда он хлопнул – несильно – меня по плечу, я понял, что уже не один.

Сказать, что я подскочил, – не сказать ничего! Я взвился едва ли не до небес: ведь и у меня тоже есть нервы! А затем круто обернулся и оказался лицом к лицу с ухмылявшимся типом самой неприятной наружности: одет он был бедно и грязно, головной убор не носил, волосы не мыл, руки не укрывал перчатками… Его руки вообще произвели на меня самое гнетущее впечатление. Вы когда-нибудь видели руки крестьянина?

– Ну… – поручик растерялся: вопрос застал его врасплох.

– А я, – продолжил Сушкин, – видел, и не раз. Руки крестьянина грубы, сильны, бывают грязными, но это – руки человека трудового. У типа же, который хлопнул меня по плечу, были руки бездельника!

– Как это?

– Очень просто. Его пальцы не носили следов никакого труда. Они не были деформированы профессией. Вот, посмотрите! – Сушкин вытянул перед поручиком свою собственную ладонь. – Замечаете что-нибудь особенное?

Поручик присмотрелся и кивнул:

– Указательный палец немного искривлен, на его боковине – шишка.

– Верно! – Сушкин посмотрел на поручика с одобрением. – Это – следствие того, что я много пишу. Таким образом, только по одной этой характерной примете наблюдательный человек сразу же скажет: господа, перед нами бумагомаратель! А вот по вашим собственным рукам…

Поручик непроизвольно спрятал руки под стол.

Сушкин усмехнулся:

– По вашим собственным рукам, Николай Вячеславович, ясно безошибочно: вы – солдат. Вы провели годы в упражнениях с саблей и продолжаете упражняться.

– Однако!

– Да.

– И?

– Вот я и говорю: у того человека были руки бездельника! А знаете, что это означало?

– Что?

– Не больше и не меньше: передо мной – состоятельный господин, причем состоятельный от рождения! И состоятельный настолько, что ему вообще никогда не было нужды заниматься хоть чем-то. И при этом – порочный до мозга костей, потому что только полностью развращенному человеку уютно без работы.

Это неожиданное утверждение заставило поручика усомниться:

– Да бросьте! – воскликнул он. – Это – ерунда. Это…

Сушкин перебил:

– Нет, мой друг, не ерунда. Насколько бы ни был богат человек, какой бы досуг он ни мог себе обеспечить, его всё равно подбивает на деятельность. Нормальный, здоровый – физически и душевно; главное, конечно, душевно… так вот: здоровый человек не знает покоя в досуге. Он учится, когда время учения. Воюет, когда время войны. Служит по ведомствам, когда время службы. А если и не служит, то трудится иначе: то Пушкиным, то Гоголем, то Брюлловым каким… а нет – так Пржевальским на частный манер! Или даже просто вдет хозяйство, вникая в его тонкости вроде лучших сортов озимых или усовершенствованной конструкции сеялки! Но чтобы человек был празден совершенно – такого не бывает. Совершенная праздность – болезнь, тяжелое душевное расстройство, а совершенно праздный может быть только одним – законченным в злодействе негодяем!

Поручик, не слишком убежденный, покачал головой.

– Вы напрасно сомневаетесь, – тут же откликнулся Сушкин. – Попробуйте – вот так, сходу – назвать хотя бы одно имя совершенно праздного человека. Если вы уверены в своей правоте, должен же быть у вас хоть один подобный знакомец!

Поручик задумался, затем нахмурился. В какое-то мгновение с его губ было готово сорваться чье-то имя, но не сорвалось: поручик вдруг нахмурился еще больше, покачал – но уже в свой собственный адрес – головой и признал свое поражение:

– Нет, не могу.

– Вот видите!

– Но та среда, в которой я вращаюсь… – поручик все же решил попробовать еще одно возражение.

Сушкин отмел это возражение сразу:

– Среда тут ни при чем, поверьте мне на слово. А если не желаете верить – проверьте.

– Но как?

– Да просто! Возьмите адресный справочник.

Ресницы поручика захлопали, Сушкин, ухмыльнувшись, пояснил:

– Напротив имени каждого адресата есть его звание, а помимо того – занятия и увлечения, хотя бы косвенно. Вот, допустим, что вам скажет такая характеристика? – Общество попечения о бедности и больных детях…

– Ну, это понятно!

– А любая другая характеристика?

Поручик посмотрел на Сушкина даже с каким-то раздражением и махнул рукой:

– Я понял: искать бездельников в адресной книге бессмысленно!

– Именно, мой друг, именно!

27.

– Признаюсь, мое сердце ёкнуло, а душа скользнула к пяткам. Я многое себе представлял – многое, что могу увидеть и с чем или с кем могу столкнуться, – но такого – нет, не представлял! Мне и в голову не пришло, что ранним утром в темном переулке напротив сумасшедшего своим видом дома и – по сведениям полиции – страшного притона меня похлопает по плечу человек, выглядевший как опустившийся оборванец, но на деле являвшийся замаскировавшимся богачом!

Человек же явно ждал объяснений. Его губы растягивались в ухмылке, но взгляд был твердым и очень… холодным. Ледяным. Ощущение исходившего от них могильного холода усиливал их собственный цвет: голубой, почти прозрачный, какой-то не вполне естественный. Такой, словно в глаза себе человек накапал какое-то снадобье, притушившее их блеск.

Я смотрел на него и не знал, что сказать: впервые, наверное, в жизни я растерялся настолько, что потерял дар речи! Человек же, напротив, этот дар обрел, причем, когда он заговорил, мне стало ясно, что уж терпение-то его точно на исходе:

«Экий ты, братец, неразговорчивый! – заявил он с места. – Немой что ли?»

Я отрицательно покачал головой.

«А что же молчишь, как снулая рыба?»

– Кто вы? – наконец, очнулся я от какого-то слабившего морока. – Откуда вы здесь?

Человек посмотрел на меня насмешливо, его брови выгнулись дугой, нос сморщился как будто перед приступом гомерического хохота:

«Вот так поворот! Так это я докладываться должен?»

Вы, поручик, не поверите, но я кивнул! Кивнул и уставился прямо в эти его странные притушенные глаза! Взгляд их снова стал ледяным, но уже не просто ледяным, а – это чувствовалось – растерянно-требовательным. Человек не мог поверить, что это с ним происходило наяву: точно так же, как я не мог поверить, что и со мной всё это в действительности! Получалось, внезапно мы оба оказались в одинаковом положении!

Это соображение немного меня приободрило, и я снова заговорил:

– Позвольте представиться: Сушкин. Никита Аристархович, если угодно.

Человек моргнул и ответил скорее машинально, чем по здравому рассуждению:

– Сугробин. Андрей Гаврилович.

Услышав это, я отпрянул и ошарашенно переспросил:

– Граф Сугробин?!

Но человек уже понял, что – по растерянности – натворил, и, ринувшись ко мне, схватил меня локоть, да так, что я скривился от пронзившей меня, как током, боли.

– А ну-ка – за мной! И не дергайся!

Он потащил меня вглубь проулка, и с каждым нашим шагом вперед становилось всё темнее и темнее. Небо уже голубело, а там, под пьяной стеной ненормального дома, всё еще местами царил предрассветный сумрак, а местами – царила ночь.

– Пустите! – крикнул я не без надежды, что меня услышит не только Сугробин, но и какой-нибудь случайный прохожий, который мог бы позвать на помощь: городового или еще кого – неважно.

Прохожих, однако, в таком месте, разумеется, не было, а до городового было примерно так же, как до Луны: последнего я видел только при входе в улицу, от которой проулок находился – да вы и сами это видели – на расстоянии доброй сотни сажени.

Тем не менее, Сугробин остановился и даже выпустил мой локоть из жуткой хватки.

– Ну, что кричишь? – спросил он.

Я удивился: в голосе этого странного человека угрозы больше не было! Он стоял, смотрел на меня и ждал. Я же потер онемевший локоть и уточнил, терзаясь сомнениями:

– Куда вы меня тащите? Что вам нужно?

Неожиданно Сугробин улыбнулся – бесхитростно, без холода в глазах:

– Послушай, друг! – сказал он. – Я вот что подумал: а не тот ли ты Сушкин Никита Аристархович, который репортер? Не ты ли в Листке статьи да фельетоны печатаешь?

Мое удивление стало полным:

– Я! – ответил я. – А вы что же – читали?

– Да уж представь себе! – рассмеялся он. – У тебя – талант! Талантище! Я понимаю так, что ты самостоятельно повсюду рыщешь и сведения добываешь?

– Да, – подтвердил я, все еще не придя в себя от такого неожиданного поворота событий. – Самостоятельно.

– И здесь ты, разумеется, не случайно?

– Нет.

– Новую статью сочиняешь?

– Ну…

Вы понимаете, поручик, я замялся: пришел-то я не только для того, чтобы материал для статьи добыть! Но как об этом было сказать на редкость подозрительному графу, если, конечно – а в этом я до конца уверен не был, – моим захватчиком и в самом деле был носитель такого известного имени? Уж очень активным и спорым оказался этот бездельник: настолько активным, что я такого никак не ожидал!

Сугробин подметил мою нерешительность и, к моему ужасу, тут же правильно ее истолковал:

– Только не говори, – по-прежнему улыбаясь, заявил он, – что ты – полицейский агент!

У меня мурашки по коже побежали, но…

– Что? Что? – поручик взволнованно подался вперед, едва не опрокинув стаканы. – Что?

– Я, – ответил Сушкин, – сделал невозможное!

– Но что?

– Я признался!

Поручик откинулся на спинку стула и недоверчиво переспросил:

– Признались?

– Да, – подтвердил Сушкин, – признался. Сам не знаю, как это вышло и почему, но факт остается фактом: несмотря на охвативший меня чуть ли не животный страх, я выложил графу все обстоятельства дела.

– А он?

– Выслушал. На удивление спокойно: он явно ожидал услышать нечто подобное, отчего я и сказал прежде – точно определил причину моего замешательства!

Пока я рассказывал, рассвело и в проулке, но при дневном свете ни проулок, ни здание, подле стены которого мы стояли, выглядеть приветливее не стали.

Закончив рассказ, я поежился, ожидая приговор и даже внутренне приготовившись совсем не за так расстаться с жизнью. Видите ли, поручик, я, конечно же, понимал, что в таком месте графу стоило только свистнуть, чтобы меня окружила толпа его то ли подручных, то ли сообщников – роль Сугробина во всей этой истории с притоном мне еще не была ясна. И – полагаю, в такой ситуации это простительно – я очень боялся…

– Да, конечно: кто бы не боялся?

– Вот-вот! Но всё же я не настолько трус, чтобы совсем уж не постоять за себя. Граф, разумеется, захватил меня врасплох, но теперь-то я не был расплошен! Об одном я только жалел: положившись на собственные умствования относительно природы бандитов вообще и их привычек в частности, я не взял с собой никакого оружия, хотя мысль прихватить его у меня и была! Если бы в кармане моего пальто лежал мой старый добрый револьвер, я бы чувствовал себя уверенней. Но револьвера не было. Как не было и ничего другого, что могло бы сойти за оружие. Даже моя трость была не более чем легкой прогулочной палкой: с такою ни на кого не выйдешь! И все же, я был готов хотя бы кулаки и ноги в ход пустить, пусть даже это и было бы безнадежно!

Но ничего этого не потребовалось. Сугробин, выслушав меня, лишь коротко кивнул и показал на дверцу в стене: эту дверцу я ранее как-то и не приметил.

– Давай-ка войдем! – предложил он. – Нам есть о чем поговорить. Что-то мне подсказывает, что мы придем к определенному соглашению!

Приглашение не очень меня вдохновило, но, в конце-то концов, разве не туда – внутрь притона – я и стремился попасть? Конечно, когда я собирался в «экспедицию», всё это мне представлялось несколько иначе, но разве не Бог располагает, когда человек занимается планированием?

В общем, я согласился.

Сугробин постучал в дверь: условленным образом.

Дверь отворилась, и я – ровно как вы давеча – в ужасе отшатнулся:

– Прокаженный! – вскричал я.

Сугробин взял меня за руку – не так, как он схватил меня же за локоть – и, кивнув в сторону отвратительного карлика, успокоил:

– Он не заразен.

Карлик хихикнул, но в его белесых глазах я совершенно отчетливо увидел горькую обиду. И – да, поручик, вот так – мне стало стыдно!

Очевидно, карлик понял это по изменившемуся выражению моего лица. Он прищурился, затем вздохнул, а затем произнес слово в слово то, что он сказал и при виде вас:

– Забавный у тебя приятель, Андрюша!

Потом он посторонился, и мы – я вслед за Сугробиным – вошли в дом.

28.

– Это был действительно притон и действительно тот самый, о котором шли такие упорные слухи. Но – вы сами видите – в отличие от обычных малин, здесь нет той свалки, которая присуща настоящим дешевым кабакам, облюбованным дешевой же уголовной шпаной. Нет здесь и вызывающе безвкусной роскоши, какая свойственна малинам другого рода – тем, в которых заправилами являются люди, возомнившие себя вожаками уголовного мира. Вы видите нечто иное, но что именно вы видите, вы и сами, думаю, охарактеризовать не сможете!

Сушкин посмотрел на поручика с заметной иронией во взгляде, но на этот раз поручик не оправдал его надежд:

– Отчего же, – возразил Николай Вячеславович Никите Аристарховичу, – смогу!

– Ну-ка?

Поручик нарочито осмотрелся и перечислил:

– Прежде всего, – начал он, – поражает необычная планировка помещения. Я даже не говорю о его незаурядных размерах: наверное, встречаются заведения и с залами поболе этого, хотя мне о таких ничего неизвестно. Нет: дело не в размерах. Размеры – лишь следствие того, что зал занимает весь цокольный этаж этого и без того странного дома. А вот именно планировка весьма примечательна. Обратите внимание – хотя о чем это я: вы-то, конечно, уже давно на это внимание обратили! Так вот: зал разделен надвое, но не так, как это принято в обычных ресторанах или всякого рода погребках и трактирах – не в горизонтальной, если можно так выразиться, плоскости, а в вертикальной.

Поручик указал рукой на дальний конец помещения, и впрямь отделенный от остальной части уводившими вверх – на что-то вроде эстрады – ступенями. Однако то, на что указал поручик, эстрадой вовсе не являлось: там, в возвышенной части, также стояли столики, два или три из которых были заняты ужинавшими и одновременно с тем что-то бурно обсуждавшими посетителями.

– Верно, – согласился Сушкин. – Это весьма необычно. А дальше?

Теперь поручик кивнул в сторону «барной стойки»: приходится взять это определение в кавычки, так как в подлинном, привычном для нас понимании то, что мы – простоты ради – назвали барной стойкой, ею являлось не в большей степени, чем возвышение в дальнем конце – эстрадой.

– Это, черт меня побери, куртина[610]! Самая настоящая. Можете написать представление на меня, чтобы меня никогда не повышали в чине, но я готов поставить тельца против яйца, что эту штуковину возвели только с одною целью – выдержать осаду, причем огневую!

Сушкин кивнул:

– Не стану принимать пари: проиграю. Что-то еще?

Поручик задрал подбородок и посмотрел вверх:

– Любопытная конструкция у этих… гм… люстр. Да и топливо они используют примечательное!

Сушкин усмехнулся:

– Вижу, вам палец в рот не клади! Вы правы: в люстрах используется масло – отсюда, кстати, отчасти и та вонь, которая поначалу поражает при входе. Света от фитилей – кот наплакал, но зато масло в светильниках сильно разогрето. И если его опрокинуть на присутствующих…

– А проделать это, – подхватил поручик, – чрезвычайно просто!

И поручик указал на сложную – соединявшую воедино все люстры – систему шнуров, сплетавшуюся в итоге в один, уходивший за «барную стойку».

– Да.

– Тот, кто это придумал, мыслил стратегически. Он обустроил не просто место для встреч уголовных элементов, а такое место, в котором – при нужде – можно дать бой маленькой армии, причем бой этот – выиграть!

– Именно!

– Но все же: какова роль возвышения?

Сушкин – он сидел к возвышению вполоборота – на мгновение обернулся, а затем пояснил:

– Это – президиум. Та часть, с позволения сказать, сенатской курии, доступ в которую позволен лишь самым из самых. Этакое собрание принцепсов[611] тайного общества! Правление: всегда на виду, но всегда вне досягаемости.

Поручик тоже бросил еще один взгляд на возвышение:

– Значит, те люди…

– Да: мы имеем своего рода честь лицезреть некоторых из предводителей!

Взгляд поручика стал более внимательным, напряженным.

– Да не пяльтесь вы так! – тут же одернул поручика Сушкин. – В конце концов, это просто неприлично!

Поручик покраснел:

– Простите…

Сушкин помотал головой:

– Передо мной-то за что извинятся? Главное, чтобы эти господа не подумали плохо на наш счет. Остальное неважно. Но если пялиться на них так, словно они – выставленные в зоопарке диковинные животные, неприятностей не избежать: это я вам гарантирую.

Поручик поспешил отвести взгляд от сидевших на возвышении людей и вопросительно посмотрел на Сушкина:

– Ну, хорошо: с этим всё вроде бы ясно. Но о чем же вы договорились с Сугробиным? Как прошла ваша встреча? А самое интересное – что вы потом рассказали Клейгельсу?

Сушкин сделал глоток, отставил стакан и рассказал.

29.

– Мы прошли как раз на возвышение, что было неудивительно: Сугробин, как выяснилось тут же, являлся одним из заводил и даже чуть больше – его имя и связи были бесценным вкладом в организацию, которая вообще – сама по себе – особенной аристократичностью похвастаться не могла.

Утром здесь было не то что сейчас. Это сейчас вы видите тьму народа, а утром здесь было практически пусто, отчего помещение казалось еще больше. Удивительно – я и сам уже этому удивился, – но хотя бы этот мой расчет оказался верным. Утрами здешняя публика не утруждала себя занятиями, обсуждениями и вообще чем бы то ни было, что – по идее – делают такого рода люди.

Зал, повторю, поражал своими размерами еще больше, чем ныне. Я, устроившись рядом с Сугробиным за столиком на возвышении, рассматривал открывшийся мне вид с нескрываемым удивлением.

«Внушительно, правда?» – спросил меня Сугробин.

«Это еще мягко сказано!» – ответил я и тут же отвлекся на появившегося невесть откуда человека. Похоже, манера внезапных появлений из ниоткуда была характерной чертой всех местных «обывателей»!

«Вот что: подай-ка нам картофеля с маслом, гренок с чесночным соусом да кровяных колбасок – на завтрак больше и не с руки! А питья, мне – пива, этому господину – вина. Принеси из наших красных запасов: господин – лакомка, ему дребедень не подавай!»

Человек испарился.

«Ты уж извини, что я за тебя, Никита Аристархович, заказ сделал. Но – сам понимаешь: здешнюю кухню я знаю не в пример лучше!»

Я только и мог, что просто кивнуть:

«Какие могут быть возражения? – ответил я. – Да и вообще я завтракать не собирался!»

«А вот это ты зря! – Сугробин в шутку погрозил мне пальцем. – Знаешь, как у нас говорят? Кто не ест, тот не работает, а завтрак – важнейшая из трапез! Неужели не знал?»

Я растерянно покачал головой.

«Да как же? – изумился Сугробин. – Где же твоя репортерская выучка? Эрудированность? С завтраком мы получаем не только бодрость. Завтрак наперед, на все грядущие сутки, определяет статус нашего организма: хорошо ли мы будем себя ощущать? Здоровыми? Или болезненно и вообще неприятно? Правильная пища на завтрак – залог прекрасного дня, отличного вечера и отменной ночи! Не обед, Никита Аристархович, и уж тем более не ужин. Завтрак!»

Я, что называется, не верил своим ушам: меньше всего на свете я мог предположить, что буду беседовать в притоне о такой ерунде! Я даже подумал, что это было что-то вроде отвлекающего маневра, и – на всякий случай – еще раз внимательно огляделся. Угрожающего, однако, не было ровно ничего, как не было и чего-то, от чего Сугробин своими странными речами мог пытаться отвлечь мое внимание. Нет, поручик: как это ни удивительно, он говорил совершенно серьезно и без всякой задней мысли[612]!

Я слушал, но вот опять появился человек – на этот раз с подносом, – и Сугробин замолчал.

Мы молча смотрели, как человек ловко расставлял с подноса на стол заказанное: тарелки с дымившимся картофелем, политым растопленным свежим сливочным маслом, блюда с колбасками, соусник, гренки, приборы наконец – вилки и ножи. Затем – уже наполненную пивом кружку и сверх того – кувшин, а для мня – бокал и пока еще закрытую бутылку вина.

Я взял бутылку и начал разглядывать этикетку. Это был сотерн, причем чрезвычайно редкий – из черного винограда[613]. Вино вообще мало подходящее для утра; во всяком случае, на мой сугубо консервативный вкус. Но само по себе оно было превосходно! Откуда в таком месте могла появиться такая бутылка осталось загадкой, потому что на мой немой вопрос Сугробин только усмехнулся, отказавшись давать пояснения. Всё, что он счел нужным сказать, это то, что Шато де Каденак…

– Постойте! – воскликнул поручик. – Как вы сказали? Шато де Каденак?

– Ну да, – недоуменно подтвердил Сушкин, – Шато де Каденак. А что такого? Это – вино, которое…

– Да нет же! – перебил Сушкина поручик. – Неужто вы сами всё позабыли?

– Да что же?

– Каденак! Фамилия Базиля! Легенда о рыцаре... – поручик все более и более понижал тон и закончил почти шепотом: «Кальберг!»

Сушкин вздрогнул. Настал его черт залиться краской:

– Признаюсь, да: без своих записей я словно без головы… их столько было! А разбирая их, я до рассказа… Митрофана Андреевича, верно?

Поручик кивнул.

– …до рассказа Митрофана Андреевича о Бочарове еще не дошел!

– Но тогда-то, еще тогда – разве вы…

Сушкин нахмурился:

– Странно, но – нет. И тогда я этого не припомнил. Наверное, виной тому ваш собственный рассказ!

– Мой рассказ?!

Поручик изумился, но Сушкин совершенно серьезно подтвердил уже сказанное:

– Да, мой друг, ваш собственный рассказ. Вы так увлекательно рассказывали о своем приключении… гм… в бывшем винном погребе Кальберга, что я, похоже, больше увязал рассказ Митрофана Андреевича с вашим, нежели с более давним – Сугробина. Ведь и вы упоминали медок, сотерн… разве нет?

Поручик вздохнул:

– Да, было дело.

– Вот так и получилось, что…

– Но теперь-то!

– А теперь, – Сушкин пригнулся к столу и понизил голос, – теперь мы с вами очутились в презабавнейшей ситуации. Сотерн. Чрезвычайно редкий. Коллекционный… полагаю, мы выяснили, откуда он взялся!

Поручик тоже пригнулся к столу:

– Что будем делать?

Сушкин, словно пребывал в некоторой нерешительности, пожевал губами и только потом предложил:

– Боюсь, ни прямо здесь, ни прямо сейчас мы с вами ничего сделать не сможем. Нам нужно как-то убраться отсюда: потихоньку. Так, чтобы наш уход не показался странным. Однако и это… не так-то просто. Нужен маневр!

– Что вы хотите сказать?

– Покамест сидим как ни в чем не бывало. Пьем наш «грог» и мило болтаем. Не делаем строгих лиц, не выдаем своих открытий явными выражениями наших лиц. Если их еще не успели подметить, нам, возможно, и повезет. Но если на нас уже обратили внимание…

– На нас не могли не обратить внимание!

– Вы имеете в виду, что всем известно, кто мы такие?

– Конечно!

– Нет, это – пустяки.

Сушкин взглядом обвел помещение и невольно улыбнулся.

– Чему вы улыбаетесь? – немедленно спросил поручик.

– Давайте-ка я закончу рассказ: тогда вы лучше поймете суть происходящего и наше с вами собственное место в нем. Заодно и время скоротаем… неприметно. А потом просто встанем и уйдем. Полагаю, так будет хорошо.

Во взгляде поручика – уже в который раз! – появилось сомнение, но настаивать на чем-то ином он не стал.

Как выяснилось уже вскоре – напрасно.