Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"
Автор книги: Елена Хорватова
Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 133 (всего у книги 142 страниц)
Вошедшая активистка смерила обоих взглядом превосходства, а затем неожиданно миролюбиво поздоровалась с директрисой. Директриса – учитывая разность занятий и не вполне совпадавшие взгляды, это было достаточно странно – проявила ответную любезность, правда, не без шпильки:
– Варвара Михайловна! Какая встреча! Всё ли у вас благополучно? Вас уже выпустили?
Активистка моргнула и улыбнулась:
– О! Еще накануне!
– Понимаю, – подхватила директриса. – Первым делом – сюда?
Активистка – не спеша вообще и с ответом в частности – огляделась: посмотрела на прилавок (на нем уже лежали несколько ожидавших нарезки больших кусков масла и стояли крынки со сливками и пара бидонов с молоком), на витринное окно, подле которого красовались муляжи и пустая (кроме обслуги, об этом не знал никто) молочная тара, на полки, вполне загроможденные – ломившиеся, как сказали бы любители подобных эпитетов – разного рода сопутствовавшим молочной торговле товаром. Затем она еще раз смерила взглядом притихших продавцов – старшего и младшего – и только после этого с каким-то странным удовлетворением в тоне ответила на заданный ей вопрос:
– Да-да: первым делом – сюда! Но, кажется, я пришла немного раньше, чем нужно.
Это «немного раньше» для старшего и младшего прозвучало настолько зловеще, что оба вздрогнули, а старший, предвидя новые бедствия, решился уточнить:
– П… простите, сударыня: что вы имеете в виду?
Активистка расхохоталась:
– Здесь у меня назначена встреча!
– Какая встреча?
– С моими подругами, разумеется: какая же еще?
Младший побледнел. Старший схватился за сердце.
Директриса же, словно уже выяснив всё, что ей было нужно, и поэтому потеряв ко всему происходившему в лавке интерес, пошла на выход: решительно и с видом мрачной обреченности.
Это еще больше испугало обоих: какого бы подвоха старший не ожидал от директрисы, но в тот момент ему казалось, что присутствие Анастасии Ильиничны могло предотвратить грозившие вот-вот случиться ужасы. А младший, думавший схожим образом, подумал еще и о том, что Анастасия Ильинична, в сущности, не такая уж и вредина, какою представлялась при одиночном знакомстве!
– Стойте! – закричал старший.
– Стойте! – присоединился младший.
Директриса, поняв, что отчаянные вопли адресовались ей, остановилась и обернулась:
– Да?
– Мы с вами еще не закончили! Вы ведь хотели… э… да: посмотрите, какое масло! Заглядение, а не масло!
Директриса фыркнула:
– Нет уж, увольте. От ваших сливок – воняет. Вашим молоком отравился Володенька… даже страшно подумать, какие последствия ждут того, кто решится отведать и вашего масла!
– Но… но…
И тут вмешалась активистка:
– Позвольте-позвольте! – задорно, с огоньком во взоре, приступила она. – Что это за история? Сливки – воняют?
Одною рукой директриса коснулась руки активистки, а пальцем другой погрозила:
– Милочка! Даже не думайте! Ужасный, тлетворный запах!
Возможно, директриса хотела сказать «тошнотворный» и только из чувства благопристойности заменила это определение менее верным, но и менее вызывающим.
– Подайте!
С видом, близким к тому, с каким, вероятно, Эгей ожидал приговора Фемиды, старший подал активистке крынку со сливками. Активистка понюхала и – честное слово! – грохнув крынку на пол, вскричала театрально изменившимся голосом:
– Фууу! Какая вонь!
Черепки хрустели, сливки текли по полу, а старший и младший стояли, как вкопанные, не веря ни своим глазам, ни ушам.
– А что я вам говорила, Варвара Михайловна!
– Подлинный ужас, Анастасия Ильинична!
– Кошмар!
– Чудовищно!
– Что здесь происходит?
Старший и младший подскочили. Обе дамы не спеша обернулись на голос.
Новым вошедшим в лавку человеком оказался невысокого роста тощий плюгавый мужчина в очочках: эти очки – маленькие, круглые, но в не по размеру стекол массивной оправе – придавали мужчине особенно неприятный вид.
– Что здесь происходит? – повторил вопрос человек, сразу же показавшийся старшему смутно знакомым. – Отчего сливки – на полу? И что это за странный запах?
И тут старшего осенило: всё – абсолютно всё! – происходившее в лавке было не цепью случайно подобравшихся событий, а тщательно спланированным и ловко организованным представлением! Явление директрисы – действие первое. Явление активистки – второе. Явление смутно – точнее, уже не смутно – знакомого человека – третье. Прежнее понимание того, что директриса не просто так затеяла свару, выдвинув невероятные по существу обвинения – это понимание наложилось на новое, и всё встало на свои места.
Стараясь тут же не впасть в состояние дикого бешенства, старший – локтем – толкнул младшего в бок и вполголоса приказал ему:
– Беги на ферму: пусть закрываются!
Поначалу младший удивленно воззрился на своего товарища, но затем – под его яростным взглядом – бросился вон из лавки.
– Куда это он? – спросил мужчина.
– Это вас не касается! – отрезал старший и насупился.
Мужчина захихикал:
– Ну что же: приступим?
И начался настоящий кошмар.
Мужчина оказался санитарным инспектором, но не Градоначальства, то есть не из полицейского ведомства – не подчиненный господина Самборского, – а из городской санитарной комиссии, уже существовавшей от Управы, но действовавшей на не вполне понятных основаниях. Санитарного надзора при ней еще не было или, если угодно, этот надзор еще не получил законного оформления, каковое – мы не забыли – произошло лишь к лету тысяча девятьсот второго года.
Однако принципиальный городской закон о санитарном надзоре был принят Управой еще в декабре и получил Высочайшее одобрение. Образовалась странная – пусть, к сожалению, у нас и нередкая – временна́я «лакуна», когда неизвестно кто и с неизвестными полномочиями мог, тем не менее, на сравнительно законной основе творить любые бесчинства, если только эти бесчинства не простирались далее предварительно очерченного круга! Не приходится удивляться тому, что и в случае с городским санитарным надзором произошло то же самое: немедленно нашлись люди, готовые на собственный карман воспользоваться «удачно» сложившимися обстоятельствами.
Явившийся в лавку мужчина как раз и был из таких. Он – это не подлежало сомнению – являлся городским служащим, но его деятельность пока еще можно было назвать самозваной. «Можно было» – в кавычках – потому, что сделать этого никто из жертв не решался.
Вот уже два с лишком месяца этот чиновник свирепствовал в им самим – для себя – избранном округе, но так ни разу и не получил окорот! Он оседлал Андреевский рынок, включая даже городские лавки[661]. Подмял под себя молочные фермы, коих в Васильевской полицейской части было немало. Третировал владельцев и арендаторов лавок и магазинов, торговля которых – так или иначе – могла быть связана с нарушением санитарных норм. Прежде всего, это как раз и были молочные скопы, сливочные, но также – мясные, рыбные и прочие подобные.
Разумеется, чиновнику приходилось делиться, причем с немалым количеством других паразитов или таких людей, которые – пусть и временно – не видели ничего такого в том, чтобы примерить на себя паразитическую роль. Рыночные старосты, чиновники более высокого ранга, полицейские чиновники… с последними, правда, у этого человека не всё так гладко складывалось, как ему хотелось бы, но он не унывал: если в участке Можайского[662] у него порой и возникали трудности, то в соседних он находил больше понимания, нежели препятствий.
С владельцев и арендаторов чиновник брал не сказать что много – тут он, нужно отдать ему своего рода должное, меру все-таки знал, – но каждое его появление сопровождалось дополнительными убытками: на время «проверки» торговлю приходилось прекращать, а после – немало сил и труда вкладывать в восстановление порядка. Ибо чиновник этот к своим «обязанностям» относился всерьез! Он не делал видимость проверок: каждая его проверка вовсе не была формальностью. Современному читателю это может показаться странным, но во время описываемых нами событий люди имели немножко отличный от нашего склад умов и характеров: даже взяточники и откровенные проходимцы старались придать своим неблаговидным поступкам видимость не только законности, но и направленности на общее благо. В частности, это выливалось и в весьма причудливые комбинации. Тем же петербуржцам, конечно, известна история с лошадью Николая Васильевича Клейгельса, неоднократно поступавшей в «продажу» – её охотно «покупали» желавшие вести круглосуточную торговлю владельцы ренсковых погребов. Или, допустим, история с городским водопроводом, ради создания которого столько раз формировались комиссии, почему-то неизменно не дававшие однозначных рекомендаций.
Чиновник, явившийся в сливочную лавку дома Ямщиковой, действовал в лучших традициях: он брал, но за работу. И пусть сама по себе его работа имела характер более чем сомнительный, но то, то она велась, не подлежало никакому сомнению! Вот это-то – тщательность исполнения чиновником на самого себя возложенных обязанностей – и причиняло его несчастным жертвам больше всего хлопот. И если бы они – эти жертвы – могли каким-то чудом перенестись к своим потомкам, они – что очевидно – возрадовались бы современному нам положению вещей: такому, при котором взяточничество имеет сугубо формальный и потому не слишком обременительный в других отношениях характер. Но если бы мы могли порасспрашивать потребителей сразу обеих эпох, то – и это тоже очевидно – нам пришлось бы признать: тогдашний подход для потребителей был более выгодным. Парадоксально, но факт: даже самозванец вроде явившегося в сливочную лавку чиновника обеспечивал определенный порядок, без колебаний пресекая явные нарушения! Этот чиновник, как если бы он взаправду имел все законные полномочия, снимал с продажи сомнительную продукцию животного происхождения – такую, от которой могли и в самом деле потравиться люди; запрещал торговать скисшим молоком; изымал уже пошедшие гнилостными пятнами куриные яйца… и делал вообще немало такого, что составило бы ему настоящую честь – будь он действительно на всё это уполномоченным! Что же до взяток, то каждому хорошо известно: не бывает такой торговли, в которой не нашлось бы множества менее, если так можно выразиться, фатальных нарушений – вряд ли кому-то по силам устранить их все, чтобы соответствовать строгим требованиям разнообразных законов. Поэтому, несмотря на своё усердие в честности, «наш» чиновник не оставался и без хлеба: закрывая глаза на то, на что он мог себе – по совести – позволить их закрыть.
Но был и еще один аспект, и этот аспект назвать приглядным никак не получится. Если что-то в поступках явившего в лавку чиновника мы еще можем оправдать, то его участие в конкурентной борьбе между торговцами – нет.
Известно, что конкуренция – топливо торговли, ее разнообразия. Но также известно и то, что недобросовестная конкуренция – источник выгод, перераспределяемых из карманов одних в карманы других. Возможность вести недобросовестную конкурентную борьбу – мечта любого, как сказали бы мы, предпринимателя: независимо от его уровня и положения на рынке. Но только при условии, что всю ответственность за возможные негативные последствия такой борьбы примет на себя кто-то другой. Везде и во все времена недобросовестным и при этом припертым к стенке конкурентам били морды, заодно и пуская их предприятия по ветру. Поэтому, решаясь на заведомо недобросовестные проделки, не лишенный ума предприниматель заручается поддержкой: прикрывает себя этаким зонтиком, и лучше всего, если зонтик этот – государство.
Чиновник, явившийся в лавку, и был таким зонтиком. Действовал он, конечно, на собственные страх и риск, но этого было достаточно для того, чтобы обеспечить себя «заказами». И вот тогда, когда он явился – сразу же вслед за директрисой и активисткой – и с места в карьер заявил о том же несуществующем скверном запахе сливок, старший из продавцов всё понял: его «заказали». У него не возникло даже вопроса – кто именно: с этим тоже всё было уже понятно.
Дело в том, что молочная ферма, торговля продукцией которой велась в лавке дома Ямщиковой, была сравнительно молодой: на этом месте она обосновалась несколько лет назад. А по соседству – буквально через домовладение, если считать по проспекту – находилась другая такая же ферма: более старая. Эта – соседняя – ферма принадлежала вдове купца второй гильдии, а еще раньше – родителям ее покойного мужа. Когда-то ферма имела превосходную репутацию, а ее продукция славилась едва ли не на всю Васильевскую часть. Но позже, когда не стало заботливых рук и подлинно хозяйского глаза, она – сначала мало-помалу, а потом стремительно – пришла в упадок. Купеческая вдова имела множество предпринимательских интересов, доставшихся ей от супруга: винные склады, питейное заведение, доходный дом… и всё это, как и ферма, хирело – что-то быстрее, что-то медленнее, но – неуклонно.
Появление новой фермы сразу же поставило старую в еще более сложное положение: она уже лишилась значительной части клиентов, а теперь и многие из еще остававшихся верными укоренившейся привычке начали уходить. Ведь как бывает у каждого из людей? Однажды привыкнув ходить в какой-нибудь магазин, мы ходим в него и год, и два, а там – и десять, и до гробовой доски. Нам сложно изменить привычку, если что-то не вмешивается в процесс извне. Например, сам привычный нам магазин может обанкротиться и закрыться. А может случиться и так, что прямо дверь в дверь появится новый: такой же по нашему кошельку, но с лучшим ассортиментом и с продукцией лучшего качества. Откройся он через две остановки метро, и мы его не почтили бы своим переходом, оставшись верными прежнему магазину. Откройся он даже просто в противоположном привычному нам направлению пешей прогулки – даже тогда наш прежний магазин мог бы надеяться сохранить нас в качестве покупателей. Но дверь в дверь…
Это-то и случилось со старой фермой: новая открылась так, что покупателям не пришлось менять давно устоявшиеся привычки! А качество продукции на новой ферме – мы уже говорили об этом – было превосходным. До этого качества старой ферме было уже не дотянуться никак. Потому-то и нет ничего удивительного в том, что люди – сначала струйкой, а потом и потоком – перенаправили стопы от старой фермы к новой.
Возможно, вдова, обеспеченная и другими доходами, не стала бы ничего предпринимать против невесть откуда взявшихся конкурентов. Но, во-первых, и другие ее доходы таяли день ото дня, а во-вторых, уж очень удачно сложились обстоятельства: безвременье между законом о городском санитарном надзоре и наделением его ясными полномочиями и появление самозванца-инспектора, но такого, отмахнуться от которого было не так-то просто.
Сама вдова познакомилась с инспектором очень просто: однажды он и к ней заявился – с проверкой ее собственной фермы. Поохав и повздыхав, она заплатила, но позже прикинула: а ведь из этого можно извлечь определенную выгоду? Почему бы не войти с инспектором в сговор и не натравить его на злейших конкурентов? Не факт, конечно, что травля получилась бы успешной, но хоть какие-то плоды она точно должна была дать, а в положении вдовы любой, даже временный, плод казался удачей.
Как именно и на каких условиях эти люди вошли в сговор, мы не решимся сказать: что называется, свечку над ними не держали. Мы даже не возьмемся за прояснение истинной роли во всем этом Натальи Ильиничны – директрисы женских курсов – и Варвары Михайловны – активистки кружка в защиту животных. Скорее всего, они получили какие-то выгодные им обеим обещания. Что касается директрисы, то, например, снабжение ее предприятия «полуденным молоком» по самым привлекательным ценам. А что до Варвары Михайловны – печать со скидками и без страха цензуры листовок и транспарантов: вдове принадлежала и типография. Правда, насчет печати – предположение спорное, так как совсем обойти цензуру вдова, конечно, не решилась бы: Градоначальство строго отслеживало деятельность всех легальных типографий и сравнимых с ними предприятий – вплоть до машинописных бюро.
Но для нас всё это и неважно. Для нашего рассказа важно лишь то, что утро для сливочной лавки в доме Ямщиковой началось с описанного нами выше вторжения. И то, что это вторжение превратилось в настоящий бедлам. И то, что когда – уже к вечеру – в лавку пришел Михаил Георгиевич со своим Линеаром, оба продавца – и старший, и младший, – едва-едва к тому времени успевшие навести порядок и снова открыть торговлю, мягко говоря, находились не в лучшем настроении.
Когда Михаил Георгиевич поставил Линеара на прилавок, они ожидаемо озверели: им почудилось, что на них снова напали и что Михаил Георгиевич – очередной провокатор!
Новое и старое
Понуждаемый приказом старшего, младший из продавцов сливочной лавки… давайте уж дадим ему какое-нибудь имя – скажем, Николай… побуждаемый приказом, Николай выскочил из магазина и бросился во дворы – туда, где находилась молочная ферма. В одной рубахе – не считая поверх нее белоснежного фартука – ему тут же сделалось холодно, так что к ферме он подбежал изрядно посиневшим. Это никак не сделало его речь понятливей, а жесты – разумней.
Пётр Васильевич – заведующий фермой – не сразу понял, что произошло и почему из сливочной лавки прибежал взволнованный и – по виду – буйный молодой человек. Однако Николая он, разумеется, знал и потому не погнал его прочь.
– П-пётр В-васильевич, – отбивая зубами дробь, пытался достучаться до заведующего Николай, – н-немедленно з-закрывайтесь!
– Что?
– З-закрывайтесь!
– Это еще почему?
– Б-беда, П-пётр В-васильевич, беда!
Заведующий ухватился рукою за собственную бороду и пристально посмотрел на молодого человека. С одной стороны, невозможно было предположить, чтобы из лавки пришли с подвохом: ферму и лавку связывала прочная нить взаимовыгодного сотрудничества. Но с другой, требование Николая выглядело абсурдным и даже злодейским: как это так – закрыться утром, то есть в самый разгар работы, когда и дойка у коров, и клиенты – те, что победнее и в лавку не вхожие – вереницей тянутся? Заведующему очень захотелось взять в руки обух потяжелее и огреть этим обухом Николая по голове. Но он сдержался:
– Ты толком объясни, что у вас случилось!
К счастью… точнее – в каком-то смысле – к несчастью: не отогрейся Николай от пронзительного холода, ничего из дальнейшего не приключилось бы… так вот: Николай пришел в себя, перестал стучать зубами и бешено размахивать руками и объяснил всё так, как понял он сам:
– Ужас, что у нас творится! Налёт! А сейчас и к вам нагрянут: коров начнут резать!
Глаза у Петра Васильевича полезли на лоб:
– Да в своем ли ты уме, голубчик?!
– Говорю же вам: всё, конец! У нас уже товары громят, крынки со сливками бьют… их трое уже, но вот-вот еще, как минимум, шестеро подтянутся!
Петр Васильевич попятился: а ну как и впрямь – сумасшедший?
– Какие трое? Какие шестеро? Как так – крынки со сливками бьют?
Николай вздохнул:
– Помните тех ненормальных баб из кружка защиты животных?
Пётр Васильевич вздрогнул:
– Ну?
– Помните, их от нашей лавки в полицию забрали?
Петр Васильевич распахнул глаза:
– Да!
– Так вот: их освободили, и теперь они…
Петр Васильевич побледнел:
– Да что же ты раньше молчал, дурья твоя башка! – И бросился к настежь распахнутым воротам. – Помоги!
Вдвоем они управились с огромными створками, а Петр Васильевич заложил в массивные проушины засов. Тяжело дыша, он смотрел во все глаза на Николая, который, едва ворота оказались запертыми, явно почувствовал себя и лучше, и увереннее. То же самое, если бы не отдышка, можно было сказать и о самом Петре Васильевиче.
Управляющий фермой прекрасно знал о дамах из кружка защиты животных, а уж о последней их выходке не только знал: он лично ее видел. Мнения об этих дамах управляющий был самого скверного. Еще когда они только-только обосновались в доме Ямщиковой, он предупредил старшего помощника пристава:
«Вадим Арнольдович, быть беде! Это я вам точно говорю: бесноватые они, помяните мое слово!»
Но Гесс тогда отмахнулся от Петра Васильевича, призвав его не нагнетать:
«Бросьте, Петр Васильевич, – сказал тогда Гесс, – не утрируйте. Каждый, конечно, сходит с ума по-своему, но в этих особах страшного нет ничего. Да и цель у них – вполне благородная».
«Запретить молоко – благородная цель?» – изумился Петр Васильевич.
Гесс засмеялся:
«Они, конечно, с придурью, но им так видится… в конце-то концов, они всего лишь за благополучие буренушек ратуют: думают, если их молоко отдают на продажу, телятам ничего не достается!»
И не стал ничего предпринимать: даже начальнику своему – Можайскому – не доложил о беседе с управляющим.
И вот – результат (прямо в эту минуту думал Петр Васильевич): прошляпили господа из полиции кружковых безумиц! А ведь чего, казалось бы, проще? Не каждому ли ребенку известно? – только начни впадать в какие-нибудь крайности, и всё уже само по себе закрутится! Сегодня – запретить молоко. А завтра уже – и самих коров… и ведь обоснование обязательно найдется! Не лучше ли смерть, нежели вечное рабство? Не лучше ли сразу уйти на мясо, чем год за годом истощать себя на чужую поживу и жить взаперти?
Но, как мы уже сказали, оказавшись за надежно закрытыми воротами и потому в безопасности – и для себя, и для драгоценных коров, – Петр Васильевич ощутил облегчение и в беспорядочных мыслях своих несколько охолонился. Он по-прежнему ничуть не сомневался в том, что сумасшедшие бабы могли вот-вот заявиться на ферму и устроить в ней массовую резню. Однако само по себе направление бушевавших в нем мыслей изменилось:
– Постой-ка! – воскликнул он вдруг, глядя на Николая. – Да отчего же ты в полицию не побежал?
Николай ответил ошеломленным взглядом: ему такое и в голову не пришло!
– Не знаю, – ответил он, сминая руками свой фартук, – старший велел к вам бежать…
– Интерееесно… – протянул Петр Васильевич и, махнув рукой – иди, мол, за мной, – направился вглубь «коровника».
Этот «коровник» – основа всей фермы – представлял собою довольно обширное помещение, располагавшееся в первом этаже еще более обширной хозяйственной постройки. Постройка была стара – лет сто, а то и более, насчитывала, – но года три-четыре тому назад, когда Петру Васильевичу предложили занять должность управляющего, ее модернизировали: подремонтировали, утеплили, изменили планировку… И хотя по внешнему виду она осталась практически такой же, какою её застали застройщики слившихся в один участок территорий, отошедших к «дому Ямщиковой», внутри она мало напоминала саму себя, но прежнюю. И если бы жив был еще какой-нибудь из ее предыдущих владельцев, он не узнал бы в ней своё прежнее имущество.
Тем не менее, из всего буквально следовало, что когда-то нынешний «коровник» коровником вовсе не был, и это было чистой правдой. Участок находился в собственности еще с первой трети восемнадцатого столетия, но в те времена – и вплоть до середины девятнадцатого века – он отдан был под садовое хозяйство. Тогда весь двор перед постройкой – тогда и не маленький – занимали регулярный сад и огород. Плодовые деревья давали урожаи недурственных яблок и вишни, а огород – различных овощей. Постройка же служила хранилищем: специально оборудованным так, чтобы сохранять урожаи как можно более долго. В пятидесятых годах[663] огород уничтожили, а сад – вырубили: тогдашнему владельцу участка такое использование городской земли показалось нерациональным. Однако трогать постройку он не стал: она подверглась первой своей «модернизации», из хранилища фруктов, ягод и овощей превратившись в склад всякой всячины. В разные годы на этом складе хранились разные товары, но общий принцип был одинаков: здесь оптом перепродавали то, в чем Город нуждался неизменно – креозот, селитру, различные промышленные соли и кислоты. В общем, никто и в мыслях тогда не смог бы допустить, что когда-нибудь здесь же обоснуется молочная ферма.
Скорее всего, такого и не случилось бы, но, как обычно, вмешался случай. Последний – перед продажей участка под «дом Ямщиковой» – владелец оказался человеком азартным и гулящим. Он мало напоминал своих предков – почтенных купцов – и мало напоминал своего отца: строгого – как его помнили, – замкнутого на себе и своих делах. Последний владелец вышел иной породы, возможно, унаследовав эту породу от матери – дочери какого-то офицера из некогда блестящего, а позже – вконец разорившегося семейства. Последний владелец, едва – по смерти отца – к нему перешло семейное предприятие, пустился во все тяжкие, ни в чем себе не отказывая. А так как богатым он вовсе не был – отцовское дело просто неплохо его обеспечивало, – то быстро начал тонуть в не менее быстро накопленных беспорядочных долговых обязательствах. День за днем, месяц за месяцем и… промотано было всё без всякого остатка. Самый участок со складом был отдан за долги – таким же беспутным людям, в головах у которых никак не могла укорениться идея заняться полезной деятельностью. А там и предложение о продаже подоспело: как раз от того, кто замыслил слить воедино несколько домовладений и превратить их в одно – обширное, с огромным доходным домом величественных фасадов и массы комнатушек и флигелей со дворов. Разумеется, предложение было принято.
Застройщик предлагал новому владельцу снести постройку: на ее место могло удачно вписаться одно из «внутренних» крыльев планировавшегося к строительству дома. Однако новый владелец отказался. Свой отказ он мотивировал очень просто: в Городе вообще и в Васильевской части особенно – острая нехватка именно такого рода помещений: складских, вообще промышленных, расположенных не на выселках, а на расстоянии вытянутой руки от конечных потребителей. Сдавать под склады цокольные этажи доходного дома – абсурд, а вот иметь во дворе подходящее строение – отличная штука! К гадалке не нужно ходить, чтобы дать предсказание: при должном управлении такое строение способно приносить отличный доход! Даже лучший, нежели еще один флигель.
И все же, когда к этому человеку обратились с вариантом аренды, он растерялся:
«Молочная ферма?» – удивился он.
«Именно!» – подтвердили ему. – «Лучшая и самая современная!»
«Но прямо через двор уже есть одна: вы разоритесь, не успев начать!»
«Вряд ли».
Хозяин – барин: ферма так ферма. Ударили по рукам. И постройка обрела свою новую жизнь. Её, как мы уже сказали, подновили внешне, утеплили (что для хранилища фруктов, что для промышленного склада требовалось совсем иное – прохлада), изменили планировку внутри, а затем… завезли коров и оборудование. Ферма начала функционировать.
Николай неоднократно бывал здесь, но поражался всегда. Вот и теперь, следуя за Петром Васильевичем, он с неподдельным интересом озирался: то разглядывая великолепных коров, содержавшихся в невероятных чистоте и порядке, то – работавших без всякой суеты служащих.
Эти служащие выполняли множество работ, причем каждая из работ производилась на виду: любой мог видеть все процессы – от доения коров до сцеживания сливок с молока; от розлива молока и сливок по крынкам и бидонам до взбития масла. Любой мог видеть, что здесь не было места обману: в молоко не подмешивали известь, муку или яичный белок, масло было свежайшим и того великолепного желтого цвета, какое и должно быть у натурального сливочного (коровьего, как говорили тогда) масла.
Впрочем, не меньшее удивление вызывали и чаны, в которых сливки и молоко пастеризовали. И хотя технология пастеризации была уже не новой, в России вообще и даже в столице в частности она применялась редко. Всякий раз, видя эти чаны, Николай не удерживался от вопроса:
«Зачем вы это делаете?»
И всякий раз получал от Петра Васильевича довольно двусмысленный ответ:
«Чтоб было».
Двусмысленность заключалась в том, что не всё молоко и не все сливки подвергались процессу пастеризации. Как и не всё масло взбивалось именно из пастеризованных сливок. Даже наоборот: бо́льшая их часть – и молока, и сливок, и масла – обходились без этого «новшества», и именно это-то и было странно: зачем такое разделение? Для чего и для кого оно? Петр Васильевич от прямого ответа увиливал.
Правда же заключалась в том, что ферма с первых же дней своего существования – решением управляющего, то есть того же Петра Васильевича – ориентировалась не только на местный спрос, но и на широкое распространение продукции. Но молоко и сливки, и даже масло не могли сохраняться в свежем виде настолько долго, чтобы «далёкие» покупатели получали их неиспорченными. В случае с маслом, конечно, можно было прибегнуть к старинному способу соления, но в молоко и сливки соль не положишь! Да и с маслом всё было не так уж и просто: к началу века не только столичная, но и провинциальная публика достаточно избаловалась свежим – вкус соли уже казался «не тем». Соленое масло не употребишь на бутерброды или, по крайней мере, далеко не на все. Соленое масло даже для жарки подходило отнюдь не всего из того, что стало к началу века привычными блюдами не только высших, но и просто зажиточных слоев населения.
Известно, что любые новшества у нас обычно встречаются в штыки. Известно, что не так-то легко убедить сидящего в каждом из нас консерватора в полезности даже вне всяких сомнений полезных новшеств. Поэтому Петр Васильевич, выставляя напоказ производившуюся на ферме работу, сильно рисковал. С одной стороны, открытость производства – отличная реклама, но с другой – нововведения на этом производстве могли оттолкнуть покупателей. Как ни странно, реклама сработала, а отторжения не произошло.
Второе обстоятельство – то, что широкая публика спокойно приняла необычные методы – Петр Васильевич приписывал своему природному обаянию. Он и в самом деле был очень обаятельным человеком, способным понравиться кому годно, а потому способным и кого угодно убедить в своей правоте. И хотя отчасти это было действительно так – клиенты легко подпадали под обаяние Петра Васильевича, – но полной правды в этом не было. Полная правда заключалась в разительном контрасте между тем, как выглядела ферма, находившаяся в его управлении, и тем, как выглядела соседняя – через двор, та самая, что принадлежала купеческой вдове.
Свободного доступа на старую ферму не было – торговля шла исключительно через собственную купеческой вдовы лавку, – но разброд и шатание были на ней таковы, что через редко когда закрывавшиеся ворота любой мог видеть творившиеся на ней безобразия. И хотя работавшая на ферме обслуга порою гоняла любопытствовавших, но в целом была совершенно равнодушна к происходившему: и на самой ферме, и вне её.
Если на ферме Петра Васильевича, прежде всего, бросалась в глаза чистота, то на ферме вдовы – грязь. Если у Петра Васильевича коровы были ухожены и буквально лоснились своими шкурами, то у вдовы по стойлам стояли запущенные, нечищеные, почти всегда на последней стадии истощения животные. Корма на ферме Петра Васильевича подавались аккуратно и в аккуратные – причем индивидуальные для каждой коровы! – ясли, на ферме же вдовы солома и сено были навалены как попало и в общий для всех «желоб»: так от одного больного животного к другим – здоровым – передавалась зараза.
