Текст книги "Антология исторического детектива-18. Компиляция. Книги 1-10 (СИ)"

Автор книги: Елена Хорватова

Соавторы: Павел Саксонов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 126 (всего у книги 142 страниц)

И снова Гесс и Владимир Львович переглянулись.

– Этим многое можно объяснить. В том числе и то, что нас приняли… гм… с такою прохладцей. Что же до Венеции, то и с этим тогда всё становится ясно: именно в Венеции до сих пор сильная австрийская агентурная сеть!

– Но Молжанинов?

– Не знаю!

Можайский подошел к окну и выглянул на улицу.

По-прежнему шел дождь. По-прежнему было неуютно.

– Не знаю! – повторил Можайский, отворачиваясь от окна. – Однако, светает. Нам пора определиться с дальнейшим.

Гесс и Владимир Львович поднялись с кровати и встали в центре комнаты, ожидая распоряжений. Почему-то оба они решили, что у Можайского уже сформировался план действий. Гесс так и вовсе поверил в это настолько, что его собственная идея, которую он еще четверть часа готов был предложить на общее обсуждение, отступила в его голове на задний план. Хотя и не померкла окончательно.

Можайский удивленно посмотрел на вставших… мы говорим «удивленно», потому что иначе нельзя сказать: на самом-то деле выражение постоянно мрачного лица Можайского ничуть не изменилось, а вечная улыбка никуда не делась из его глаз. И все же, удивление явственно проявилось: в чем-то, что объяснить или описать затруднительно.

– Господа?

Владимир Львович, откинув пиджак, достал из-за ремня внушительных размеров револьвер и, переломив его пополам, проверил содержимое барабана:

– Начинаем? – с лихими искринками во взгляде вопросил он.

Можайский положил руку на руку Владимира Львовича и прикрыл таким образом револьвер:

– Куда вы спешите? Нужно еще подумать!

45.

Все трое сидели теперь за обшарпанным столиком и разглядывали пару карт, а точнее – планов, которые удивительным образом оказались в одном из карманов Можайского. «Наш князь» – как пояснил он сам – прихватил их, зная, что они непременно понадобятся.

План побольше был планом той части Венеции, где находился театр Сан-Галло: за площадью Сан-Марко, Прокурациями и одноименной Прокурациям речушкой. Второй – поменьше – был планом самого театра: небольшого, но с весьма запутанной системой входов, выходов, сообщающихся коридоров и помещений.

– Откуда он у вас? – поинтересовался Гесс.

– Сам не понимаю, – ответил Можайский. – Лежал в ящике стола отведенного мне покоя. Но это удачно вышло!

Гесс с сомнением покосился на Можайского, но промолчал. На душе у Вадима Арнольдовича всё отчетливее становилось хуже, всё яростнее скреблись кошки, всё требовательней заявлял о себе какой-то протест. Но формального повода протестовать не было, и Вадим Арнольдович не давал протесту вырваться наружу. Однако столь – удачно ли? – но точно кстати завалявшийся в ящике план театра насторожил его: уж очень это походило на подсказку. А подсказка в такого рода делах – явный признак засады!

«Даже странно, – думал Вадим Арнольдович, – что Юрий Михайлович этого не замечает!»

Гесс, разумеется, ошибался: Можайский, обнаружив план в «дворцовом» столе, насторожился отнюдь не меньше своего помощника, причем у него как раз для этого имелся куда более веский повод. Дело в том, что он уже осматривал все ящики и прочие места, в которых было бы можно обнаружить что-нибудь интересное, и этого плана раньше не было нигде! Сам собой напрашивался вывод: план подбросили. И вывод этот оказывался тем более занятным, что подбросивший как будто заранее предполагал, как повернется дело: о театре-то Можайский узнал только от Владимира Львовича! Получалось, некий «доброхот» невероятным образом предвидел не только то, что он, Можайский, выйдет на след театра, отбросив версию с гостиницей того же названия, но также и то, что ему, Можайскому, удастся провести охрану и сбежать от наблюдения! Кем был этот «доброхот»? Каковы были его истинные побудительные мотивы? Что он подготовил – и подготовил ли? – в том месте, куда, как он точно знал, Можайский непременно отправится, и в самое ближайшее время?

Но эти размышления, пугавшие его самого, Можайский держал при себе: осторожность мешала ему поделиться ими с Гессом. Возможно, не потому, что остаться с Гессом наедине было бы невежливо по отношению к Владимиру Львовичу, а потому, что Можайский знал, как его помощник отреагирует на такую новость. Вадим Арнольдович наверняка начал бы протестовать против необдуманных поступков и постарался бы доказать невозможность следовать путем, подсказанным новым неизвестным игроком. Можайский так и слышал эти возражения: в лучшем случае – арест по какому-нибудь тяжкому обвинению, в худшем – смерть. И наверняка – бесчестие!

По всему выходило так, что оба они – и сам Можайский, и Вадим Арнольдович – оказались пешками в чужой игре. Причем, что самое неприятное, выходило и так, что пешками их вовлекли в игру еще тогда – на вокзале, когда Можайского задержали, а Гесса якобы не заметили. И вся эта возня, все эти нелепые передвижения, Флориан, неожиданные встречи… Вот взять, к примеру, Владимира Львовича: что он несомненно тот, за кого себя выдает – факт. Но откуда он так вовремя появился? Молжанинов вызвал письмом? И прямиком туда, где Владимир Львович мог встретить Гесса, чтобы для начала прогуляться с ним к театру, а потом и попасть к самому Можайскому?

А Талобелов? Зачем он вообще пришел в кафе? А главное – зачем повел себя настолько нелепо? Уж кто-кто, а Талобелов был совсем не тот человек, чтобы сначала в растерянности постоять с отвисшей нижней челюстью, а затем убежать, сверкая пятками! Скорее уж он сделал бы так, что это Гесс куда-нибудь помчался!

Но… разве Гесс никуда не помчался? Помчался! И еще как!

А эти неумелые действия полицейского агента и карабинеров?

– Скажите, Вадим Арнольдович, они что же: и по номерам не прошлись?

Гесс, отвлеченный от собственных невеселых мыслей этим неожиданным вопросом, не сразу понял, о ком и о каких номерах спросил Можайский, но поняв, подтвердил:

– Нет. Портье…

– Ну да, ну да… конечно!

Владимир Львович внимательно посмотрел на одного, на второго и вдруг констатировал:

– Не нравится мне выражение ваших лиц, господа!

Можайский вздрогнул: давно уже никто ничего не говорил ему о его изуродованном лице, на котором вечной памятью о морской трагедии застыло несменяемое мрачное выражение. Однако Владимир Львович, и сам поняв, что его слова прозвучали очень двусмысленно и даже неприлично, поспешил исправиться:

– У вас такой вид, словно вы о чем-то подозреваете, но сказать друг другу не решаетесь… не знаю, как точнее объяснить, но можете мне поверить: так оно и есть. Я, слава Богу, многое по службе повидал. От меня укрыться не так-то и просто!

Можайский и Гесс поневоле окинули друг друга взглядами, а потом разом посмотрели на Владимира Львовича.

– Неужели и вправду заметно? – спросил Можайский.

– У меня действительно такое выражение лица? – спросил Гесс.

Владимир Львович дважды кивнул: Можайскому и Гессу.

– Ну, господа, не томитесь: выкладывайте! Что у вас еще приключилось?

Первым выпалил Гесс:

– Это засада!

Владимир Львович кивнул в третий раз:

– Согласен! А вы что скажете, Юрий Михайлович?

Можайский на мгновение закусил свою нижнюю пухлую губу, как бы решая – ответить прямо или нет, но все же ответил:

– Согласен в Вадимом Арнольдовичем. А что скажете вы?

Владимир Львович кивнул в четвертый раз, принимая вопрос – и акцент в вопросе – как должное:

– Я полагаю так же. Это – засада, господа. Нас заманивают в ловушку, но ситуация такова, что мы не можем проигнорировать приглашение. Партия составлена грубовато, но выверено. Мы – не только вы, но и я – зачем-то понадобились тем, кто эту партию разыгрывает. Были приложены явно немалые усилия для того, чтобы всё обернулось именно так, как мы видим это прямо сейчас. Наша задача – встроиться в партию, но не пешками. Весь юмор заключается в том, что не только мы понимаем это, но и те, кто нас решил подергать за веревочки. Они знают, что мы знаем. Вы понимаете?

– Что вы предлагаете?

Владимир Львович усмехнулся:

– Ничего. Или, если угодно, я предлагаю не миндальничать.

Владимир Львович снова достал револьвер и положил его на стол поверх планов.

– Вы предлагаете… стрелять?

– Ни в коем случае. Но я очень хочу посмотреть в глаза Семёну, а сделать это – я понимаю так – без… устрашения не очень-то получится. Или получится, но не с той позиции, с какой хотелось бы мне. Говоря проще, я предлагаю не стесняться с насилием, но постараться всё же до кровопролития не доводить.

Можайский посмотрел на Гесса:

– А вы что думаете?

Гесс резким движением руки выдернул из-под револьвера планы, аккуратно сложил их и, протянув Можайскому, ответил так:

– Я предлагаю действовать дерзко и просто. Давайте просто явимся в этот чертов театр – ни от кого не скрываясь и ничего не тая – и собственными глазами посмотрим, что в нем происходит! Собрание назначено на вечер – если, разумеется, верить письму Молжанинова к Владимиру Львовичу. Оружие при нас – или при Владимире Львовиче – не более чем ответ на просьбу самого Молжанинова. Помните? – он сам попросил вооружиться. Если к нам и возникнут какие-нибудь претензии, у нас будет что на них возразить. Будет у нас и преимущество – честность. В то время, как остальные явно темнят и плетут запутанные интриги, мы окажемся едва ли не единственными, кто лукавству противопоставит прямоту. А в таких случаях – когда все вокруг уже вконец изолгались – прямота производит эффект слона в посудной лавке: кто не спрятался, слон не виноват! И если я не ошибаюсь, нет ни у кого каких-то верных средств против оказавшегося в лавке слона!

Можайский склонил голову к плечу:

– Ва-банк?

– Ва-банк!

– Ну что же… – вздох. – Ваше предложение мне импонирует. Владимир Львович?

Владимир Львович пожал плечами:

– Оно разумно. Но имеет один недостаток, причем очень существенный.

– Какой?

– Полноте! Неужели вы сами не видите?

Можайский и Гесс посмотрели на Владимира Львовича выжидательно, и тот пояснил:

– Если мы проиграем, то разом и навсегда. Это, господа, не ломберный стол, из-за которого, проигравшись, можно послать за новой пачкой банкнот – оказался бы рядом лакей, готовый сбегать за толику чаевых!

– Это всё так, но что конкретно вы можете возразить?

Владимир Львович протянул к Можайскому руку:

– Планы, пожалуйста!

Можайский дал ему планы.

Владимир Львович вновь развернул их:

– Я предлагаю разделиться. Мы…

– Что, простите? – переспросил Можайский.

– Разделиться, – повторил Владимир Львович. – Давайте превратим театр в наш собственный ломберный стол, а одного из нас – в того самого лакея, который может прийти на выручку. Мы – я и Вадим Арнольдович – последуем плану Вадима Арнольдовича и явимся в театр открыто: кого из нас ждут – уже не имеет значения, но, полагаю, именно наше появление и ожидается прежде всего. Не зря же конкретное приглашение прислано мне, а Вадима Арнольдовича обихаживал сам Талобелов!

Гесс и Можайский – в который уже раз – переглянулись.

– Вы же, Юрий Михайлович, займете позицию скрытную: пусть наши кукловоды немножко подергаются. Им будет известно, что вы – где-то рядом, но где именно и что именно вы должны предпринять, для них останется загадкой. Ваша задача – наблюдать за наблюдателями, коих, готов поклясться, будет достаточно. А потом – ударить им в тыл. При условии, разумеется, что в этом возникнет необходимость!

Владимир Львович расписывал детали операции так, словно командовал в собственном штабе. Вся его фигура – осанистая, но с возрастом и от долгой праздности отяжелевшая, оплывшая – подтянулась, в лице появилась уверенность командира, ни на минуту не сомневавшегося в правильности принятого им решения и от своих офицеров ожидавшего того же. Точнее, не ожидавшего даже, а преисполненного веры в своих офицеров ровно такой же, как и в самого себя.

Эта перемена была разительна. Она заставляла считаться с собой, тем более что Можайский и был офицером, а Гесс – вышколенным, привыкшим к подчинению чиновником. Возражения по существу оказывались неуместными.

Но возражения по мелочам – возможными. И Можайский этим воспользовался:

– Владимир Львович, – сказал он, уже держась по-военному строго, – позвольте напомнить вам, что мы до конца не уверены, кто и на чьей стороне, и в особенности – сам Молжанинов и его подручный – Талобелов. Да, оснований подозревать в них противников у нас достаточно, но и этого мало для того, чтобы действовать… круто. Предлагаю не забывать об этом и – по возможности – дождаться конца представления! Вы позволите?

Можайский взял со стола револьвер. Владимир Львович, нахмурившись, смотрел на то, как Юрий Михайлович разряжал барабан, аккуратно ставя патроны рядком.

– Не уверен, что это хорошая идея! – наконец, выговорил он, но спорить не стал.

Вместо этого он подхватил патроны и сунул их в карман, не слишком заботясь о том, чтобы при случае их можно было легко достать: всё равно быстро зарядить револьвер заново у него не получилось бы.

– Так лучше?

Можайский согласился:

– Намного.

– Вот и хорошо… – Владимир Львович расстелил по столу оба плана. – А теперь, господа, прошу смотреть сюда…

46.

Дождь, поливавший Венецию с минувшего вечера, закончился, но лучше не стало. Город заволокло туманом, усилились запах тины и вонь нечистот. Со стороны судоходного пути не доносилось ни звука, а сама площадь – Сан-Марко – была пустынна и тиха. Кафе в Прокурациях еще работали, огни витрин размазывались по туману желтыми пятнами, но посетителей было мало, залы и помещеньица пустовали, обслуга маялась от безделья, кондитеры и повара – от неприятного чувства даром растраченных усилий.

Можайский уже с полчаса бродил по площади, привлекая к себе внимание тех, кто мог бы притаиться в тумане. Его шаги – в обычное время их заглушал бы человеческий гомон – звонко отдавались по плитам, но и этот звук, едва отлетев от Можайского, затихал, угасал в тумане.

Было так неуютно, что Юрий Михайлович то и дело поеживался. Ему не нравилась выпавшая на его долю роль: быть и охотником, и добычей одновременно. Ему не нравилось то, что сам он ничего не видел, но – как знать? – возможно, уже находился под наблюдением. Утешало одно: соображения, пришедшие ему в голову накануне, попали, похоже, в точку: никто не спешил его задержать, никто не проявлял к нему интереса, никто не обращался к нему с неуместными и потому подозрительными вопросами. Очевидно, ему и впрямь позволили сбежать из дворца, чтобы он смог явиться в театр. И не абы как, а предварительно обеспечив прощением проворонивших его полицейских и муниципальных чинов. Очевидно, и задержание на вокзале, и помещение под что-то вроде домашнего ареста, и подброшенный в ящик стола план театра Сан-Галло, и легкость побега – всё это было частью плана, призванного сложить с кого-то обвинения в бездеятельности или нелояльности.

«Что ж, – усмехнулся про себя Можайский, – коли так, это совсем неплохо!»

Но сомнение оставалось, подпитываясь множеством странностей и неизбежно рождавшейся подозрительностью.

Через полчаса нелепых блужданий в тумане – однажды Можайский едва не налетел на колокольню, обнаружив ее только в самый последний момент – Юрий Михайлович решил, что сделал довольно из порученного ему Владимиром Львовичем, и если уж кто-то и должен был его обнаружить, то обнаружил, и не единожды. Жаль только, что сам он так никого и не увидел.

Подняв воротник пальто, Можайский отступил под аркаду и занял позицию у колонны – между пятнами света, источником которых были магазин и кафе. Заметить его на такой позиции было уже, напротив, практически невозможно, что и дало немедленные результаты.

Не успел Можайский потянуться в карман за папиросами, как из тумана площади вынырнула сначала одна, а затем и другая фигура. Первая фигура – человека рослого и внушительной комплекции – отличалась невероятной мрачностью одеяния: Юрий Михайлович даже не сразу понял, что именно в этом одеянии производило такое впечатление. Но уже через мгновение он сообразил: человек облачился в старомодный наряд кладбищенского служителя – длиннополый сюртук с разрезными фалдами, высокий, сильно суживающийся кверху, цилиндр, мешковатые черные брюки, заметно обвисшие на коленках, ботинки без намека на лак.

Выскочив из тумана, любитель странных нарядов принялся озираться: он явно искал потерянную цель.

«Так-так! – подумал Можайский. – Очаровательная компания!»

А вот вторая фигура оказалась знакомой: ею был тот самый «местечковый аристократ», который давешним вечером сопровождал Можайского в кафе и стал свидетелем бурного выяснения отношений между Можайским и Гессом.

«А это уже интересно!»

Аристократ – если только он и вправду был таковым, в чем Можайский уже вполне справедливо усомнился («надо же: и этот – агент!») – повел себя ровно так же, как и буффон и потусторонними замашками: выскочив из тумана под аркаду, он начал озираться в поисках пропавшего Можайского.

Оба человека встретились взглядами – Юрий Михайлович это подметил, – но тут же равнодушно разошлись. Было похоже, что каждый из них знал другого, но признаваться в этом не хотел даже самому себе. Складывалось впечатление, что они – представители разных лагерей.

«Понять бы еще, кто из какого, и какой, собственно, наш… если, конечно, наш лагерь здесь вообще имеется!»

«Могильщик» заглянул в магазин. «Аристократ» – в кафе. Через минуту они поменялись местами: «аристократ» прошел в магазин, «могильщик» – в кафе.

Можайский наблюдал за ними и прикидывал, как быть, если они разойдутся в разные стороны. Это было вполне возможно, даже несмотря на то, что у обоих, казалось, была единая цель. За кем из них продолжать наблюдение? За первым или за вторым? За тем, который направится к театру, или за тем, который пойдет куда-то еще?

Дилемма не могла разрешиться без очевидного разочарования: у нее попросту не было единственно верного решения! К счастью, однако, для Можайского, делать выбор не пришлось: оба человека – «могильщик» и «аристократ», – метнув друг в друга новую порцию делано-равнодушных взглядов, заняли одинаковую позицию – у прохода к мосту Cavalletto.

«Чудесно! – тут же решил Можайский. – Кто бы они ни были сами и кто бы за ними не стоял, все они принимают нас за идиотов… мяч на нашей стороне поля!»

Можайский улыбнулся и, едва удержавшись от того, чтобы похлопать обоих чудаков по спинам, тихонько вышел обратно на площадь и прошел по ней с полсотни шагов. А там он снова вернулся в аркаду и придирчиво рассмотрел витрину какого-то кафе.

«Гм… сойдет».

Можайский вошел в кафе, с удовольствием скинул с себя пальто и, усевшись за столик, заказал кофе и бренди:

– Бренди побольше!

– Si, signore!

Официант, кивнув, бросился исполнять поручение: Можайский оказался первым посетителем за последние три четверти часа!

47.

– Вы уверены, что это здесь? – Гесс, не спеша покинуть гондолу, всматривался в туман, почти целиком укрывавший дом и узкий причал перед ним. – Что-то я не вижу никаких проходов!

Владимир Львович сверился с планом:

– Должно быть здесь!

– Но где же проход?

Гондольер, которому надоела эта – оскорблявшая его – возня с картографическим планом, легонько стукнул ногой о палубу и ткнул рукою в туман:

– Ла[632]!

– Ла-то – ла, – проворчал Гесс, собираясь, тем не менее, покинуть лодку, – но черт меня побери, если я хоть что-нибудь вижу в этом проклятом тумане!

– Да будет вам! – возразил Владимир Львович, тоже приготовившись шагнуть на причал. – Туман нам только на руку!

– Это зачем же, если уж мы решили играть в открытую?

– Затем же, зачем мы переулками решили на сотопортегу пробраться!

– Наверное, —сменил тему Гесс, – Можайский уже на площади.

– Да, пожалуй, – согласился Владимир Львович и тут же вполголоса выругался, поскользнувшись на мокрых досках. – Да здесь сам черт ногу сломит!

– Вот и я о том же! – подхватил Гесс, осторожно делая шажок за шажком.

Гондола отчалила и тут же скрылась в тумане.

– Ну и марево! Даже звуки теряются!

С реки и вправду не доносилось ни звука, хотя гондола – по идее – должна была журчать разрезаемою водой, а весло – хоть как-то, но плескаться.

Владимир Львович напряг глаза, попытавшись разглядеть хоть что-то, но безуспешно.

– Вы не думаете, – спросил тогда Гесс после небольшой паузы, – что этот милый человек просто затаился поблизости?

Владимир Львович хмыкнул:

– Возможно.

– Давайте подождем. Если он здесь, то скоро вернется к причалу!

Владимир Львович ухватил Гесса за руку и решительно потащил прочь:

– Незачем. Если он и остался, нам от этого ни тепло, ни холодно. Наша конечная цель ему всё равно известна – при условии, разумеется, что он подослан. А коли так, следить за нами ему нет никакой нужды. Он просто обойдет нас по какой-нибудь соседней улочке, не отображенной на плане, и доложит о нашем скором появлении.

– Но мы могли бы его обезвредить!

– Да Бог с ним! Пусть делает, что должен. Человеком больше, человеком меньше – нам-то что? Если мы правы, нас и так поджидают, по меньшей мере, два или три десятка невесть как настроенных соотечественников. Не считая Семёна и Талобелова. И не считая местных агентов и карабинеров. Что нам с какого-то гондольера?

С этим рассуждением Гесс был вынужден согласиться, но беспокойство его не оставило. Впрочем, во всём этом – в беспокойстве, в сомнениях, в определенном осознании собственной беспомощности – не было уже никакого смысла. Дело стремительно приближалось к развязке – какою бы она ни грозилась быть, – и Гесс это прекрасно понимал. Время беспокоиться ушло безвозвратно. Наступило время действовать без оглядки.

Пройдя с причала немного в сторону – туда, куда рукой указал вышедший из себя гондольер, – Владимир Львович и Гесс и в самом деле оказались перед входом в узенький проулок: настолько узкий, что идти бок о бок они уже не могли. Владимир Львович пошел вперед – время от времени пытаясь свериться с планом, – Гесс – за ним: стараясь держаться не далее чем в шаге позади – иначе в плотном тумане можно было потерять друг друга.

– Если что, кричите! – предложил, обернувшись, Владимир Львович.

Гесс согласно кивнул, и Владимир Львович увидел этот кивок только благодаря тому, что прямо в тот момент и он, и Гесс оказались под освещенным окном.

– Вы хоть что-нибудь в этом плане различаете? – спросил Вадим Арнольдович, кивая теперь на сложенную в несколько раз карту, которую Владимир Львович держал в руке, то и дело поднося ее прямо к глазам.

– Не очень, – признался Владимир Львович.

– Черт!

– Ничего… идти здесь, в общем-то, больше и некуда…

– Вы полагаете?

И словно в подтверждение этому – сомнению, мы имеем в виду – проулок неожиданно разветвился. Владимир Львович и Гесс в нерешительности встали на миниатюрном подобии перекрестка. Со всех сторон на них наваливались темные стены домов и только две прорези между ними – прямо и чуточку вправо – оказывались свободными для движения.

– Ну, и куда теперь?

Владимир Львович в очередной раз поднес план к самым глазам, что-то пробормотал, а потом решительно сунул план в карман:

– Понятия не имею! – невесело признался он. – На карте нет ничего подобного. Но если следовать логике…

– Прямо!

– Да нет же! – возразил генерал. – Направо!

– Не может быть! – не уступил Гесс. – Мы…

– Послушайте! – Владимир Львович заговорил уверенно, хотя и по-прежнему – это было понятно – без всякого веселья. – Театр находится за линией домов, прямо примыкающих к речке. От Скоа… тьфу ты их с этими названиями… камини мы шли наискось, забирая вглубь… квартала или как тут называется этот вселенский хаос… а значит, мы отошли от первой линии и теперь должны повернуть направо, чтобы снова на нее вернуться!

– Но…

Гессу в мгновение ока представился весь их поход по проулку. Быть может, проулок и забирал куда-то вглубь – как выразился Владимир Львович, – но делал он это прихотливыми изгибами, заставляя то и дело поворачивать и обходить углы: туда-сюда, туда-сюда… О какой ориентации в таких условиях могла идти речь? Какими бы логичными ни казались доводы Владимира Львовича, не менее логичными были бы и рассуждения от противного. Что Вадим Арнольдович и не замедлил заметить:

– Если у вас нет в голове встроенного компаса, вряд ли вы можете быть уверенным в своей правоте!

Владимир Львович не обиделся:

– Встроенного компаса у меня, конечно же, нет. Но есть кое-что получше!

– Что?

– Нюх!

– Нюх? – растерянно переспросил Гесс, не понимая, шутит генерал или говорит серьезно. – О чем вы?

Владимир Львович втянул носом воздух и жестом приказал Вадиму Арнольдовичу сделать то же самое. Вадим Арнольдович подчинился.

– Ну и ну! – тут же повеселел он. – Не могу поверить!

Владимир Львович похлопал его по спине и резюмировал:

– Принюхивайтесь, молодой человек, принюхивайтесь: верный путь не всегда приметен для глаза, но часто заметен на нюх!